Текст книги "Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 2"

«О роли нашего отдела в критике современного западноведения и современного западного литературоведения. Что касается современного западного литературоведения, то эту тему мы можем поднять и будем в этом году поднимать. В этом году мы дали статьи Смирнова и Реизова, посвященные истолкованию Шекспира и Бальзака. Мы будем иметь еще ряд таких статей. Смирнов, Державин и другие будут писать на эту тему.

Что же касается вопроса о занятии современной западной литературой, о ее разоблачении, то дело здесь обстоит недостаточно хорошо. Это не значит, что мы, западники – несовременные люди, если не занимаемся и не читаем современной западной литературы. Мы читаем и занимаемся современной советской литературой, и я хотел бы, чтобы на нас возложили обязанность участвовать в секторе современной советской литературы, но наши товарищи не проявляют острого интереса к современной болезненной, упадочной западной литературе. В порядке дисциплины можно предложить, но если нет внутреннего импульса, то это трудно.

Еще одна оговорка. Книги современной западной литературы проходят через цензуру политических органов, которые держатся по этому вопросу совсем не той точки зрения, чем та, которую подсказывает критика реакционных течений; они задерживают книги и отправляют их в секретное хранение, считая, очевидно, что больше пользы будет от того, что советские граждане не будут читать, чем нежели будут критиковать. Это расхождение между компетентными органами нашего Союза нужно было бы продумать до конца»[351]351
  ПФА РАН. Ф. 150 (ИРЛИ РАН). Оп. 1 (1948 г.). Д. 12. Л. 61–61 об.


[Закрыть].

Приехавший из Москвы профессор Н. Л. Бродский говорил не только о ситуации в ИМЛИ, но и о состоянии филологической науки вообще:

«Доклад нашего директора был озаглавлен: “Задачи Института мировой литературы в связи с итогами сессии Академии с/х наук”. Там решались вопросы биологии, а в нашей резолюции было сказано, что вопросы биологии, решенные там в страстной борьбе, имеют прямое отношение к нам, филологам, потому что эта борьба шла как отражение борьбы между основными человеческими мировоззрениями: между материализмом и идеализмом, и поэтому призыв директивных органов подвести материалистическую основу под наше советское литературоведение – это то, над чем мы должны работать. До сих пор еще идеалистическая водичка то и дело течет по работам советских литературоведов. Только что закончилась так всенародно проведенная неделя памяти В. Г. Белинского, но декларативные заявления о том, что либеральная, народническая, меньшевистская, плехановская и другие точки зрения изжиты, что проблема ученичества Белинского снята, что вопрос об органической связи деятельности Белинского с русской народной почвой является фактом установленным, что проблема своеобразия, самобытности, оригинальности великого революционного демократа есть факт, всеми признанный, – это только декларация, а почти во всех работах, статьях и брошюрах все идет по-старому…»[352]352
  Там же. Л. 62–62 об.


[Закрыть].

Вопроса действительной, а не декларативной перестройки работы коснулся также в своем выступлении заведующий отделом новой русской литературы Б. С. Мейлах:

«Весной, во время обсуждения в нашем институте задач борьбы с рецидивами школы Веселовского вспоминались слова академика А. С. Орлова о том, что с “девиацией на марксизм” эта школа “пригодна”. Академик Орлов не был одиноким. Исходя из “девиации”, то есть из желания “приспособить” буржуазные теории к марксизму, одни “соединяли” формализм с социологизмом, другие – компаративизм с социологизмом, третьи – позитивизм с формализмом и т. д. Кроме вреда такая эклектика ничего принести не могла. На этих же собраниях весной в Институте (и в Университете) мы заслушали ряд выступлений наших сотрудников, признававших свои ошибки и осудивших формалистические теории, компаративизм, низкопоклонство перед Западом. С такими заявлениями выступали в этом зале Б. М. Эйхенбаум, В. М. Жирмунский, Б. В. Томашевский, М. К. Азадовский и другие. Теперь задача заключается в том, чтобы в самих работах этих сотрудников отразилась их методологическая перестройка. Нельзя допускать ни малейших рецидивов антимарксистских теорий»[353]353
  Там же. Л. 65 об.


[Закрыть].

