Текст книги "Кот олигарха. РОМАН"

– Советчик! – недоверчиво пробормотала она. И все так же тихо, но с возрастающим негодованием: – Советчик! Это кто бы нам советы давал!

Еще не так давно мысль о возвращении в ресторан, на глаза свидетелям ее позора, самой Лене казалась невыносимой. Но случившееся с Феней отодвинуло все предшествовавшее на задний план. Стыд, который она чувствовала теперь, был в каком-то смысле даже гордостью – дерзким, вызывающим стыдом, которым она не прочь была немного блеснуть. Пусть кто-то попробует бросить на нее презрительный взгляд! Их не заваливали пять минут назад в темном дворе на грязный асфальт. Вот и удавитесь, подумала Лена. Мои ночи ярче, чем ваши дни.

Она осторожно приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Из ресторанного зала бессмысленным, ритмичным гудением доносилось какое-то подобие музыки и шум голосов. В тусклом свете единственной лампочки Лена увидела вдоль отделанной дешевым камнем стены длинный ряд стульев. Вероятно, их составили здесь, когда освобождали зал для вечеринки. Прямо напротив нее на стульях лежал на спине Степан, подняв одну согнутую в колене ногу – возможно, чтобы лучше поместиться. Его правая рука с погасшим окурком между пальцев лежала на полу. На груди у него стояла расстегнутая Ленина сумочка. Степан тихо храпел.

Лена прикрыла за собой дверь – позади нее из двора не доносилось ни звука – и на цыпочках прошла мимо Степана, коротким движением прихватив сумочку и беззвучно повесив ее на плечо. Обогнув угол стены, она оказалась в коротком коридоре, в конце которого узнала винтовую лестницу, спускавшуюся вниз к туалетам. За лестничной площадкой тяжелая деревянная дверь вела в ресторанный зал. Эта дверь в то же мгновение открылась, и на пороге появилась Лара, за спиной которой стоял Троицкий, придерживавший дверь рукой. Другая его рука была у Лары на талии или чуть ниже.

Положение этой второй руки было видно Лене так отчетливо, что она тут же вскинула глаза и убедилась в наличии вдоль верхней кромки стены нескольких светильников, источников приглушенного и в то же время абсолютно адекватного, почти разоблачительного освещения. Это означало, что и у Лары с Троицким на расстоянии короткого коридора состояние Лениного платья не должно было вызывать никаких сомнений. В сущности, это было совершенно понятно и по выражению их лиц.

Разумеется, Ларино лицо первым вернулось к состоянию безмятежности.

– Женя, – сказала она Троицкому, обращая в его сторону немного сонную улыбку из-под полуприкрытых век. – Девочкам нужно в женскую комнату.

Женя, неприятно бумкнуло в голове у Лены.

Троицкий обнаружил похвальную для психолога быстроту оценки ситуации. Не говоря ни слова, он кивнул и опустил обе руки, придерживавшие с одной стороны дверь и с другой – Лару. Дверь неслышно закрылась, оставив двух девушек наедине.

Ты тоже времени не теряла, ревниво подумала Лена и, не видя таким образом никаких оснований для смущения, сделала несколько шагов Ларе навстречу. Одновременно она попыталась придать своему лицу выражение предельной скромности и самого легкого вызова.

Лара обвела ее взглядом с ног до головы.

– Хороша! – с чувством сказала она.

Мало у кого получилось бы лишить это слово малейших ноток сарказма, но Ларина подача вышла безупречной. Во владении тоном и лицом ей просто не было равных.

Она взяла Лену за руку и мягко развернула спиной к себе.

– Сколько баллов? – спросила она, легко отряхивая платье.

– Баллов? – переспросила Лена, замирая от того, что Ларина рука опустилась ниже талии.

– По шкале Рихтера.

– Вот прямо сейчас? – пробормотала Лена.

Лара хмыкнула и слегка подтолкнула ее к лестнице. Их каблуки второй раз за вечер в унисон процокали по каменным ступеням.

– Если бы я верила в астрологию, – ровно говорила Лара, – я бы подумала, что это платье родилось под роковым соединением звезд. Не столько несчастливым, сколько роковым. Мало кому удается так ярко прожить такую короткую жизнь.

