Текст книги "Человек, который хотел выпить море"

41

Два санитара посадили Лукаса на стул. Один связал ему руки, второй ноги. Первый, закончив свое дело, нагнулся и сказал:

– А зря ты ее не любил! – И исчез куда-то из поля зрения.

А второй санитар доверительно произнес:

– Если рассудок к тебе не вернется, подумай о бальзамировании. Неужто никогда не задумывался? Оно предохранит тело от разложения, и душа сможет снова в нем поселиться.

– Корзинку мне дайте, – сказал ему Лукас. – Она обещала.

Санитар ушел, качая головой. Лукас огляделся. Он находился внутри огромной теплицы. В земляном полу были сделаны ровные грядки. И на каждой грядке примерно в метре друг от друга торчали покрытые мхом человеческие головы. Головы людей, зарытых живьем в землю по шею. Стул, на котором сидел Лукас, стоял в конце последней грядки, единственной, где не было голов. Посередине грядки стоял второй санитар. Он поставил ногу на лопату, нажал на нее ногой, поддел землю и ссыпал ее в сторонку, затем повторил все снова. Судя по всему, он копал яму для него, для Лукаса. Да, в конце концов притворство оказалось неудачной тактикой.

Лукас пригляделся к головам и заметил, что все они смотрят в другую сторону. Что это за люди? Может быть, предавшие Зефиру любовники? Как бы то ни было, яма углубилась уже на метр, и если он срочно не сменит тактику, то его зароют вместе с остальными.

Он поразмыслил и пробормотал, словно обращаясь сам к себе:

– Лживая тварь. Я знаю, почему она не дает мне корзинку. Она ревнует. Да. Она ревнует к тебе, любимая, потому что ты до сих пор кружишь головы мужчинам, а она нет.

И замолчал.

– С кем он там разговаривает? – спросила одна голову соседнюю.

– С моей семнадцатилетней королевой! – заговорил Лукас снова. – Каждый раз, как она расчесывает мне волосы, я снова летаю. – И опять замолчал.

– К нему приходит девчонка? – удивилось несколько голов, с недоумением оглядывая теплицу. – Где же она?

– Здесь! – И Лукас ударил себя связанными руками в сердце. Но этого жеста никто не увидел, поскольку головы могли повернуться лишь на девяносто градусов. – Она присаживается на корточки передо мной в своей шикарной коротенькой юбочке и причесывает меня.

Громкий стон огласил теплицу.

– Она садится на корточки перед его лицом? А трусики она носит?

– Не плачь, любимая, – продолжал Лукас. – Я убью эту стерву, возьму корзинку, наберу в нее цветущего миндаля, а потом… покажи ей, Жозефина. Покажи ей губами те части ее тела, ее юного роскошного тела, полного выпуклостей и впадинок, которое я украшу цветущим миндалем.

– К нему ходят сразу две бабы? – воскликнули головы. – А к нам даже священника не допускают.

– Да, начни с губ, Жозефина.

– Тише, – шикнул кто-то, и все навострили уши, чтобы слушать продолжение.

– А почему мы не слышим, что говорят девчонки? – прошептал кто-то.

Другой ответил:

– Жозефина целует ту, другую, и они переплелись языками, дурачок!

– А теперь очередь за ее прелестными ушками… – продолжал Лукас. – Ей это понравилось! Теперь вниз по шейке, к этой впадинке на горле. Теперь под мышками… Теперь складки под ее полными крепкими грудками… Вот так, а теперь соски. Они у нее такие упругие. И такие чувствительные! Подуй на них осторожно и лизни каждый язычком. Вот так, подуй и лизни. Подуй и лизни.

Со всех грядок теперь раздавались стоны и вздохи, и наконец кто-то крикнул:

– Пожалуйста, пускай они выйдут вперед. Я тоже хочу посмотреть!

И его тут же поддержали остальные.

– А теперь подними ей юбку, – продолжал невозмутимо Лукас. – Ах эти великолепные ягодицы, словно спелые персики. Теперь посади ее на землю, Жозефина, так, осторожнее. А теперь раздвинь ее длинные изящные ножки… Не стесняйся, любовь моя. Никто не видит. Позволь Жозефине оттянуть тебе трусики. Вот так.