Главный редактор «Звезды» В. П. Друзин остановился на высказываниях В. М. Жирмунского:

«Я, не являясь работником этого Института, взял слово, потому что и доклад Л. А. Плоткина и выступления некоторых товарищей позволяют сказать о важных, насущных проблемах нашего литературоведения. Я не особенно хорошо понял ссылку В. М. Жирмунского на какие-то условия, в которые поставлены литературоведы, желающие разоблачать современную декадентскую западноевропейскую литературу. Насколько мне известно, много статей, в которых производится разоблачение реакционных писателей Запада, появляется в наших журналах. Но отсюда не следует делать вывод, что одновременно с этими статьями, разоблачающими буржуазных декадентских писателей, нужно издавать этих буржуазных декадентских писателей. Конечно, такие книги не следует издавать, а надо запрещать для того, чтобы очищать почву для роста революционной литературы…»[354]354
  Там же. Л. 67 об.


[Закрыть].

Неминуемо должен был выступить и главный критикуемый – И. И. Векслер, который, понимая законы жанра, без труда признал критику:

«Моя книга об Алексее Николаевиче Толстом тоже страдает многими недостатками и партийная печать отметила их совершенно правильно, что обязывает меня пересмотреть концепцию моей книги»[355]355
  Там же. Л. 69.


[Закрыть].

Далее последовало выступление В. П. Адриановой-Перетц от отдела древнерусской литературы и представлявшей отдел фольклора А. М. Астаховой, а также А. А. Смирнова. Этим первый день собрания завершился.

В целом выступления этого дня были достаточно сдержанными и касались в значительной мере рабочих вопросов деятельности Пушкинского Дома. Со стороны могло показаться, что после весенних штормов ситуация несколько успокаивается.

«Вечерний Ленинград» в статье, резюмировавшей заседание Ученого совета, несмотря на упоминания уличенных в формализме, даже отметил положительную динамику:

«После исторических решений ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам и выступлений товарища А. А. Жданова советское литературоведение стало в большей мере отвечать требованиям, предъявляемым к нему нашей партией, советским народом. Однако до сих пор в среде литературоведов имеют еще хождение реакционные идеалистические “теории”.

Докладчик напоминает о формалистических ошибках, имеющихся в литературоведческих работах члена-корреспондента Академии наук СССР В. Жирмунского, профессоров Б. Томашевского, Б. Эйхенбаума, В. Десницкого и других»[356]356
  За партийность в науке о литературе: На заседании ученого совета Института литературы Академии наук СССР // Вечерний Ленинград. Л., 1948. № 252. 24 октября. С. 3.


[Закрыть].

Но время уже не допускало таких вольностей – собрание не могло закончиться призывами и констатациями, а потому главные события были перенесены на вторник. Именно в этот день на трибуну поднимутся члены партбюро Пушкинского Дома, в том числе заместитель секретаря партбюро А. С. Бушмин, о котором стоит сказать несколько слов.

Ниспровергатель А. С. Бушмин

Кандидат филологических наук, младший научный сотрудник отдела новейшей русской литературы и член парткома института Алексей Сергеевич Бушмин пришел в Пушкинский Дом после войны. Его путь в науку о литературе был непрост[357]357
  Биографические сведения почерпнуты в том числе из личного дела А. С. Бушмина: ЦГАЛИ СПб. Ф. 371 (ЛО ССП). Оп. 3. Д. 317. Л. 1–37, аспирантского дела: ПФА РАН. Ф. 150 (ИРЛИ). Оп. 4. Д. 5. Л. 1–25; а также из кн.: Алексей Сергеевич Бушмин, 1910–1983 / Сост. А. С. Морщихина, Л. Г. Мироненко; вступ. статья В. Н. Баскакова / Материалы к биобиблиографии ученых СССР: Серия литературы и языка. М., 1990. Вып. 18.


[Закрыть].

Родился он 15 октября 1910 г. в волостном центре Воронежской губернии – селе Левая Россошь, в крестьянской семье, в 1925 г. вступил в комсомол. Его alma mater стал Воронежский зоотехнико-ветеринарный институт, в который он поступил в сентябре 1929 г., а окончил в июле 1932 г. По окончании института А. С. Бушмин был определен на должность старшего зоотехника совхоза имени Сталина Воронежской области, а в январе 1933 г. был отозван на преподавательскую работу в родной институт. В декабре 1933 г. его штатная должность была ликвидирована, и с января 1934 г. он перешел в областную совпартшколу в г. Старый Оскол, а с мая того же года – в воронежскую Высшую коммунистическую сельскохозяйственную школу, где работал в должности ассистента кафедры экономики и организации сельскохозяйственных предприятий, параллельно публикуя очерки и даже стихи в газете «Воронежский комсомолец». В январе 1938 г., после ликвидации этого учебного заведения, А. С. Бушмин возвращается в родной зоотехнико-ветеринарный институт и трудится там до сентября 1939 г., параллельно обучаясь в экстернате факультета русского языка и литературы Воронежского пединститута. В этом же году в его биографии происходит решительный перелом: он получает кандидатскую карточку и как кандидат в члены ВКП(б) поступает в аспирантуру Московского института философии, литературы и истории имени Н. Г. Чернышевского, в парторганизации которого в мае 1940 г. меняет кандидатскую карточку на партбилет. Научным руководителем А. С. Бушмина официально становится А. М. Еголин, а темой исследования – творчество М. Е. Салтыкова-Щедрина. Но в действительности его подготовкой руководил Л. И. Тимофеев, в семинаре которого по русской литературе А. С. Бушмин принимал участие, а 20 февраля 1941 г. прочитал аспирантский доклад «Проблема сатиры»[358]358
  Текст доклада сохранился: АРАН. Ф. 1829 (Л. И. Тимофеев). Оп. 1. Д. 259. Л. 1–7.


