Текст книги "Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская"

…и опять таки дело почему-то не обошлось без загадочной двусмысленности. Конечно, юная Южная Пальмира сподобилась превратиться в одну из симпатичнейших героинь пушкинского романа в стихах «Евгений Онегин», но пребывает ее образ даже не на обочине, а вообще вне корпуса романа, в главе, которая не окончена и не включена автором в основной текст, но тем не менее значима настолько, что представить себе роман без нее невозможно. Во всяком случае, сакральную его составляющую…

…итак, на излете романа, где пропеты отходные идеальной разновидности романтизма и романтизму тотального разочарования, вдруг появляются шуточные едва ли не куплеты о Южной Пальмире (как позже скажет грек-предприниматель в одном из рассказов Юрия Тынянова: «В Пальмире пыльной, в Пальмире грязной – разве это стихи?», неожиданно теряющие откровенно фельетонную интонацию: «Бывало, пушка зоревая / Лишь только грянет с корабля, / С крутого берега сбегая, / Уж к морю отправляюсь я». На мгновение подразнив якобы рецидивом романтизма, поэт тут же сообщает, чему, собственно, посвящены его утренние часы: «Как мусульман в своем раю, / С восточной гущей кофе пью». А вот и вечер: «Но уж темнеет вечер синий / Пора нам в оперу скорей: / там упоительный Россини, / Европы баловень – Орфей». То есть утром рай мусульманский, вечером – европейский. Такое себе два в одном световом дне и в одной географической точке – Южной Пальмире…

…но кто же оказался способен ощутить этакую немыслимую гармонию, испытывая равный комфорт в не вовсе дружественных культурах, при этом умудряясь оставаться самим собой? А ни кто иной, как русский человек, каким он будет через двести лет. Примерно так определял значение личности Пушкина для России Н. В. Гоголь, до сего дня не уличенный в полной несостоятельности данного пророчества, хотя наряду с минутами просветления на него и прямо противоположные находили…

…кстати, почему, увидев Иерусалим, Гоголь клинически лишился рассудка?

…история, разумеется, разберется со всеми, потому что, на худой конец, ее всегда можно переписать в угоду очередного заказчика, сумевшего привести убедительные административно-хозяйственные доводы, подтверждающие его властнополномочную состоятельность. С мифами дело обстоит куда хуже для любителей избавлять минувшее от присущих ему недостатков. Их (мифы), в отличие от неправильной истории, ничем из коллективной памяти не вытравишь. У них (мифов) вообще довольно странная природа: они никогда не умирают, но зато весьма часто, а нередко и достаточно неожиданно, воскресают, причем далеко не всегда в месте своего непосредственного возникновения…

…что касается Южной Пальмиры, то ее история – это по большей части цикл южно-пальмирских мифов. У истоков этого цикла мифов пребывает великая по призванию и легендарная по роду занятий русская императрица немецкого происхождения, французские аристократы, они же военно-инженерные спецы на российской службе, и Первый во всех положительных смыслах русский поэт со своей богатой боярско-эфиопской социально-этнической родословной. Памятники одному из тех аристократов и тому самому поэту и сегодня самые главные в городе. Памятник же императрице на какое-то время убрали по распоряжению каких-то из последующих властей, так как политиков, в отличие от поэтов, именно после смерти, бывает, не признают. Впрочем, и памятник императрице вернулся на постамент в центр города. Как не говорили, но вполне могли сказать древние римляне: «Имеют свою судьбу памятники»…

…русский национализм отстал от сионизма лет на сто. Когда в конце восьмидесятых годов двадцатого века великорусский прозаик Валентин Распутин громогласно заявлял, что в дружбе народов совершенно растворилась самобытность русской национальной культуры, ему вряд ли приходило в голову, что он просто повторяет Владимира Жаботинского, говорившего, что он не против будущего братства народов, но пусть в этом братстве будет место для брата Израиля…

