Текст книги "Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 2"

«…Я получила стенограмму. С биением сердца читала я гнусную клевету официального политического невежды и его академических пособников. Вот что сказал обо мне Дементьев: “Я не являюсь специалистом, и область эта довольно трудная, – я имею в виду античную литературу, – но то, что писала, и то, что пишет до сих пор О. М. Фрейденберг, представляется мне не прогрессом в нашей литературной науке. Статьи ее непонятны и недоступны простому разумению. Но дело, конечно, не в этом, а в том, что, несомненно, эти статьи, эти работы тоже не свободны от космополитических объективистских пережитков”. Всякие научные аналогии были окрещены “космополитизмом”, термином, которому придавали страшное полицейское (“политическое”) значенье. ‹…›

Какими ничтожными кажутся эти “страшные” слова теперь, по прошествии трех месяцев! Что же останется от них в истории науки? Но в те дни каждое такое глупое слово было политическим, полицейским обвиненьем. Оно вонзалось в жизнь ученого, как отравленная стрела дикаря. Вулих оперировала частными разговорами (обычный метод доносчиков, пользовавшийся у нас почетом и признаньем).

Заседание привело всех присутствующих в состояние абсолютного угнетенья и морального страха. Люди расходились подавленные до самой последней степени. Казалось, начинается светопреставленье. Не только мыслить запрещалось, но нельзя было ничего высказывать. Перед каждым ученым стояла фигура карателя. Об Эйхенбауме и Лурье говорили, что еще день – и за ними приедет “черный ворон” (страшный карательный автомобиль). Молодые женщины из культурных семей, вроде Вулих, вопили в коридорах: “Чаго смотрят? Пора засадить их в НКВД!”»[232]232
  Фрейденберг О. М. Записки.


[Закрыть]

Позволим себе задержаться на личности старшего преподавателя кафедры классической филологии Наталии Васильевны Моревой-Вулих[233]233
  В годы ЛИФЛИ О. М. Фрейденберг даже считалась покровительницей Н. В. Вулих (в девичестве Моревой), по крайней мере, это видно из постановления парткома ЛИФЛИ от 20 марта 1936 г. о приведении в надлежащий порядок ситуации на кафедре классической филологии:
  «а) Заслушав информацию ‹…› о наличии склоки в группе классического цикла лингвистического факультета, партийный комитет констатирует, что, несмотря на неоднократные указания парткома, треугольник лингвистического факультета не обеспечил надежной партийно-массовой воспитательной работы среди комсомольцев и внесоюзной молодежи. В результате этого имел место случай склоки в течение двух лет в данной группе. Кроме того, личные недоброжелательные отношения между студентами этой группы свелись к тому, что под видом классовой бдительности считали студентов Мореву, Гутан, Галеркину и Полякову, – детей профессоров и служащих, – политически неблагонадежными, социально чуждыми элементами.
  б) Эта, так называемая пролетарская происхождения [sic!] часть группы, антипартийным отношением к некоторым студентам (выходцам из интеллигентских семей) поставила их в положение классово враждебных людей и лишила их товарищеских отношений. ‹…› Эта же часть группы втянула в склоку профессора т. Фрейденберг, обвиняя последнюю в понижении академ[ических] оценок студентам и в покровительстве Моревой, Галеркиной и другим (детей служащих).
  в) Треугольник факультета, несмотря на сигналы группы, и даже после заявления профессора т. Фрейденберг, поданного на имя парторга факультета, по существу этого вопроса не разрешал и не сделал должные выводы» и т. д. (ЦГАИПД СПб. Ф. 5063 (Парторганизация ЛИФЛИ). Оп. 1. Д. 8. Л. 45–46).


[Закрыть], которая, увы, не была чем-то особенным – она одна из очень, очень многих…

«…Вулих! У нее была одна студенческая статьишка. Эта рыба, кукла, человек холодной души абсолютно ко всему, кроме карьеры, безучастный ‹…›.

Наташа Вулих в том и заключалась, как личность, что она была холодна и ко мне, и к партийной организации, и к Тронскому [ее учителю]. Она усиленно наушничала и “поднимала” партийцев против кафедры, но по глупости и безучастию передавала все и предавала всех. Желая обелить себя в моих глазах, она рассказывала, как ее направлял Тронский и как, выслушав клевету против меня, недовольно сказал: “Бледновато”»[234]234
  Фрейденберг О. М. Записки.