К этому времени Лукас до такой степени разжег в мужчинах любопытство и вожделение, что они уже кричали дикими голосами и грозились, что никогда не станут с ним разговаривать, если он не велит девчонкам выйти вперед.

– Мы хотим посмотреть, как Жозефина станет трахать ее пальцем! Хотим посмотреть, как она станет лизать ей клитор!

Даже санитар приостановил свою работу, чтоб по – слушать пьесу, которая разыгрывалась в фантазии Лукаса.

– Поосторожнее, Жозефина, с этими розовыми лепесточками… Жозефина! Боже мой! Она лижет ее сок, словно голодный щенок. Так и работает языком сверху вниз и кругом. Да Жозефина же, ради всего святого. Перестань сосать ее бутончик, ты же его откусишь.

Теперь мужчины кричали без остановки, и непристойности, которые они выкрикивали, были настолько вопиющими, что санитар включил оросительную установку и заорал, пытаясь пересилить шум:

– Тихо, вы, идиоты! Нету здесь никаких девчонок!

Но головы ему не верили.

– Пускай они выйдут вперед! – кричали все хором. – Хотим видеть, как эта сучка показывает свою киску!

Некоторые уже молили о пощаде.

– Я больше не выдержу! – крикнул кто-то санитару. – Разбей мне голову лопатой, ради всего святого.

Водные струи кое-кого остудили. Другие получили лопатой по затылку, но это было только профилактическое средство, чтобы заставить их на время замолчать. Однако голов было слишком много, и, пока санитар глушил одних, другие успевали прийти в себя и снова принимались выть и молить о более сильном ударе. Внезапно общий шум перекрыл голос Зефиры:

– Дайте этому сутенеру его чертову корзину и гоните его в шею. Я больше не желаю его видеть.

Рядом с Зефирой стояли Алекс и Джуди с зашитыми ранами.

42

Алекс и Джуди вывели его за дверь и направились по темной лестнице вниз. Лукас продолжал прижимать к груди корзинку, уверенный, что Зефира выпустила его, желая посмотреть, как он станет вести себя с этими двумя. Иначе зачем ей отпускать заложников, рискуя окончательно потерять над ним власть.

Когда они спустились вниз, то оказались перед стальной дверью. Джуди отодвинула щеколду, и дверь отворилась в узкий коридор без дверей и окон, который привел их к другой стальной двери. Джуди снова отодвинула щеколду, дверь открылась, и они оказались на тускло освещенной платформе станции метро.

В тот же миг зазвучала сладостная мелодия, под которую много лет назад Лукас танцевал с Зефирой во время их последней встречи.

 
Разверни свой парус и правь на Лерос!..
Стосковалось сердце по родным горам,
Как губы по любимым губам.
 

Алекс и Джуди сразу же повернулись к Лукасу, чтобы посмотреть, узнал ли он эту песню, которая всегда трогала его до слез.

– Цветы миндаля, – сказал им он. – Где же они? Моя любимая ждет!

Джуди покачала головой:

– И зачем я только говорила с ним о снах.

– Вы тут ни при чем, – возразил Алекс. – Вы рассказываете об этом вашим студентам из года в год. Разве хоть один из них решился на такое путешествие? – Он сумрачно глянул на Лукаса. – Вот старый осел!

К станции как раз подходил поезд. Джуди взяла Лукаса за руку и сказала ласково:

– Пойдем поищем цветы миндаля.

Лукас вымученно улыбнулся. Все трое сели в поезд и, оказавшись в пустом и полутемном вагоне, заняли места. Поезд отошел от станции, въехал в темный туннель, а когда вынырнул из него, кругом расстилалась покрытая снегом равнина. Было все еще темно, но снегопад прекратился. И слава богу. Лукасу вовсе не улыбалось устраивать сейчас новый спектакль и пытаться выскочить из поезда, чтобы собирать снежинки в корзину. Он теперь думал только о том, как спасти своих товарищей.