…великорусский прозаик не виноват. В советской школе мало внимания уделялось изучению теории сионизма. А жаль. Национализмы братских советских народов от Москвы до самых до окраин империи могли бы почерпнуть много для себя полезного из ознакомления с первоисточниками классиков сионизма. Они и черпают, правда, не очень при этом ссылаясь на первоисточник. Что-то мешает. А особенно кто-то, потому что трудно признать, что в таком интимном деле, как национализм, тебя уже обошли. И этот кто-то, конечно, опять они…

…и подобная всепроникающая иудейская прыть не может не настораживать. Доходит до смешного. Точнее, до грустного. Когда по всей Европе поголовно истребляли евреев, им мало кто завидовал. Зато в постнацистской Европе нашлось немало народов, пожелавших со временем объявить и себя жертвами Холокоста. Даже эти еврейские лавры – быть массово истребленными – не дают кое-кому покоя, правда, когда нет ни малейшей опасности бытии истребленными, зато есть реальная возможность получить всякого рода компенсации за то, что тебя истребляли…

…желающий в очередной раз явить миру образец кристальной и якобы бескорыстной объективности некий современный литератор именно еврейского происхождения заявляет: «Когда в украинских селах гибли от голода миллионы крестьян, евреев там не было». Конечно же, это правда. Причем там не только евреев, там и русских не было, и молдаван, и узбеков, и англичан. Так что не совсем понятно, почему упрек адресован именно евреям. Но главное в другом: когда еврей-чекист расстреливает евреев-врагов народа, то это не геноцид еврейского народа, даже если чекист случайно окажется украинцем, а враг народа все равно останется евреем. Поэтому, когда в украинских селах гибнут от голода украинские крестьяне, а в украинских городах другие украинцы делают партийно-государственную карьеру, то это, безусловно, большая гнусность, но называется она не «геноцид»…

…а геноцид так, с бухты-барахты, никому не устроишь. Одного горячего желания мало. Подлинный геноцид по чью-нибудь душу надо в себе веками бережно культивировать и лелеять. В том числе обязательно, если не главным образом, – на уровне эстетики.

…какими такими генами объяснишь тот простой частный факт, что выходец из еврейского местечка Литвы Марк Антокольский сумел выразить свой гений в скульптурных портретах Ивана Грозного, Петра Великого, Нестора-летописца, а его же «Еврея-портного» или, скажем, «Еврея-скупого» никак шедеврами изобразительного искусства не назовешь? Неужели евреи такие устойчиво не скульптурогеничные? Вполне может быть. А может быть, европейское искусство сознательно культивировало карикатурный образ еврея. Как говорится, лепило образ врага…

…нет, европейский гуманизм отнюдь не жаждал еврейской крови. Были попытки глубокого и непредвзятого постижения еврейской души – тот же Шекспир, тот же Рембрандт. Но и у них дальше утверждения, что и карикатура имеет право на сострадание, дело в сущности не пошло…

…в этой связи любопытен фрагмент из романа «Анна Каренина» Льва Толстого, в котором эпизодический персонаж романа, русский художник, объясняет главным его героям, Вронскому и Анне, почему вопреки исторической правде Христос на полотне не должен быть похож на еврея. Но ведь тогда и правды искусства никак не выходит. Христос-карикатура – ложь, Христос-нееврей тоже очевидная фальшь. Так и получилось, что персонажи, вошедшие в европейское искусство под именами Моисей, Самсон, Давид и т.д., никакого отношения к евреям, то есть тем самым реальным Моисею, Самсону, Давиду и т.д., не имеют. Европейский Моисей – это, скорее, Пан из Аркадии, Самсон – безусловно, Геракл, Давид – ну просто вылитый Аполлон.

