Текст книги "Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 2"

«…Статья Кукулевич и Лотман. Я Кукулевич не знаю, но Лотман только что сходила со студенческой скамьи. Что же она пишет, ссылаясь на М. К. Азадовского и Б. В. Томашевского? Она проводит параллель между балладой Пушкина “Жених” и сказкой бр[атьев] Гримм “Разбойник-жених”, причем оговаривается, что поэт не говорил по-немецки, не владел свободно текстом, но прочесть текст сказки Гримм мог, и далее параллели, которые должны были показать несомненную связь баллады Пушкина со сказкой бр[атьев] Гримм…»[206]206
  ПФА РАН. Ф. 150 (ИРЛИ РАН). Оп. 1 (1948 г.). Д. 11. Л. 267–267 об.


[Закрыть]

То обстоятельство, что А. М. Кукулевич[207]207
  Кукулевич Анатолий Михайлович (1913–1942) – литературовед, специалист по фольклору, древнегреческой литературе, русской литературе XIX в. Родился в Петербурге, по окончании средней школы (1930) поступил в Ленинградский институт прикладной зоологии и фитопатологии (в 1931 г. преобразован в Ленинградский институт борьбы с вредителями и болезнями сельского хозяйства), который окончил в 1933 г. по специальности «энтомология», затем работал карантинным инспектором; в 1934 г. поступил в экстернат ЛИФЛИ, в 1935 г. перешел на дневное отделение, окончил в 1939 г. (уже как филологический факультет ЛГУ) и был оставлен в аспирантуре по кафедре фольклора. В декабре 1939 г. призван в РККА, демобилизован в октябре 1940 г. по состоянию здоровья, зачислен в ЛГУ ассистентом на кафедру истории русской литературы; с началом войны вступил добровольцем в РККА, погиб при обороне Ленинграда. А. М. Кукулевич был «самым талантливым предвоенным учеником М. К. Азадовского» (Чистов К. В. Из воспоминаний о М. К. Азадовском // Воспоминания о М. К. Азадовском. С. 67); тесно общаясь до войны с Л. М. Лотман, он оказал серьезное влияние на юного Ю. М. Лотмана.


[Закрыть] погиб при обороне Ленинграда, мало заботило партбюро; но вот неспособность Б. П. Городецкого выступить против более авторитетных, нежели Л. М. Лотман, сотрудников института была поставлена ему на вид:

«Большинство высказываний участников собрания было проникнуто духом партийного отношения к задачам, которые поставила партия перед советскими литературоведами. С тем большим удивлением было встречено выступление литературоведа, коммуниста Б. П. Городецкого, сделавшего попытку уйти от принципиальной критики ошибок ученых, работающих в институте, и вместо этого занявшегося приведением цитат из книг, принадлежащих московским литературоведам»[208]208
  За большевистскую партийность советского литературоведения: На заседании Ученого совета Института литературы Академии наук СССР. С. 3.


[Закрыть].

Член-корреспондент Академии наук СССР, профессор М. П. Алексеев критиковал лишь свою статью о Веселовском, а завершил речь так:

«…Вопрос, который мы сейчас разбираем, имеет глубокое значение для всех нас, особенно для тех, которые занимаются изучением западноевропейской литературы.

Статья газеты “Культура и Жизнь” поможет нам ликвидировать дальнейшие наши отклонения от правильной политической линии и, думаю, откроет в нашем литературном прошлом много нежелательных сторон. В этом смысле я думаю, что вопрос, который мы сейчас обсуждаем, имеет большое общественное и политическое значение. Здесь не приходится повторять того, что сказано моими предшественниками, я должен только заявить, что я вполне ясно понимаю, какие причины вызывают борьбу с космополитизмом и буржуазным литературоведением вообще, и считаю, что стремление, может быть, и с хорошим намерением как-то найти в нашем научном наследстве созвучные стороны литературоведению советской эпохи, является ошибочным. Задача наша заключается в том, чтобы создать такие труды, такие работы, которые могли бы сделать ненужным ссылки на литературоведение старого времени, которое по духу своему нашей эпохе должно быть чуждым. Эта задача сложная, но думаю, что каждый из нас приложит все силы, чтобы эту задачу выполнить»[209]209
  ПФА РАН. Ф. 150 (ИРЛИ РАН). Оп. 1 (1948 г.). Д. 11. Л. 270–270 об.


[Закрыть].