Удобно устроившиеся на сиденьях и убаюканные покачиванием вагона, Алекс и Джуди вскоре уступили желанию отдохнуть и задремали. Как и Лукас, они были одеты совсем легко, но, судя по всему, не чувствовали холода. У него же зуб на зуб не попадал. Оттого ли, что близился его последний час? В таком случае неплохо было бы предпринять что-нибудь, прежде чем усталость возьмет свое, и он заснет, чтобы не проснуться никогда. Если бы только знать, что Зефира не спряталась в поезде, чтобы за ним шпионить.

Он решил притвориться спящим и вскоре из-под полуопущенных век увидел, как в запотевшее окошко двери на другом конце вагона на него пристально смотрят чьи-то глаза.

Он тихо встал, чтобы не потревожить своих спутников, и, сжимая проклятую корзинку, подошел к двери.

Глаза исчезли. Он открыл дверь. И тамбур был пуст. Он открыл следующую дверь и по переходу прошел в соседний спальный вагон с широкими окнами по одну сторону коридора и купе по другую. Все двери были закрыты. Он постучал в первую дверь, решив делать вид, что ищет цветущий миндаль, и из-за двери тут же откликнулся женский голос:

– Входи, милый!

Это был голос Иоланды!

Может быть, открыть дверь? Ему так хотелось сказать жене, что он по-прежнему принадлежит только ей. Но что, если это ловушка?

Он постучал в следующую дверь. И снова голос Иоланды позвал:

– Входи, милый!

Он принялся стучать во все двери подряд, и из-за каждой раздавался голос Иоланды:

– Входи, милый!

Лукас перешел в следующий вагон, тоже спальный. И здесь он тоже не встретил ни души, и все двери были закрыты, как и в предыдущем вагоне. И каждый раз, стуча в очередную дверь, он неизменно слышал голос жены:

– Входи, милый!

Что это – снова Зефирины штучки или вместе с жизнью его в самом деле покидает рассудок?

Он перешел в следующий вагон, дверь за ним захлопнулась, и он оказался в кромешной темноте. Свободной рукой Лукас пошарил вокруг себя и нащупал вместо дверей столы и стулья с обеих сторон. Это был вагон-ресторан.

Придерживаясь для устойчивости за спинки стульев и края столов, Лукас двинулся вперед и вскоре заметил полоску света. Может быть, свет пробивается из-под противоположной двери? Он направился к ней и, подойдя, попытался нашарить ручку. И едва он за нее взялся, как дверь распахнулась, и он увидел, что дальше ничего нет – пустота. Вскрикнув от неожиданности, Лукас уже хотел было в испуге отскочить назад, но в мгновение ока передумал. Он рисковал только собой одним, жизни Алекса и Джуди в этот момент представлялись ему куда более драгоценными.

– Цветущий миндаль! – крикнул он с восторгом и прыгнул с поезда вниз на заснеженные рельсы.

43

Здесь царила полная тишина. Лед сковал все кругом. Единственным живым в этой пустыне были быстро удалявшиеся красные огоньки уходящего поезда. Лукас рассудил, что Зефира не может находиться одновременно и в поезде, и вне его. Она последует за ним, значит, Алекс и Джуди будут спасены. С другой стороны, если глаза, следившие за ним из окна, и голос Иоланды за каждой дверью были галлюцинациями гаснущего рассудка, он обречен замерзнуть в этой пустыне, и некому будет закрыть ему глаза. Так же как Зефире.

Лукас поднялся на ноги и отряхнулся от снега, забившегося в каждую складку его одежды, как отряхивается, выходя из воды, собака. И тут появилась она. Она шла к нему не спеша своей горделивой походкой.

– Наполняй свою корзину, – сказала она. – Твоя любимая ждет.

Она наклонилась, зачерпнула ладонями снег и медленно, словно священнодействуя, раскрыла ладо – ни над корзинкой. Позволив снегу ссыпаться туда, сказала:

– След ноги на снегах вечности. Завтра снег пойдет снова, и он исчезнет. Ты сейчас об этом подумал?

Продрогший до костей Лукас растер тело ладонями и бросил быстрый взгляд поверх ее плеча. Огоньки поезда были еще видны.