[Закрыть].

В МИФЛИ А. С. Бушмина застала война, но полученная им впоследствии медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» несколько возвышает его боевой путь. В октябре 1941 г. он был призван на военную службу, но из Москвы не уехал, поступив слушателем на общевойсковой факультет Военно-политической академии имени В. И. Ленина, вместе с которой был эвакуирован в г. Белебей Башкирской АССР; по окончании академии, в ноябре 1942 г., он связал свою судьбу с Ленинградом. Здесь он был распределен в Ленинградское военно-политическое училище имени Ф. Энгельса, где с ноября 1942 г. по сентябрь 1946 г., до своей демобилизации из рядов РККА, состоял преподавателем основ марксизма-ленинизма.

Однако литературная наука продолжала привлекать капитана Бушмина, и в сентябре 1946 г. он подает документы в аспирантуру Института литературы АН СССР, но получает отказ. Только благодаря записке А. М. Еголина, тогда уже заместителя начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), его принимают, притом сразу на второй курс аспирантуры, но с условием замены темы. Оказалось, что в Пушкинском Доме нет мест для аспирантов по русской литературе, и тема о творчестве М. Е. Салтыкова-Щедрина была отклонена П. И. Лебедевым-Полянским, ввиду чего А. С. Бушмин начал работать над изучением творчества живого классика – А. А. Фадеева; одновременно с поступлением в аспирантуру А. С. Бушмин вошел в состав партбюро Института литературы[359]359
  Некоторое время А. С. Бушмин пытался заменить тему, но институту были необходимы защиты диссертаций по советской литературе, и ему было отказано. Об этом свидетельствует диалог на партсобрании ИЛИ АН 19 января 1947 г.: «Тов. А. Бушмин – выражает недовольство, что до сего времени у него не уточнена тема диссертации и что ему не дают возможности взять старую тему, над которой он уже давно работает (Салтыков-Щедрин), для окончания которой ему необходимо еще не более одного года. ‹…› Л. А. Плоткин: Тов. Бушмин поставил дирекцию и меня в частности в очень неудобное положение. Он был принят в аспирантуру по советской тематике, а сейчас он претендует на другую тему. Поведение его нельзя не считать странным» (ЦГАИПД СПб. Ф. 3034 (Парторганизация ИРЛИ). Оп. 1. Д. 6. Л. 3, 4).


[Закрыть]. 25 апреля 1948 г. он представляет к защите диссертацию на тему «Роман А. Фадеева “Разгром” и советская проза двадцатых годов». Тогда же он посылает текст диссертации для ознакомления самому Фадееву, который ответил далеко не сразу, только 11 октября:

«Дорогой товарищ Бушмин!

Извините за то, что так не скоро прочел Вашу работу и отвечаю Вам с таким опозданием.

Ваша работа производит исключительно благоприятное впечатление своей любовью к предмету, научной добросовестностью, всесторонним охватом изучаемого явления…»[360]360
  Фадеев А. Собрание сочинений. Т. 7. С. 185–186.


[Закрыть]

Основные методологические установки диссертационной работы будущего академика и директора Пушкинского Дома легко усмотреть по нареканиям Фадеева:

«Ваша работа излишне многословна. Каждую мысль вы разжевываете с излишней обстоятельностью и по нескольку раз к ней возвращаетесь. Это ослабляет внимание. Я все-таки советовал бы Вам меньше времени уделять предыстории романа, – в частности, тому же ростовскому периоду. В “предыстории” много гадательного. Конечно, я начал читать Ленина юношей, но переход к большей литературной простоте вряд ли был связан тогда непосредственно с высказываниями Ленина на этот счет, а скорее был порожден ходом самой жизни.