После этого на трибуну вышел хранитель рукописей А. С. Пушкина:

«Б. В. ТОМАШЕВСКИЙ. Здесь столько было сказано по интересующему нас вопросу, что трудно не повториться, и я рискую повториться. Наша дискуссия выходит за пределы обсуждения научного наследия А. Веселовского. Если бы вопрос ставился только в пределах А. Веселовского, то я не счел бы возможным выступить вследствие недостаточной компетенции. Дело идет о тех явлениях в литературе и науке, которые затрагивают не столько ее прошлое, сколько ее настоящее. Конечно, непосредственным поводом для того, о чем я буду говорить, послужило то, что имя мое так лестно для меня стало повторяться в печати с нелестными для меня эпитетами. Это заставляет меня взглянуть на пройденный мною путь в литературе и подвергнуть его некоторому пересмотру. При этом постараюсь не возвращаться к тому, что сказано моими критиками, и остановиться на том, что мне представляется наиболее существенным.

Мне никогда не приходилось высказываться по-настоящему по вопросу методологии литературоведения. Я предпочитал употреблять научные методы в практической разработке стоявших передо мной вопросов. Я не вменяю это в свое достоинство, так как это обусловлено эмпиризмом моих работ. Но такова моя научная биография. К изучению Пушкина я приступил в период, когда всех увлекала погоня за параллелями. С такой погони я начал свои наблюдения источников, считая себя по особым причинам дилетантом в науке и представляя делать научные выводы из моих наблюдений. Именно в этот период и сложились некоторые привычки, от которых не так легко было освободиться. Я не могу, я лишен основания жаловаться на ту или иную школу академической науки, потому что не бывал в этих школах. Я всегда занимался тем, что мне представлялось интересным. Нет необходимости излагать мою научную биографию, тем более что я не имею привычки перечитывать свои работы, да и вообще мемориальный стиль не уместен сегодня. Получилось так, что когда я вошел в науку профессионально, то у меня образовались методы, порочность которых я недостаточно осознавал. Я имею в виду следующее:

1) Я привык ориентироваться на старую науку и даже в самой полемике примерялся к тому кругу интересов, который был характерен для прошлого, а не для настоящего.

2) Всякое решение проблем допускалось мной, как корректив сложившейся в прошлом системы. Отсюда – приглушение принципиально нового, что выдвигалось жизнью.

3) Отчасти с этим связано и то, что существенные проблемы редко интерпретировались мною, в системе общих вопросов обходились молчанием ‹…›.

4) Отсюда неправильная расстановка акцентов, выпячивание несущественного и приглушение самого важного. Отсюда – впечатление отрыва от жизни.

Из сказанного вытекают и практические выводы, обязательность которых я на себя принимаю.

Но прежде я хотел бы сказать несколько слов, связанных с космополитизмом.

Из изложенного видно, что в моих работах присутствие этих фактов несомненно для работ ранних, да и в работах позднейших по старой привычке я отводил неимоверно много места вопросу международного обмена, отодвигая другое, более существенное.

Отсюда получилось впечатление, что я придаю не надлежащее значение фактам влияния и заимствования, и в этом виноват я сам. Я мог бы привести многочисленные примеры тому из своих работ, с которыми фигурировал в печати, но не считаю нужным обременять ваше внимание. Вместо этого я хотел бы высказать несколько своих соображений по данному вопросу, независимо от того, были ли они высказаны в прежних работах, или же находятся в противоречии с ними.

Прежде всего я должен сказать, что мы не должны замалчивать реальные факты. Международный обмен мы должны изучать, но должны соблюдать следующие условия:

1) Мы не должны считать за самоцель самое констатирование фактов литературного обмена и делать из накопления подобных фактов какую-то особую дисциплину.

2) Мы должны не забывать, что никакое заимствование не возможно, если в самом развитии национальной литературы не возникло предпосылки к освоению чужого опыта.

3) Не нужно забывать, что в процессе обмена ‹…› всякое заимствование есть переработка и приспособление к своим национальным нуждам.

4) Самый факт заимствования и подражания должен быть не только констатирован, но очень важно установить, кроме того, ограниченность влияния, его прогрессивность или реакционность.

Я считаю весьма печальной ту историко-литературную концепцию, которая игнорирует национальный фактор развития в литературе. Я считаю порочным построение схемы единого мирового процесса, считаю ложным всякое механическое перенесение из одной национальной среды в другую, и еще более ложной считаю такую концепцию, которая делит народы на низшие и высшие и считает, что низшие народы питаются объедками со стола высших.

