Текст книги "Кот олигарха. РОМАН"

– Странная картина, – сказал он, – как вам кажется?

Лена опять почувствовала себя пьяной. В мыслях расползался какой-то туман, и хотя ей снова хотелось произвести впечатление на художника и ответить что-нибудь уместное, а лучше даже оригинальное, вся воля вдруг волной откатилась из тела, так что даже немного задрожали колени, на которых лежал альбом. Мало того, что язык не слушался, но и в мыслях наступила полная пустота. Отчасти, без сомнения, это могло быть следствием всего бессвязно выпитого. Но не только, не только. Было уже понятно, что вся неумолимая логика вечера вела к этому моменту, и теперь, когда он почти наступил, не осталось ни сил сопротивляться, ни решимости покориться неизбежному. Так – только в каком-то сотом приближении – обмякало тело перед трудным и важным экзаменом в университете.

– Загадочный жест, – прохладно, как ни в чем не бывало, сказала над ней Лара. – Надеюсь, у него есть символическое объяснение. В противном случае он выглядит довольно зловеще.

Январский кивнул, не поднимая глаз на Лару.

– Как святого Себастьяна можно вписать в несколько разных мифологий, так, боюсь, и здесь можно предложить несколько разных версий. Самая известная не обязательно является истинной. Или даже почти наверняка не является.

– Разве не всегда так? – ровно откликнулась Лара.

Январский как по щелчку переключился с задумчивой интонации на бегло-деловую.

– Мне давно хотелось написать свою версию этого сюжета, чтобы в нем разобраться. До сих пор не подворачивалось случая.

Он внимательно, но коротко посмотрел на Лену, встал и направился к центру комнаты. Там, не глядя, он щелкнул выключателем, и предназначенный для натурщиков подиум залило мягким, но ярким светом. В центре подиума стоял одинокий стул. Январский принес второй и поставил рядом. Затем, высоко подняв брови, он бросил на Лену новый взгляд. Взгляд, пожалуй, захватил обеих девушек, но Лене показалось, что он адресован прежде всего ей. Художник словно несколько удивлялся, что она еще не заняла предназначенное ей место.

Лена подняла глаза на Лару и встретила на ее лице немного загадочную, слегка отстраненную улыбку. Лена на секунду подумала, что это подобие вызова; что Лара хочет проверить, решится ли она. Но на что тут было решаться? Уж во всяком случае ничто не могло оказаться глупее, чем заявить теперь протест или даже мягко отказаться от предложения, которое Январский сделал имплицитным, но само собой разумеющимся. И во имя чего? Девичьей скромности? Очевидно, скромность не играла сколько-нибудь значимой роли в ее мотивациях; по крайней мере сегодня. Да и какая дура отказалась бы ради такой мелочи от шанса быть изображенной на настоящем холсте, способном прожить века? Нет, никакой вызов не мог быть причиной Лариной улыбки. Все было решено не позже, чем они вошли в эту студию.

Январский между тем снял с одного из мольбертов накрытый куском материи холст и заменил его новым, девственно чистым. Затем он ушел к рабочему столу, где начал возиться с материалами своего ремесла.

Лара провела кончиком пальца по Лениной шее. По позвоночнику тут же побежал холодок. Лена подняла глаза, и Лара уже поворачивалась к ней спиной.

– Расстегни, – попросила она, поднимая волосы.

Лена плавно потянула молнию вниз до конца, глядя, как половинки платья раскрываются, обнажая длинную голую спину. Лара повела плечами, скидывая с них золотистую чешую. Теперь Лену бил настоящий озноб. С ним нужно было срочно справиться, взять себя в руки, чтобы не выглядеть опять овцой. Лара невозмутимо качнула бедрами, стянула платье до пола и переступила каблуками, словно молодая ведьма, выходящая из магического круга.