Напрасно Вы категорически вымели Джека Лондона из числа моих литературных учителей. Вспомните только, в каком диком краю я вырос. Майн Рид, Фенимор Купер и – в этом ряду – прежде всего Джек Лондон, разумеется, были в числе моих литературных учителей. Замысел “Последнего из Удэге” не мог бы возникнуть в столь молодые годы без “Последнего из могикан” Купера.

Мне кажется слабой и недоказанной в своих сопоставлениях с классиками, да еще и в мою пользу, глава о природе в “Разгроме”. Природа, пейзаж – это дело настолько тонкое, что надо работать ланцетом и чрезвычайно осторожно. Вы же сделали все сопоставления грубовато, я бы сказал… “по-рапповски”»[361]361
  Фадеев А. Собрание сочинений. Т. 7. С. 186–187.


[Закрыть].

Несмотря на недочеты[362]362
  Отрицательная рецензия была опубликована позднее в третьей книге «Нового мира» за 1949 г.: Важдаев В. Формалистская арифметика и ее политический смысл: (Бушмин А. С. «Идейно-образная концепция “Разгрома” А. А. Фадеева») // Новый мир. М., 1949. Кн. III. С. 254–257. В ответ А. С. Бушмин направил письмо в редакцию журнала и пожаловался А. А. Фадееву, который пообещал содействовать в публикации письма Бушмина в журнале (Фадеев А. Собрание сочинений. Т. 7. С. 201. Письмо от 17 мая 1949 г.), но публикации не последовало.


[Закрыть], 26 мая 1948 г. диссертация была успешно защищена: оппоненты В. А. Десницкий и В. А. Друзин выступили с положительными отзывами, а из 18 членов Ученого совета (за исключением В. М. Жирмунского, не присутствовавшего на защите) 16 проголосовали за присуждение искомой степени (1 бюллетень признан недействительным, так как был сдан обратно без всяких отметок); с 1 июня 1948 г. А. С. Бушмин был зачислен на штатную должность младшего научного сотрудника отдела новейшей русской литературы. Дальнейшая карьера его будет весьма типична для «человека 49‐го года», эталоном которого А. С. Бушмин предстает во всей красе.

Ученый совет пушкинского дома. День второй

Второй день заседания начался в 13 часов выступлением заведующего отделом новейшей русской литературы В. А. Десницкого, который также держался в рабочих рамках, даже допуская некоторую живость речи: «Что же касается нашего отдела, отдела новейшей литературы, то мы еще в будущем дадим материал для дискуссии…»[363]363
  ПФА РАН. Ф. 150 (ИРЛИ РАН). Оп. 1 (1948 г.). Д. 12. Л. 78.


[Закрыть]

Достаточно сдержанными были выступления ученого секретаря института Б. П. Городецкого и младшего научного сотрудника рукописного отдела К. Н. Григорьяна. Обстановка переменилась с выходом на трибуну заместителя секретаря партбюро Пушкинского Дома, младшего научного сотрудника А. С. Бушмина.

В этот день Алексей Сергеевич Бушмин впервые примерил на себя роль непримиримого проводника принципов большевистской партийности. Он выступил против дирекции института и лично Л. А. Плоткина. Это выступление, которое мы приведем полностью по стенограмме, не только продемонстрировало политическое чутье будущего академика, но и позволило предугадать будущее Института литературы:

«БУШМИН. Мужественная критика своих ошибок, смелое и искреннее желание рассчитаться с отсталыми взглядами, чтобы с чистой совестью двигаться вперед, – есть необходимое условие развития прогрессивной науки и обязательное качество подлинно народного ученого.

Вспомним хотя бы пример из жизни первого русского революционера-литературоведа В. Г. Белинского, вспомним его честное мужество, с какими он сорвал с себя “дурацкий колпак Егора Федоровича”, т. е. распрощался с консервативными догмами гегелевского идеализма.

Поэтому отраден тот факт, что ученые-литературоведы нашего института, собравшись вместе, с большой энергией и искренностью подвергают обсуждению результаты своей истекшей работы, в чаянии вернее и лучше служить интересам советского народа. И мы, молодые литературоведы, с радостью слушаем выступления наших многознающих учителей. Мы учимся подавлять в себе мелкое чувство тщеславия и малодушия во имя ответственности перед народом.