[Закрыть].

Когда в 1988 г. в журнале «Звезда» появилась знаменитая статья К. М. Азадовского и Б. Ф. Егорова, в которой авторы всего лишь процитировали отрывок из газеты 1948 г. с выступлением Н. В. Вулих, в котором она подвергла критике «глубоко ошибочные и порочные методологические установки проф[ессора] О. Фрейденберг и некоторых других ученых кафедры»[235]235
  Азадовский К., Егоров Б. О низкопоклонстве и космополитизме. С. 164.


[Закрыть], то редакция получила письмо из города Сыктывкара. Оказалось, что Н. В. Вулих была профессором местного университета, доктором филологических наук… Она категорически опровергла упомянутый факт выступления против О. М. Фрейденберг и предложила свою версию событий, которую К. М. Азадовский и Б. Ф. Егоров поместили в качестве примечания во втором издании своей работы[236]236
  Азадовский К. М., Егоров Б. Ф. «Космополиты». С. 129–130. Примеч. 51.


[Закрыть]. Как можно ныне видеть, Ольга Михайловна была иного мнения…

Раз уж речь о кафедре классической филологии, то уместно процитировать Еврипида:

 
Уличен
Ты мертвою. Ты уничтожен ею.
Перед ее судом что значат клятвы,
Свидетели и вся шумиха слов?
 

Последствия описанной череды собраний казались ужасными:

«События ползли. Это шел политический смерч, который был ощутим и виден, страшен; остановить эту адскую работу тайной полиции, партии тож, никто не был властен. Удушающий газ был пущен Сталиным. Все завертелось и уже перестало быть видным; мы очутились внутри вихря.

Смятенье, волненье поднялось среди студентов. Профессора, которых искусственно канонизировали, были объявлены умственными преступниками. Все валилось»[237]237
  Фрейденберг О. М. Записки.


[Закрыть].

Согласно решению партийного собрания филологического факультета от 29–30 марта началось создание партгрупп на кафедрах:

«При кафедрах были созданы “партгруппы” с парторгом, который выполнял при заведующих кафедрами роль комиссаров. Этого еще не было в самые мрачные советские времена. В сущности, смешно, когда за границей говорят о каких-то “коммунистах”. Все так называемые “коммунисты” – агенты тайной карательной службы, а вовсе не члены какой-либо партии. Парторги кафедры должны быть фискалами при администраторе. Их функция заключается в “проверке”. Они имели неограниченные права, обязанности же заключались в слежке. К каждому заведующему кафедрой был отныне “прикреплен” личный охранник. Он следил, слушал и доносил»[238]238
  Фрейденберг О. М. Записки.


[Закрыть].

Кто стал парторгом кафедры классической филологии? Ответ очевиден:

«Вулих сделали, в виде награды за разоблачение меня, парторгом моей кафедры. Она сразу воспряла и наконец нашла себя. Имея за собой Тронского, молодая и эффектная, она взнеслась звездой на нашем небосклоне. Я получила в ее лице критика, биографа, начальника и сыщика. Мои отношения с Тронским давали трещину. Все, что я цементировала столько лет, распадалось. Кафедра вступала в период своего разложения.

Толстой прислал мне ласковое письмо, в котором глухо выражал свое сочувствие. Все ненавидели Вулих, и Тронский оказывался в моральной изоляции: Толстой и Лурье тайно гнушались им и перекидывались ко мне. Они были оба политически чисты»[239]239
  Там же.


[Закрыть].

Если с такой силой шла травля профессорско-преподавательского состава, то чего уже было говорить о студентах. Обратимся опять к свидетельству Ольги Михайловны:

«На факультетах проходила жестокая чистка студентов. Она называлась “смотром студенческих сил” и ставила целью “помочь” и “улучшить” работу студентов.

Когда нужно было опорочить преподавателей, поднимали против них студенчество; но когда нужно было опорочить студентов, благоговейно привлекали преподавателей.

Сама я не была ни на одном смотре под предлогом болезни. Но мне передавали, что “смотр” проходили все курсы и группы в отдельности, при участии общественных организаций и преподавателей. Самый “смотр” заключался в том, что публично позорили каждого в отдельности студента, “встряхивая” его до основания. Юноша или девушка переживали сильное моральное потрясение. Через эту пытку проводили всю университетскую молодежь. Это был метод застращиванья и опустошенья»[240]240
  Там же.


