Текст книги "Кот олигарха. РОМАН"

Январский провел гостей мимо мольбертов и просторного подиума, предназначенного, очевидно, для натурщиков, ближе к озеру света от зеленой лампы, где на границе между полумраком студии и клубной эксцентрикой биллиарда были расставлены вокруг низкого стеклянного кофейного столика несколько простых и не слишком комфортных старых кресел. У стены напротив окна стояла массивная тумбочка, крышка которой использовалась в качестве барной стойки и была уставлена бутылками, по большей части темного стекла. К тумбочке с обеих сторон примыкали два массивных стеллажа из мореного дерева, на полках которых был собран паноптикум самых разнообразных предметов, призванных, вероятно, придавать форму фантазии художника: от чучел животных до нескольких хтонически извитых древесных коряг, от пары смутно знакомых классических бюстов до конного разъезда оловянных уланов в ярких мундирах, от глиняной утвари и черепков до мелких сувениров, собранных, вероятно, в разных концах света.

Из всей компании только Лена осталась стоять возле одного из стеллажей, рассматривая его коллекцию, в то время как среди остальных, рассевшихся или повалившихся в кресла, появился сатир Коля, босой и в небрежно подвязанном халате, и произнес магические слова, выдавшие в нем по совместительству бармена. За одной из дверец тумбочки обнаружился холодильник, похожий на гостиничный мини-бар, но более солидных размеров. На поверхность были подняты лед и пиво, заструились джин и тоник, по прихоти хозяина дома запахло абсентом.

Январский махнул рукой в сторону одного из мольбертов.

– Меня навел на эту мысль Эль Греко, – сказал он небрежно, но с легкой ноткой эгоманиакальной погруженности в собственный мир, не допускающей и мысли о том, что его реплика в прихожей могла быть воспринята гостями как случайная. – Большинство канонических изображений показывают святого Себастьяна либо подрощенным херувимом, либо аутистом. Не могу себе представить менее живописной темы, чем христианское смирение. – Январский закинул голову назад и посмотрел в потолок, словно консультируясь с небесной инстанцией о допустимости такого взгляда.

– Если не ошибаюсь, Себастьян первоначально был солдатом, – вежливо пробормотал Троицкий достаточно громко, чтобы реплика была засчитана, и достаточно тихо, чтобы позволить художнику проигнорировать информацию, если она не вписывалась в его концепцию.

Январский, продолжая смотреть в потолок, повернул правую руку ладонью вверх, словно взвешивая поданную мысль.

– Меня не интересует исторический аспект, – сказал он. – Только символический.

– А! – тихо и глубокомысленно воскликнул Троицкий.

Николай подошел к Ларе, опустился на одно колено и подал ей высокий стакан с красноватой жидкостью. Лена немного ревниво наблюдала за ними вполоборота. Лара слегка наклонилась вперед, приняла стакан и поблагодарила юношу улыбкой достаточно нейтральной, чтобы вызвать у Лены легкую удовлетворенную усмешку. Лена уже успела подумать, что Лара не из тех, на кого производят впечатление театральные жесты, и была рада получить подтверждение своей правоты.

– Представьте себе ситуацию: римские легионеры используют безоружного и беззащитного юношу как мишень, для упражнения в стрельбе из лука. Юноша стоит перед ними безвольно, возведя очи горе, и принимает их стрелы как набитый соломой тюфяк.

Январский обвел аудиторию глазами.

– Вам эта ситуация кажется символически богатой? Вы постигаете внутреннее содержание образа?

Решетинский хмыкнул и сделал большой глоток из поднесенного Николаем стакана, в котором звенели и плескались кубики льда, бросая загадочные зеленоватые отблески в темную древесную глубину многолетнего напитка.

– Не хватает напряжения, – сказал он.

– Именно! – воодушевился художник. – Это незаряженный символ, как невзведенный курок! Римские легионеры на месте, но по другую сторону ситуации явно чего-то не хватает.