…что до «и т.д.», то «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи являет нам, по всей видимости, самого автора указанного произведения, излагающего ученикам основы гуманизма. Но что тогда остается от Завета, если что-то все-таки остается? Лев Толстой мучался подобными вопросами и ответа чаще всего не находил, а вот его младший современник, историк искусств Петр Петрович Гнедич, находил и при этом чаще всего ничуть не мучился. Вот, что он пишет в своей фундаментальной «Истории искусств»:

Оригинальных талантов евреи никогда не проявляли. Усиленное их размножение, несмотря на изнурительные работы, пугало египтян, так что фараоном был даже выдан приказ об умерщвлении акушерами всех еврейских новорожденных мальчиков. Но так как еврейки стали разрешаться благодаря своей натуре без помощи бабок, то размножение продолжалось… В общем, евреи были лишены всякого эстетического чувства и, не создав новых форм, заимствовали от соседей все… Они никогда не сосредоточивались на одном месте и едва ли были способны основать плотное, замкнутое государство. Впрочем, нынешние евреи к этому и не стремятся»…

…сказано все это буквально накануне возникновения сионистского движения, которое, будем считать, не ставило своей главной задачей изменить в лучшую сторону мнение лично П. П. Гнедича о древних евреях. Ведь как-то не оставляет ощущение, что симпатии русского просвещенного православного христианина целиком и полностью на стороне древнеегипетских акушеров. Нельзя не заметить, что и нежелание еврейских матерей помочь законопослушным акушерам в умерщвлении младенцев ничуть не радует ученого искусствоведа. Он сурово порицает бесчеловечность еврейских матерей за их упорное сопротивление благому намерению египетских властей уничтожить их детей. Словно акушеры для того и созданы, чтобы умерщвлять младенцев, а женщины, в свою очередь, для того, чтобы им в этом всячески содействовать…

…взгляд на вещи, между прочим, вполне современный. Видимо, почтенный профессор, несмотря на свою глубокую образованность, был гораздо ближе к настоящим чаяньям народа, чем граф Толстой с его несусветной нравственной архаикой. К тому же совсем не исключено, а вернее практически полностью доказано, что Лев Николаевич Толстой попал под сильнейшее влияние древних евреев. Видимо, к Библии слишком уж серьезно отнесся. Собственно, ничем другим этого влияния и не объяснишь, поскольку лично, по крайней мере в рамках своей официальной биографии, Лев Толстой с древними евреями никогда не встречался…

…Русская православная церковь действительно не заслужила тех упреков, которые обычно получает в связи с отлучением от нее великого писателя земли русской. А как должна поступить христианская церковь со своим членом, который публично в печатном труде заявляет, что основные христианские таинства считает языческими обрядами, а Иисуса из Назарета, при всем к нему уважении, отказывается почитать наряду с Творцом вселенной, потому что никакому человеку такие почести не полагаются? Разумеется, носитель подобных религиозных убеждений не является вполне православным христианином…

…но куда же был направлен вектор духовных поисков Льва Толстого? Вряд ли, в сторону атеизма или язычества. Однако над этим предпочли особо не задумываться, объявив Льва Толстого хорошим писателем и плохим философом, на чем и успокоились. Все успокоились: от большевиков до монархистов. Вот, что значит настоящий консенсус…

…если бы дело ограничилось только влиянием древних евреев на некоторые современные нееврейские умы, то современным евреям вполне бы могли простить их неарийско-неязыческих предков. Но нет. Евреи не сумели остаться незамеченными и в новейшей истории, хотя многие из них именно к этому в процессе эмансипации и стремились…

…если со словами: «Радуйся, человече!» вам явится ангел небесный, то так уж радоваться не стоит…».

«Ах, Ароныч, Ароныч, – положив папку на столешницу, обратился к ней Дустоевский, – ну сколько уже можно про евреев. Неужели самому не надоело? Не актуально это. Поверь моему историческому чутью, еще год-другой, и про евреев вообще все забудут. Не хочется тебя огорчать, но столько всего более насущного, чем еврейский вопрос появилось, ты себе даже и представить не можешь».

Этот монолог краеведа был прерван телефонным звонком.