[Закрыть].

Естественно, что на фоне таких событий определялись и те студенты, кто будет вести за собой филологическую науку будущего – таковыми были и студенты русского отделения И. Соломыков[241]241
  Соломыков Игорь Федорович (1920–?) – студент пятого курса (русское отделение), с 20 марта 1948 г. кандидат в члены ВКП(б), с сентября 1949 г. – член ВКП(б). В 1938 г. закончил школу в г. Пушкине, поступал во ВГИК (не поступил), работал в ГПБ, в 1939 г. поступил в Ленинградский театральный институт (т. к. для поступления на филологический факультет недоставало 1 балла), в 1939 г. призван в РККА, участник войны и обороны Ленинграда, инвалид войны (II группы, с 1948 г. – III группы), с 1944 г. – на филологическом факультете.


[Закрыть] и В. Балахонов[242]242
  Балахонов Виктор Евгеньевич (1923–1994) – специалист по французской литературе, студент пятого курса филологического факультета, тема курсовой работы за четвертый курс была посвящена творчеству братьев Гонкур. С 20 апреля 1948 г. – кандидат в члены ВКП(б), с сентября 1949 г. – член ВКП(б); впоследствии кандидат филологических наук (1955, тема – «Творчество Ромена Роллана в 1914–24 годы»), доктор (1969, тема – «Ромен Роллан и его время: (От ранних произведений к “Жану-Кристофу”)»), профессор ЛГУ; заместитель декана (1952, 1961–1963), декан филологического факультета (1968–1973).


[Закрыть] (недаром впоследствии последний был назначен деканом филологического факультета): став недавно кандидатами в члены ВКП(б), они выполнили первое партийное поручение – выступили 21 апреля в университетской газете со статьей «Без руководства»[243]243
  Балахонов В., Соломыков И. Без руководства // Ленинградский университет. Л., 1948. № 15. 21 апреля. С. 3.


[Закрыть], в которой отметили бездействие кафедры русской литературы и ее заведующего Г. А. Гуковского.

Дух А. Н. Веселовского был препарирован. Но устранить его физически оказалось непросто: как в Пушкинском Доме, так и в университете он стоял колоссом. Опасность была очевидна, и никто не дожидался знаменитого призыва «Убрать эту обезьяну!»; нужно было действовать самим.

О том, как справились с ним в Институте литературы Академии наук, пишут К. М. Азадовский и Б. Ф. Егоров:

«В Пушкинском Доме, однако, возникла известная коллизия, побудившая начальство всерьез задуматься над деликатным вопросом: как ликвидировать скульптурную пропаганду опозоренного академика? Дело в том, что в комнате перед входом в тогдашний читальный зал Рукописного отдела (ныне – комната за спиной вахтера, сидящего в вестибюле) располагалась грандиозная, почти до потолка, статуя А. Н. Веселовского; мраморный академик величественно восседал в мраморном же кресле. Каждый, кто направлялся в читальный зал, мог лицезреть поруганного ученого. Что делать? Убрать статую – но куда? Соседние помещения до тесноты заполнены книгами и рукописями. Перенести на чердак или хотя бы на второй этаж? Но перемещение многопудовой статуи через вестибюль наверх вызвало бы почти неразрешимые технические трудности. Разбить на куски? Однако памятник оценивался по акту в тысячи рублей. Наконец, придумали: закрыли статую парусиной и загородили высокими книжными шкафами, отодвинув их для этой цели от стен…»[244]244
  Азадовский К. М., Егоров Б. Ф. «Космополиты». С. 129. Примеч. 49.


[Закрыть]

В университете, где академик покоился в пантеоне на «аллее славы», было несколько проще:

«Веселовский был снят с постамента, а сам цоколь, где стояла фигура с золотой и гордой надписью, был повернут лицевой стороной к стенке; на его пустой спине какой-то шутник написал карандашом “за низкопоклонство”»[245]245
  Фрейденберг О. М. Записки.


[Закрыть].