– Мне бы только до дома добраться, – виновато сказала Лена, оказавшись перед зеркалом и в первый раз получив полную картину своего недавнего приключения в его материальном, так сказать, аспекте.

Лара стояла за ней и тоже рассматривала платье поверх Лениного плеча.

– Да, – задумчиво согласилась она, – для следующего вечернего выхода я бы на него не рассчитывала.

– Я вызову такси, – отчаянно сказала Лена, набирая в сложенные пригоршни воды из-под крана.

– Куда торопиться, – немного задумчиво откликнулась Лара. – Ночь еще молода. – Она опустила сумочку на каменную крышку туалетного столика рядом с раковиной, вжикнула молнией и зашебуршала внутри длинными пальцами. – Мы едем в гости к Январскому, – словно бы рассеянно сообщила она, извлекая из сумочки миниатюрную английскую булавку и назидательно демонстрируя ее Лене. – Знакомый девайс?

Лена издала горлом нечленораздельный звук, средний между кашлем и нервным смехом, и плюнула водой в раковину.

– По наивности я до сих пор носила с собой только две булавки, – невозмутимо продолжала Лара. – Если наша совместная ночная жизнь сегодня же не закончится, придется, без сомнения, пересмотреть набор средств первой помощи в сторону увеличения количества и ассортимента.

Лена поймала в зеркале Ларин взгляд и глупо хихикнула.

– Придется, возможно, даже записаться на курсы кройки и шитья, – строже сказала Лара, все еще держа булавку в поднятой руке. – Пока же перед нами стоит нелегкий, но необходимый выбор: верх или низ?

Лена еще раз бросила критичный, но излишний взгляд в зеркало. Ответ был очевиден.

– Низ, – хором сказали они.

Лара улыбнулась словно бы одними ресницами.

– Низ, – веско подтвердила она еще раз. – Если ты не хочешь стоять в машине, как маршал на параде.

Отложив булавку, она повернула Лену к себе лицом и попыталась закрыть платье у нее на груди.

– Здесь еще можно притвориться, что так и было задумано, – скептически протянула она. – Но для этого придется пожертвовать нижним бельем.

Лена издала было протестующий звук, но Лара сочувственно и непреклонно покачала головой.

– Только так, милая, – твердо сказала она. – Мы не хотим сверкать лифчиком в лицо журналистам. Не дай бог они примут это за модный тренд.

Лена вздохнула и потянулась к двум сохранившимся на платье пуговицам.

– Не знаю, зачем я вообще сегодня одевалась, – с горечью сказала она.

– С языка сняла, – откликнулась Лара, деликатно отворачиваясь.

Лена, впрочем, несмотря на некоторое смятение, заметила, что Лара наблюдает за ней в зеркале из-под опущенных ресниц. Ленины щеки стали заметно нагреваться. Одновременно в том же зеркале у нее за спиной распахнулась дверь, и на пороге туалета появилась немолодая, но молодящаяся женщина, которую Лена пару раз уже замечала раньше наверху и даже слышала краем уха ее обрывочные реплики, позволявшие заподозрить в ней кинокритика. У женщины были фиолетовые волосы и очки в ярко-красной пластиковой оправе.

Вошедшая тут же издала нечленораздельное восклицание и остановилась в дверях, словно не зная, проследовать ли дальше по своим делам или на некоторое время их отложить.

– Хоть бы в кабинку зашли, бессовестные! – тихо сказала она.

Лена поспешно бросила лифчик возле раковины и снова завернулась в платье, которое с каждой новой итерацией все больше напоминало потрепанный домашний халат. Женщина-кинокритик, укоризненно сопя, ретировалась и закрыла за собой дверь. Действительно, скромная девушка зашла бы в кабинку, подумала Лена. Быть может, события этого вечера слишком сильно выбили ее из колеи, чтобы беспокоиться о таких мелочах. Она застегнула обе пуговицы, нижняя из которых находилась на уровне живота. Скромность – мое второе имя, подумала Лена и горестно хмыкнула.

– Так рождаются великие репутации, – пробормотала Лара, снова поворачиваясь к Лене и опускаясь перед ней на корточки со злосчастной булавкой в руке. Лена посмотрела на булавку с неприязнью. Булавка начинала приобретать символические коннотации. Как и первая, она была золотистой, в цвет Лариного платья. Интересно, подумала Лена, меняет ли она булавки вместе с вечерним туалетом?