– Той ночью, – продолжала она, снова зачерпывая снег, – я готова была вырвать из груди сердце, если бы ты только попросил. А что сделал ты? – Она снова занесла над корзинкой ладони, и снежные хлопья посыпались сквозь ее пальцы. – Если бы ты только мог понять, как сильно меня ранил! – Она снова подняла на него глаза. – Очень трудно, Лукас, оказаться забытой, а самой быть не в силах забыть. Земля так сильно давит. Ох, как она давит, даже если ты сумел стать терпеливым, как камень.

Лукас почувствовал, что силы его слабеют. Он вряд ли сумеет долго сдерживать снова всколыхнувшиеся в нем чувства, как и противостоять холоду, от которого немело тело и угасало сознание. Он снова бросил взгляд через ее плечо.

На этот раз она заметила и быстро обернулась, ее лицо дрогнуло: хвостовые огни поезда исчезли в леденящей темноте.

Когда она повернулась к нему снова, брови ее были сурово сдвинуты.

– Я тебя никогда не забывал, – сказал наконец Лукас. Сейчас его согревала единственная мысль, что Алекс и Джуди в безопасности. – Все эти годы ты жила во мне.

Она с трудом сдержала гнев.

– Только снова не разрывай мне сердце ложью.

– Разве я мог тебя забыть, Зефира? Ведь ты – моя юность!

Лицо ее смягчилось, лоб разгладился. А Лукас изо всех сил старался совладать с жестокими судорогами, сводившими все мышцы.

– Я, пожалуй, верну тебя обратно в тело.

Он постарался не выдать своего замешательства. Неужели она и вправду готова вот так легко отпустить его?

– Но сначала ты должен пообещать…

– Каждый раз, как я стану слушать песню о Леросе, вспоминать о море или есть рыбу, я буду делать это в память о тебе.

– Может быть, тебя и хватит на неделю. Но потом у тебя родятся внуки, и ты станешь думать только о них. – Она потупилась и добавила застенчиво: – Я хочу, чтобы ты бросил все – семью, дела – и ушел в монастырь.

– В монастырь!

– Да. Я хочу, чтобы ты думал только о несбывшейся любви, с мыслью о которой я сорок лет ложилась в постель, и писал с меня иконы.

Она не только выглядела на сорок лет моложе своего настоящего возраста, она рассуждала так же, как это делали девочки с Лероса сорок лет тому назад!

– Я теперь единственная осталась, кто любит тебя. Все остальные тебя ненавидят – и родители, и бабушка с дедушкой, и друзья. И твоя дочь. И жена. Теперь, когда она знает, что ты – мой, она, конечно, выбросила тебя из сердца. О ней тебе не стоит больше думать. А я думаю только о единственном мужчине – о тебе.

Он посмотрел на стоявшую перед ним девушку, от которой сейчас зависела его судьба, и сказал себе – нет, ему не будет покоя, пока ее глаза смотрят на мир, которому она больше не принадлежит. Но разве он мог броситься на нее и закрыть эти глаза? Она, разумеется, начеку, к тому же ноги у него глубоко увязли в снегу, руки окоченели, даже глаза застилал какой-то туман.

– Я не художник, – выговорил он, пытаясь подавить приступ паники. – Но я знаком с некоторыми из них, а также с поэтами, музыкантами…

– Я не хочу, чтобы другие старались вместо тебя. Ты ведь пришел, чтобы загладить вину? Вот тебе шанс. – Теперь она уже больше не стеснялась. – Я не позволю сделать из себя анекдот, которым ты станешь развлекать своих клиентов! Я хочу, чтобы ты благословлял память обо мне и почитал меня, как мученицу. Я столько страдала, что заслужила это. И помни: обещание, данное здесь, нерушимо.

– Зефира, пожалей меня! – вскричал он, обхватывая себя руками за плечи, словно боялся разломиться пополам. – Придумай другое искупление. Если я выполню все, что ты требуешь, что же останется мне от моей жизни?

– У тебя останется солнце – славное солнышко. И весна, и лето, и осень. Ты сможешь лакомиться вишней и персиками. Нюхать жасмин, и гардении, и свежеиспеченный хлеб. Слушать, как щебечут птицы. И как смеются дети, и женщины, и мужчины – это самые прекрасные звуки на свете. А самое главное – ты будешь уверен, что иконы, которые ты напишешь, обеспечат тебе память в людских сердцах.