Я могу сказать, что считаю борьбу с космополитизмом в литературоведении насущной задачей не только потому, что космополитизм в литературоведении заводит в тупик, но потому, что он служит силам мировой реакции»[210]210
  ПФА РАН. Ф. 150 (ИРЛИ РАН). Оп. 1 (1948 г.). Д. 11. Л. 270 об. – 272.


[Закрыть].

Профессор М. К. Азадовский попытался ответить:

«…Я отчетливо понимаю свою ошибку. Я слишком связал себя старыми традициями. Связать современную науку со старыми научными традициями, это значит забыть, что между нами и ими лежит Октябрь, это значит не понять, не выполнить того требования, о котором говорил выше. Я должен сказать, что этой задачи мы не выполнили и потому наша наука не стала органической частью Октябрьской революции. Это – крупная ошибка целого ряда ученых, это – крупная ошибка может быть целого поколения ученых. Это нужно отчетливо сказать.

Я думаю, что в свете моей основной мысли совершенно нет надобности касаться тех из отдельных положений в моих работах, равно как и тех неверных интерпретаций, которые были неоднократно в печати и которые звучали даже и сегодня. Но я хотел бы подчеркнуть, что нельзя совершенно нигилистически (это имело место в некоторых выступлениях), (не сегодня), относиться ко всей огромной работе советских фольклористов. Как-никак, а силами старого поколения ученых создано мощное течение в советской науке, создан отряд, довольно успешно противопоставляющий себя науке западноевропейской, как отряд советской фольклористики, как совершенно особого течения в мировой науке о фольклоре. И может быть, если присмотреться к тому, что пишут о наших работах в западноевропейской печати, в западноевропейской науке, то можно найти весьма интересные факты и важные факты, свидетельствующие о росте нашего влияния ‹…›.

Л. А. Плоткин подчеркнул то, что фольклористика является самым неблагополучным участком. Я уже подчеркнул то место, которое занимает советская фольклористика в мировой науке. Этого нельзя забывать, и нельзя сказать: здесь паиньки, а здесь бякишки. Есть целостный процесс. Если охарактеризовать целостный процесс, то Л. Плоткин, может быть, будет не прав. Действительно, на нашем участке очень неблагополучно. Основное неблагополучие в том, что фольклористы не имели возможности опереться на марксистско-ленинское наследие, как это имеет возможность сделать история литературы. В истории литературы для критиков и историков литературы есть классические труды. История литературы имеет в своем архиве такие исследования, как исследования Маркса и Энгельса об отдельных писателях и классическую работу Ленина о Толстом, и историкам литературы есть на чем строить свои материалы, а фольклористам приходилось часто ощупью идти, и поэтому процесс перестройки и перехода для нашего отряда был наиболее трудным. Братья Соколовы искренне верили в то, что, проповедуя теорию аристократического происхождения эпоса, они высказываются как марксисты. Компаративизм действительно захватил нашу науку, и хотя были отдельные исследователи, у которых не было никаких компаративистских работ, тем не менее почти каждый в своем исследовании, в своей методике привлечения различного материала, невольно повторяет эту методику. Поэтому процесс перестройки фольклористики наиболее трудный, наиболее ответственный и необходимый. Мы знаем, что нужно делать. Мне думается, что, засучив рукава, мы будем все вместе работать.

Я не буду перечислять конкретных работ, которые нужно сделать, но самое важное, это учитывать свое место в той борьбе, которая расколола весь мир на два лагеря, и не отрывать теоретических вопросов от повседневной борьбы. Это требование должно лечь в основу советской фольклористики»[211]211
  Там же. Л. 276–277.


[Закрыть].

Последним из столпов филологической науки на трибуну поднялся профессор Б. М. Эйхенбаум. Он не мог, да и никогда не сможет перечеркнуть перед аудиторией своей научной биографии. Но он вынужден был сказать следующее:

«Б. М. ЭЙХЕНБАУМ. После статьи в газете “Культура и Жизнь” стало совершенно ясно, что вся дискуссия о Веселовском носила бесплодный характер, потому что мы не понимали основного смысла поднятого вопроса, т. е. политической сущности этого вопроса.

Вопрос в статье “Культура и Жизнь” поставлен настолько ясно, что теперь как-то странно, почему мы не поняли это сразу. Дело идет о задачах советского литературоведения в борьбе с западноевропейской идеологией, т. е. о нашей науке и ее жизненных принципах.