Возвышение Б. С. Мейлаха

Еще в октябре 1947 г. вышла в свет монография сотрудника Пушкинского Дома, председателя Пушкинской комиссии, профессора филологического факультета ЛГУ Бориса Соломоновича Мейлаха «Ленин и проблемы русской литературы конца XIX – начала ХХ вв.». Книга эта была подготовлена на материалах докторской диссертации с таким же названием, которую Б. С. Мейлах защитил в 1944 г. в Ташкенте, где он исполнял обязанности директора эвакуированного туда Пушкинского Дома. По-видимому, эта книга и писалась с расчетом выдвинуть ее на главную премию, а последовавшие события стали тому подтверждением. Уже 19 октября в «Ленинградской правде» была напечатана хвалебная рецензия И. И. Векслера[246]246
  Векслер И. И. Ленин и проблемы русской литературы // Ленинградская правда. Л., 1947. № 246. 19 октября. С. 3.


[Закрыть], коллеги автора по Институту литературы, причем она была далеко не единственной.

Долгожданная новость пришла 2 апреля 1948 г. Вечерний выпуск «Последних известий» Ленинградского радио вечером сообщал:

«За книгу “Ленин и проблемы русской литературы конца 19 – начала 20‐го веков” Сталинской премии удостоен доктор филологических наук, заведующий отделом новой русской литературы Института литературы Академии наук СССР Борис Соломонович Мейлах.

– Присуждение Сталинских премий, – говорит профессор Мейлах, – не только подводит итог проделанной работе, но и определяет дальнейший творческий путь советских мастеров художественного слова. Основные идеи, которыми проникнуты произведения премированных авторов, – это идеи советского патриотизма.

Радостно отметить, что почетное звание Сталинских лауреатов получили представители многих национальностей Советского Союза. В числе новых лауреатов мы видим писателей, драматургов и поэтов Украины, Белоруссии, Таджикистана, Латвии, Эстонии и других республик.

Оправдать высокую награду каждый из нас должен усиленным творческим трудом. Я работаю сейчас над исследованием “Пушкин и его эпоха”. В новой книге мне хочется показать великого поэта, как гениального выразителя борьбы русского народа с темными силами реакции, за свободу и счастье»[247]247
  ЦГАЛИ СПб. Ф. 293 (Ленрадиокомитет). Оп. 2. Д. 2898. Л. 29. Последние известия: 2 апреля 1948 г. (22:05–22:20).


[Закрыть].

Такая награда ставила Бориса Соломоновича едва ли не во главу ленинградской науки о литературе, а лояльность требованиям идеологии еще с довоенных лет была его основным качеством[248]248
  Комсомольская юность Б. С. Мейлаха проходила в Пушкинском Доме, уже в начале 30-х гг. он активно участвовал в жизни Академии наук – был членом бюро коллектива ВЛКСМ АН СССР, в 1932–1933 гг., заместителем ответственного редактора газеты АН СССР «За социалистическую науку» (снят в 1932 г. «за зазнайство по отношению к старым специалистам» – т. е. к профессорам и членам АН). По должности члена комсомольского бюро Академии наук он был постоянным оратором на партсобраниях и митингах, выступая в компании с активными «беспартийными большевиками» от филологии середины 30-х гг. типа академика А. С. Орлова или члена-корреспондента АН СССР Н. К. Пиксанова. В качестве характеристики позиции Б. С. Мейлаха «довоенного типа» приведем протокольную запись его выступления на заседании парткома АН СССР 10 ноября 1935 г., обсуждавшего итоги работы комиссии коллектива ВКП(б) АН СССР по обследованию Пушкинского Дома и осудившего деятельность Ю. Г. Оксмана: «Чуждые люди по договорам опять стали работать в ИРЛИ. Оксман свою антисоветскую политику проявляет в очень замаскированной форме. Его деятельность – это захват власти; идут информации в печать типа дельца, которые должны поднять его авторитет. Оценки его в отношении отдельных товарищей меняются несколько раз в течение нескольких дней. Он “хает” советски настроенных людей. Он держит в руках отдельных сотрудников, действуя на них и материально, проводя их специалистами и т. д. Даже Десницкий попал в цепи, в блок с Оксманом. Комиссия должна учитывать политиканство Оксмана» (ЦГАИПД СПб. Ф. 2019 (Парторганизация АН СССР). Оп. 2. Д. 151. Л. 129 об.).
  Эти слова он говорил ровно через неделю после защиты 3 ноября 1935 г. кандидатской диссертации, одним из оппонентов на которой был Ю. Г. Оксман. Юлиан Григорьевич, в свою очередь, давал молодому кандидату литературоведения следующую характеристику: «В кандидатской диссертации “Пушкин и русский романтизм” т. Мейлах проявил высокую научную одаренность, прекрасную методологическую и историко-литературную выучку и тонкое критическое чутье литературоведа-марксиста, одинаково свободно ориентирующегося и в вопросах классовой борьбы, и в литературно-теоретических традициях и дискуссиях первой трети XIX столетия, и в документах архивохранилищ, и в сложнейших черновиках рукописного наследия Пушкина» (Оксман Ю. Г. О научной работе Б. С. Мейлаха // Сборник научных работ комсомольцев Академии наук СССР. М.; Л., 1936. С. 423).