– Слышишь, Дуст, краевед долбаный, – раздалось в трубке, – так мы не поняли, ты с нами или с жидами? Определяйся, долбоеб, да не тяни, время близко! А пока мы ставим твою подпись под Антижидовским Заявлением истинных патриотов Южной Пальмиры. Лады?

– Да пошел ты! – взревел Дуст, бросил трубку, перевел дыхание и почувствовал холодок у себя на затылке. «Словно из преисподней потянуло», – поежившись, подумал он…

Жил Дуст после этого еще довольно долго и даже временами счастливо, пока не умер своей смертью в доме престарелых в городе Париже, о чем большую часть своей жизни даже и мечтать не смел.

Часть третья. Трамвай до Аркадии

Муж в жене имеет человека.

Жан Мишель, писец канцелярии

Подними лицо, Женя.

Инспектор Южно-Пальмирского ГОРОНО

Вождь для русских – это их отец,

фюрер для немцев – это их дитя.

Старик

Сколько в шкаф ни запихивай, а в нем всегда можно разместить еще что-то. Поэтому старые вещи начинаешь выбрасывать, когда они перестают помещаться в мозгах, а не в шкафу. Если развернуть предыдущую фразу в метафору, то получится роман. Но я не могу сочинять, потому что ничего, кроме истины, не знаю. Тема, она же идея данного сочинения, стара, но не как мир, который все-таки немного старше.

Священная история сохранила память о первом еврее на Земле. Чтобы стать евреем, этому гою пришлось три с лишним тысячи лет назад пройтись пешком от нынешнего Кувейта до сегодняшнего Израиля. И все же никому и в голову не пришло доложить фараону египетскому, что в земле ханаанской некий тип заключил Завет с Богом. Да и ни в шумерские, ни в аккадские сводки первоочередных новостей данное событие не попало. Что касается властей неземных, то тем более никаких достоверных сведений о том, что Зевс, Молох или, допустим, Ваал ощутили какое-то беспокойство в связи с появлением на Земле еврея, до нас не дошло.

Но ведь не могли же они в самом деле ни о чем не догадываться. Или Бог Авраама и впрямь так умело до поры маскировал свои замыслы? Видимо, да. Ибо лучшей конспирации, чем крыть правду прямым текстом, вплоть до наших дней так и не придумали. Публикуй секретные сведения в открытой печати, и кто тебе поверит? Так, на мой взгляд, появилась Тора, сверхсекретная Книга евреев, которая ничего не скрывает. Выучи иврит и владей тайнами мира. Еврейскими, по крайней мере.

Вадим Семенович Горалик с детства иврита не знал, отродясь не был другом собора Реймской Богоматери и до поры до времени ничего не слышал об ученом клирике мэтре Фуше. Надо сказать, что клирик Фуше тоже ничего не слышал о Вадиме Семеновиче Горалике, но зато он постоянно думал о нем, как впрочем и все, кто добрались в этот день в Труа, чтобы раз и навсегда окончательно решить судьбы мира в интересах все того же Вадима Семеновича.

До официального открытия Собора, призванного юридически зафиксировать победу Европейского Союза в Вечной Мировой от Сотворения Мира войне, не мешало немного расслабиться, и мэтр Фуше решил посвятить несколько свободных часов прогулке по городу, жители которого даже не подозревали о том, насколько близок конец истории. Впрочем, и о самом течении истории они тоже, кажется, ничуть не подозревали. Повседневные заботы о хлебе насущном делали из них натуральных идиотов, но зато более или менее добрых христиан. С такими вполне можно в обозримом будущем обустроить Европу.