Наша беда, я говорю об ученых старшего поколения, наша беда, что за плечами у нас 30–40 лет работы, что и профессиональные академические навыки и привычки часто мешают нам вовремя оценить главную общественно-политическую сущность той или иной работы. В нашем общественном поведении до сих пор сказывается приобретенное нами в годы университетского обучения представление о чисто академической науке, главное местопребывание которой как будто бы находится где-то на Западе. Со многими подобными буржуазными традициями мы давно простились, но некоторые из них застряли, если не прямо в сознании, то на практике, что бывает хуже и вредней. То, чего нет в поле сознания, легко выпадает из его контроля и действует, как неосознанный, незамеченный пережиток. Такого рода профессиональные академические пережитки обнаруживаются иногда у нас. Мы не легко соглашаемся с теми, кто их обнаруживает, потому что склонны считать себя свободными от них. Однако эти пережитки несомненно у нас есть.

В свое время мы прошли школу западной ориентации как в политике, так и в науке. Западный парламентаризм, западная наука и философия – таковы были идеалы либеральной профессуры, у которой мы учились. После Октябрьской революции мы отошли от этих либеральных идеалов, но пережитки продолжают действовать, как это наблюдается и в других областях деятельности и поведения, а не только в литературоведческой.

У нас два пережитка: 1) чисто академическая наука, будто бы не зависящая от злобы дня, от жизненных потребностей времени, не имеющая в виду удовлетворять эти потребности; и 2) ориентация на Запад, где будто бы чистая наука существует и развивается.

Такова природа и происхождение многих наших научных пережитков и заблуждений, того, что справедливо называют нашим либерализмом и космополитизмом, низкопоклонством перед Западом. Хотя наши субъективные намерения и усилия направлены на создание нового советского литературоведения, свободного от этих пережитков, но объективно в наших рассуждениях часто встречаются такие пережитки. Но нашим читателям и критике нет дела до наших субъективных намерений.

Уже одно пристальное внимание к западным источникам при явном отсутствии столь же значительного внимания к национальным явлениям и русской культуре приводит ко всякого рода искажениям. Это сказалось в моих комментариях к изданию сочинений Лермонтова в 30‐х гг. Поставленный в необходимость говорить сжато, я дал сводку тех явлений, которые давал в прежних своих статьях, и не подумал о том, какой вид должен получиться из материала, таким образом изданного.

Эти пережитки сказались в моих позднейших работах о Толстом, в некоторых статьях и тезисах, неверно освещающих отношение Толстого к западным писателям и философам.

Такого рода ошибки связаны не только с пережитками традиционной западной ориентации, но и с теми пережитками, которые порождены вредным академизмом. Мы часто думаем до сих пор, что своими специальными работами обращаемся к узкому кругу специалистов, жрецов науки и позволяем не заботиться о том, какого рода общественные, политические и моральные выводы могут быть сделаны широкими кругами читателей, студентами и т. д. Это не для них, это не имеет отношения к политике, это – чисто академическая наука, не зависящая от политики. Это – грубая ошибка, в которой я был не раз повинен. Читатели и критика делают в подобных случаях соответствующие выводы, а иногда и несоответствующие выводы.

В заключение я хочу указать на то, что в своих работах, лекциях и выступлениях последних лет я иду по новому пути. Замкнутый круг вопросов современного западного литературоведения для нас потерял всякую привлекательность. Нужно усилить критику и разоблачение, ту работу, которую я начал несколько месяцев тому назад, когда я читал доклад о книге Симмонса[212]212
  Эрнст Джон Симмонс (Simmons, 1903–1972) – американский филолог; речь идет о его фундаментальной монографии о Толстом (Simmons E. J. Leo Tolstoy. Boston, 1946), которая получила отрицательную оценку в советской печати.


[Закрыть]. В своей книге о Толстом, о которой я докладывал товарищам год тому назад, я старался уже изложить совсем не те вопросы, которые ставил в прежних книгах и статьях о Толстом. В центре моей книги стоят жизненные вопросы нашей современности.

Работы мои 20–30‐х гг., вплоть до войны, конечно, во многом не на правильном пути. Я это вполне понимаю и понимаю законность того осуждения, которое встречается в современной печати по отношению к некоторым из них. Я считаю, что обижаться на резкий тон статей, по меньшей мере, наивно. Речь идет о слишком важных вопросах, чтобы заниматься этими мелочами.