Лена дрожащими пальцами нащупала верхнюю из двух пуговиц. Пуговица завертелась и заскользила, выворачиваясь. Да что за глупости, в конце концов. Чтобы как-то отвлечься, она посмотрела в сторону биллиарда. Сложившаяся там картина показалась ей очень смешной. Решетинский, видимо, только что заметил происходящее: в правой руке он вертикально держал кий, а указательным пальцем левой указывал на Лару – вероятно, чтобы привлечь внимание Троицкого. Рот его был приоткрыт, но дар речи пока как будто бы ускользал от него. Троицкий в это время стоял, низко наклонившись над столом, и пытался нацелиться кием в шар, но кий ерзал и соскакивал, все время норовя ткнуть не в ту сторону. Троицкий мотал головой, словно пытаясь разогнать туман перед глазами, и упрямо возвращал кий на исходный рубеж. Пуговица наконец поддалась.

– Женя, Женя, – выговорил Решетинский.

– Это не в счет, Гена, – пьяным голосом возразил Троицкий. – Кий соскочил.

Лена кое-что вспомнила.

– Лара, я без трусов, – шепнула она.

– Женя, – продолжал монотонно взывать Решетинский, слабо тыча вперед указательным пальцем.

Лара запустила тонкие пальцы под бретельки почти невидимых стрингов.

– Жеееееня! – взвыл режиссер.

Троицкий поднял тонкое лицо, бликующее очками, и укоризненно посмотрел на Решетинского:

– Гена, ну не надо под руку, – заныл он.

Лена тихо засмеялась, отворачиваясь и уже почти решительно борясь с Лариной булавкой. Лара смело наклонилась и еще раз переступила каблуками. Теперь кроме золотистых босоножек и крестика с бриллиантами на ней не было ничего. Она отбросила стринги вслед за платьем. Потом она посмотрела на Лену через плечо и на секунду показала зубы в улыбке, которая была бы ослепительной, если бы не была такой короткой. Такую Лару она еще не видела. Лена почувствовала, как у нее на лице тоже зарождается улыбка, непроизвольная и неуверенная, потому что она не решается представить, как далеко все это заведет. Лара сложила губы в еле заметном воздушном поцелуе. Затем, не дожидаясь ответа, она пошла к подиуму. Лена засмеялась ей в спину и поспешила за ней, на ходу отбрасывая платье, не заботясь, куда оно упадет. Было даже облегчение в том, что не нужно следить, как бы оно не распахнулось больше необходимого. Сзади послышался сдавленный возглас. Хорошо было бы видеть лицо Троицкого в этот момент, но не ради этого она сюда пришла!

Смотреть на Ларину спину было гораздо приятнее. Как и все в Ларе, это была исключительная спина – особенно в той части, где узкая талия головокружительно переходила в бедра, напоминая очертаниями инструмент музыкального гения – но не скрипку, а что-то более солидное: допустим, виолу. Лена была не слишком хорошо знакома с классической музыкой и потому удивилась, откуда ей в голову пришла виола. По каналу «Культура» время от времени показывали концерты симфонической или камерной музыки, но их как раз Лена никогда не смотрела – разве что оставляла звуковым фоном на кухне, когда готовила или мыла посуду, и то предпочитая в целом радио с более знакомыми мелодиями. Виола. Виола да гамба – полное название или вовсе отдельный инструмент? Странное название, если gamba по-итальянски нога, как ей смутно помнилось. Ноги, если на то пошло… Лена немного опустила взгляд, и у нее слегка засосало под ложечкой, как в скоростном лифте. Лара одним грациозным движением поднялась на подиум, подошла к стулу и, присев немного боком, в позе наездницы, тут же закинула ногу на ногу. В ее движении безупречно соединились раскованность и скромность.

Viol1313
  Изнасилование (фр.)


[Закрыть]. Лена на секунду прикусила губу, вспомнив темный колодец двора и остроглазого ящера, наклоняющегося над ее лицом. Мадам де Виоль. Виола. Кажется, у Шекспира была Виола? Определенно была, но память, замутненная то ли алкоголем, то ли наплывом событий, отказывалась предоставить подробности.