Вот именно. «Как нам обустроить Европу» – а что, не дурное название для будущего трактата. А может быть, и весьма глупое. Надо будет посоветоваться на этот счет с Жаном Мишелем, довольно скользким типом, но, ничего не скажешь, весьма ушлым писцом, умеющим убогую латынь начальства трансформировать в документ, отличающийся благородной сдержанностью стиля. Ценнейший специалист. Правда, особо проницательные из руководителей герцогства замечали, что в результате литературной правки меняется и само содержание документа. Таким образом, выходило, что страной правят не они, а писец. Но так только казалось, потому что процесс исполнения указа, в свою очередь, напрочь искажал заложенные в него идеи. В конечном счете, практическое воплощение помыслов в жизнь более соответствовало изначальной воле начальства, чем благим намерениям писца. Поэтому, собственно, писца и терпели. А заодно с ним – и литературу.

Мысль о писце разом покончила с возвышенным ладом души, поселив в ней раздражение ближним. В самом деле, бывает, месяцами пребываешь в тупой бездеятельности и ничего об этом Жане Мишеле не слышишь. Но стоит хоть слегка вдохновиться деятельностью, как он тут как тут. Немедленно объявляется, чтобы под любым предлогом отнять у тебя время. Будто в самом деле бес подсказывает ему, что вот некто готов, наконец, отдаться воплощению творческих замыслов. И мордочка у Жана Мишеля лисья, и хвост пушистый такой, и мыслит он, скорее всего, кончиком носа, всегда мокровато поблескивающим от напряжения. Но стилист. А может быть, и скрытый еврей. О-хо-хо-х. Иконописцы жалуются, что натуру для пристойного изображения святых можно отыскать только в еврейских кварталах, и это несмотря на неустанную заботу церкви Божьей и правительства Его Высочества герцога Шампани о мерах по улучшению дальнейшей дискредитации образа иудея в глазах коренного населения. Видимо, все-таки кровь гуннов, лет пятьсот тому назад остановленных неподалеку отсюда, на Каталоунских полях, не вся ушла в землю, но продолжает благополучно щекотать жилы местных жителей. Чтобы убедиться в своей правоте, мэтр Фуше взглянул на проезжающий мимо крестьянский обоз, но всецело поглощенное извозной повинностью мужичье почему-то менее всего походило на гуннов. Да и черт его, по правде говоря, знает, как выглядели стопроцентные гунны. Мужики в свою очередь заметили мэтра, заставив того поежиться под своими взглядами. «Ишь, жид, как вырядился, – без малейшего труда прочитал он их мысли. – Оккупант. Сволочь. Народ спину гнет, а эти…». Дальше читать не хотелось. Усилием воли мэтр заставил себя подумать о чем-нибудь своем и со вздохом произнес: «Когда же народ научится читать мои мысли, чтобы наконец понять, что я не так от него далек, как ему иногда кажется?».

– Ну, размечтались, батенька, – будто из-под земли вырос Жан Мишель. – Вы лучше поглядите, какую книжонку я по случаю в еврейском квартале раздобыл.

И не успел мэтр опомниться, как в его руках оказался явно древний свиток. «Что такое? Иврит? – пробормотал он и медленно по слогам прочитал: – Ар-ба-мэ-от-ша-ним-я-хад»

– Совершенно точно, – как своему собственному, обрадовался языковедческому успеху собеседника Жан Мишель. – «Четыреста лет вместе», ныне совершенно забытое сочинение, а ведь сколько шуму наделало в свое время в Древнем Египте. Хотите подарю?

Щедрость писца явно застала мэтра врасплох.

– Ничего, ничего, – поспешил устранить его замешательство проницательный писец. – Не стоит церемониться. Лично мне рукопись досталась за сущий бесценок. Всего лишь в обмен на устное обещание при случае напомнить Его Высочеству об эдикте папы Григория Великого от 591 года, запрещающем насильственное крещение евреев.

– Да папа Григорий уже более пятисот лет, как умер! – рискуя сорвать выгодную сделку, возмутился совсем уже запредельной беспринципности писца мэтр Фуше.

– А Христос уже более тысячи лет, как воскрес, – в свою очередь парировал тот.

– Причем тут воскрес?

– А причем тут умер?