Мы должны заново продумать теоретические и идеологические основы литературоведения и преодолеть пережитки космополитизма, а вместо этого делаем другое, как бы считая свою область, свою науку каким-то академическим заповедником. Конечно, такого рода поворот сразу не дается; он требует усилий и труда и иногда для старших поколений мучительных исканий, но делать это нужно и нужно понять, что мы не хранители заповедника науки, а люди, призванные историей к организации новой жизни, нового общества и новой культуры»[213]213
  ПФА РАН. Ф. 150 (ИРЛИ РАН). Оп. 1 (1948 г.). Д. 11. Л. 277–279.


[Закрыть].

Вслед за выступлением Бориса Михайловича вышли те, кто должны были ставить диагнозы. Первым выступил организатор мероприятия:

«ДЕМЕНТЬЕВ. У меня два замечания. Одно по поводу выступления В. А. Десницкого. Я ожидал совершенно другого выступления и по тону, и по направлению, и по содержанию. В. А. Десницкий говорил, что он оказался случайно в компании апологетов Веселовского. Вряд ли это справедливо, что он никакого отношения к Веселовскому не имеет, но все равно. В. А. Десницкий требовал каких-то оговорок, чтобы они были сделаны в выступлениях и статьях по этому поводу. И напрасно он ссылался на целый ряд критических замечаний, которые сделал по адресу Веселовского в своей критической статье 38 г., потому что критические замечания были и в статьях В. М. Жирмунского, и если бы он захотел пойти по этому направлению, то мог бы наскрести и собрать много таких критических замечаний. Напрасно В. А. Десницкий требовал оговорки, что если заменить характеристику “великий ученый Веселовский” характеристикой “великий буржуазный ученый Веселовский”, то это спасло бы дело. Нет, не спасает дела такая оговорка, ибо все равно, как мы напишем “выдающийся ученый П. Н. Милюков” или “выдающийся буржуазный ученый П. Н. Милюков”. Но если делать такие оговорки по части В. А. Десницкого в статье “Культура и жизнь”, если развивать мысль, относящуюся к нему, то нужно было бы сказать, что объективный вред от его статьи о Веселовском был гораздо больше, чем, скажем, от статей других апологетов Веселовского. На него ссылались, его авторитетом пользовались. Обычно судят о человеке не по его намерениям, а по объективным результатам. Характерно, что В. Ф. Шишмарев в своей защите Веселовского ссылался не на кого иного, как на В. А. Десницкого, как на некий марксистский авторитет в этом вопросе. Книги читаются по всей стране, и, конечно, такие книги, как статья В. А. Десницкого, приносят большой вред. Вот почему меня выступление В. А. Десницкого не удовлетворило. Получается впечатление – вместо того, чтобы идти впереди перестраивающихся советских литературоведов, В. А. Десницкий оказывается в хвосте. Я скажу, что я искренне об этом жалею.

Второе замечание касается выступления Б. П. Городецкого. Мне представляется выступление это очень неудачным. Я думаю, что не так нужно разговаривать ученому-коммунисту со своими товарищами по работе, особенно тогда, когда сошлись для разговора по такому серьезному поводу.

Я думаю, что нельзя критиковать во всяком случае покойников[214]214
  Речь о А. М. Кукулевиче и Д. П. Якубовиче.


[Закрыть] и Л. М. Лотман, которая была в то время юной студенткой, нельзя критиковать, а надо критиковать своих товарищей по работе, если ты их уважаешь и ценишь. В выступлении Б. П. Городецкого отсутствовала прямая, нелицеприятная критика ученых. Как будто бы их нельзя критиковать, как будто бы их можно обидеть, и это поведет ко всякого рода неприятностям. Нельзя вести разговор в таком тоне. Нельзя ослаблять критику разными анекдотами, которых можно набрать очень много, когда речь идет о коренных вопросах нашей науки, когда речь идет о том, чтобы сплотить всех наших литературоведов на борьбу с идеологической международной реакцией, на воспитание русского народа в духе советского патриотизма и коммунизма»[215]215
  ПФА РАН. Ф. 150 (ИРЛИ РАН). Оп. 1 (1948 г.). Д. 11. Л. 279–279 об.


[Закрыть].

Итог заседания Ученого совета подвел докладчик:

«ПЛОТКИН. Выступление А. Г. Дементьева, очень точное и правильное, в значительной степени облегчило мою задачу. Я постараюсь как можно короче подвести итоги той большой работы, которую мы проделали с вами.