Но только не в сердце жены, которая была ему дороже запаха свежеиспеченного хлеба! И не в сердце дочери, которая была ему дороже солнца. И не в сердце внука, чей смех – этот самый прекрасный из звуков, по выражению Зефиры, – она обрекала его никогда не услышать, чтобы иконами он гарантировал ей вечное почитание. Но дольше торговаться не было смысла. Она была убеждена, что он отнял у нее сорок лет счастья, и не успокоится, если он не пожертвует ей оставшиеся ему годы.

– И лучше тебе начать сразу же по возвращении, – сказала она.

– Будь благоразумна, – взмолился он, чтобы еще немного потянуть время. – Сначала мне придется продать ресторан. Иначе на что я куплю материал для написания икон?

– Хорошо. Даю тебе неделю.

Ему даже не пришлось качать головой – она уже качалась сама собой. И речь его делалась бессвязной. Он проговорил с трудом:

– Неделю? Все равно что просто… отдать его даром.

– Устрой пожар. Тебе выплатят деньги по страховке.

– О господи! – И дрожащими руками он стал стягивать с себя пиджак.

– Что ты делаешь?

– Ты знаешь, жизнь и меня не слишком-то баловала… Но какой смысл ворошить прошлое? Сейчас мне живется неплохо. И я не хочу рушить все то, что созидал на протяжении сорока лет… и оставить ни с чем моих близких из-за ошибки, совершенной в семнадцать лет! – Он попытался расстегнуть рубашку, но пальцы отказывались служить, и, поскольку, ноги уже едва держали его, он просто рванул ее на груди. – Нельзя всегда побеждать. Надо уметь признать поражение. – Он стянул с себя и рубашку. – Не могла бы ты расстегнуть мне брюки? Не хочу, чтобы на мне что-то оставалось, когда придут меня хоронить. Вся моя одежда пропахла рыбой, но ведь я не рыба.

Она не может не поверить умирающему, решил Лукас. Он сейчас закроет глаза, и она расстегнет ему брюки. Но Зефира не трогалась с места. Она молча, испытующе смотрела на него. Обдумывала возможность компромисса или же пыталась угадать, что им движет на самом деле?

– Расстегни же мне, пожалуйста, брюки, – повторил он, надеясь, что она успеет это сделать прежде, чем он совсем заледенеет. – У меня пальцы не гнутся.

Но Зефира продолжала стоять на месте.

– Я хочу лишь, чтобы меня помнили и любили, – проговорила она.

Лукас с большим трудом взял себя в руки, потому что она легко впадала в гнев. Потом как можно мягче, насколько позволяли ему клацающие зубы, выговорил:

– Зефира, я не могу вернуться назад. Ты не только лишила меня воспоминаний, ты теперь лишаешь меня всех надежд.

– Твоя надежда – я! Твоя единственная надежда. Ты будешь жить ради меня.

Он хотел сказать, что слишком стар, чтобы сделаться посмешищем, удалившись в монастырь и рисуя с нее иконы! Гораздо лучше, в тысячу раз лучше и мудрее лечь здесь на снег и кончить все разом.

Но какая в этом польза? Мертвых интересует лишь одно. Лукас усвоил это ценой жизни. И он сказал:

– Я никогда не смогу думать только о тебе одной, Зефира. Разве что я присоединюсь к тебе прямо здесь. Может, в твоих глазах мне по-прежнему семнадцать лет, но там мне уже давно не семнадцать. И только любовь семьи и друзей может облегчить старческие немощи. Смерть просто счастье по сравнению с теми муками, на которые ты меня обрекаешь. – И попытался сам расстегнуть брюки.

На глазах девушки выступили слезы.

– Я не хочу, чтобы ты умирал, – сказала она. – Здесь нет ничего, кроме воспоминаний, а ты меня ненавидишь. Я не хочу, чтобы ты меня ненавидел.

Она сейчас выглядела такой же беспомощной, какими они с Лукасом были в семнадцать лет на морском берегу, когда желания и надежды переполняли их сердца. Но Лукасу давно миновало семнадцать. Увязая в снегу, он сделал несколько шагов вперед. Подойдя к ней, он прижал голову девушки к своему плечу.