– То есть? – чувствуя, что его непонятным образом провели, попытался сосредоточиться мэтр, но именно в это мгновение какой-то противный мальчишка в одежде ученика цеха сукновалов вцепился в него мертвой хваткой и заорал: «Дяденька, помогите! Наших бьют!».

– Каких еще наших! – безуспешно попытался освободиться мэтр, и взгляд его сконцентрировался на группе бритоголовой молодежи, появившейся на углу улицы. В руках у молодых людей красноречиво покачивались железные прутья.

– Подмастерья цеха ткачей, – без малейшего энтузиазма констатировал Жан Мишель. – Теоретически они последователи «Ариа-Дхармы», а головы бреют, будто в мистерии Изиды посвящены. Ну чистые идиоты. Отпусти мэтра Фуше, мальчик. Боюсь, он сейчас не сможет тебе помочь. Конечно, его государственный статус несоизмеримо выше статуса этих негодяев, но на данном уровне социальной коллизии система иерархии не работает. Конкретно. В принципе, это можно сравнить с делением атома. Ведь при бесконечном делении атома в конце концов исчезает материя. Так же на самых низких уровнях общественных отношений фактически исчезает и общественная формация.

– Значит, вы отказываетесь постоять за беззащитного отрока, оказавшегося не по своей воле, как это часто и случается в жизни, в эпицентре межцеховых разборок? – на всякий случай счел нужным уточнить мальчишка.

– Ну конечно отказываемся, – подтвердил его догадку мэтр Фуше. – Или тебе недостаточно ясно объяснили? Тогда к доводам господина писца я могу добавить и свой собственный, по-моему, куда более убедительный. Смотри, если я сейчас и впрямь вмешаюсь в твою судьбу, то это неизбежно повлечет изменения в моей собственной, понял? Поэтому канай отсюда, потому что ты не из моей жизни, а я не из твоей.

– Ах так, – мальчишка еще крепче вцепился в несостоявшегося защитника и, преисполненный смертного ужаса, огласил свой окончательный приговор практически всему, столь жестоко поступившему с ним миру: – Все вы, жиды, такие!

И не успел опешивший мэтр возразить, как зубы подростка так смачно вонзились в его указательный палец, что стоявший рядом Жан Мишель надолго зажмурился и отважился раскрыть глаза не раньше, чем услышал:

– Однако, мальчишка не такой уж подлец, как я первоначально о нем подумал. И кость, по-моему, цела.

Мэтр Фуше продолжал морщиться от боли, что не помешало ему украсить характеристику обидчика еще парочкой лестных слов:

– Настоящая западноевропейская душа, истинно христианская.

– Угу, – кивнул Жан Мишель. – Возможно, Христос на его месте поступил бы так же. Причем, лучше бы вас и впрямь укусил либо сам Иисус, либо хотя бы подмастерье цеха сукновалов, но никак не ученик.

– Это почему? – насторожился мэтр.

– А потому что уровень жизни подмастерья выше, чем ученика, и, стало быть, гигиенические амбиции его тоже сравнительно более высоки. В общем, я совершенно не убежден в том, что зубы мальчишки столь же чисты, как его помыслы. Скажу больше: ваша жизнь в опасности.

Да, никак не предполагал мэтр Фуше, что в столь знаменательный для него и Европы день он окажется в еврейском квартале. Но что ему оставалось делать. На бактериологическую безопасность зубов мальчишки, как, впрочем, и на достаточную для такого дела квалификацию европейских врачевателей, полагаться было нельзя. В такие минуты отчаянье поселялось в душе мэтра и ему начинало казаться, что европейский уровень обслуживания никогда даже отдаленно не приблизится к византийским или мусульманским стандартам. Все великие начинания и титанические усилия по обустройству Европы представлялись тогда заведомо тщетными.