Лена села рядом, стараясь держаться так же прямо, и так же скрестила ноги. Влет она поймала себя на том, что рассматривает Лару исподтишка. Она боялась, что прямой взгляд может показаться слишком откровенным. Вряд ли существовал общепринятый этикет на случай таких ситуаций. Разве что самой Ларе он был известен, потому что ни в ее лице, ни в манере не было заметно никакой неловкости. Почем знать – может быть, ей доводилось позировать знаменитым художникам так же часто, как Лене – пить шампанское. Или чаще, если на то пошло. Ощущения были в чем-то похожи. От шампанского покалывало язык, а сейчас покалывало все тело. Лена поднесла руку к горлу в тщетной попытке удержать приливающий румянец. Странными, фантастически странными были все прикосновения к собственной коже. Лена с удивлением заметила Ларины напрягшиеся, потемневшие соски. Трудно было думать о Ларе, подверженной объективным или субъективным воздействиям вроде возбуждения или холода. Ее грудь была той безупречной, идеальной формы, которая никак не взаимодействует с гравитацией. Возможно, следствие фанатичной приверженности фитнесу? Или просто общей безупречности, подумала Лена.

В поле зрения появились Троицкий с Решетинским. Психолог покачивался и глупо таращил глаза, постоянно поправляя очки; режиссер улыбался хитрой кошачьей улыбкой, но немного неуверенно, как если бы сомневался в достоверности и надежности увиденного, опасаясь розыгрыша. Вместе они были похожи на двух гаеров, забывших текст комического скетча. Глядя на них, Лена снова невольно рассмеялась.

– Бесподобно, – сказал Решетинский, ласково щурясь в ответ на Ленин смех и переводя взгляд с одной из них на другую. – Ослепительно. Не знаешь, кого выбрать.

Троицкий подошел поближе, осел на край подиума, чуть не съехав на пол, и уставился на Лару снизу вверх по-собачьи, поблескивая стеклышками очков. Лена подумала, что в пенсне он был бы немного похож на Чехова. Весь вид психолога показывал, что для него в этой ситуации выбор очевиден.

Решетинский перехватил его взгляд.

– Да. Кане-е-е-эшна, – задумчиво протянул он с интонацией кота Матроскина. – С одной стороны. Но с другой стороны, – он перевел взгляд на Лену, – тоже есть несомненные достоинства.

Лена вспыхнула. Ей еще не приходилось бывать в ситуации, где ее, как правило скрытые, достоинства становились объектом не только всеобщего обозрения, но и обсуждения. При этом она без ложной скромности и сама готова была признать, что достоинства эти непренебрежимы. Не в силах удержаться, она бросила искоса на Лару свой первый ревнивый взгляд. Да, Лара была выше ростом, и, может быть, ноги у нее в абсолютных измерениях были длиннее. И эта безупречная, редкостная, немного нереальная грудь. Но если говорить о пропорциях фигуры и о традиционно ценимом соотношении изгибов к ровным линиям, то Лена совсем не чувствовала себя в уязвимом положении. При всем при том, однако, Решетинский мог говорить и о менее очевидных достоинствах. Лене было бы интересно подробнее узнать, что он имел в виду.

– Такая красота не должна пропасть, – решительно заявил между тем режиссер.

– Не пропадет, Геннадий Михалыч, – ободряюще сказала Лара. – Глеб Викторович запечатлеет нас для вечности. Кто знает, может быть, мы будем висеть в Лувре.

Если Январский сможет поймать твою улыбку, подумала Лена, то даже на месте Джоконды.

– Глев Бик… Глеб Викторович? – переспросил режиссер. – Ну и имечко! – Он стал осматриваться, словно вспоминая, где находится и о ком идет речь. Его взгляд упал на Январского, который еще возился в отдалении с орудиями своего ремесла. – Подумаешь! – Решетинский экспансивно махнул рукой. – Картина! Холст! – театрально воскликнул он. – Сто на шестьдесят! Скажите еще, почтовая марка!

Он обернулся к Троицкому за поддержкой, но психолог мешком повалился на подиум и лежал к нему спиной – то ли лишившись чувств от увиденного, то ли в поисках нового запретного ракурса.

– У меня есть тысячи киноэкранов, каждый десятиметровой высоты! – не обращая внимания, продолжил Решетинский. – Вы будете выше Давида!