Лара аккуратно застегивала булавку под платьем, чтобы аксессуар не бросался в глаза. Оторвавшись на секунду от работы, она взглянула снизу вверх Лене в лицо. По позвоночнику пробежал холодок. Ларины руки касались ее ног почти там, где случайность прикосновений исключается анатомией.

– Вот так отвернешься от тебя практически на минуту, – сказала Лара словно себе под нос, опуская глаза и возвращаясь к косметическому ремонту платья. – И уже на месте Золушки какая-то Мессалина.

Если бы Лена не успела изучить Лару лучше, она подумала бы, что та пытается маскировать смущение. Но смущенную Лару невозможно было себе представить.

Лена вытаращила глаза в зеркало.

– В гости?! Ты сказала, мы едем в гости?

Лара отряхнула подол Лениного платья, поднялась на ноги и, глядя в зеркало рядом с ней, обняла Лену за плечо.

– Почему бы двум привлекательным, элегантным женщинам не отправиться в среду вечером в гости? – спросила она. – В конце концов, среда по праву известна как маленькая пятница. Грудь запахни.

Лена машинально прикрыла распахнутый ворот платья рукой у горла. Но тут же она схватила Ларину левую руку и повернула ее к себе циферблатом миниатюрных золотых часиков.

– А четверг? – как во сне, спросила она. – Как известен четверг? Как день буйнопомешанных, опоздавших, уволенных и опороченных? И – Январский? Мне не послышалось, ты сказала «Январский»?

– Чай, не декабрьский, – загадочно отозвалась Лара, закрываясь в кабинке.

За дверью на лестнице послышался шум. Не столько по настойчивой необходимости, сколько ради минуты уединения, Лена тоже шмыгнула в кабинку и щелкнула задвижкой как раз в тот момент, когда дверь туалета распахнулась и помещение заполнилось сразу несколькими голосами. Настойчивые руки задергали дверные ручки.

Январский! – лихорадочно думала Лена. Откуда взялся еще Январский?

Глеб Январский, словоохотливый художник, любимец русских банкиров и английских аукционных домов, был частым гостем телепередач на канале «Культура». Лена нахмурилась. Быть может, слишком большая часть ее знаний о мире была почерпнута от канала «Культура». Можно ли в такой ситуации рассчитывать на взвешенную картину? Несколько месяцев назад она видела небольшой документальный фильм о Январском. Там показывали его дом, почти полностью построенный из стекла, то ли в Майами, то ли на Лазурном берегу, то ли в другом уголке подобного рода. Вряд ли Лара имела в виду поход в гости, требующий предъявления загранпаспорта. С другой стороны, трудно было отрицать, что стеклянная вилла в субтропическом климате, при прочих равных обстоятельствах, делает человека интереснее, чем ее отсутствие. Даже если в приглашении стоит другой адрес.

Занимать долее кабинку было неловко. Лена обнаружила Лару поправляющей прическу у бронзового зеркала – не то чтобы ее прическа очевидно требовала правки. Рядом с Ларой стояла незнакомка из вторгшейся в их уединение компании и делала вид, что освежает макияж, но на самом деле косила на Лару в зеркале недобрым взглядом. Некоторые люди так устроены.

Лена обошла Лару с другой стороны, вымыла руки и высушила их салфетками, одновременно критически себя рассматривая. Возможно, ей тоже стоило поправить прическу. С другой стороны, немного диковатый вид лучше гармонировал с состоянием ее платья. В глазах определенно появилось что-то диковатое. Хорошо было бы еще сделать что-то диковатое, чтобы перестать чувствовать себя такой овцой. Лена положила руку Ларе на талию. Это был безотчетный импульс. Руку прошило электрическим током. Чувствуя себя готовой умереть, она притянула Лару к себе и шепнула ей в ухо:

– Январский?

Лара провела прохладной ладонью по ее щеке, поправляя прядь волос на виске. Легко прикоснулась губами к ее губам.