Впрочем, душераздирающий крик, раздавшийся неподалеку, не дал на сей раз окончательно оформиться самым мрачным видам на будущее. Бритоголовые, как и следовало ожидать, настигли жертву, и та огласила окрестность последним стенанием. Мальчишке еще повезло. Первый же удар металлического прута заставил его замолкнуть навсегда, что сильно огорчило подавляющее большинство преследователей. «Ты чего, – накинулись они на давшего маху коллегу, – он же, блин, не дышит уже. Как же нам теперь мертвеца закопытить? И что за радость?».

Оплошавший неловко оправдывался, проявляя полную готовность любым способом доказать, что вовсе не собирался подводить товарищей. «Ладно, – наконец произнес старший, – облажался – ответишь. Но кто бы мне объяснил, можно ли линчевать мертвечину, и когда, собственно, избиваемый в процессе погрома теоретически мертвечиной становится?» Сгруппировавшиеся вокруг покойника молодцы озадаченно молчали, не в силах решиться ни на что, поскольку понимали, что любая неточность, особенно в ритуальном убийстве, может привести к результатам прямо противоположным желаемым. А убивать кого-либо во вред себе естественно никто не собирался.

– Полный бардак, – возмущенно комментировал происходящее мэтр Фуше. – По сути – паралич народной воли.

– А все потому, что у народа нет Талмуда, – вставил Жан Мишель. – Дайте народу Талмуд, и вы не узнаете народа.

Мэтр Фуше нахмурился. Мысль писца показалась ему достойной внимания. Однако легко сказать, а вот поди еще сделай этот Талмуд глубоко национальным и исконно франко-германским.

– Может быть, назовем этот проект «Народное Просвещение»? – осторожно предложил Жан Мишель. – Или просто «Просвещение»?

Мэтр Фуше ничего не ответил. Он еще раз внимательно оглядел укушенный палец и ни к селу, ни к городу вспомнил незатейливую песенку, слышанную им еще в детскую пору, когда он гостил в замке у дяди, не очень прославленного, но все-таки настоящего рыцаря, участника героической морально-идеологической подготовки Первого Крестового похода: «А вырос сын, с ворами он спознался, Стал пить, кутить, ночами дома не бывать, Стал посещать притоны, балаганы И позабыл свою графиню-мать», – и его неодолимо потянуло поближе к толпе.

Жан Мишель засуетился и затараторил: «Э, батенька, да мы с вами находимся в пределах действия дурного поля. А ну-ка отойдем метра на три, а еще лучше – на тридцать три для пущей верности». Он схватил мэтра за руку и принялся осуществлять свой замысел. Фуше не сопротивлялся, но и не помогал. Голова его была повернута в сторону, противоположную движению увлекаемого писцом тела. Толпа бритоголовых ни за что не отпускала его взгляд. Наконец, и Жан Мишель остановился, видимо, сочтя расстояние, отделявшее их от центра намечающихся событий, достаточно безопасным. Между тем откуда ни возьмись появились женщины. С воплями пронеслись они мимо писца с мэтром.

– Ну, что уставились! – заорала хорошо физически подготовленная старуха и влепила смачную оплеуху одному из бритоголовых оболтусов.

– Да будет вам, тетушка Лаура, – пробасил тот. Но тетушка Лаура и не думала униматься. Воткнув руки в боки, она по-хозяйски вперила взгляд в труп, из головы которого, слегка дымясь, густо и широко, этакой вальяжной змеей, все еще выползала кровь. «Ишь, шельмец!» – укрепившись в духе и ненависти, произнесла она и первой бросилась на бездыханное тело. Далее уже никого не надо было уговаривать следовать ее примеру. Общими усилиями с покойника яростно сорвали одежды и принялись отдирать конечности. Никто никому не хотел уступить даже мизинца. За каждый член разгорелась нешуточная борьба. Победительницей в женском зачете, как и следовало ожидать, вышла тетушка Лаура. Ей достался половой орган. Она тут же водрузила его на любезно подсунутый ей шест и возглавила торжественную процессию женщин, отправившуюся обходить город. Во главе процессии мужчин несли голову бывшего ученика цеха сукновалов.