– Эротика – не монументальный жанр, Геннадий Михалыч, – трезво возразила Лара. – Как бы у вас не получился фильм ужасов.

Лена почему-то вспомнила Билла, который каких-то двенадцать часов назад клеймил позором еще незнакомого ей Решетинского, и у нее слегка сжалось сердце. Видел бы он сейчас свою героиню!

– Живопись – искусство позавчерашнего дня, – гнул свое режиссер, не обратив внимания на возражение Лары. – Почему современные художники собирают свои инсталляции из отходов и пишут полотна экскрементами? Это последний шанс привнести жизнь в отмирающие формы.

– Наши формы и без этого прекрасно себя чувствуют, – возразила Лара, глядя на Лену и этим взглядом включая ее в свой аргумент. Одновременно с видом спокойного удовлетворения она провела узкой ладонью по длинному смуглому бедру, дошла рукой до колена и слегка, без вызова, наклонилась вперед, словно демонстрируя Решетинскому наглядное подтверждение своих слов.

Режиссер, глаза которого благодаря высоте подиума были как раз на уровне Лариной груди, уставился на несколько мгновений, как завороженный, на предъявленное доказательство. Троицкий приподнял голову и тихонько заскулил. Решетинский с видимым усилием оторвал взгляд и предложил:

– А серьезно, девчонки, давайте ко мне в эротическую драму?

– Почему не комедию? – спросила Лена, глядя на Троицкого.

Решетинский поморщился.

– Я хочу серьезно говорить со зрителем о вечном. У меня уже не тот возраст, чтобы щекотать их низменные инстинкты. Химкинский гопник – не моя аудитория.

Троицкий перевернулся к нему лицом, опираясь о подиум локтем, и строго сказал:

– Твоя аудитория, Гена – домохозяйки с негативным анимусом. Вот этого, – он не глядя помахал пальцем в направлении двух обнаженных девушек, – они не примут.

– Много ты понимаешь, Женя, – снисходительно отозвался Решетинский. – Это будет кино для настоящих мужиков.

– Настоящие мужики не ходят в кино, – грустно возразил Троицкий. – Они либо вкалывают семь дней в неделю, зарабатывая свой первый миллион, либо умерли в сорок лет от инфаркта.

Решетинский скривился и махнул рукой.

– Не слушайте этого пораженца. Как вам такой сюжет: русский комбат в Берлине в сорок пятом разрывается между прекрасной, но холодной певичкой из немецкого кабаре и душевной, простой русской девушкой-медсестрой?

– И кого он выбирает? – поинтересовалась Лара.

– Ммм… – Режиссер вскинул глаза к потолку. – Выбирает он, конечно, свою, русскую девчонку. Но в финале трагически гибнет во время разминирования детского дома, спасая маленького немецкого мальчика, сына певицы.

– Очень экзистенциально, – кивнула Лара.

– Или он может быть русским разведчиком в сорок первом, – предложил Решетинский.

– Это уже было, Геннадий Михалыч. Вы хотите снять патриотично или эротично? Мне кажется, лучше, когда котлеты отдельно, а мухи отдельно. – Лара на глазах теряла интерес к проекту, даже если он у нее был.

Решетинский не сдавался.

– Тогда давайте так: наше время… главный герой – летчик-испытатель…

– Вы, Геннадий Михалыч, мыслите советскими штампами, – решительно и даже строго прервала его Лара. – Вы хотите снять производственное кино про эротику. Замысел изначально обреченный. Давайте исходить из того, что главные героини – это мы. – Лара изящно изогнула бровь и бросила Лене одну из своих секретных улыбок; четверть улыбки. – Или хотя бы одна из нас. Кем вы нас видите?

– Ха! – горестно бросил в пространство Троицкий.

Лене не понравилось это ха!, и она мысленно поставила психологу большой жирный минус. Решетинский же, к ее удивлению, вместо того, чтобы возразить Ларе, зашагал напротив них из стороны в сторону, закинув правую руку к затылку, явно погруженный в раздумье над будущим сюжетом. Лена уже хотела было предложить свой вариант, но смелая мысль тут же выскочила у нее из головы, потому что в этот момент она увидела объяснение странной позы Троицкого. Психолог медленно выпрямлялся, возвращаясь в нормальное сидячее положение и держа в левой руке обращенный на Лару айфон.