Несомненно, что самой лучшей и сильной стороной выступлений является то, что ученые заявили, что нам не просто нужно быть лучше буржуазной науки, а нужно порвать с ней не только в смысле идеологии, а даже в таких моментах, как форма наших исследований, как язык, потому что мы – люди новой эпохи – не должны забывать того, что у нас не существует грани между интеллигенцией и народом нашей страны. Такова природа нашего общества.

Наше литературоведение слишком слабо помогает созданию идейных, ярких, глубоких и содержательных учебников для средней и высшей школы. По некоторым периодам истории литературы вообще не создано советских учебников. Наши коллеги на фронте биологии поставили вопрос – как довести биологию до колхозника. Я думаю, что литературоведы поставят так вопрос – довести литературоведение до школьника, что значит – до миллионов самых широких масс, до всех граждан нашей страны. Об этом говорили здесь. И это очень радостно. Вместе с тем было неприятно наблюдать, что наши ученые так напали на критику Леонтьева[364]364
  Речь о статье: Леонтьев Н. Затылком к будущему.


[Закрыть], с какой-то брезгливой миной отнеслись к его статье. Говорили, что он человек необразованный, забывая, что наиболее ценной критикой является та критика, которая идет из народа. Когда Лев Толстой поставил себе задачу – писать для народа, он даже к советам кухарки прислушивался. Так давайте будем последовательны в проведении в жизнь провозглашенного нами лозунга – довести науку до народа.

Замечалось также в выступлениях в прошлом заседании совершенно неправильное отношение у некоторых товарищей к критике. Критику они воспринимают как какое-то наказание, а критика в нашей стране – могучий метод воспитания. Человек ходит и не замечает своих недостатков. Он думает, что он полноценен. Ему указывают его ошибки, и он начинает исправляться. Поэтому смелую, нелицеприятную товарищескую критику нужно приветствовать.

С этой трибуны не может быть огульной, нигилистической критики ученых нашего коллектива, потому что они проделали большую работу, которую признает народ и партия, и наш коллектив представляет собой здоровый, крепкий организм. Все это верно, но этот здоровый организм страдает вполне определенными и подчас тяжкими, но излечимыми болезнями. Но во всех наших выступлениях болезнь нашего организма не получила наименования. Мы очень мало говорили о нашем Институте, а больше говорили о соседних учреждениях. Товарищи, которые стремились смягчить критику, молчаливо исходили из порочной моральной предпосылки, а именно: они сомневались в высоких моральных качествах критикуемых ученых, считали, что они обидятся за критику. Мы должны решительно отбросить такие обывательские соображения; надо служить делу, а не лицам. Большевистская критика смела по отношению к ученым, потому что партия уверена, что ученые выдержат эту критику и исправят допущенные ошибки. Такой критики у нас не было.

Как у нас прошли критические выступления? Некоторые наши ученые выступали и признавались, что они совершили такие-то ошибки, преимущественно в тех пределах, которые были установлены до этого прессой, почти никто не добавил от себя недостатки или ошибки, не выявленные в печати, никто не развил инициативу критики, которая, к сожалению, пришла извне. Но как бы то ни было, самокритика была в выступлениях, а критики совершенно не было. Был единственный профессор, который с этой трибуны заявил: “Товарищи, – сказал он, – мы должны не только критиковать себя, но критиковать друг друга, тогда только мы добьемся лучшего понимания своих задач”. Это сказал Г. А. Гуковский, но, к сожалению, его разящий клинок критики, который всегда что-то обещает, на этот раз даже не сверкнул в воздухе и никого не затронул. Видимо, т. Гуковский тоже считает, что критика – обидная вещь, а не помогающая.

Я считаю, что одной из главных причин того, что прения на Ученом совете носили мало действенный характер, является сам характер товарища Л. А. Плоткина.

Товарищи, у нас это совершенно новый вопрос – вопрос о критике наших руководителей, но я его только намечу. Если считать, что т. Плоткин по его образу мыслей и по поведению является девственно непогрешимым, то и тогда его следовало бы упрекнуть за то, что он слишком индивидуален в своей чистоте и не стремится распространить ее на нас. Ленин писал: “Надо помнить, что политический руководитель отвечает не только за свою политику, но и за то, что делают руководимые им” (Соч[инения], т. XXVI, стр. 77). Но есть основание думать, что Л. А. Плоткин не только объективно виноват, не только виноват, как человек, который несет ответственность за руководимых, но и субъективно виноват, т. е. я считаю, что он в своей административной и научной деятельности допускает ошибки, являющиеся источником некоторых ненормальных явлений в Институте.