– Толпу, уважаемый мэтр, равно как людей ученых, вроде нас, ведет один и тот же инстинкт. И все-таки мы опередим толпу. А знаете, почему?

– Почему? – переспросил мэтр Фуше, хотя смысл даже более простого вопроса вряд ли бы дошел сейчас до его сознания.

– А потому что мы люди ученые! – с этими словами Жан Мишель извлек из глубин своих одежд компас. – Отличная штука, между прочим, а в городе просто необходимая. Это в море, случись что, можно и по звездам, а в городе и звезд порой не видать. Ну и как вы думаете, где у нас тут теперь этот еврейский квартал?

А еврейский квартал города Труа перемещался в пространстве со средней скоростью равной приблизительно трем-четырем километрам в столетие. Он ниоткуда не бежал и ни к чему не приближался. Однако и на месте ему не сиделось отнюдь не по собственному желанию. Ведь известно, что евреев время от времени изгоняют. Это закон природы, а не человеческое хотение. В Шампани до сих пор помнят историю упрямого герцога, который антисемитом себя не считал, клевете на евреев упорно не поддавался и обижать их ревностно не дозволял. Ничего хорошего из этого не вышло, потому что когда евреев не гонят, они начинают уходить сами, а это для государства дурной знак. Какой же вы хозяин, если не можете удержать гостя или по крайней мере сказать ему: «Пошел вон!».

Вот и получается, что страну, из которой евреи сами уходят, соседи уважать перестают. Поэтому их и гонят. Бывший еврейский квартал становится христианским, а бывший христианский пустырь или трущоба – новым еврейским кварталом. Цикличность данного процесса подтверждена многолетними наблюдениями. Но дня и часа очередного исторического катаклизма никакая наука знать не может. Впрочем, даже времени падения созревшего плода с дерева с точностью до секунды ученые мужи прогнозировать не в состоянии, и в этом отношении они ничуть не уступают оракулам и пророкам.

Короче говоря, когда верхи не могут, а низы не хотят, то горе стране, в которой в этот трудный час не найдется евреев, ибо изгнание евреев – единственное, что верхи практически всегда могут, а низы никогда не перестают хотеть.

Как только Жан Мишель втащил мэтра Фуше в еврейский квартал, тот (мэтр, ясное дело, а не квартал) сразу пришел в себя от отвращения. Казалось, что весь мир превратился в базар. Все что-то продавали, покупали и чему-то друг друга учили. С одной стороны, нельзя было отделаться от странного впечатления, что никому ни до кого дела нет, с другой стороны – почти физически ощущалось навязчивое присутствие массы типов, которые только и жаждут того, чтобы всем до них было дело.

– Пойдем отсюда, – простонал мэтр. Ему представилась, что вся эта толпа, да еще многократно увеличенная, заполнила Иерусалим, ныне практически безлюдный, и в душе сама собой начала возникать песнь во славу рыцарей, недавно опустошивших святой город:

 
Любой народ – подлец и хам,
А значит, оскверняет Храм:
Траля-ля-ля, траля-ля-ля,
Ух-ух-ух-ма…
 

– Никак не пойму, – бесцеремонно дернул мэтра за рукав пейсатый старик в лапсердаке, – Что-то вы никого мне не напоминаете. Так, может быть, уже пора перестать валять дурака и честно признаться: вы иностранцы?

– Мы иностранцы? – переспросил опешивший мэтр Фуше, но старик, словно не расслышав его, продолжал свое дружелюбное дознание:

– Ой, можете не признаваться. Я и так уже вижу, что вы, скорее всего, бухарские евреи. Нет, вы посмотрите на эту молодежь… – и на мгновение забыв о существовании далекой Бухары, он ткнул пальцем в тщательно выбритого парня, облаченного в футболку с надписью на латыни: «Детям до тринадцати лет беседовать с Богом строго воспрещается». – Тоже мне умный… У вас в Бухаре про таких евреев, наверное, и не слыхали…