[Закрыть]; кроме того, еще до получения Сталинской премии он был на хорошем счету – в 1947 г. Б. С. Мейлах оказался в числе участников философской дискуссии[249]249
  Мейлах Б. С. Философская дискуссия и вопросы изучения эстетики: Стенограмма публичной лекции, прочитанной 11 сентября 1947 года в Ленинградском доме искусств. Л., 1948. 14 января 1948 г. он выступал в Ленинградском государственном музыкальном НИИ (ныне Российский институт истории искусств) с докладом «Итоги философской дискуссии» (стенограмму см.: ЦГАЛИ СПб. Ф. 82 (ЛГИТМиК). Оп. 3. Д. 165. Л. 48–69 об.).


[Закрыть].

О присущем ему в тот период пафосе позволяет судить его выступление в университетской газете, озаглавленное «Быть достойным великой эпохи», в котором он представляет литературоведение новой формации:

«Присуждение Сталинских премий за литературоведческие работы свидетельствует о том, что литературоведение стало неотъемлемой, составной частью новой культуры. Литературоведческая книга обрела новый адрес – огромную аудиторию советских людей. Меня глубоко обрадовало то обстоятельство, что на мою книгу “Ленин и проблемы русской литературы” откликались дружескими письмами не только товарищи по специальности, но и так называемые “рядовые читатели”. У них книги вызывают живой интерес, – факт, который не может не оказать решительного влияния на характер наших работ.

Самой жизнью поставлен вопрос о новом типе литературоведческого исследования. Мы должны бороться за практическое воплощение в нашей науке традиций ленинизма, требующего сочетать высокий научный уровень работы с ценностью, доступностью, живостью изложения. Задача эта весьма сложная, но мы обязаны ее выполнить.

Последние годы я много размышлял над вопросами литературной теории. Я твердо убежден, что, только продвинувшись в области теории, мы сможем перестроить литературоведение. Нельзя без конца жевать готовые выражения. В наше время возникли новые проблемы, и мы должны решать их новыми методами. Синтез теории литературы, истории литературы, литературной критики – таков путь, завещанный нам передовой революционной наукой.

Основная тема, над которой я теперь работаю, – “Пушкин и его эпоха”. Я пытаюсь в своей новой книге показать Пушкина как наиболее полное воплощение своего времени, народа, отечества и как деятеля, силой своего гения опередившего время и связавшего два поколения революционной России. Эту книгу я пишу с радостным сознанием того, что литературоведение стало у нас частью общенародного, социалистического дела, что своим трудом мы, советские литературоведы, участвуем в великой борьбе за победу коммунизма»[250]250
  Мейлах Б. Быть достойными великой эпохи // Ленинградский университет. Л., 1948. № 15. 21 апреля. С. 1.


[Закрыть].

Пушкинский дом остается без директора

Так случилось, что первый серьезный оргвывод в отношении Института литературы АН СССР был сделан Провидением: 4 апреля 1948 г. в Москве умирает заместитель академика-секретаря Отделения литературы и языка Академии наук СССР, директор Института литературы академик Павел Иванович Лебедев‐Полянский. И хотя он, живя в Москве, не играл заметной роли в политической и научной жизни Ленинграда, он всегда прикрывал «тылы» Пушкинского Дома как в Президиуме Академии наук, Высшей аттестационной комиссии, так и в других инстанциях. Получение Б. С. Мейлахом Сталинской премии также не могло произойти без его деятельного участия.

«7 апреля в Институте литературы Академии наук СССР состоялось траурное заседание памяти скончавшегося академика П. И. Лебедева-Полянского.