Проходя через зал вслед за Ларой, Лена схватила с пролетавшего мимо подноса бокал красного вина и выпила на ходу двумя глотками. Было ощущение, что Лара тянет ее за собой, хотя впереди была только Ларина спина, и обе руки были свободны. Какие-то лица удивленно оглядывали ее с ног до головы – вероятно, те же лица, что раньше пялились на ее поспешное выдворение Степаном. Лена поймала несколько сальных ухмылок. Да с ними и веселее! Даже с лиц охранников в дверях на мгновение спала невозмутимость. А вы меня не хотели пускать, подумала Лена. Один из них снова преградил ей путь.

– Посуду придется оставить, девушка, – прогудел он, прежде чем она успела возмутиться. Она подняла обе руки. Охранник огромной лапой извлек из правой пустой бокал, не отрывая взгляда от распахнутого ворота ее платья. Из-за его спины показалась Лара и дернула Лену за левую руку.

– Не знаю, как тебя отпускают из дома без присмотра, – проворчала она, выпихивая Лену на свежий воздух.

Тут же откуда-то справа в лица им ударил свет включившихся фар. Обе повернули головы в ту сторону, как неиспуганные лани.

С заднего сиденья не без грации выпрыгнул Троицкий и тут же пригласительно задвигал руками, словно изображая в пантомиме загрузку машины невидимой бутафорией. Заглянув внутрь, Лена увидела скалящегося от противоположной дверцы Решетинского.

– В тесноте да не в обиде, – промурлыкал режиссер и тоже стал манить к себе рукой.

Пролезая к нему, Лена поймала в зеркале заднего вида взгляд шофера и поспешно прихватила ладонями платье в стратегических местах. Решетинский посмеивался, глядя на нее. В салоне было просторно, но Лена умудрилась обо что-то зацепиться и частично упасть на кумира российских кинозрителей. Он тут же удовлетворенно обхватил ее рукой, прижимая теснее к себе и освобождая больше места Ларе. Прикосновение кожи сиденья через тонкое платье было приятно прохладным. В огромной машине все четверо легко уместились на заднем сиденье, хотя Лена и оказалась ближе к своему соседу, чем рассчитывала. Троицкий мягким щелчком захлопнул за собой дверцу.

– Где я вас видел? – спросил Лену Решетинский, все еще посмеиваясь.

Она была уверена, что только меньшая часть его веселья была непосредственно связана с ней. У режиссера был вид человека, взаимодействующего со внешним миром только для отвода глаз, будучи на самом деле погруженным в закрытые для окружающих измерения.

– Вот здесь же и видели, – непринужденно ответила она. – Мы с вами вместе сюда ехали. – Ей казалось естественным, что он ее уже не помнил.

Решетинский благодушно, но нетерпеливо защелкал пальцами.

– Раньше, раньше, – потребовал он.

Лена обнаружила, что Лара зачем-то пихает ее в бок и одновременно едва слышно что-то шепчет ей в ухо. Лара повторяла одну и ту же фразу, которую Лена не могла разобрать. Она недоуменно повернула голову, собираясь переспросить, но вовремя прочитала по губам очередной повтор:

– Мы актрисы, – беззвучно выдохнула Лара, распахнув глаза шире, чем Лене до сих пор доводилось видеть.

– Ах да, – сказала Лена и нервно засмеялась. – Раньше. Может быть, в Милом друге у Зинченко?

– Не видал, – помотал головой Решетинский. – Он еще не вышел.

– Я много снималась у Зинченко, – небрежно сказала Лена. – У него был артхаусный фильм Смерть. И еще Глупышка.

Лара справа чем-то подавилась, но Лена проигнорировала ее.

– Позвольте, – озадаченно пробормотал Решетинский, – не помню таких. Мне казалось, Зинченко…

– Он их снял на собственные деньги, – перебила Лена. – А потом отказался выпускать в прокат. У него очень сложные отношения со зрителем. Когда фильм получается слишком личным, ему невыносима мысль, что его будут смотреть и критиковать походя, вне контекста.

Решетинский впервые сфокусировал взгляд на Лене и пристально в нее всмотрелся.

– Какого контекста? – спросил он.

– Режиссерского внутреннего мира, – пояснила она.

– Щенок, – сказал Решетинский. – У него на месте внутреннего мира еще ничего не выросло.

– Интересный случай анального удержания, – вмешался с другой стороны Троицкий. – Довольно экстремальный.

– Ходит слух, что он даже сжег негативы, – безмятежно сказала Лена. Краем глаза ей было видно, как Лара откинула голову на сиденье и закрыла глаза.

– Есть примеры писателей, уничтожавших свои произведения… – задумчиво проговорил Троицкий.

– Гоголь, – вставила Лена.

– … Или принципиально не печатавшихся…

– Сэл…

– Кстати, о Гоголе, – вмешался Решетинский. – Надежда Пешкова рассказывала моему отцу, что Гоголь был одним из первых обладателей надувной резиновой куклы для известных нужд.

– А! Это тоже крайне интересно, – тут же переключился Троицкий. – Одна моя аспирантка пишет диссертацию о психоаналитической интерпретации русской литературы. Гоголь, по всей видимости, боялся женщин. Как мы знаем, у него мало памятных женских образов. Разве что Коробочка, само имя которой – базовый фрейдистский символ. Кто-нибудь помнит еще?

Он подался вперед на сиденье и обвел вопросительным взглядом всю компанию.

– Панночка, – сказал шофер Решетинского, вполоборота повернув к ним лицо. Одновременно он затормозил посреди улицы, у ряда плотно припаркованных машин, и Лена посмотрела в окно. Улица была узкой, пустынной и прозрачной, как бывают прозрачными ночью ярко освещенные городские улицы. Эта прозрачность выглядела холодной, но, выбираясь из машины вслед за Решетинским, Лена почувствовала под платьем теплый ветерок. Платье снова пришлось придерживать рукой то в одном месте, то в другом. Великий режиссер с любопытством наблюдал за ней.

– Интересный фасон, – сказал он.

– Ночь такая теплая, – объяснила Лена.

– В двух шагах отсюда Гоголь жег второй том Мертвых душ, – неожиданно сообщила Лара, обходя машину и присоединяясь к ним.

– Как все русские, большой был охотник бросать ценные вещи в огонь, – заметил шофер через опущенное окно.

Лара наклонилась к нему, словно хотела всмотреться в его лицо.

– Гоголь как русский охотник, – сказала она. – На ящериц.

Лена осмотрелась. Они находились на Поварской – чуть ли не на расстоянии брошенного камня от Патриарших.

– Можно было и прогуляться, – сказала она.

Решетинский посмотрел на нее немного озадаченно.

– Что вам Зинченко говорил про мои фильмы? – спросил он, выставляя вперед подбородок.

Судя по формулировке вопроса, он не допускал мысли о том, что эта тема не поднималась между ними. Хотя бы во время совместных прогулок. Лена чуть было не погрузилась в глубокую задумчивость, но тут вмешалась Лара:

– Он говорит, что последние несколько фильмов его разочаровали, – небрежно сказала она, явно показывая всем своим тоном, что подобному мнению и значения-то придавать не стоит.

Решетинский в этот момент сердито тыкал в кнопки домофона. Лена подняла голову. Они стояли у единственного подъезда солидного каменного дома этажей в восемь, имевшего побитый и мрачный вид, не тронутого снаружи никакими реставрациями и неприветливого до степени прямо-таки отталкивающей. До революции это, без сомнения, был доходный дом какого-нибудь купца. Сейчас он создавал ощущение, что живущие в нем люди законсервировались в своей аутентичности и положительно не желали иметь ничего общего с посторонними. Окна первого этажа, абсолютно темные, начинались высоко у Лены над головой.

– Ты тоже снималась у Зинченко? – шепнула Лена, пока Решетинский возился с домофоном.

Лара серьезно насупила брови и покивала в ответ.

– Что касается панночки… – обратился к ним Троицкий, романтично поблескивая оправой очков в фонарном свете, но его тут же прервал громкий голос Решетинского:

– Несколько! – с мрачным, но контролируемым негодованием сказал режиссер. – Несколько – это сколько?

Лара равнодушно повернулась в сторону, глядя вверх по пустой улице.

– Однако ж несколько творений он из опалы исключил, – примирительно пробормотала она.

Домофон внезапно зашипел в лицо Решетинскому так реалистично и громко, что режиссер отдернулся, словно опасаясь брызгающей слюны.

– Последний этаж, – сказал сквозь шипение голос, показавшийся Лене глумливым. – Лифт не работает. – В двери защелкал замок.

Решетинский был и без этого так раздражен, что даже не прокомментировал информацию о лифте. Пропустив девушек вперед, он темпераментно поспешил за ними, предоставив Троицкому ловить тяжелую дверь, грозившую захлопнуться перед его носом.

Каменный подъезд встретил их застоявшимся холодом и невыветриваемым запахом советского быта, разлитым ядом эпохи. Нарочитая убогая чистота таких парадных только консервирует этот запах, переводя его, так сказать, в метафизическую плоскость.

Лена поежилась. Кожа по всему телу мгновенно покрылась мурашками.

Подъезд был тускло освещен парой ламп дневного света, одна из которых устало мерцала, как в плохом фильме ужасов.

Лара первой ступила на каменную лестницу, извлекая из нее каблуком шлифованный веками отзыв.

– И чем же они его разочаровали? – капризно настаивал Решетинский, огибая у Лены за спиной первый пролет перил. С этого места почему-то освещение заканчивалось, и дальше лестница уходила в неправдоподобную темноту, перемежавшуюся только лужицами жидкого фонарного света из узких окон на каждом изгибе каменного полотна.

– Бросьте, Геннадий Михалыч, – отозвалась впереди Лара, легко переступая со ступеньки на ступеньку. Лена не знала, чем больше восхищаться, любуясь одновременно ее силуэтом и ее голосом. – Зачем вам его мнение? Он на все трындит только, что вы продались «Интербесту».

Решетинский издал звук, по которому трудно было понять, мучает ли его уже одышка или он задыхается от злобы.

– Панночка, конечно, воплощает патологическое восприятие женской сексуальности, – гундел позади всех Троицкий, неизвестно к кому обращаясь. – И смерть ее, несомненно, является наказанием за эту сексуальность.

– Нищеброд сопливый, – пневматическим голосом просипел Решетинский. – Эта голытьба думает, что искусство можно создавать только в каморке при свете лучины.

– Может быть, завидует, Геннадий Михалыч, – ровно сказала из темноты Лара, словно шла прогулочным шагом по аллее парка. – Ему эта тема не дает покоя. Говорит, что вы без пилы из дома не выходите и что в бюджет у вас зашита таблица умножения на три.

Лена наступала на ступеньки одними носками, чтобы ничего не добавлять к окружающим ее звукам. Она думала о том, как она вырвана из реальности сегодняшней ночью и, в еще более узком смысле – этой лестницей, по которой Ларины каблуки ведут загадочный мерный отсчет отпущенного времени. Отпущенного для чего? Что бы ни ждало ее там, наверху, под крышей этого невосполнимого дома, даже если это будет так же странно, как все предшествовавшее, все равно эта ночь рано или поздно закончится, реальность восстановит свои рамки, и даже Лара – которая идет сейчас на расстоянии протянутой руки и с которой ей предстоит еще обменяться конечным количеством реплик до конца ночи, – даже Лара, возможно, никогда больше не будет принадлежать ей с такой полнотой, как сегодня, никогда не окажется так близко; или, еще хуже, окажется близко, но по другую сторону какого-нибудь непредугадываемого барьера, который может мгновенно сделать их чужими, пусть даже это кажется сейчас невозможным, и сколько бы Лена ни клялась себе в том, что всегда, что бы ни случилось, будет на Лариной стороне.

Лена попыталась отогнать эти мысли, чтобы не пропустить ни одного мгновения, ни одного удара каблуком о ступеньку, на каждый из которых приходилось, как выясняется, больше ударов сердца, чем можно было успеть сосчитать, и раздраженно махнула назад рукой, сгоняя со своей задницы руку Решетинского.

– … Собственно, и сам Вий, по хорошему счету, – трындел в хвосте процессии Троицкий, – представляет собой фаллическую фигуру, что подчеркивается его незрячестью…

– Женя, не свисти, – бесцеремонно сказал Решетинский. – Ты консультировал съемки Вия?

– Конечно, – отозвался Троицкий, покладисто переключаясь на новую тему. – Меня зовут, я консультирую.

– Ну и сколько, сколько, – заторопил его режиссер, – сколько они там спилили с бюджета?

Руки Решетинского жили как будто бы своей жизнью, отдельной от его голоса. Лена одернула платье и постаралась ускорить шаг, но так, чтобы не сбить Лару с ритма.

– Гена, голубчик, – укоризненно зажужжал Троицкий, – ну откуда я знаю? Мне же не говорят. Я расписался за тот гонорар, который получил. Приличнейшие люди. Я их финансовую отчетность не проверял.

– А мы что, не приличные люди? – возмутился Решетинский.

– Я этого не говорил! – поспешно заявил Троицкий.

– Женя, ты пойми, – жарко засопел режиссер, – это не вопрос приличия. Пилят не потому, что жулики. Жулики – воруют!

Решетинскому пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание. Было слышно, как Троицкий наткнулся на него в темноте и отскочил назад. Лена наткнулась на Лару, которая остановилась на площадке между пролетами лестницы и, повернув голову, смотрела в окно. Лена обвила ее сзади руками.

– Ты думаешь, Бестеров мне дает на кино честно заработанные деньги? – кипятился Решетинский, опираясь о перила. – Бестеров сифонит деньги со своих заводов через десять офшоров. Если жулик принесет скупщику краденные драгоценности, или фальшивомонетчик принесет посреднику малеванные купюры, сколько они получат от номинала? Хорошо, если десять процентов!

– Гена, говори тише, – посоветовал Троицкий.

– Все спят! – отмахнулся Решетинский. – Я даю Бестерову пятьдесят процентов возврата на инвестиции в том маловероятном случае, если мой фильм провалится! И это не считая налоговых льгот, которые он получает, инвестируя в российское кино. Я предоставляю свои услуги даром? Я брокер, Женя! Я бизнесмен. Я медиатор и катализатор! Без меня ничего не произойдет!

Лара откинула голову немного назад, так что ее волосы слегка касались Лениного лица. Одной ладонью она накрыла Ленины руки, обнимавшие ее за талию.

– Решетинский все время лапает меня за задницу, – шепнула Лена.

Лара чуть сильнее сжала ее руку и повернулась к ней щекой, потом губами.

– Я казино, – с жаром сипел режиссер, – в котором у него есть шанс немного проиграть или очень много выиграть.

– Гена, нас ждет Январский, – напомнил ему Троицкий. – Не говоря уже о прекрасных дамах, которым все это совсем неинтересно.

Решетинский развернулся и снова двинулся в путь, тяжело отдуваясь. Лена разочарованно разомкнула руки.

Этажом выше медленно приоткрылась дверь квартиры, бросив на лестницу клин экспрессионистского света.

– «Скорую» вызывать? – громко спросил развязный мужской голос. – Или вас там волки съели?

– Мы сами волки, – возразила Лара, ничуть как будто не обескураженная такой встречей. Она раньше Лены ступила на последний пролет лестницы и, остановившись на секунду, вскинула голову навстречу говорившему. Ее профиль, освещенный рассеянным ночным светом из окна, был холодным и застывшим, как профиль статуи.

– Волчица, судя по голосу, – отозвался негостеприимный насмешник. – Не та ль, которая всех восходящих убивает на своих путях?

Лара улыбнулась, втягивая щеки и опустив ресницы. Ее профиль стал еще тоньше.

– Царь горних высей, – сказала она, – возбраняя вход… тех не впускает, кто со мной идет.

За время этого странного обмена репликами Решетинский с Троицким не без труда ликвидировали свое отставание, и все четверо более или менее одновременно оказались на площадке перед приоткрытой дверью. Дверь распахнулась шире. В залитом светом проеме стоял худощавый, но мускулистый парень лет двадцати, с глумливым, как и следовало ожидать, выражением лица, которое, впрочем, не всем прибывшим бросилось в глаза в первую очередь, поскольку парень был абсолютно голым.

– Упс, простите, – сказал он, рассматривая гостей и поворачиваясь боком в дверях, чтобы пропустить их в квартиру. – Опять набедренная повязка свалилась.

Лара прошла мимо него, не выключая улыбки. Лена постаралась стереть с лица настороженность и легкий шок. Одно дело было лишиться в течение вечера всего нижнего белья, совсем другое – принимать в таком виде гостей, не потрудившись прикрыть хотя бы самые интимные части тела.

– Молодым везде у нас дорога, – пробормотал парень, без смущения разглядывая девушек и неожиданно меняя эпоху и поэтический стиль. – Старикам везде у нас почет, – добавил он, пропуская мимо себя подтянутого Троицкого и хрипящего Решетинского.

– Дай отдышаться, я тебе покажу, какие мы старики, – пробормотал режиссер, но без особого запала.

Рядом с ними между тем появился высокий, абсолютно лысый человек в заляпанном красками комбинезоне и турецких туфлях на босу ногу. Лена без колебаний узнала Январского.

– Гена! – воскликнул он, глядя, как Решетинский отдувается, уперев руки в колени. – Вы что, пешком поднимались?

– Кхм… – выдавил из себя режиссер. – Так ведь лифт…

Январский устремил укоризненный взгляд на голого сатира.

– Коля! – мягким голосом возмутился он. – Ты опять сказал, что лифт не работает? И почему ты не прикрываешься, как я тебя просил?

Как обычно, из двух вопросов запомнился последний. Коля стал с деланной серьезностью объяснять, что его набедренную повязку уволок кот. Январский отмахнулся.

– У нас нет никакого кота, – объяснил он, поворачиваясь к девушкам.

– Как жаль, – с грустной улыбкой отозвалась Лара.

Решетинский достаточно отдышался, чтобы совершить требуемые вежливостью интродукции. Лениного имени он не помнил, и она, не обидевшись, назвала его сама.

Большая прихожая, в которой они стояли, была почти пустой, за исключением пары тумбочек и казенного вида вешалки для одежды. Стены были выкрашены светлой матовой краской с бежевым оттенком. В глубине коридора, уходившего в тускло освещенную даль, угадывалась та же спартанская обстановка. Январский перехватил Ленин взгляд.

– Это моя студия, – объяснил он. – У меня есть квартира этажом ниже. Только ума не приложу, зачем она мне, если я все равно живу здесь. Коля, – повернулся он, – пойди же найди халат.

Коля удалился, слегка виляя узкими бедрами и ворча, как недовольная собака. Январский мотнул головой ему вслед.

– Я пишу с этого мерзавца святого Себастьяна, – пояснил он.

– А я приняла его за сатира, – сказала Лена.

– Вот именно! – обрадовался художник. – Я пишу святого Себастьяна в образе сатира. Я подумываю о том, чтобы перевернуть христианскую иконографию с ног на голову.

Под эту святотатственную реплику он провел гостей в коридор, откуда через стенную арку открывалось огромное пространство студии.

– Возможно, цикл картин, – говорил он, не обращая внимания на их впечатленные лица. – Большой, большой цикл. Пока не надоест.

Студия занимала, по-видимому, большую часть этажа. Шесть высоких окон по противоположной стене выходили во двор и смотрели поверх Никитского бульвара на север или северо-восток. За окнами пульсировала вызолоченная огнями ночная Москва, отмытая и облагороженная темнотой, обещавшая если не волшебные, то манящие открытия – и стоя здесь, на Ленином месте, кто мог сказать, что она лгала? Между аркой, в которой остановились гости, и ближайшим окном простирался огромный стол, вмещавший в относительном порядке или художественном беспорядке бесчисленное количество банок и флаконов с красками, маслом, растворителями, лаками и прочей алхимией, о назначении которой Лена могла по большей части лишь догадываться. Там же стояли высокие стаканы с кистями разнообразных форм и размеров, карандашами, ножами, кусачками, скребками, пинцетами и другими инструментами, не все из которых дилетант ожидал бы увидеть в студии художника. Рядом со столом в специальной стойке из светлого дерева были закреплены на весу несколько чистых холстов разного размера – вероятно, готовых к работе. Дальше на расстоянии нескольких метров друг от друга стояли, развернутые к окнам, три мольберта, каждый с закрепленным на нем холстом. В самом дальнем конце студии располагался, гротескным образом, массивный биллиардный стол и за ним, у стены, тяжелая рама с киями. Над столом низко висела большая зеленая лампа, лившая мягкий домашний свет из-под матерчатого – возможно, бархатного – абажура. Остальная часть студии была освещена только светом ночного города.