Самое значительное из того, чего нам удалось добиться на сегодняшнем заседании Ученого совета, это то, что за очень долгие годы весь наш коллектив осознал со всей серьезностью и в подавляющем большинстве выступлений свою политическую ответственность, осознал со всей серьезностью негодность многого из того, что было сделано ранее, осознал необходимость, осознал, как выразился т. Жданов, “без подрессоривания” необходимость перестройки и критики. Должен сказать, что ряд выступлений, которые я слышал здесь, я слышал впервые. Я работаю в Институте 13‐й год и не разу не слыхал высказанную с таким чувством искренности и тревоги самооценку и самоосуждение, которые мы слыхали здесь в ряде выступлений. И это, конечно, является залогом того, что наши советские литературоведы и коллектив нашего Института, в котором работают хорошие советские люди, удачно справится со своими задачами, с очень нелегкими задачами.

Попытаюсь остановиться на некоторых выступлениях, в том порядке, как они были.

Я абсолютно согласен с т. Дементьевым, что выступление В. А. Десницкого было неудовлетворительным, неудовлетворительным потому, что В. А. Десницкий пытался все свести к оговоркам: вот такой-то абзац у него правильный, такой-то абзац тоже правильный и т. д., и все дело заключается в неверном призыве – учиться у Веселовского. Но если бы вся статья его была бы построена на критике компаративизма, как мог бы возникнуть этот неожиданный лозунг – учиться у Веселовского. Учиться можно у того, кто близок тебе, кто может тебя чем-нибудь обогатить. И я согласен с А. Г. Дементьевым, что недаром в своей очень странной статье В. Ф. Шишмарев нашел нужным противопоставить Кирпотину марксистский авторитет Десницкого.

В. А. Десницкому нужно было бы подумать о том, что он говорит. В литературе у него есть ученики и последователи, и очень часто среди молодежи существует представление: неправильно обижают, неправильно критикуют; он прав. ‹…›

Выступление В. М. Жирмунского мне показалось искренним и существенным. Он не пытался найти какие-нибудь амортизирующие абзацы и оговорки, а признал ошибочность того, что писал о Веселовском. В. М. Жирмунский сказал, что процесс перестройки сложен и в некоторых случаях мучителен для некоторых. Но мне хотелось бы указать, что в Москве на совещании один из наших работников подвергся резкой критике. Один из участников ленинградской делегации подал реплику, что он все-таки перестраивается, так как то, что было 15 лет тому назад, и то, что теперь, это – разные вещи. Но на это нам не безрезонно сказали: “Если такими темпами он будет перестраиваться, то перестроится через 90 лет”. Я предупреждаю всех нас от таких медленных темпов перестройки. Пока мы будем такими медленными темпами перестраивать науку, жизнь уйдет вперед и таким образом мы придем к зеноновской апории, из которой видно будет: не то движение вечно, не то за ним не угнаться, не то его совсем нет.

Вопрос перестройки, конечно, сложный вопрос, но не нужно усложнять его. Нужно думать о темпах перестройки, нужно помнить, что мы вошли в 31‐й год существования нашей страны, и темпы перестройки должны быть неизмеримо более быстрые, чем до сих пор.

Я не имею возражения против выступления А. А. Смирнова. Но меня поразили оговорки: “крупный, тонкий, оригинальный мыслитель”. Какой смысл имеют все эти замечания и оговорки? Мы говорим, что Веселовский, наш литературовед – злейший наш противник, что его школа враждебна нам, и в свете этого утверждения какое значение могут иметь все эти оговорки. Разве Милюков не был талантлив, но спорить о Веселовском все равно, что о Милюкове. Когда мы имеем дело с противником, то нужно говорить, что это наш противник, не нужно создавать системы компромиссов, которые сводят на нет большую работу по расчистке почвы.

В. П. Адрианова-Перетц говорила, что А. С. Орлов ненавидел Веселовского, а статью Данилова[216]216
  Данилов Владимир Валерьянович (1881–1970) – литературовед, кандидат педагогических наук, младший научный сотрудник Рукописного отдела ИЛИ. Речь идет о статье: Данилов В. В. «Октавий» Минуция Феликса и «Поучение» Владимира Мономаха // Труды отдела древнерусской литературы. М.; Л., 1947. Т. V. С. 97–107.


[Закрыть] посоветовал взять. А чем статья Данилова лучше Веселовского? Это если не финно-балтическое, то греко-римское разбазаривание русской культуры. Так что тут дело не в личной привязанности или антипатии, а дело в объективной ломке самого метода, и в этой связи я хотел бы сказать, что, несомненно, в некоторых отсталых кругах наших литературоведов будут попытки сориентировать от Веселовского к каким-нибудь другим деятелям русской литературной науки XIX в., скажем, к Буслаеву. Но чем Буслаев ближе нам, чем Веселовский? Я думаю, ничем, и в этом смысле ориентироваться мы должны не на Веселовского, Буслаева, Пыпина или Потебню, а на марксизм.