Заседание открыл коротким вступительным словом проф[ессор] Б. П. Городецкий. ‹…› Доклад о жизни и деятельности П. И. Лебедева-Полянского как ученого сделала член-корреспондент Академии наук СССР В. П. Адрианова-Перетц. От имени партийной организации института выступил научный сотрудник Д. С. Бабкин. Воспоминаниями о П. И. Лебедеве-Полянском поделились профессора Г. А. Гуковский, М. К. Азадовский, А. А. Смирнов, Б. В. Томашевский, Б. М. Эйхенбаум, докторант Б. В. Папковский»[251]251
  ЦГАЛИ СПб. Ф. 12 (ЛенТАСС). Оп. 2. Д. 127. Л. 108 («Памяти академика П. И. Лебедева-Полянского: Траурное заседание в Институте литературы»). Сообщение вечернего выпуска Ленинградского радио см.: Там же. Ф. 293 (Ленрадиокомитет). Оп. 2. Д. 2898. Л. 98. Последние известия: 7 апреля 1948 г. (21:45–22:00).


[Закрыть].

Смерть Павла Ивановича совершенно лишила Пушкинский Дом надежд на защиту в Москве. Теперь привыкший к надежным тылам Л. А. Плоткин, который после длительной паузы, 31 августа 1948 г., распоряжением Президиума АН СССР за подписью С. И. Вавилова и В. П. Никитина был назначен временно исполняющим обязанности директора[252]252
  ПФА РАН. Ф. 150 (ИРЛИ). Оп. 2. Д. 742. Л. 5.


[Закрыть], остался без привычной поддержки. Кроме того, под угрозой оказалась и сама деятельность Пушкинского Дома: как бы ревностно ни отстаивал Л. А. Плоткин линию партии в институте, с его пятым пунктом он никогда бы не был утвержден в ЦК ВКП(б) руководителем этого храма науки. А пока вопрос о кандидатуре нового директора оставался открытым, претендентов на этот пост становилось все меньше и меньше – идеологический шторм смывал одного за другим. Наиболее вероятным, после получения Сталинской премии, казался Б. С. Мейлах, но в его случае пятый пункт был также непреодолим.

В Ленинграде складывалась необычная ситуация: переход в Москву ректора А. А. Вознесенского, а затем последовавшая через три месяца смерть академика П. И. Лебедева-Полянского оставили ленинградскую филологию без всякого прикрытия. Этим обстоятельством вскоре сумели воспользоваться как в университете, так и в Пушкинском Доме.

Ленинградским писателям рано успокаиваться

14 мая 1948 г. Ленинградское радио оповестило своих слушаталей:

«Сегодня открылось расширенное заседание правления Ленинградского отделения Союза советских писателей, посвященное обсуждению первых четырех номеров журнала “Звезда”, вышедших в 1948 году.

В заседании принимают участие приехавший из Москвы главный редактор “Литературной газеты” Ермилов, председатель Комиссии по критике и теории литературы Союза советских писателей СССР Ковальчик, заместитель председателя этой же комиссии [Ю. С.] Калашников.

Доклад о работе редакции “Звезды” сделал главный редактор журнала Друзин…»[253]253
  Там же. Д. 2902. Л. 23. Последние известия: 14 апреля 1948 г. (22:15–22:29).


[Закрыть]

Описываемое заседание, на котором присутствовали и почти все литературоведы, продолжалось два дня.

Основной доклад В. П. Друзина, выступления членов редколлегии журнала и мнения ленинградских писателей показали, что качество журнала улучшилось и теперь он вполне соответствует как литературным, так и идейно-политическим требованиям текущего момента.

Но благостное настроение сменилось в тот момент, когда на трибуну начали выходить москвичи, верные проводники сталинской идеологической линии – главный редактор «Литературной газеты» В. В. Ермилов и ответственный секретарь газеты «Культура и жизнь» Е. И. Ковальчик – советские литературоведы, доктора филологических наук…

Они не оставили и следа от благодушных настроений ленинградцев: писателей и редакцию «Звезды» обвинили в самоуспокоенности, идеологической слепоте, а про выступление В. П. Друзина было сказано, что в нем «недостаточно было критики и самокритики»[254]254
  ЦГАЛИ СПб. Ф. 371 (ЛО ССП). Оп. 1. Д. 45. Л. 229.


[Закрыть].