– Прости меня.

Она подняла к нему лицо. В ее глазах стояли слезы, распухшие губы дрожали. Он взглянул на них и проговорил:

– Моя юность.

Она закрыла глаза, и все исчезло.

44

– Ваш муж жив, – сказал врач. – Пожалуйста, сядьте.

Иоланда села. За окнами вставало солнце, позолотив заснеженные крыши домов по другую сторону улицы.

Он жив, повторила про себя Иоланда с надеждой. Он не умер, сказала она себе, и все ее тело затрепетало. «Он жив!» – хотелось крикнуть ей, но доктор с бесстрастным лицом продолжал говорить о том, как оксид углерода проникает в кровь через легкие и образует соединение, которое мешает крови переносить кислород к тканям и органам. Чем старше пострадавший, тем он более уязвим, особенно если это курильщик, добавил доктор и присовокупил еще такие слова, как карбооксигемоглобин, стабилизация, интубация, искусственная вентиляция и отек мозга.

Вместо того чтобы уточнить смысл услышанного, Иоланда взглянула в сторону Алекса и Марселя. «Не унывайте», – захотелось крикнуть ей. Он жив! А если жив, то поправится. Но тут же вспомнила про снотворное и закусила губу. Как же он поправится, если сам захотел умереть?

– Зрачки по – прежнему не реагируют на свет, – продолжал вещать эскулап. – Нет перистальтики. Сердце слишком слабое, чтобы эффективно перекачивать кровь, и происходит ее возврат в венозную систему.

Но что бы все это ни значило, он все-таки жил! Она почувствовала рядом его тело, с такой же, как у нее, гладкой кожей, только теплее. Он всегда был такой горячий, что мог согреть постель за считаные минуты. «Мой портативный секс-обогреватель», – шутливо называла она его. И теперь она дала клятву – когда он отсюда выберется и она объяснит ему, чем на самом деле занималась накануне вечером, то они поднимутся вместе на холм, найдут там ту самую скамейку и на ней повторят тот сладкий, долгий и жизнеутверждающий поцелуй. Даже если на улице будет стоять двадцатиградусный мороз! Уж он сумеет ее согреть.

Шум в ушах стих, и голос врача зазвучал отчетливей. Она даже разобрала целое предложение.

– Поэтому разумно рассмотреть возможность донорства.

– Донорства? Что это значит?

Ей протянули водительское удостоверение Лукаса:

– Посмотрите на обратной стороне. Ваш муж дал согласие в случае аварии стать донором внутренних органов.

– О чем вы говорите? Ведь он еще жив.

– Да, жив. Но как я только что вам разъяснял, он не реагирует на раздражители, не может дышать без аппарата искусственной вентиляции. Также у него, судя по всему, утрачены рефлексы ствола головного мозга. В данный момент мы можем лишь поддерживать его с помощью системы жизнеобеспечения. И я просто предлагаю вам обдумать вопрос о донорстве.

– Но как же так, не понимаю. Раз он еще жив…

– Мы испробовали все средства, но неврологических изменений к лучшему, увы, нет.

– Но он пробыл здесь всего… три… четыре часа?

– Мы испробовали все, – повторил врач и уставился в блокнот, чтобы не видеть выражения ужаса в ее глазах и ожидая, когда его предложение дойдет до ее сознания.

– Но должно же быть еще что-то!

Глаза ее снова стали осмысленными и тревожными. Врач же, в свою очередь, тер переносицу, пытаясь прогнать сон.

– Может быть, – произнес он, пытаясь оставаться бесстрастным. – А может быть – нет.

– О чем вы говорите?

– О чуде.

– Ну тогда мы подождем чуда!

И она спрятала права Лукаса в сумочку, чтобы подчеркнуть свои слова. Потом повернулась к Алексу, который был дантистом, собираясь сказать, что хочет услышать мнение другого врача, постарше этого молодого специалиста, и не такого сонного.

– Я понимаю, насколько это трудно, – снова заговорил молодой врач. – Но вы подумайте над пожеланием вашего мужа. Если он был согласен стать донором, я уверен, что он согласился бы с моими словами. Как только вы справитесь с потрясением, то увидите в этом смысл. Да, ваш муж еще дышит. Он вдыхает сорокапроцентный кислород – здесь, в этой комнате, содержание кислорода раза в два ниже. И тем не менее насыщение крови далеко не адекватно.