Лена вытаращила глаза и, возможно, издала горлом непроизвольный звук, потому что Лара повернула к ней безмятежное лицо. Лена глазами показала ей на Троицкого и сложила губы в подобие возмущенного немого оскала. Лара на миллиметр опустила ресницы, вложив в это движение столько иронии, сколько Решетинский не смог бы вложить в целый фильм.

Троицкий между тем тоже успел заметить Ленину реакцию.

– Кинопроба, – пояснил он и резво повернулся к Лене вместе с айфоном. Ей показалось, что он заметно трезвее, чем выглядел несколько минут назад.

Устраивать сцену было невозможно, тем более на фоне Лариной невозмутимости. Лена, внутренне кипя от негодования, сердито подставила камере профиль, шире распахнула глаза, чтобы сохранить на лице спокойствие, которого не чувствовала, и неподвижно уставилась в пространство. Пожалуй, все это было чересчур для одного вечера.

– А если так, – снова приблизившись, забормотал Решетинский. – Олигарх… промышленник… очень богатый человек… встречает роковую женщину, безумно влюбляется, женится на ней, невзирая на то, что она практически одного возраста с его дочерью… Нет-нет-нет… – он смущенно замотал головой. – Подождите: дочь олигарха влюбляется в молодого, подающего надежды политика, жена которого…

Лена перестала слушать. Ей было немного лестно и одновременно досадно, что в фантазии режиссера ей, по всей видимости, отводится роль младшей, но в то же время имплицитно менее привлекательной из героинь. Затмить Лару было немыслимо, да она этого и не хотела. И все же легкое ощущение соперничества родилось в какой-то момент на протяжении этой ночи, и теперь отделаться от него тоже не представлялось возможным.

Подошел Январский с палитрой в руке.

– Господа, – вельможным баритоном сказал он. – Мне нужен ничем не заслоняемый вид на моих моделей.

Решетинский попятился, все еще бормоча что-то себе под нос и потирая подбородок. Троицкий выключил айфон и деловито сунул в карман пиджака.

– Глеб Викторович, – ласково заворковал он, подходя к художнику, – позвольте мне выступить меценатом. Сами назначьте цену.

Январский помахал руками, показывая, что девушкам нужно сесть ближе друг к другу.

– Цену? – переспросил он.

– Картины, – уточнил Троицкий.

– Какая может быть цена у ненаписанной картины? – без удивления спросил художник. Его прищуренный взгляд перебегал с девушек на холст и обратно. Лена представления не имела о том, как пишутся настоящие картины.

Троицкий, понизив голос, что-то зашептал.

– Не о чем говорить, – громко ответил художник. – Меня давно занимал этот сюжет. Пишу его для себя. Если надумаю расстаться с картиной, вам сообщу первому. – Ровный и глубокий голос Январского каким-то образом смягчил фразу, которая в другом тоне могла, вероятно, показаться довольно грубой. Симпатия Лены, в любом случае, была всецело на стороне художника. Январский перехватил ее взгляд. – На оригинале шестнадцатого века, – сказал он, – справа изображена Габриэль д’Эстре, любовница французского короля Генриха Четвертого.

Его рука уже делала широкие движения над холстом – вероятно, размечая композицию. Троицкий разочарованно отошел в сторону. Королевская любовница, подумала Лена, бросая украдкой взгляд на Ларины плечи и высоко поднятую голову. Еще бы! Она постаралась незаметно выпрямить осанку. Но не королева.

– Вторая женщина – шатенка, которая держит пальцами сосок Габриэль, – ее сестра Жюльена-Ипполита.

Январский направил на Лену пастелевый мелок и сделал им несколько коротких движений влево.

Лена чуть не задохнулась на вдохе. Мысль об этом до сих пор не приходила ей в голову. Но если что-то могло сделать эту бесконечную ночь еще неправдоподобнее, то, конечно, это была необходимость и возможность прикоснуться к обнаженной Ларе.