Я согласен с критикой т. Дементьевым выступления Б. П. Городецкого. В самом деле, мы имеем дело с очень серьезной проблемой, с острыми большими задачами и в такой период самым опасным является то, чтобы критику обложить ватой и сделать невесомой и безболезненной. Критика всегда должна быть немножко болезненной, иначе ее не почувствуют. И с этой точки зрения Б. П. Городецкий должен был выступить более остро, ибо неужели главная проблема нашей науки заключается в Якубовиче, Бонди и т. Лотман. Как пушкиновед, Б. П. Городецкий должен был сказать о работах Томашевского, Азадовского, М. П. Алексеева и о своих собственных, а вместо этого получается вот это самое “подрессоривание”, которое смягчает критику и делает ее, объективно говоря, неполезной.

Далее мне казалось искренним и по-настоящему серьезным и выступление Б. В. Томашевского, но давайте договаривать до конца, раз такой разговор. Б. В. несколько стилизовал свою фигуру: он не методолог и не теоретик литературы, он занимался литературной практикой… Но довольно значительный учебник с методологическими экскурсиями написал Б. В. Томашевский. Он был методологом. Эта методология была формалистической. Об этом нужно говорить. Нужно сказать, что мы критикуем не только Веселовского, и в том числе, и формализм. Б. В. Томашевский сделал бы полезное дело, если бы отрекся не только от конкретных ошибок, но и от конкретной методологии, которую он давно, но изучал.

М. К. Азадовский тоже говорил очень искренне и, конечно, ему, как и вообще нашим фольклористам, придется много подумать и поработать, но мне лично кажется, что у него слишком радужные представления о том, что наши советские фольклористы – боевой отряд. То, что пишут о нас зап[адно]европейские ученые и в зап[адно]– европейской литературе, это должно нас меньше интересовать, чем то, что пишут о нас внутри страны, а внутри страны пишут плохо. Недовольны нашей работой, критикуют нас и именно за то, что они, как сам М. К. Азадовский говорил, борются с нами, а мы не боремся или боремся плохо. Надо понять, что мы сталкиваемся и боремся с буржуазным миром буквально на всех участках. Если они нас и хвалят, то это иногда может быть подозрительно. Когда вышло постановление о музыке, что произошло в англо-американском мире? Можно было думать, что критика Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна и др. для них – национальное бедствие. Каждому из нас понятно, что им на Шостаковича, Прокофьева и др. наплевать, несомненно, что эти композиторы их волнуют также, как судьбы абиссинских негусов, но они пытаются на этом сыграть. Это не нужно забывать, и нужно бороться, а М. К. Азадовский сам признался, что мы не боремся, что наши фольклористы – не боевой отряд.

В наших работах нужно больше большевистской страстности проявлять. Наш советский читатель должен чувствовать, насколько мы идем с ним рука об руку и против чего идем. Вот если мы возьмем работу Лихачева о русских летописях. Некоторые утверждали, что Д. С. Лихачев идет по стопам Шахматова. Когда он прочитал, то схватился за голову: все время он старался отойти от Шахматова, думал, что он дает нечто новое, а в результате… Я не специалист по Шахматову, но когда я прочитал, то должен сказать, что от полемики, которая там ведется, может сложиться и такое впечатление и иное. Когда вы читаете ленинские работы, работы классиков марксизма, то всегда знаете, с кем автор борется и за что борется, а в наших работах эта полемика носит такой характер, что ни борьбы, ни традиционных линий не заметишь.

Б. М. Эйхенбаум говорил о том, что корни наших ошибок заключаются в том, что мы забываем о народе, что ориентируемся на круг избранных, что становимся зачастую теми гелертеровскими учеными худшего типа, о которых говорится в статье “Культура и жизнь”. Мы должны помнить, сказал т. Жданов, что мы, работники литературы, находимся на передовой линии огня, что каждое слово, о чем бы мы ни говорили, о древней русской летописи или о современном романе, это лишь оружие на пользу социализму или на помощь врагу. Когда мы поймем огромную политическую значимость всего, что делаем, тогда сможем сделать наших советских литературоведов своим боевым отрядом.

Процесс научной перестройки сложный и трудный, но выражаю твердую надежду, что наш коллектив, высококвалифицированный, политически и морально здоровый, дееспособный, с большими задачами, стоящими перед ним, справится с честью»[217]217
  ПФА РАН. Ф. 150 (ИРЛИ РАН). Оп. 1 (1948 г.). Д. 11. Л. 280–282 об.