Среди ленинградских писателей сразу же начался ропот по поводу очередного партийно-литературного десанта. Скрыть такой холодок зала было невозможно. Именно поэтому Евгения Ивановна Ковальчик во второй день заседания заявила:

«Было сказано, что тут прислали бригаду во главе с танком. Мне бы хотелось точно договориться, что присылка товарищей из Москвы или другого города должна быть в литературной жизни явлением постоянным, а мы очень активно приглашаем в Москву, это могут подтвердить бывшие у нас в Москве критики. Мы без ленинградцев не мыслим больших мероприятий»[255]255
  Там же.


[Закрыть].

Но, к удивлению приехавших из столицы гостей, они все-таки получили серьезный и непривычный после 1946 г. отпор: слово взяла В. Ф. Панова, которая среди прочих имела одного преданного читателя, мнение которого значило много больше, чем всех остальных вместе взятых, – товарища Сталина. Вера Федоровна не особенно стеснялась в выражениях, излагая собственное мнение:

«Мне хочется сказать вот о чем: мне кажется правильным и нужным, чтобы московские товарищи приезжали помогать разобраться в наших делах, выявлять наши грешки, несмотря на то что у нас в Союзе существуют такие люди, как проф[ессор] Гуковский. Очень хорошо, пусть приезжают со стороны, но мне кажется, что следует лучше готовиться к этим обсуждениям и вести их на уровне, который мы вправе требовать от москвичей. Посудите сами, тов. Ермилов выступает и начинает обвинения ленинградских писателей, что, идя на это собрание, они не прочитали четырех номеров “Звезды”, а кончает тем, что больше говорить не может, потому что больше не читал. Мы – триста человек обязаны прийти, прочитав, а он не обязан прочитать, если он выступает.

Мне кажется также неправильной позиция т. Ковальчик, которая, едва усмотрев профессиональный разговор в статье Эвентова, говорит, что это формализм и что это скатывание к натурализму»[256]256
  Там же. Л. 239.


[Закрыть].

Закончила же В. Ф. Панова свое защитительное выступление восклицанием: «А журнал “Звезда” в основном хороший!»[257]257
  Там же. Л. 239 об.


[Закрыть]

Совершенно не случаен тот факт, что писательница упомянула в своей речи профессора Г. А. Гуковского – его роль в жизни ленинградской писательской организации была тогда очень велика. Вернувшись из Саратова, он активно участвовал в писательской жизни, причем его чудесным образом почти не затронул смерч критики в связи с кампанией против Веселовского.

28 мая 1948 г., через две недели после приезда «танка» В. В. Ермилова, именно Г. А. Гуковский делал большой доклад на общем собрании писателей Ленинграда.

Это памятное собрание проходило 20–21 мая в Доме писателя имени В. В. Маяковского и называлось «Ленинградская проза и поэзия Ленинграда в 1947 году». Оно подводило итог годовой деятельности ленинградских писателей и включало три доклада: Г. А. Гуковского о прозе, И. В. Карнауховой о детской литературе и В. А. Лифшица о поэзии.

Доклад Г. А. Гуковского «Ленинградская проза 1947 года» произвел неизгладимое впечатление на ленинградских писателей: именно для его обсуждения было решено собраться и на второй день, который проходил под председательством Ю. П. Германа.

На фоне остальных бесцветных докладов выступление университетского профессора было событием – полемическим, неоднозначным, отчасти даже провокационным; особенный резонанс имело заявление Г. А. Гуковского о том, что так называемой ленинградской темы в литературе в действительности не существует. Последнее заявление уже окончательно растопило лед казещины, с 1946 г. прочно сковавший собрания ленинградских писателей.

Почти все выступавшие на протяжении двух дней признавали достоинства доклада: «Остроумный и интересный доклад» (Е. А. Вечтомова)[258]258
  ЦГАЛИ СПб. Ф. 371 (ЛО ССП). Оп. 1. Д. 47. Л. 175.


[Закрыть], «Мне очень понравился доклад т. Гуковского потому, что это первый доклад, который я слушал, на основании которого можно о чем-то спорить» (С. П. Антонов)[259]259
  Там же. Л. 186.


[Закрыть]. Даже В. П. Друзин был вынужден признать, хотя и с оговорками, неординарность доклада: «Все говорят о докладе Гуковского потому, что он был единственным докладчиком, который вчера ставил какие-то вопросы и был построен внешне так, что задевал какие-то моменты»[260]260
  Там же. Л. 228.


[Закрыть].