Лара сидела неподвижно и невозмутимо, как статуя, отличаясь от статуи только золотистым оттенком кожи.

Лена протянула левую руку и сомкнула большой и указательный пальцы на Ларином соске. Она постаралась сделать прикосновение почти неосязаемым, но все равно почувствовала неизбежную реакцию чужого тела.

– Жюльена-Ипполита, – ровным голосом повторила Лара вслед за художником. – Как ее в школе к доске вызывали.

Может быть, ремарка была для Лары немного нехарактерной, или, может быть, Ларина невозмутимость не всегда бывала искренней. У Лены в голове и перед глазами сгущался туман; ощущения приливали к животу. У этого дерзкого, фальшиво-непринужденного жеста могло быть несколько символических объяснений, но ни одно не могло отменить его странности. На первый же взгляд было в нем что-то неправильное. За любой символической реальностью стояла реальность тела, в которой Лена не видела ему оправдания, или же ее фантазия отказывалась туда следовать.

– Одновременно Габриэль показывает зрителю перстень с драгоценным камнем, – продолжал Январский. – Собственно, ее жест является почти зеркальным отображением жеста Жюльены, а кольцо и сосок находятся на одной вертикали. Это неизбежно предполагает связь между ними.

– Ежику понятно, – подтвердила Лара.

– Генрих долгое время обещал жениться на Габриэль, если она родит ему наследника. По общепринятой версии, перстень символизирует обещанный брак, а акцентированный сосок – беременность Габриэль.

Лара скептически хмыкнула.

– Да, – согласился художник, – версия не исчерпывает тайну картины.

Не прошло и минуты, но Лена уже чувствовала, как рука наливается усталостью. Это немного сконцентрировало ее мысли. Январский продолжал метать в их сторону колкие, цепкие взгляды, перенося их неподвижные тела в свою фантазию, где загадочным образом они будут жить. Его рассказ казался лишним. Было очевидно, что он пишет другой сюжет и других персонажей.

Она заранее ревновала картину ко всем будущим зрителям.

– Вполне понятно, что перед нами не портрет, а символический шифр, – говорил Январский. – Служанка на заднем фоне что-то шьет: якобы приданое для новорожденного. Но почему она шьет левой рукой?

– Потому что… – начала Лена и обнаружила, что голос ее совершенно сел. Ей пришлось откашляться. – Потому что ребенок Габриэль останется незаконнорожденным?

Ей не было никакого дела до Габриэль и ее ребенка.

Январский оторвался от холста и перевел взгляд на нее.

– Действительно, – подтвердил он. – Генрих так и не женился на Габриэль, несмотря на то, что она родила ему не одного, а троих детей. Но художник не мог знать об этом заранее. Если же он писал картину по следам свершившихся событий – то есть после смерти Габриэль в 1599 году, – то к чему намеки на предстоящие роды и символику королевского перстня?

Лена облизала губы.

– Я не знаю, сколько я смогу держать так руку, – сипло сказала она.

– Еще несколько минут, – рассеянно попросил Январский.

Ей сразу стало стыдно за проявление слабости. Украдкой она взглянула на Лару, которая сидела, застыв неподвижно, похожая на Снежную королеву, если бы не тепло ее груди, которое чувствовала одна Лена.

– Левая сторона акцентирована по всей картине. Каждая из сестер делает свой символический жест левой рукой. Левой же рукой шьет служанка. Внутри картины, над камином, изображен фрагмент еще одной картины, в центре которой – лежащий мужчина; у него видна только одна рука – тоже левая.

Январский говорил медленно, с большими паузами. И взгляды, и речь его, хотя были обращены к ним двоим, приобрели отстраненный характер. Лена почувствовала, что стала для него предметом, в каком-то смысле – объектом его внутреннего мира, фигурой на той картине, которую он видел в воображении. Это ощущение волновало ее примерно так же, как собственная нагота и прикосновение к Лариному телу. Ей было немного досадно, что ее индивидуальность не потребовалась, не заинтересовала художника достаточно, чтобы стать самостоятельным предметом изображения. Но с другой стороны, пока его внимательный взгляд ежесекундно возвращался к ней, пока линии ее тела были пищей для его фантазии, она чувствовала странную власть над ним, чувствовала его руку своим инструментом или, по крайней мере, своим проводником в иное измерение, где индивидуальность была подчинена чему-то более сильному, с чем, может быть, она еще никогда не сталкивалась так близко.