[Закрыть].

После некоторой доработки голосованием была принята резолюция Ученого совета:

«1. Ученый совет Института литературы АН СССР полностью одобряет статью “Против буржуазного либерализма в литературоведении (по поводу дискуссии об А. Веселовском)”, напечатанную в газете “Культура и жизнь” (11 марта 1948 г.). Эта статья с подлинно большевистской принципиальностью и глубиной ставит вопрос о враждебной и чуждой марксизму буржуазно-либеральной концепции А. Веселовского. Газета правильно отмечает, что Веселовский является знаменем безыдейной либерально-объективистской науки. В современной международной обстановке, когда англо-американская реакция использует космополитизм как орудие своего влияния на культурную жизнь других народов, политическая вредность методологии Веселовского является особенно очевидной. Отсюда ясна необходимость решительного разоблачения школы Веселовского и ее эпигонов.

2. Вместо того, чтобы до конца и последовательно вскрыть реакционную сущность метода Веселовского, за последние годы некоторые научные сотрудники Института Литературы (чл[ен]-корр[еспондент] В. М. Жирмунский, чл[ен]-корр[еспондент] М. П. Алексеев, проф[ессор] М. К. Азадовский, проф[ессор] В. А. Десницкий и др.) пропагандировали взгляды Веселовского и стали его прямыми апологетами.

3. Ученый совет отмечает, что ошибочно выступал В. А. Мануйлов с защитой реакционных взглядов Веселовского на собрании ленинградских писателей; половинчатой и непоследовательной была критика Веселовского в статье проф[ессора] Л. А. Плоткина в “Литературной газете” – “Веселовский и его эпигоны”; непоследовательные и ошибочные суждения о Веселовском допущены проф[ессором] Б. С. Мейлахом.

4. Влияние Веселовского сказалось в некоторых работах литературоведов, стремившихся доказать зависимость русской литературы от иностранных образцов (например, в исследованиях проф[ессора] Б. М. Эйхенбаума о Льве Толстом и Лермонтове, проф[ессора] Б. В. Томашевского – о Пушкине, проф[ессора] М. К. Азадовского – о фольклоре, чл[ена]-корр[еспондента] В. П. Адриановой-Перетц – о древнерусском поэтическом стиле).

5. Ученый Совет считает, что ряд литературоведов, работающих в Институте, устранились от активной литературной борьбы и не приняли никакого участия в критике и разоблачении Веселовского и его апологетов, в этой связи признает недостаточно принципиальным выступление Б. П. Городецкого.

6. Отмечая, что в выступлениях тт. В. М. Жирмунского, Б. В. Томашевского, В. П. Адриановой-Перетц, Б. М. Эйхенбаума, М. К. Азадовского, М. П. Алексеева были признаны допущенные ими в ряде исследований ошибки, Ученый Совет вместе с тем признает выступление проф[ессора] В. А. Десницкого неудовлетворительным.

Ученый совет постановляет:

1. Беспощадно бороться со всякими проявлениями космополитизма и низкопоклонства в литературоведении.

2. Шире развернуть в Институте большевистскую критику и самокритику.

3. Систематически ставить на заседаниях Ученого Совета актуальные научные и научно-политические вопросы.

4. Дирекции Института обеспечить во всех секторах критику печатных и готовящихся к печати работ, решительно разоблачая всякие тенденции буржуазно-либеральной школы Веселовского и низкопоклонства перед иностранщиной. Особое внимание обратить на сборники “Русский фольклор”, “Русская литература на Западе”, “Историю французской литературы” и другие коллективные работы и монографии.

5. Продолжить и усилить практику проведения творческих дискуссий по отдельным проблемам истории и теории литературы.

6. Очередную теоретическую конференцию Института, посвященную работе Ленина “Материализм и эмпириокритицизм”, провести с учетом всей той проблематики, которая встает перед советским литературоведением в борьбе за чистоту марксистско-ленинской методологии.

7. В двухнедельный срок пересмотреть музейные экспозиции, а также проверить работу экскурсоводов и их теоретическую подготовку, приняв меры к ее постоянному повышению»[218]218
  ПФА РАН. Ф. 150 (ИРЛИ РАН). Оп. 1 (1948 г.). Д. 11. Л. 243–245.


[Закрыть].

Итог этого собрания лаконично описан О. М. Фрейденберг: