Текст книги "Кот олигарха. РОМАН"

Лена с некоторой горечью отметила, что Степан, очевидно, просто не помнит ее имени, и не без злорадства – что предложенный Фене бокал не имеет к ней никакого отношения.

Феофраст, впрочем, от бокала все же отказался и замахал рукой оказавшемуся неподалеку бармену.

– Молодой человек, – крикнул он сквозь пульсацию музыки и плотный шум гостей, – налейте мне красненького! – Затем он неожиданно повернулся к Лене. – Это мне напоминает: вчера смотрел старый фильм с Полом Ньюманом. – Он кинул взгляд на Степана, включая его в свою аудиторию. – Ньюман играет частного детектива. И вот он с самого начала на титрах просыпается со страшного бодуна, идет на кухню заваривать кофе, а кофе кончился. Тогда он недолго думая достает из мусорного ведра вчерашний пакетик спитого кофе, засохший, грязный, сует его в кофеварку – и вперед. Вот вам настоящая магия кинематографа: до конца фильма у зрителя будет во рту привкус отвращения от этого кофе.

– Черная магия, – сказала Лена.

– Семантическая параллель между нуаром и черным кофе очевидна, – кивнул Феофраст. – Но как смело оформлена заявка на ревизионизм. Метафора настолько осязаема, что оставляет налет на языке. – Он говорил очень быстро, но внимательно следил исподлобья за реакцией слушателей, переводя глаза с Лены на Степана. – Наш герой даже не Мишель Пуаккар, которому на все насрать, но который пьет эспрессо за стойкой, а Лу Харпер, которому на все насрать, и точка.

Лена совершенно случайно знала, кто такой Мишель Пуаккар, благодаря телеканалу «Культура» и дождливому летнему воскресенью.

– Но… – некстати начала она.

– Я знаю, что вы скажете, – без секундной паузы продолжал Феофраст. – Да, некстер покупает кофе в магазине экологически чистых продуктов, а чашки заказывает по интернету из Японии. Но суть не в этом. Суть в том, что сегодняшний кофе есть только испражнение от вчерашнего.

– Тогда, – немного ядовито сказала Лена, – пейте вино из любого бокала, оно все равно прокисло.

– Ха! – громко сказал Степан, взял невостребованную Леной рюмку водки и лихим движением выпил. – Не обращай на него внимания, – посоветовал он после этого Лене, кивая на Феню. – Если он заведется про кино, его до утра не остановить.

И действительно, под поток быстрой и немного заговаривающейся речи время исчезало в релятивистскую воронку. В какой-то момент Лена обнаружила перед собой два пустых бокала, и в руке – еще один, уже початый.

– Я хочу распространить семь типов двойственности Эмпсона на кинематограф, – вливался ей в уши речитативный голос Феофраста. – Странно, что никто еще этого не сделал. Я поставлю на колени Офюльса и вознесу на пьедестал Одзу. Эстетика кино – это эстетика монтажного перехода и ракурса, поэтому все разговоры о длинных планах и интересных движениях камеры только навевают на меня тоску.

– Зинченко говорит, что камера – это вагина, которая пытается поглотить мир, – вставил Степан не без гордости за свою способность поддержать интеллектуальный разговор.

– В одном Решетинский прав, – игнорируя Степана, сказал Феофраст, острыми глазками вглядываясь в Лену. – Кино – это подсознание общества.

Бармен поставил на стойку три рюмки водки, заказанные неизвестно кем и когда.

– Общества – или режиссера? – решила уточнить Лена, со светским видом поднимая рюмку к губам.

– Режиссера тоже. – Феофраст говорил уверенно и гладко, без всяких пауз, как будто ответы на все вопросы были у него заранее заготовлены. – Вы знаете, когда появилось кино?

– Это все знают, – скромно сказала Лена.

– Когда Фрейд открыл бессознательное, – не дожидаясь уточнения, отрезал Феня. – Первым фильмом Люмьеров было Прибытие поезда, а поезд – самый известный фаллический символ в психоанализе. Первый киносеанс сразу, с порога, показал зрителям, что тайно движет всеми их помыслами.

– Еще Политый поливальщик, – вспомнил Степан с гордостью двоечника, неожиданно находящего ответ на коварный вопрос учителя. – Мы во ВГИКе смотрели.

– Эякуляция, – подняв брови, разъяснил Феофраст, присовокупляя жест открытой ладони, подчеркивающий элементарность сказанного. – Метафорическое семяизвержение. Раннее кино оперировало самыми прямолинейными образами. Которые со временем стали все более усложняться, подобно тому, как психоанализ, все глубже и глубже проникая в подсознание пациента, обнаруживает там все более и более сложно организованные слои. Пока не доходит до самого глубокого слоя – коллективного бессознательного.

– Глубже ничего нет? – коварно спросила Лена.

– Ничего, – подтвердил Феофраст.

– Откуда вы знаете?

– Как нет ступени организации выше общественной, так не может быть и уровня подсознания ниже коллективного. Одно зеркально отражает другое. Как в герметическом кодексе: что внизу, то и наверху.

– Э-э, брат, погоди, – сурово сказал Степан, который обиженно хмурился с тех пор, как его вклад в беседу оставили без комментариев. – Оставь эту философию для премьеры фильма с субтитрами. А мы тут люди простые. Нам, во-первых, надо выпить. – Он, не оборачиваясь, защелкал пальцами в сторону бармена. – А во-вторых, я тебя правильно понял, что Решетинский снимает кино про член? Только так хитро, чтобы никто не догадался? Вот, например, звездолет – это член, верно? А когда космонавты выходят в открытый космос – это…

К облегчению Лены, его отвлек приблизившийся бармен и тут же возникший спор о выборе напитков: Степан настаивал на заказе еще трех рюмок водки, тогда как Лена решительно заявила, что все-таки предпочитает вино, а Феофраст потребовал текилы. Сошлись на том, что каждый имеет право заказать что хочет.

Пока бармен разливал напитки под пристальным наблюдением Степана, Лена попробовала направить разговор в менее эксцентрическое русло:

– Вам понравились Изгнанники? – спросила она Феню.

Он скривил лицо.

– Ну, понимаете, Солярис трудно переплюнуть. Или Космическую одиссею. По сравнению с ними, Решетинский снял полный отстой.

– Полный эякулят, – поправил его Степан.

Феофраст проигнорировал замечание.

– Я не знаю, зачем он вступил в конкуренцию с такими режиссерами…

– Может быть, это его подсознание? – предположила Лена. – Какой-нибудь комплекс или невроз…

– Безусловно, – снисходительно кивнул Феня. – Латентная агрессия, проявляющаяся в стремлении отредактировать классику под видом собственного творчества. На этом построен весь современный Голливуд. Впрочем, в более широком масштабе, все современное общество агрессивно отрицает ценности прошлого…

– Почему? – спросила Лена.

– Я прошу прощения, что прерываю вашу ученую беседу, – вмешался Степан, – но давайте все-таки не будем забывать, для чего мы здесь. – Он подал Фене его текилу и подвинул Лене бокал вина. – И давайте уже отпустим молодого человека, – он кивнул на маячившего за стойкой бармена, тут же назвавшего сумму заказа. Вино, конечно, было бесплатным для всех гостей.

Лена опять потянулась к кошельку и, поскольку Феня не проявил никакого интереса к происходящему, ей пришлось заплатить за обоих собеседников.

Степан приглашающим жестом поднял рюмку, словно призывая к порядку. Феофраст флегматично чокнулся и выпил, не дожидаясь остальных. Лена, по крайней мере, в этом раунде получила сдачу, так как у нее кончились мелкие купюры. Степан галантно ждал, пока она поднимет бокал, и жизнерадостно двинул рюмку ему навстречу. Столкновение получилось довольно громким – Лене на мгновение показалось, что сейчас посыпется битое стекло и кровавого цвета жидкость польется ей на платье. Непоправимого, однако, удалось избежать: лишь несколько капель из ее бокала через край плеснули на стойку. В ушах пульсировала музыка, голова начинала болеть. Во рту пересохло; Лена вспомнила, что закуски были слишком солеными. Она выпила бокал залпом, лишь немного отстав от Степана.

– Вы решительная девушка, – сказал ей Феофраст, все это время, как и прежде, наблюдавший за ней острыми глазками.

– Нормальная девушка, – отозвался Степан, как будто Лену нужно было защитить от сомнительной инсинуации. – Наш человек.

– Надеюсь, вы не за рулем.

– Нет.

– Все равно, будьте осторожны. Вы знаете, где мы находимся.

Лене вдруг показалось, что его равнодушие и даже пренебрежительная грубость – напускные. Бегающие глаза скрывали лихорадочный интерес, пусть и совсем не интеллектуального свойства. Вполне возможно, непрошенная словоохотливость была свойственна Фене всегда и в любых обстоятельствах, но еще более уверена Лена была в том, что здесь и сейчас она является попыткой произвести впечатление лично на нее. Более того, она почувствовала, что Феня воспринимает присутствие Степана как острую конкуренцию, победить в которой для него по какой-то причине – дело чести. Лена не знала, чему удивиться больше: тому, как отчетливо вдруг вырисовался для нее скрытый смысл их довольно сумбурного разговора, или самому смыслу, столь неожиданно поместившему ее в тайный центр происходящего. Она с удивлением посмотрела на свой пустой бокал.

– А где мы находимся? – спросила она с некоторым интересом, но прежде всего для того, чтобы выиграть время на раздумье.

– В Козьей слободе, – с готовностью ответил Феофраст. – Где в полнолуние ведьмы крутят шабаш, и раз в год Сатана правит бал. Забредешь сюда вечером, и не знаешь, кем выйдешь утром.

– И с кем выйдешь, – сказал Степан, то ли упуская суть дела, то ли, наоборот, демонстрируя неожиданную глубину интуиции.

– Я не знала про это название, – сказала Лена. – Помню только, что раньше здесь были болота.

– Скрывающие вход в нижний мир.

– Как там сказано… – Лена вскинула глаза к потолку. – Остерегайтесь выходить на болота ночью, когда силы зла властвуют безраздельно.

– Нечистой силы здесь изрядно, – кивнул Феофраст, обернувшись и картинно окинув взглядом разбитую на кучки толпу гостей, сотрясаемых музыкой.

Лена повернула взгляд в том же направлении и с некоторым удивлением обнаружила вокруг себя пористую, плохо различимую человеческую массу. Трудно было представить, что привлекло сюда столько взрослых людей. Оказаться здесь впервые и невинно, в компании хищных, вороватых собеседников, было восхитительной экзотикой, но Лена не верила, что ей когда-нибудь захочется повторить этот опыт. Сквозь раздробленные группы тусующихся метнулся в глаза золотой отблеск, вызвавший в памяти из детства образ сверкнувшей на солнце рыбы. Была ли это Лара? Лена обнаружила, что смена фокусного расстояния требует отчетливого усилия. Близлежащие лица расплылись в какое-то желе, испещренное непарными глазами и острыми треугольниками носов, как на картине кубиста. И вдалеке, действительно, мелькнула та, которую невозможно было потерять, – и в этот момент, словно почувствовав Ленин взгляд, Лара обернулась, встретилась с ней глазами и махнула рукой. Лена вздрогнула от неожиданности и покачнулась на высоком барном стуле. Сквозь сгущающийся туман ее мысль лихорадочно стала воспроизводить Ларин жест в попытке понять, был ли это призыв. Что если она нужна Ларе? Какой бы мимолетной ни была эта потребность, Лена почувствовала бы себя навеки опозоренной, если бы ее не оказалось в нужный момент рядом, чтобы исполнить любую Ларину прихоть. Но, с другой стороны, что если Лара просто машинально среагировала на встречу взглядов, будучи на самом деле поглощена увлекательным или даже важным разговором? Если бы в этот момент рядом с ней появилась требующая внимания тупая овца, неправильно истолковавшая бессмысленный жест, и прервала завязавшийся контакт с бесценным, быть может, собеседником, то какой карой могла бы такая овца искупить свою неуклюжую бестактность? Только смертью.

– Так, подруга, – раздался требовательный голос где-то над ней, – тебя посадить или положить?

Лена с удивлением обнаружила, что, номинально сохраняя некоторую степень опоры на барном стуле, висит на чьей-то каменной руке, посредничество которой единственно препятствует гравитационному тяготению познакомить Лену с фактурой каменного пола. Она озадаченно подняла глаза и, снова проделав загадочно усложнившуюся процедуру фокусировки зрения, обнаружила, что рука принадлежит Степану, рассматривающему ее со смесью обескураженности и презрения. Его губы шевельнулись, и голос долетел до Лены с небольшим запозданием и словно растянутый, как звукозапись, воспроизводимая на неправильной скорости.

– Ты во сколько сегодня начала пить?

Где-то внутри колыхнулось слабое возмущение, и Лена уже открыла рот, чтобы с негодованием ответить, но негодование тут же осеклось под накатившим приливом другого свойства, контролировать который было значительно труднее. Лена поспешно закрыла рот и тихо, не разжимая губ, произнесла неожиданное для всех:

– Мне нужно в туалет.

– Ёпт, – молниеносно отреагировал Степан и без усилия оторвал Лену от стула. – Идти можешь?

Лена сомневалась, что она может идти, но спасение последних остатков чести требовало утвердительного ответа. Она попыталась кивнуть и тут же поняла, что любое движение головы может стать роковой ошибкой. Волевой судорогой она сковала все мышцы лица и горла и процедила сквозь зубы:

– Могу.

Степан, продолжая демонстрировать неожиданное интуитивное постижение сути происходящего, закинул Ленину руку себе на плечо и своей рукой обхватил ее за бедро, слегка и без видимого усилия оторвав ее ноги от пола.

– Пос-торонись! – рявкнул он в окружающую толпу. – Э-вакуация!

Лену из жара бросило в холод, от которого мгновенно пропала чувствительность в конечностях. Она закрыла глаза, чтобы отсечь поворачивающиеся к ней взгляды, но не могла отсечь звуков. «Упс!» – смачно лопнуло у нее над ухом. На пульсацию музыки наложился близкий смех. Степан с непогрешимым актерским инстинктом превращал ее позор в собственный бенефис. «Ромашин, куда девку поволок!» – раздалось рядом, и тут же посыпались другие комментарии паскудного свойства, которые, впрочем, довольно быстро остались позади. Лену пару раз тряхнуло, и сдерживать естественный позыв стало почти невозможно. Она обреченно открыла глаза и одновременно почувствовала на лице легкую прохладу. Что-то тяжелое пригнуло ее голову вниз.

– Давай здесь, – отрывисто приказал Степан.

Она качнулась и в панике замахала рукой, чтобы поймать его поспешно отстраняющуюся руку, потому что стоять на ногах не было никаких сил. Ее колени подогнулись одновременно с тем, как спазм в горле уступил тошноте. В то же мгновение рука ухватилась за что-то твердое, бездушное, но вертикальное, не позволившее ей упасть на колени, и нелепым образом это доставило Лене толику облегчения, словно в такой ситуации еще можно было спасти долю собственного достоинства, избежав падения на четвереньки. Из горла хлынуло тяжелым, мучительным потоком, выворачивавшим наизнанку совершенно непропорционально легкой невоздержанности такого короткого, почти эфемерного вечера. На мгновение ей показалось, что невозможно потерять так много и сохранить при этом жизнь, и в каком-то уголке сознания, блеснувшем глумливой ясностью, она представила себя Камиллой, через горло теряющей последнюю жизненную влагу. Да и как можно жить после такого позора? Но тошнота уже отступала, и жизнь вступала в свои права, как обычно, сопровождаемая чувством стыда. Лена вспомнила, как ее, тринадцатилетнюю, в южном летнем лагере вытащил из моря спасатель и, разложив на песке, вернул к постыдной действительности несколькими нажатиями на грудную клетку, исторгнувшими из легких дурацкий фонтанчик соленой воды. Как мучительно было после этого встречаться глазами со всеми, с кем она уже успела имплицитно проститься, и как долго лишь наигранным спокойствием можно было замаскировать томительное чувство стыда от любого человеческого контакта. Как долго? Может быть, до сих пор. Если возвращение к жизни всегда вызывает стыд, то, может быть, жизнь неотделима от него еще с рождения, с первого мучительного крика. Вот и сейчас попытка рационализировать случившееся только маскирует невыразимую тоску нового рождения, новой встречи с липкой бессмысленностью существования. Даже камень под ладонью казался липким.

Лена попыталась выпрямиться.

Она стояла в колодце каменного двора под ночным небом. Двор был небольшой, замкнутый со всех сторон двухэтажными стенами прилегающих зданий незапамятной постройки, с единственной выходящей в переулок аркой напротив. Над аркой во втором этаже горели два окна, и еще два, замалеванные почему-то пополам красной и синей краской, тускло светились по разные стороны тяжелой металлической двери, из которой, по всей видимости, вынес ее Степан. Из-за двери доносились приглушенные звуки музыки. Степан успел деликатно исчезнуть.

Рядом стояли два зловонных помойных бака. Вместе с выступом стены по другую сторону от Лены они образовывали что-то вроде ниши, в которой она рассталась с остатками скудного ужина. Убедившись в своей способности поддерживать равновесие в более или менее вертикальном положении, Лена тут же сделала несколько шагов в сторону, чтобы символически отмежеваться от материальных следов случившегося.

Затем она осмотрела и даже ощупала перед платья, чтобы убедиться, что он не забрызган. Она чувствовала легкое головокружение и слабость во всем теле, но приступ тошноты полностью прошел, и общее облегчение, на физическом уровне, было почти окрыляющим. Психологически, Лена не могла решить, должна ли она чувствовать себя раздавленной или просто обогащенной опытом – непростым, необязательно желанным, но по-своему ценным, как любой опыт. Конечно, возвращение на вечеринку было немыслимо; назад, под насмешливые взгляды – под Ларин презрительный взгляд… Лена похолодела. Неужели Лара была свидетелем этой отвратительной, гадкой, бессмысленной сцены? Ей захотелось сесть, уронить голову на колени и разрыдаться. Сесть было некуда, но в глазах все равно противно защипало, и тут же потекло из носа. Лена потянулась в сумочку за носовым платком, но платка, конечно, нигде не было, равно как и сумочки, оставленной – как она осознала, даже в отсутствие прямого воспоминания, совершенно отчетливо, – в ресторане на барной стойке. Лена вполголоса произнесла короткое, выразительное слово, впитавшее в себя всю ненависть, на какую она была способна.

Решение возникшей дилеммы представлялось далеко не очевидным. Возвращение в центр циничного и язвительного внимания сулило серьезный ущерб и без того потрепанному самолюбию. На другой чаше весов была сумочка от скромного, но благозвучного бренда, и ее содержимое: деньги (черт с ними), зарплатная карта (на которой тоже деньги, не такие уж маленькие), телефон (с почтой, с фотографиями), паспорт (восстанавливать который придется не Пушкину), ассорти из прочих документов, жизнь без которых могла непредсказуемо осложниться…

Слева от Лены что-то шевельнулось, и краем глаза она увидела, как от стены отделилась человеческая тень. Лена подпрыгнула, как испуганная кошка, и повернулась к опасности лицом. По колодцу двора вдруг прошелестел зловещий холодок, и ей мгновенно вспомнился разговор о потусторонних коннотациях местности. И обладатель тени, шагнувший ей навстречу, только подогнал тревожные мысли. Во-первых, это был Феофраст – который первым, кажется, и помянул нечистую силу. Во-вторых, в его тонких чертах лица и бегающих глазках было однозначно что-то недоброе. В-третьих, выпрыгнул он в совершенно пустой до этого двор как черт из табакерки. И в довершение, что-то он уже протягивал Лене, протягивал в левой руке.

Яблоко, мелькнула у нее поспешная, абсурдная мысль.

Это все, если разобраться, совершенно ни в какие ворота не лезло.

– Вы меня напугали, – избыточно и банально констатировала Лена, и даже не пнула себя мысленно за банальность, потому что не до жеманного остроумия ей было сейчас, и услышать свой ненадломившийся голос было важнее, чем войти в историю едким афоризмом. Да и можно ли язвить с нечистой силой, Лена была не уверена.

– Я тебя предупреждал, – без угрозы сказал Феофраст, неприятно царапнув ее не самим обращением на «ты», а тем, что перешел на «ты» именно сейчас. В протянутой руке он держал аккуратно сложенный носовой платок. Теперь он слегка тряхнул им, как фокусник, и платок, развернувшись, повис складками, словно готовый к прощанию.

Ни в коем случае нельзя у него ничего брать! – бог весть откуда мелькнуло у Лены в голове. То ли это была память далеких предков, которым, несомненно, чаще доводилось иметь дело с нечистой силой, то ли просто здравый смысл. Не факт, впрочем, что то и другое были разные вещи. Лену, как всегда не вовремя, потянуло на философские отступления, и она привычно себя одернула.

– Это твой, – произнес Феофраст, словно прочитав ее мысли.

Лена с негодованием выхватила у него платок, метнула беглый взгляд для идентификации и рявкнула:

– Руки не надо распускать! – Может быть, это получилось не совсем так внушительно, как ей хотелось, и она забормотала дальше пояснительно, с затухающей злостью: – Чужие сумки, чужие карманы, чужие письма, непонятно, на чем остановиться…

Ее вспышки гнева обычно измерялись миллисекундами и представляли собой в лучшем случае микровспышки.

– Я предположил, что он понадобится, – нейтрально сказал Феофраст. В его ровной невозмутимости было что-то ее тревожившее.

– Можно было сумку принести, если вы такой предусмотрительный, – непримиримо отрезала Лена.

– Я себя глупо чувствую с женской сумкой в руках, – без иронии пояснил он.

– Да вы и без женской сумки… – хмуро отозвалась Лена, но не стала заканчивать свою мысль. – Бывают ситуации, когда девушку лучше не провожать. Даже с платочком. – Она мяла платок в руке, не зная, что с ним делать. – Может быть, вы еще с такими не сталкивались.

– А ты?

Он сделал шаг к ней. При всех тревожных опасениях Лене не приходило в голову, что какая-либо угроза в этом дворе может быть физического свойства. Ее только все больше раздражало, как Феофраст игнорирует ее демонстративное «вы».

– Коли мы с вами не пили на брудершафт… – начала она.

Одновременно с этой фразой он рывком обкорнал остаток дистанции между ними, обхватил Лену правой рукой за талию, а левую очень ловко запустил между двух пуговиц у нее на груди, так что верхняя тут же проворно отлетела и через секунду тихо стукнула об асфальт в некотором отдалении.

Вот-те и раз, эхом стукнуло у Лены в голове.

Она машинально уперлась обеими руками ему в грудь, но Феофраст, видимо, был сильнее, чем казался, потому что без видимого неудобства расстегнул еще одну пуговицу Лениного платья вместо того, чтобы отлететь прочь, как она планировала.

– Ты что, с ума сошел, идиот, – зашипела Лена, отбросив формальности и поспешно меняя тактику, чтобы извлечь его руку оттуда, где она оказалась.

Схватив его за запястье, Лена попыталась вонзить ему в кожу ногти, но кстати вспомнила, что постригла их только накануне. Ногти, короткие, как у пионерки, оказались никчемным оружием, неспособным даже извлечь каплю крови, не то что причинить боль. Фенина же рука ловко выскользнула из Лениной сомнительной хватки и метнулась под подол. Лена вытаращила глаза от искреннего изумления ситуацией и крепко стиснула ноги. Второй рукой – которая, между прочим, ощущалась на талии, как железная, – он влек ее с механической неумолимостью к себе навстречу, упирая ее животом в еще какой-то твердый выступ, из которых весь как будто состоял. Оба они тяжело пыхтели. Еще одна пуговица тихо выстрелила в асфальт. Нелепость происходящего кружила Лене голову. В ее воображении промелькнул десяток радикальных мер для решительного отпора, но каждая казалось почти такой же глупой, как звать на помощь. Лена ни на секунду не верила в возможность тесного телесного контакта с этим змеенышем, и в этом смысле ей не было по-настоящему страшно, но угроза непоправимого ущерба гардеробу становилась с каждой секундой все более реальной. Под платьем что-то отчетливо затрещало и порвалось.

– Да хватит же, – тихо и искренне попросила Лена.

Одновременно, не веря толком в добрую волю противника, она попыталась стратегически расположить колено в готовности нанести удар по тому месту, где его джинсы неприятно оттопыривались. Однако на нулевой дистанции, образовавшейся между ними, прицел и размах представляли определенные проблемы. Он же между тем воспользовался ее приготовлениями для того, чтобы проникнуть рукой между ног и проявить себя там решительно неприятным образом, впервые причинив Лене серьезную боль. И теперь, продолжая держать ее за талию, он как-то ловко подсек ногой ее ноги, так что на секунду она осталась висеть на его руке тряпичной куклой, а в следующую секунду он уже с фантастической сноровкой опускал ее на грубый, побитый, потрескавшийся асфальт, который было удивительно видеть в такой непривычной близости. Это удивление вдруг парализовало ее и заодно принесло кристальную ясность. Она словно впервые поняла, что происходит, но также поняла и почему, и тут же забыла, так как ореол ясности продолжал разрастаться и теперь включил в себя всю механику нависшего над ней тела, вдруг ставшего ящерообразным, похожим на трансформера, с алгоритмом движений таким же просчитанным и неумолимым, как у нарисованного компьютерного симулякра. Его согнутый локоть двигался куда-то в направлении ее шеи, и Лена знала, что сейчас он замкнет ее в какой-то особенной жесткой хватке, в которой ей станет непоправимо больно. Она почувствовала, как другой рукой он ловко и бесцеремонно переворачивает ее лицом вниз. Лена еще раз, так же слабо, попыталась лягнуть его, но без точного прицела удар не имел шансов даже притормозить происходящее. Возможно даже, что попытки сопротивления доставили ящеру удовольствие, потому что он чуть отстранился, ослабил хватку, позволив ей повернуться немного назад и снова обратить к нему искаженное лицо. В это лицо он улыбнулся, не разводя губ, только сверкнув искорками из мелких змеиных глаз. Ненавидя себя больше, чем его, Лена нашла где-то две принадлежащих ей ватных онемевших руки, выбрала ту, что казалась более свободной в размахе, расставила циркулем средний и указательный пальцы и с отвращением ткнула ими в нависшее над ней лицо.

– Ай! – не очень громко вскрикнул Феня и исчез из поля ее зрения.

Свобода движений вернулась, и, пользуясь ей, Лена осталась лежать на спине, с удивлением открыв над собой небо и звезды. Лежать было неудобно и холодно, но вставать не хотелось. Она пошевелила пальцами, раскрыла ладони и плотно прижала их к асфальту. В его прикосновении обнаружилось что-то надежное и по большому счету дружеское. Она лежала бы и дальше, но ее отвлекали от собственных ощущений сопение и тихие стоны откуда-то справа. Лена приподнялась на локтях, чувствуя, как отрыв от земли сразу вызывает легкое головокружение. Вокруг снова замкнулся колодец двора с грязными слепыми окнами. Ей пришло в голову, что сколько она будет жить в Москве – всю жизнь? – и сколько будет стоять этот двор, проходя мимо него, она каждый раз будет тщетно пытаться нащупать реальность того, что здесь произошло с ней. Эта реальность уже сейчас уходила, ушла, как отбегающая с гальки волна.

Лена сделала усилие, подобрала под себя ноги и села. Чуть поодаль она увидела Феофраста, который стоял на четвереньках, одной рукой закрывая лицо, и тихо скулил. В тусклом свете окон она снова отметила его сходство с ящером. Лена встала, и тут же осталась без трусов, упавших и свившихся бессильным колечком у ног. Она с негодованием подняла их и бегло осмотрела ущерб, который не подлежал ремонту, даже с Лариной помощью, даже если допустить возможность вмешательства Лары на этом этапе.

Лена доковыляла до помойного бачка и со вздохом выбросила туда покалеченное кружево. Затем она стала отряхиваться, приводить в порядок волосы и оценивать урон платью. На нем не хватало двух верхних пуговиц и одной нижней. Искать их в полумраке двора у нее не хватило задора. Со страхом и неохотой, но со странным чувством долга, она подошла к Феофрасту, представляя, как он поднимет к ней пустые окровавленные глазницы, подобно Эдипу из виденного недавно фильма.

Феофраст действительно поднял лицо, когда она остановилась рядом с ним, и в вялом свете окон Лене показалось, что одна глазница у него пустая и черная. Она успела испугаться, прежде чем поняла, что глаз почернел от внутреннего кровоизлияния, но с минимумом медицинского вмешательства и с течением некоторого времени вновь приобретет свой изначальный недобрый чистый блеск. Феофраст, не поднимаясь с земли, подался к ней всем телом и обхватил пальцами ее лодыжку.

К этому моменту ее страх прошел. Повторное нападение было бы слишком абсурдным, не вписывалось ни в какую интерпретацию ситуации. Она чувствовала телом, что физическое насилие ей больше не грозит. Но Феофраст с запрокинутой головой смотрел прямо ей в лицо, и его взгляд трудно было расшифровать, когда только один глаз отражал и без того скудный свет. Ощущение гротескной неуместности всех его прикосновений ушло. Лена присела на корточки, мимолетно отметив непривычное ощущение от воздушного потока под платьем.

Наклонившись к его лицу, она внимательнее осмотрела нанесенный ущерб. За исключением заплывшего кровью белка в одном глазу, Феня не выглядел сильно пострадавшим. У внутреннего уголка другого глаза едва кровоточила тонкая царапина – все, чего можно добиться коротко стриженными детскими ногтями. Лена с облегчением вздохнула. Ничего непоправимого не произошло. Взгляд Феофраста оставался все так же нечитаем: то ли равнодушный, то ли изучающий. Она вдруг заметила, что без утраченных пуговиц платье в этом положении открывает много больше, чем ей самой когда-либо доводилось видеть, допустим, на киноэкране, даже в фильмах с субтитрами. Густой сумрак двора был единственной защитой ее скромности. Почему она никогда не может восторжествовать над ситуацией грациозно и без потери достоинства? Лена не чувствовала стыда, а только глухое раздражение собой и чередой дурацких ситуаций, которые обрушивались на нее с регулярностью непрошенной почты, словно рекламные проспекты назойливого спаммера: Хотите стать неотразимой? Мы вам поможем! Но, как обычно, все свои уроки жизнь преподает по принципу от противного.

Лена сделала движение, чтобы встать, но Фенины пальцы крепче сомкнулись вокруг ее лодыжки. От неожиданности она покачнулась на корточках и вынуждена была упереться рукой в его плечо, а их лица оказались еще ближе друг к другу.

– Не ходи туда больше, – шепнул он.

Не отнимая руки от его плеча, Лена уставилась на него.

Феофраст отпустил ее ногу, закрыл глаза и, словно оттолкнувшись от нее всем телом, откатился в сторону, приподнялся на одной руке и сел спиной к Лене, почему-то напомнив ей новой позой врубелевского демона. Лена сердито встала.