Ее подбородок дернулся вниз, и она тут же испуганно подняла голову и открыла глаза. Лара что-то говорила Январскому и искоса поглядывала на Лену с ироничной улыбкой. Лене показалось, что ее скулы заострились – то ли от этого освещения, то ли от позднего часа. Кажется, Январский снова спросил, о чем может говорить левосторонность всех движений на картине. Слова вдруг перестали складываться в цепочки значений. Лена не имела ни малейшего представления о времени, но знала, что должно быть очень поздно. Хорошо если не рано. Мысль о том, что утром предстоит идти на работу, казалась феерической аберрацией. Сон, подкравшийся предательски и в самый неподходящий момент, окутывал ее такой мягкостью, которой невозможно было сопротивляться.

Январский разрешил ей опустить руку.

Она мучительно старалась держать плечи прямо, но то и дело ловила себя на необходимости нового сознательного усилия. Веки пытались закрыться, отказываясь подчиняться ее воле. Лена до боли закусила губу, но тут же иррационально испугалась остаться такой на картине, и вместо этого попыталась незаметно прикусить язык. Она перестала следить за Ларой и за художником: все усилия уходили на то, чтобы сохранять позу хотя бы условно неизменной.

Январский больше не стоял у холста, а сидел перед ними на стуле, набрасывая что-то в альбоме длинным черным карандашом, время от времени откидывая страницы вверх. Время стало течь дискретными интервалами: одни куски проваливались в бездну, другие тянулись неправдоподобно долго и обрывались только тогда, когда не оставалось сил фиксировать эту длительность, – и тогда уж обрывались без следа и без остатка, и только начало нового интервала напоминало, что был предыдущий. Январский шуршал страницами и иногда опять что-то рассказывал, что не откладывалось у Лены в голове, иногда просил ее что-то сделать, придираясь к миллиметрам жеста: снова соединить два пальца на Ларином соске и сложить остальные в филигранно точную и неудобную фигуру; приподнять брови и не опускать их в течение бессвязного промежутка времени; смотреть неподвижно в центр его лба. Лена чувствовала только, как деревенеет тело, и потеряла способность к более глубокой рефлексии.

В какой-то момент поле ее зрения снова пересекли Решетинский и Троицкий, едва опознанные, похожие почему-то на двух гигантских летучих мышей. Что-то было сказано, в том числе ею, но она не осознавала значения слов и понимала только, что этих двоих сегодня больше не будет. Оба перед тем, как раствориться, наклонялись и шептали что-то на ухо Январскому, и тот отвечал, не поднимая головы от эскизов. Оба в самом конце сделали что-то неправдоподобное и гротескное – Лена не могла вспомнить, что именно. Ах да: целовали руки ей и Ларе – или это было частью какого-то сна, который время от времени начинал ей сниться, пока она не вскидывала голову от очередной любезной, но строгой команды художника, или от шелеста альбомной страницы, или от звука хлопающей двери, – и каждый раз встречал ее Ларин насмешливый взгляд, такой неестественно яркий, как будто сон не навещал ее даже в мыслях.

Была еще сильная вспышка, которая напугала ее, но почти не вывела из оцепенения. Откуда-то взялся опять парень в коротком халате, которого раньше она видела голым и от удивления плохо рассмотрела, хотя и стоило, – и которому не могла теперь вспомнить имени. Каким-то образом вспышка была связана с ним. Свет ударил прямо в глубину зрачка, так что на время залил все и слился с темнотой. Темнота долго не рассеивалась, и потом стала отдавать окружающие вещи неохотно, частями. За это время изменилось расположение предметов, теснее сомкнулись стены. Пропал куда-то художник. Потом пропало всё.