В докладе Л. А. Плоткина были сделаны некоторые общие формулировки, удовлетворяющие потребности взглянуть на события, происшедшие на фронте биологических наук, с научной высоты. В докладе были остроумные примеры, которые оживляли этот рассказ о событиях, но в докладе не хватало материала, связанного с жизнью Института.

Поэтому прикладное значение доклада Л. А. Плоткина оставляет желать много лучшего. Доклад не мобилизует нашего внимания на неотложное и коренное преодоление наших недостатков. В самом деле, долго готовились к выступлениям, заранее чувствовалась деятельная тревога в настроении ученых, предполагалось, что события, прошедшие подобно очистительной грозе в биологической науке, совершат практически нечто подобное и у нас. В этом есть необходимость, и это очень нужно. Но доклад т. Плоткина не развил этот творческий подъем. Эстетическое удовлетворение и моральное облегчение – вот что порешили при слушании этого доклада те работники, которым очень надо перестроиться, но некоторым не очень хочется перестроиться.

Проф[ессор] Плоткин умелой рукой провел корабль, уклонившись от боя с неприятелем. Экипаж испытывал только легкие покачивания и незначительные толчки. Л. А. Плоткин предпочитал говорить о литературоведах, не связанных с нашим Институтом – о Лежневе, Прийма[365]365
  Прийма Федор Яковлевич (1909–1993) – литературовед, кандидат филологических наук (1941 г.; тема – «Лев Толстой во французской литературе XIX века»), участник войны, с 1 декабря 1945 г. по 1 мая 1946 г. младший научный сотрудник ИЛИ, с мая 1946 г. старший научный сотрудник ГПБ; с 1951 г. – в Пушкинском Доме, впоследствии доктор (1961 г.; «Шевченко и русская литература XIX в.»), с 1965 г. по 1978 г. заместитель директора ИРЛИ, в 1975–1977 гг. и. о. директора, лауреат Ленинской премии (1964).


[Закрыть] и т. д. Создавалось такое впечатление, что у нас в Институте нет литературоведов, на которых следует остановить критическое внимание.

За исключением И. И. Векслера, Л. А. Плоткин в своем докладе не дал персонального заострения критике, никого не задел за живое. В коллективе Института не оказалось членов более или менее больных какой-либо определенной болезнью, а весь коллектив оказался слегка и в среднем больным какой-то неопределенной болезнью. Вы хотели смягчить, Лев Абрамович, положение в Институте. Нет, так сглаживать недостатки, значит, мешать их искоренению. Вы хотели бы проделать всю операцию совершенно безболезненно, но болезни так не излечиваются, тем более застарелые. Немножко все-таки обязательно будет больно при лечении, но зато это приведет критикуемого в более здоровое хорошее состояние.

Я вспоминаю, что когда-то в газете “Культура и Жизнь”, в статье, подводившей научный и политический итог спорам о Веселовском, отмечалось, что Л. А. Плоткин занял в этих спорах эклектическую, либеральную позицию. К сожалению, это не было случайно.

В конечном счете, Л. А. Плоткин, совершенно правильно указав, что события, происшедшие на фронте биологии, имеют непосредственное отношение к нашему институту, отказался подтвердить чем-либо конкретно этот бесспорный тезис.

В литературоведческой работе нашего Института есть явление, однородное с тем, которое подвергнуто разоблачению в области биологической науки. Это – методологический отход от марксистского мировоззрения, это – отрыв от практики, от насущных, коренных потребностей советского народа, это – сам по себе работающий, замкнутый академизм. Я не беру на себя смелость определить размеры этого явления у нас, но констатирую, что оно есть.

Я хотел бы вынести на обсуждение Ученого совета несколько предложений. Выступившие здесь ученые не касались ниже предлагаемых мной мероприятий, и тем самым я поставлен в неудобное положение – говорить о том, что следовало бы сказать человеку с солидным ученым весом.

Первое предложение касается самого названия нашего учреждения. Название “Институт литературы (Пушкинский дом)” представляется мне недостаточно точным. Во всех республиканских академиях наук есть свой национальный институт литературы: Институт украинской литературы, Институт белорусской литературы, Институт грузинской литературы и т. д. В семье народов СССР русская нация является, по определению т. Сталина, ведущей; созданная ею литература является величайшей литературой мира. Фактически эта литература изучается в нашем Институте. Поэтому и Институт наш следовало бы назвать “Институтом русской литературы (Пушкинский Дом)”.

Возражение может быть единственное: мы изучаем и западную литературу и будем постепенно овладевать изучением литературы народов СССР. Но по некотором размышлении такое возражение оказывается, в сущности, несостоятельным. Всякое явление жизни имеет несколько сторон. Название же явления, прежде всего, должно соответствовать главной сущности, центральному смыслу предмета. В центре у нас русская литература. Западную литературу мы должны изучить в связи с русской, литературы народов СССР – тоже.