– Ну и что это значит? – крикнула она и снова повернулась за помощью к Алексу. Уж он-то способен перевести ей этот жаргон на человеческий язык.

Через две секунды Алекс оказался рядом, такой же утомленный, как и молодой врач. Она взяла его за руку. Ее зять сжал ей в ответ руку и произнес:

– Нехватка кислорода в первую очередь действует на мозг. Система жизнеобеспечения может продлить ему жизнь на недели, на месяцы. Но даже если он снова очнется, есть вероятность, что в деятельности мозга произойдут необратимые изменения.

Она отняла у Алекса свою руку и прижала ее к губам.

– А между тем, – снова заговорил врач, – недостаток кислорода в крови коронарных сосудов может каждую минуту повлечь за собой отмирание клеток миокарда, и это снизит вероятность адаптации сердца в организме реципиента. Это будет крайне досадно. У нас лежит семидесятилетняя пациентка, которая вот уже восемь месяцев дожидается донорского сердца. Ваш муж – самый подходящий для нее донор. Поверьте, это не будет преждевременным шагом.

Иоланда втянула в себя воздух.

– Сколько еще можно подождать, прежде чем сердце станет непригодно?

– Вы в самом деле надеетесь на чудо?

– Сколько еще можно подождать? – спросил Алекс.

– Час. Максимум два.

Она опустила голову. Силы покидали ее, но не злость. Злость на саму себя за то, что, когда муж ее умирает, она гадала, что скажут о ней люди. Злость на Ваулу, не потому, что та пыталась очернить ее, а потому, что позвонила Ирен. «Если дочь потеряет ребенка, – подумала Иоланда, – я удушу гадину собственными руками». Ей хотелось хотя бы попросить дочь не стоять в ее положении, а присесть куда-нибудь, но она боялась встретиться с ней глазами.

– Дайте нам несколько минут, – попросил доктора Алекс.

– Ну конечно.

Иоланда подумала, что дочь всю жизнь теперь станет ее ненавидеть, и снова услышала шум. Но на этот раз шумело не в голове. Это зазвучал сигнал тревоги. Она поняла это, когда врач, который хотел деликатно отойти в сторонку, вдруг бросился бегом к двери, ведущей в коридор реанимационного отделения, и исчез за ней. Когда Иоланда, а следом Алекс, Ирен и Марсель вбежали в коридор, ей показалось, что все в больнице пришло в движение и все сотрудники столпились в дверях палаты, где тело Лукаса, пусть даже без участия мозга, отчаянно боролось за жизнь. Замерев в дверях и напряженно глядя во все глаза на происходящее в палате, Иоланда увидела, как один из врачей прильнул к экрану кардиомонитора, импульсы на котором фиксировали сердечную деятельность, а второй в это время прижимал к лицу Лукаса маску и вручную накачивал ему в легкие кислород.

Что происходит с импульсами? Их рисунок свидетельствует об улучшении сердечной деятельности или напротив – о ее угасании?

Через мгновение, онемев от ужаса, она увидела, как врач закрепляет пластинки дефибриллятора на груди Лукаса.

– Двести джоулей! – крикнул он.

Электрический разряд пробежал по телу Лукаса, заставив сократиться каждый мускул. Он неестественно дернулся и снова застыл в неподвижности.

– Двести пятьдесят!

Еще один разряд, еще один спазм, и тело снова неподвижно.

Как далек он от нее сейчас. Так же далек, как звезды на ночном небе.

Больше она ничего не видела из-за подступивших слез.

– Четыреста!

При этих словах вся ее жизнь словно раскололась надвое. Иоланда хотела отойти, но не было сил. Тогда она зажмурилась, убежденная, что все это делается для того, чтобы спасти не столько жизнь ее мужа, а его сердце и другие полезные органы. Она хотела крикнуть, чтобы его перестали мучить и позволили спокойно умереть, но тут, когда все уже готовы были отойти от врача, который опять прилаживал электроды, чей-то голос вдруг воскликнул:

– Есть нитевидный пульс!