Николай подошел к Лене последней и подал ей стакан с небольшим поклоном. Возможно, он инстинктивно почувствовал ее место в этой компании. Никто не интересовался ее предпочтениями в напитках, и он просто налил ей то же, что и Ларе. Она приняла стакан, глядя ему в глаза, пытаясь отыскать в них святого Себастьяна.

– Эль Греко – единственный, кто дает Себастьяну неидеализированное, земное тело – тело, которому знакомы и сладострастие, и брутальность. И хотя он формально соблюдает христианскую условность обращенного к небу взгляда, в его Себастьяне нет ни покорности, ни смирения, ни даже надежды. Я не говорю о вере. Коля, принеси мне альбом.

Коля, по всей видимости не новичок в своей роли, сходил к дальней стене, где за биллиардным столом обнаружилась не замеченная ранее низкая книжная полка, уставленная художественными альбомами большого формата в ярких суперобложках. Январский положил альбом репродукций Эль Греко себе на колени и начал любовно его листать с аккуратностью, неожиданной в его огромных, как увидела теперь Лена, руках и в его очевидно эгоцентрическом темпераменте.

Найдя нужную страницу, он передал альбом Ларе, сидевшей от него по правую руку.

– Что вы видите у него во взгляде?

Лара несколько секунд изучала репродукцию непроницаемым взглядом.

– Вопрос, – сказала она и передала альбом Троицкому.

– Мммм, – сказал Троицкий и после приличествующего случаю краткого интервала передал альбом Решетинскому.

Тот бросил на картину мимолетный взгляд и вернул книгу хозяину.

– Непрочитываемое лицо, – задумчиво сказал Январский. – По крайней мере, не более близкое к святости, чем к пороку. Вопрос – возможно. Но не вопрос жизни и смерти. Взгляд, я бы сказал, не столько вопрошающий, сколько прикидывающий. Чувственные губы и подчеркнуто твердый подбородок, если вы обратили внимание. Голова непропорционально мала по отношению к телу. Его жизнь в мускулах, а не во взгляде.

Лена подошла к художнику сзади и стала рассматривать репродукцию поверх его плеча. Его анализ показался ей впечатляющим. Одновременно она с удивлением обнаружила, что среди крупных кубиков льда в ее стакане жидкости было не так уж много и вся она уже кончилась. Лена вернулась к импровизированной барной стойке и налила себе щедрую порцию в тот же стакан из первой попавшейся бутылки. Напиток оказался обжигающе крепким.

Январский между тем продолжал, задумчиво скребя седую щетину на щеке:

– Если вспомнить завершение истории святого Себастьяна, в ней можно обнаружить несколько подсказок о том, чего не хватает в каноническом образе. Или что было из него утеряно на протяжении Средних веков. Кто-нибудь помнит, что произошло с Себастьяном после казни?

Возможно, он читает где-нибудь лекции студентам, подумала Лена. Жаль, что я не знаю ответа. С другой стороны, он слишком погружен в себя, чтобы иметь любимчиков.

Вопрос был риторическим, либо Январский давно привык к неподготовленной аудитории.

– Его принесли в дом к святой Ирине, – терпеливо продолжил он, – которая была удивлена, обнаружив, что юноша жив, несмотря на смертельные раны. Среди ухаживавших за ним была слепая девушка, которой он вернул зрение. На какие мысли это нас наводит?

– Дефлорация, – скорбно откликнулся Троицкий.

– Как будто эти мысли когда-то бывают от нас далеки, – не по делу ввернул Решетинский.

Январский поощрительно кивнул.

– Разумеется. Очевидная метафора сексуальной инициации.

Лара слушала с легкой улыбкой, закинув ногу на ногу и слегка покачивая носком ноги, обвитым золотистыми кожаными ремешками. Засмотревшись на эту ногу, Лена вдруг почувствовала легкое головокружение, покачнулась и вынуждена была поспешно опереться одной рукой о полку стеллажа, уронив с нее несколько предметов – к счастью, мелких и небьющихся. Наклонившись, она попыталась их собрать, но для лучшей опоры ей пришлось сесть на корточки. Она украдкой посмотрела на остальную компанию. Ей показалось, что никто ничего не заметил.

– Итак, мы знаем, что Себастьян посвящает девственницу в таинства сексуальной любви, – говорил Январский. – Некоторое время спустя он вновь попадает в руки Диоклетиана, который на этот раз приказывает…

Он обвел своих слушателей многозначительным взглядом.

– Никто не помнит?

Лена аккуратно допила остатки обжигающей жидкости. Она была настолько увлечена попыткой впитать все происходящее до последней капли, не упустив ни единого взгляда, слова или движения, что ей даже не пришла в голову возможность связи между количеством выпитого и стабильностью вертикальной ориентации в пространстве. Поставив стакан на полку, она аккуратно обошла сидевшего Троицкого и подошла к биллиардному столу. На зеленом сукне лежал отложенный кем-то гладкий, полированный и невероятно длинный, как показалось Лене, кий, и было разбросано несколько шаров – вероятно, остатки чьей-то незавершенной партии. Расположение шаров показалось Лене невероятно глубокомысленным. Она оперлась руками о бортик стола и уставилась на композицию. Отсюда было прекрасно слышно каждое слово Январского, и при этом стол помогал удерживать ускользающее равновесие гораздо лучше, чем грубый, изобилующий острыми углами стеллаж.

– Диоклетиан приказывает бросить живучего святого в выгребную яму, – подытожил Январский. – Не самая гротескная смерть в христианском мартирологе, но одна из самых неприятных.

– У Тарковского или у Германа есть что-то похожее, – задумчиво протянул Решетинский.

– Без сомнения, – отрезал художник довольно раздраженно, как показалось Лене. – Суть в следующем: почему выгребная яма? Логично предположить, что наказание должно было соответствовать преступлению – или тому, что было преступлением в глазах цивилизованных римлян.

Лена взвесила в руке кий, наклонилась над столом и примерилась взглядом к двум легким шарам, по прямой смотревшим в лузу. Кий казался слишком длинным. Последний раз она играла в биллиард в ранней юности в подмосковном пансионате, где отдыхала с мамой посреди дождливого, туманного лета. Она вспомнила незнакомого мальчика, который учил ее правильно держать кий и деликатно обнимал за талию, но так и остался незнакомым. Может быть, тот кий был короче. Этот либо нужно было держать слишком близко к центру тяжести, либо неудобно отводить руку далеко назад. Платье, сохранявшее условную целостность на двух пуговицах и одной булавке, бесстыдно раскрывалось в трех местах, предательски саботируя свою самую базовую функцию. К счастью, никто не мог видеть Лену с этой стороны. Она последний раз тщательно примерилась и слишком резко двинула руку вперед. Шар подскочил, пролетел часть пути над сукном, но на излете нанес дробный удар по своему визави под требуемым углом, отправив того прямиком в лузу.

– А! Bella posizione1111
  Красивая позиция (ит.)


[Закрыть], как говорят итальянцы, – произнес сзади голос Троицкого.

Лена обернулась, но даже раньше, чем встретила взгляд психолога, интуитивно поняла, что его реплика относилась именно к ней, или по крайней мере к той части ее тела, которая была обращена непосредственно к нему. Содержавшаяся в его фразе двусмысленность точнее попала в цель, чем если бы была сформулирована более вульгарно и на русском языке. Лена слегка покраснела. Все взгляды теперь были обращены на нее, включая загадочный Ларин. Лара как будто бы улыбалась одними глазами – или это была тень от качавшегося абажура зеленой лампы? Лена только сейчас поняла, что, поворачиваясь к зрителям, задела абажур кием. Непонятно было, как себя вести под этими четырьмя взглядами. Проклятое платье. Глаза Троицкого были немного масляными от выпитого. Лена прекрасно помнила, как он просил коньяка. Она поискала глазами Николая, но тот куда-то исчез.

Лена отложила кий, для большей устойчивости оперлась сзади обеими руками о бортик стола и посмотрела на троих мужчин немного вызывающе. Решетинский сидел к ней спиной и озадаченно рассматривал ее через плечо. Взгляд Январского был оценивающим, но в то же время как будто слегка отсутствующим – словно он мысленно пытался поместить ее образ в какую-то неизвестную ей композицию. Все это было очень странно. Ее щеки не то чтобы горели, но приятно теплились. Лене показалось, что с ее телом происходит какая-то метаморфоза: заостряются скулы; грудь поднимается и тяжелеет, еще бесстыднее раскрывая ворот; бедра округляются и становятся шире, живот наливается тонкой упругостью и острее начинает чувствовать прикосновение бессмысленного платья и особенно – то место едва ли много ниже живота, где платье начинает расходиться в стороны, слегка приподнятое чуть согнутой в колене ногой – ногой, которая приоткрыта, может быть, смелее, чем принято, судя по прищуренному Лариному взгляду и по трем остальным, причина которых внезапно стала понятна.

Лена поспешно выпрямилась и задернула полы платья.

Где-то недалеко излишне громко зазвонил телефон. Звук был резким и совершенно неуместным, несмотря даже на знакомую и в других обстоятельствах приятную мелодию. Определенно, это был ее телефон.

Лена нашла глазами сумочку, оставленную на одной из полок стеллажа, и, стараясь выглядеть невозмутимой – как самодостаточная современная женщина, которая может ожидать делового или личного звонка даже и в неурочное время, – направилась к ней на предательских каблуках. Она даже знала, кто звонит. Какое унижение.

– Да, мамочка, да, – зашептала она в телефон, прикрывая рот рукой и дрейфуя подальше от посторонних глаз. – Все в порядке. Я задержалась на премьере, потом на вечеринке… Я с Ларой… это подруга с работы… да, у нее… ну, как-нибудь… ничего… не волнуйся…

Какое унижение! Почему она сама не позвонила маме раньше, улучив для этого более удобный момент. Не то чтобы вечер изобиловал такими моментами. В любом случае, это не повод чувствовать себя провинившимся подростком, пусть даже она выглядит со стороны как подросток… Можно ли себе представить, чтобы Ларе среди ночи позвонила мама выяснять, где находится ее дочь? Если на то пошло, можно ли вообще представить себе Лариных родителей иначе, чем в образах Зевса и Леды? Хороший сюжет для Январского!

Экран телефона показывал пропущенную эсэмэску. Открыв ее, Лена прочла: В небе полная луна моя мысль тобой полна. Она пообещала себе заблокировать номер Боллинга в первую же свободную минуту.

Сердито выключив телефон, Лена искоса проверила, какое впечатление произвел ее разговор на всю полуночную компанию. Мужчины наполняли стаканы у импровизированной барной стойки, то ли забыв о Ленином существовании, то ли деликатно избегая ее смущать. Последнюю версию Лена тут же отвергла и горестно фыркнула себе под нос. Троицкий демонстрировал Ларе одну за другой несколько бутылок – возможно, искушая ее выдержкой, винтажом, купажом или чем там еще. Лара качала головой. У Лены было ощущение, что она смотрит на них в удаляющую линзу телескопа. Или же она просто успела отойти от них так далеко за время разговора. Ей пришлось сделать волевое усилие, чтобы сфокусировать зрение. Лара продолжала качать головой. Троицкий пожимал плечами.

Январский повернул голову к Лене и приподнял в правой руке стакан с золотистой жидкостью. Лена чуть было не покачала головой по Лариному примеру, но отвергать приятный в целом знак внимания тут же показалось ей мелочной демонстрацией дурного характера.

– Пойдемте, я вам покажу, – сказал Январский, вручая ей стакан.

Это было неожиданно. Насколько она могла видеть, у художника не было никаких особых причин выделять ее из остальной компании индивидуальным приглашением. Лена благодарно улыбнулась Январскому в спину, в то время как он уже направлялся к одному из мольбертов – дальнему от них – пружинистой походкой старого спортсмена. Лена заметила, что Решетинский с Троицким со стаканами в руках о чем-то перешептываются под взглядом Лары, оставшейся сидеть в кресле и не демонстрирующей желания присоединиться ни к той, ни к другой компании.

Январский подошел к стене и щелкнул выключателем. Светильники, расположенные по обе стороны от одного из окон, бросили направленный мягкий свет на высокий мольберт. Лена почему-то ожидала, что холст будет прикрыт завесой или покрывалом, которое художник сорвет торжественным жестом бенефицианта, словно открывая персональную выставку. В его движениях чувствовалась сжатая, наэлектризованная энергетика, иногда, несомненно, требовавшая выхода. Его легко было представить на теннисном корте, играющим с банкирами, олигархами, министрами и, может быть, даже их женами. Надо спросить, играет ли он в теннис, подумала Лена. Почему-то в тот момент это показалось ей необходимым и уместным вопросом, хотя важность такой информации для нее лично была сомнительна.

Картина между тем стояла открытой и не дала никакого времени подготовиться. Центральная фигура рвалась с холста навстречу зрителю с первобытной неистовостью. Лицо и формы натурщика были узнаваемы, но на картине в них бурлила ярость, не имевшая, казалось, ничего общего с расслабленным насмешливым юношей, встретившим их на пороге студии. Себастьян Январского полусидел на земле; одна нога была согнута в колене, другое колено упиралось в землю. Две стрелы поразили тело – одна в районе печени, другая пониже левого соска; третья застряла в расщелине скалы на заднем фоне. Все мускулы тела были агонизирующе напряжены в последней попытке подняться; лицо, обращенное навстречу убийцам, искажала гримаса боли, злобы и ярости; в уголке оскаленного рта пузырилась кровь. Лицо казалось несоразмерно большим; откинутые назад бронзовые кудри подчеркивали движение навстречу зрителю. Оскал напоминал ощетинившегося тигра, шипящего от страха и злобы, но лицо было узнаваемо как лицо сатира, с едва уловимыми признаками дегенерации в экзотических скулах и зауженных глазах. Вертикально под ним находился второй центр притяжения: темный треугольник обрамлял реалистично изображенные, но массивные на грани правдоподобия половые органы, гротескно угрожающие даже в момент бессилия.

Лена вздрогнула, когда Январский заговорил рядом с ней, внимательно рассматривая собственную картину.

– Есть традиция, отождествляющая Себастьяна с Аполлоном, – все тем же лекторским тоном сказал он. Его спокойствие решительно не вязалось с предметом изображения. – Но легионеры, служанка, клоака, позорная казнь – все это, конечно, никак не вяжется с образом Аполлона. Да и метафора гибели богов была бы здесь неуместной.

Фон вокруг центральной фигуры еще не был прорисован до конца. Возможно, это только усиливало шоковое впечатление. Сама фигура казалась завершенной, но Лена, конечно, не могла быть уверенной, обладая взглядом дилетанта. Она заметила, впрочем, ровную фактуру картины и тонкость линий, напомнившие ей полотна старых мастеров. Современная живопись ассоциировалась у нее с грубыми мазками.

– Что вы думаете? – спросил Январский, не поворачивая взгляда.

Лена непроизвольно посмотрела на него, проверяя, действительно ли ему может быть интересно ее мнение. Его профиль не выдавал ответа.

– Животная природа человека, – сказала она не слишком оригинально, но стараясь передать голосом, что картина произвела на нее сильное впечатление. Голос плохо слушался.

Она вспомнила про прижатый к груди стакан, поднесла его к губам и осушила залпом. Горло обожгло, но не так сильно, как водкой. Вкус был древесно-травяным, немного вяжущим – не слишком приятным, но неуловимо бодрящим.

– Животная природа, – хмуро повторил Январский и с недовольным видом поскреб щеку. – Словно есть какая-то другая!

Мог бы и согласиться из вежливости, сердито подумала Лена. С безотчетной надеждой на помощь она посмотрела в сторону Лары, но та беседовала о чем-то с Решетинским, который подвинулся в кресле ближе к ней и наклонялся вперед, словно боялся пропустить хоть слово. Возможно, она рассказывала ему, как снималась у Зинченко. Троицкий опять возился с бутылками.

– Но я не очень понимаю, при чем здесь христианство, – ввернула она, чтобы отвлечь художника на неконфронтационный путь.

– А ни при чем, – охотно объяснил Январский. – Считайте христианство более поздней интерпретацией. Христианство – то же язычество, подменившее своими святыми старых богов, олицетворявших силы природы и аспекты мироустройства. Смотрите на Себастьяна глазами казнивших его римлян.

Лена отвернулась от художника и сфокусировала взгляд на Ларе, которая в этот момент как раз закончила что-то говорить и устраивалась в кресле поудобнее, напоминая очень длинную кошку.

– Но тогда, – не успев даже обдумать невесть откуда взявшуюся мысль, сказала Лена, – римский взгляд – тоже лишь интерпретация, ничего не говорящая о настоящем Себастьяне. О нем. – Она указала на картину подбородком для полной ясности.

– Отчасти, – согласился Январский. – Но у нас есть легенда, и за неимением иного, мы должны делать выводы на основании тех фактов, которые содержатся в легенде. Мне кажется, они наводят на очевидную мысль.

– Не животная природа. – Лену озарило. – Просто животное.

– Конечно. – Художник поощрительно улыбнулся. – Легионеры, выпускающие свои стрелы – не хладнокровные убийцы, а охотники. Сам же сатир воплощает не животное в человеке, а бестиальное в природе. Вот откуда казнь в клоаке.

Лена шумно выпустила воздух через ноздри.

– Тогда как христианская иконография сосредоточена на аспектах благости, – продолжал Январский.

– Например, смирение, – сказала Лена.

– Вот именно, – удовлетворенно согласился он. – Святой олицетворяет смирение. Или его вариации.

– Какие вариации?

– Вера. Любовь.

– Вера – вариация смирения? А как же крестовые походы за веру?

– Все войны ведутся, в том или ином смысле, ради веры и по причине смирения. Если бы не смирение, разве могли бы мы мириться с жестокостью, глупостью, безумием толп?

– Но смирение не является непосредственной причиной войн.

– Солдаты идут под пушки, заранее смирившись со своим уделом – умереть за чужую идею. Подобного рода массовый акт самоуничтожения невозможен без предшествующего акта высшего смирения. Вся наша жизнь является таким актом.

– И виновато в этом христианство?

– Вовсе нет. Любая ошибочная концепция нашего места в мире искажает и наше предназначение.

Лене казалось, что аргументация художника сделала скачок в какую-то новую плоскость, куда она за ней не поспела.

– Но если солдат пламенно любит свою родину, – начала она, – и умирает за нее с готовностью… Я имею в виду, вы ведь не станете отрицать возможность осмысленного героизма, смерти в бою за собственный идеал?

– Суть не в этом, – хладнокровно сказал Январский. – Как только мы принимаем войну или поединок за способ отстоять свой идеал, мы вынужденно признаем этот идеал ложным, потому что любой поединок может быть проигран, и наш идеал умрет вместе с нами. Это ли не высшее смирение – смиренно умереть за ложный идеал? Очевидным образом, истинный идеал умереть не может.

– Но разве в античности, до прихода христианства, что-то было иначе?

– Вы опять упускаете из виду существенную часть аргумента. Мы говорим с вами об искусстве. В своем первозданном, чистом виде оно не оперировало абстракциями, точно так же, как солдат, отправлявшийся на войну, умирал за свой дом, или за военную добычу, или за социальный статус, суливший вполне осязаемые блага. Он воевал, потому что такова была его природа, не знавшая иного способа проявить себя. Античное искусство, как и мифология, видит в человеке первооснову, не замутненную навязанными извне абстрактными концепциями.

– Извне? – переспросила Лена. – Тогда рождение абстрактных концепций не является проявлением нашей человеческой природы?

Январский вскинул руки и засмеялся.

– Вы, очевидно, слишком сильный полемист для меня. Я признаю поражение.

– И я могу требовать с вас выкуп?

– À la guerre comme à la guerre1212
  На войне как на войне (фр.)


[Закрыть], – вздохнул художник.

– Напишите мой портрет. Только не абстрактный, а так, чтобы раскрыл мою базовую природу.

Он посмотрел на нее, прищурившись.

– Я не пишу заказных портретов, – сказал он. Фраза повисла в воздухе, словно незаконченная.

– Жаль, – с легким разочарованием сказала Лена. Она произнесла свою просьбу едва ли серьезно, и не думала на самом деле, что ее исполнение реально. – Я видела фильм о вас по каналу «Культура». Там показывали ваш дом, и в одной комнате над камином висел портрет женщины…

Январский смотрел на нее с бесстрастным выражением лица.

Лена прикусила язык. Мало ли кто был на том портрете! Вдруг она допустила чудовищную бестактность?

– Я только хотела сказать… – пробормотала она и остановилась.

– Ну так говорите же, – потребовал Январский, не меняя выражения лица.

Сколько мне нужно выпить, подумала Лена, чтобы допиться до светской непринужденности?

– У этого портрета был очень странный фон. Вы помните?

– А вы? – спокойно, но без любезности парировал Январский. – Я помню все свои картины.

– Я бы не стала говорить, если бы не помнила, – с легкой досадой сказала Лена. – Лицо было изображено на фоне каменной стены. Кажется, очень старой. Камни были неровные, грубые, местами как будто острые, с отколотыми краями. Несколько камней совсем выпали из кладки. По стене вилась диагонально одна ветка плюща. Из левого нижнего угла в правый верхний.

Художник кивнул.

– Лицо было как будто сломано этой веткой. Она шла позади него, но как будто отбрасывала на лицо тень. Как если бы… лицо согнули по этой ветке, а потом не до конца распрямили…

Лене показалось, что Январский рассматривает ее немного внимательнее. Почему-то это ее рассердило, хотя не для того ли она завела этот сомнительный разговор, чтобы добиться его интереса? Быть может, мотив выглядел для художника слишком прозрачным. Лена вспыхнула. Вот дура!

– Это было красивое лицо… – сухо сказала она и закончила, почти бормоча себе под нос: – Но негармоничное. Интересно, была ли это ее базовая природа. И знали ли вы об этом, когда писали портрет.

Лена поставила пустой стакан на подоконник и сложила руки на груди, нервно зажимая одной рукой ворот платья. Это было невыносимо. Сейчас он спросит что-нибудь покровительственное – изучала ли она технику живописи, или историю искусства, или, не дай бог, кто ее любимый художник! После этого останется только пойти на панель и никогда, никогда больше не включать канал «Культура». С таким же успехом он мог бы сказать ей, что женский рот предназначен не для разговоров! Она вдруг отчетливо представила себе, сколько раздутых самомнений с пошлыми лицами и пустыми глазами пытаются заказать Январскому свой портрет. Как она могла такое ляпнуть? Ставя себя тем самым в один ряд с ничтожествами… неудивительно, что он так на нее смотрел!

Лена молча развернулась и, не чувствуя ног, побрела на голоса своих товарищей по катастрофической ночной авантюре. Зачем они вообще сюда приехали, если на то пошло? Возможно, оставить художника одного возле картины без всякого объяснения было не совсем вежливо. В конце концов, непоследний художник современности любезно показал ей свою незаконченную работу. Выделив ее из остальной компании. Удостоив ее не совсем бессодержательным разговором… сделав, по сути, незаслуженный комплимент ее интеллекту, если не красоте. Вполне уместно было хотя бы поблагодарить его за привилегированную демонстрацию!

Лене было все равно.

Она упала в кресло, забыв даже про дизайнерские особенности своего платья, требовавшие определенного внимания, особенно при резкой смене положения тела в пространстве. Весь круг кресел пустовал в полумраке на границе зеленоватого игорного оазиса. Троицкий с Решетинским гоняли шары по биллиардному столу – точнее, Решетинский гонял шары, в то время как Троицкий стоял напротив него, опираясь на упертый в пол кий и слегка пошатываясь. Лара стояла у самого дальнего углового окна спиной к студии. Ее правая рука была поднята к щеке – возможно, она говорила по телефону, но Лена не могла быть уверена. Ей был слышен только стук биллиардных шаров.

– Лена, идите к нам! – нетвердым голосом позвал Троицкий. – У нас некому вести счет.

– У тебя ноль, Женя, – тут же отозвался Решетинский, имплицитно как бы отзывая приглашение.

Лена сделала вид, что не слышала.

Троицкий сложил кружочком большой и указательный пальцы правой руки и стал внимательно рассматривать образовавшуюся фигуру.

Кто-то опустился в соседнее кресло. Лена нехотя покосилась туда и вновь обнаружила рядом с собой Январского, который опять держал в руках тяжелый альбом в потертой суперобложке. Лена успела заметить изображение Лувра и название на французском языке, прежде чем художник положил альбом на кофейный столик и начал листать.

– Хочу вам кое-что показать, – нейтрально сказал он, аккуратно переворачивая страницы репродукций, многие из которых были Лене знакомы.

Лена тихо вздохнула про себя. Конечно же, ему не было никакого дела до ее глупости. Учтивый художник, вероятно, видел в ней мимолетную гостью, пусть попавшую к нему случайно, но автоматически приобретающую право на его вежливое внимание. Человек другого социального круга и даже, по большому счету, другой эпохи, он поможет ей загладить ее неуклюжее поведение, даже не задумываясь о его причинах, – и, конечно же, забудет о ней через несколько минут, переключившись на других гостей.

Январский подвинул альбом ближе к Лене. В свете зеленоватой лампы видно было не очень хорошо, но Лена сразу узнала картину. Она не помнила ни названия, ни имени художника, но знала, что видела репродукцию раньше. Она подняла альбом и переложила к себе на колени – в основном для того, чтобы лучше рассмотреть изображение, но тут же кстати и заметив, что деликатность настоятельно требовала чем-то прикрыться именно в этом месте. Ларина последняя булавка демонстрировала признаки тревожной деформации. Одновременно Лена почувствовала и близость самой Лары, выданную земляничным ароматом парфюма. Лара наклонилась над ней сзади, опираясь рукой о спинку кресла.

Картина изображала по пояс двух обнаженных женщин, сидящих в ванне в окружении карминовых драпировок и вполоборота обращенных к зрителю. Пухлые молочно-белые тела средневековых матрон странно дисгармонировали с маленькими, почти детскими грудями и розовыми точками сосков. Было в такой дисгармонии что-то почти нездоровое, но ускользавшее от определения. Загадочнее этого, впрочем, был изображенный в самом центре и приковывающий к себе внимание жест одной из женщин, которая держала сосок другой, словно пинцетом, между большим и указательным пальцами левой руки. За минуту до того Лена видела, как точно такое же кольцо из пальцев рассматривал в пьяном увеселении Троицкий. По спине в очередной раз пробежал холодок. Она поняла, что заранее знала, какую картину покажет ей Январский.

Художник смотрел на нее, опустив голову набок, словно следя за ее реакцией, и теперь, подняв взгляд выше, он включил Лару в их разговор.