Уточнение названия нашего учреждения подсказывается еще и следующим соображением: пережитки буржуазного литературоведения в нашей стране уже не имеют под собой объективной почвы, но они стремятся удержаться, цепляются за всевозможные мелочи. И мне кажется, что наименование “Институт русской литературы” было бы одновременно и ударом по пережиткам буржуазного космополитизма и мелкобуржуазного национализма. Кстати сказать, Институт когда-то, если не ошибаюсь, по инициативе Горького, назывался так, как я теперь предлагаю его назвать. Итак, я думаю, что членам Ученого совета после, конечно, основательного обсуждения, надлежит возбудить ходатайство перед правительственными инстанциями о переименовании нашего Института в “Институт русской литературы (Пушкинский Дом)”.

Второе предложение. В общем направлении исследовательской работы нашего коллектива наблюдается некоторая нездоровая тенденция к разработке, хотя бы и под знаком критики, проблем романтизма в ущерб проблемам реализма и, в особенности, в ущерб изучению революционно-демократической литературы. “Пушкин и романтизм”, “Лермонтов и романтизм”, “Герцен и романтизм” и т. д., темы очень часто уводят наших литературоведов в никчемные схоластические дебри философии Шеллинга, Канта, Гегеля, Бергсона и др. реакционных идеалистов. Следует сделать переакцентировку внимания на литературу реалистическую, основанием которой является, прежде всего, материалистическая философия.

Очень заметно, как наши сотрудники сектора новой литературы избегают тот период, когда проявление классовой и политической борьбы в литературе было наиболее острым. Основная линия движения литературоведов нашего Института (в XIX в.) минует 60‐е годы, минует революционно-демократическую литературу. Некрасов и Щедрин у нас в Институте не звучат. В штате у нас нет специалистов по Некрасову и Щедрину.

Поэтому представляется целесообразной известная перестановка наших научных работников с менее важных на более важные участки. Кто этому воспротивится, тем можно предоставить возможность уйти из Института, заменив их людьми более подходящими.

Третье предложение. Формалистический подход к проблемам литературоведения в нашем институте все еще пользуется кредитом. Пережитки формализма у нас сильнее, чем в каком-либо другом литературном учреждении страны. Это – основной и серьезнейший недостаток в научной работе Института.

Конечно, медовые месяцы грубого, так называемого морфологического формализма остались лет на 20 позади. Формализм меняется, приспособляется, совершенствуется, прикрывает наготу своих исследований бесконечной вереницей мелких фактов литературного быта, но продолжает жить.

Излюбленным занятием новейшего формализма является раздувание, мистификация архивных пустяков, поиски “влияний” и жанровые сопоставления. Литературный процесс представляется неким замкнутым в себе имманентным движением, вторжение непосредственных сил общественной жизни недоучитывается, классовая борьба принимает только форму профессиональной борьбы между писателями, общественное бытие сужается до рамок литературного быта. Эта чрезмерная акцентировка внимания на чисто литературном генезисе, при непонимании решающей роли социального генезиса и классовой функции творчества, приводили в конце концов к уже осужденному методу компаративизма; в данном случае он применяется лишь в географически суженных масштабах, в пределах одной страны. От этого метод не перестает быть порочным.

Все пагубные последствия такого подхода к литературе вполне проявились в исследованиях нашего Института, посвященных Льву Толстому. Эта работа находится в противоречии с ленинской концепцией о Льве Толстом. Я знаю, что Б. М. Эйхенбаум – талантливый литературовед, но он не преодолел до конца своих прежних формалистических убеждений.

Формализм существует у нас не только как остаток старого формализма, но как явление заново возникающее.

Л. А. Плоткин в своем докладе привел примеры формалистического сопоставления произведений из книги Лежнева о Шолохове, но таких сопоставлений сколько угодно можно было бы найти у нас в Институте. Если бы вы сказали нет, то я привел бы вам такие формалистические сопоставления из работы Л. А. Плоткина.

Л. А. ПЛОТКИН. Мне интересно. Приведите!

БУШМИН. Ваше сопоставление “Трех сестер” Чехова с “Бретером” Тургенева ничем принципиально не отличается от сопоставлений Б. М. Эйхенбаума. Когда Л. А. Плоткин читал свою работу на заседании сектора новой литературы, то Б. М. Эйхенбаум почувствовал дыханье прежних лет и доклад похвалил, а Г. А. Бялый[366]366
  Бялый Григорий (Гирш) Абрамович (1905–1987) – старший научный сотрудник сектора новой русской литературы ИЛИ, доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы ЛГУ.


[Закрыть] в общем хотя и одобрил, но сказал, что некоторые сближения сделаны чересчур внешне. Не знаю, почему уж тут произошло братание формалистов с марксистами, но произошло.

Формализм временами начинает у нас захватывать кадры, которые только что вырастают. В подготовке новых кадров мы больше озабочены выработкой методики, профессиональной техники и мало уделяем внимания выработке, методологии марксистского идейно-эстетического мышления. Мне кажется, что нужно с большой осторожностью отнестись к жанровой формулировке диссертационных тем наших аспирантов, когда ими руководят не освободившиеся от формализма профессора Томашевский и Эйхенбаум. Такие темы, как “Драматургия Пушкина” или “Драматургия Толстого”, были бы безопасны, если бы руководителями были, например, проф[ессора] Десницкий и Пиксанов. Представляется также нецелесообразной склонность брать в качестве кандидатской темы “раннего писателя”. Начинающий исследователь, еще не имеющий достаточного представления о всем творческом пути писателя, о его зрелом облике, начинает работать в границах от рождения до первого произведения писателя. Не уяснив еще себе всей сложности претворения биографического материала в творческий процесс, молодой исследователь начинает протягивать прямые нити от биографии, от родословной, от фактов – культурно-литературной подготовки формирующегося писателя к его первым опытам. Так, устанавливается узко-биографический взгляд на творчество писателя. Далее. Как известно, следы разнообразных ранних чтений писателя обычно лежат на “поверхности” его первых произведений. Это естественно. Это – факт культурной подготовки человека. Но молодой исследователь, успевший, конечно, еще на студенческой скамье много наслышаться преувеличенных разговоров о “влияниях”, начинает принимать факт усвоения литературной культуры за основной источник творчества. Тем самым прививается ошибочная тенденция к односторонним поискам литературных “влияний”.

Л. А. Плоткин не соглашается со мной. Наши мнения расходятся по целому ряду вопросов. Но важно было бы присмотреться к фактам.

В заключение я должен сказать, что я присоединяюсь к главной и самой существенной мысли доклада Л. А. Плоткина, к мысли о решительном, настоящем повороте к советской литературе наших ученых и о создании в нашем Институте сектора советской литературы. Эту мысль поддерживал Г. А. Гуковский, который указывал на необходимость выработки марксистской методологии. И мне хотелось бы напомнить очень важное принципиальное положение марксизма об отношении более ранних периодов в истории к более поздним. Маркс сказал, что “Анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны. Наоборот, намеки на высшее у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если это высшее уже известно. Буржуазная экономия дает нам, таким образом, ключ к античной и т. д. Но вовсе не в том смысле, как это понимают экономисты, которые стирают все исторические развития и во всех общественных формах видят формы буржуазные. Можно понять оброк, десятину и т. д., если известна земельная рента, однако, нельзя отождествлять их с последней”. Принципиальный методологический вывод Маркса имеет всеобщее значение для науки, имеет отношение к любой дисциплине. Недаром Маркс приводит пример из биологии и из общественной жизни. Если ученый изучает обезьяну ради человека своего времени, то он должен знать этого человека. Если буржуазное общество – ключ к пониманию античного общества, то в наше время мы можем и должны сказать, что социалистическое общество – есть современнейший ключ к научному уяснению исторического содержания всех предшествующих веков. Только знание социалистического общества дает возможность по-научному определить удельный вес каждого предшествующего общественного этапа.

Из марксистско-ленинской методологии закономерно следует, что советская литература, эстетика, социалистический реализм – ключ к литературе прошлых веков. Следовательно, изучение советской литературы не только дает народу нужные, руководящие книги, но и по-настоящему вооружает всех наших литературоведов марксистско-ленинской методологией и помогает быстрее и навсегда изжить пережитки буржуазной науки.

В заключение я хотел бы высказать такое пожелание, чтобы чаще на ученых советах ставились и обсуждались вопросы, направленные к непосредственному удовлетворению духовных и эстетических запросов советских рабочих и колхозников»[367]367
  ПФА РАН. Ф. 150 (ИРЛИ РАН). Оп. 1 (1948 г.). Д. 12. Л. 86–91.


[Закрыть].

Такая речь настолько была неожиданной, что буквально повисла в воздухе. Присутствующим было необходимо было перевести дух.