Текст книги "Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская"

– Просил передать, что верен вам. И еще эту шпаргалку.

– Спасибо ему. Очень тронут. Каков подлец! Неужели все бароны такие? Однако и ваш Герцль хорош!.. Если хотите, Горалик, он был хуже любого барона, и никаким другим быть не мог…

Тут с фюрером случился вполне ожидаемый для тех, кто хорошо был с ним знаком, припадок. Он начал кататься по полу, рвать под собой ковер и призывать к себе Еву Браун. Она появилась. Торопливо извинилась перед гостями и принялась чертить на лбу фюрера какие-то знаки. Тот немного успокоился и спросил:

– А где доктор Геббельс со своей сионисткой-супругой?

– Как тебе не стыдно, Адольф, – с укором произнесла Ева. – Кто старое помянет…

Но фюрер, не скрывая обиды, капризно спросил: «А что, неправда, что ли? Когда фюрер говорил неправду? Сталин, старый великорусский ишак, никогда не брезговал враньем, Черчилль, тоже далеко не молодая истинно английская помесь свиньи и лисицы, с правдой в основном только то и делает, что ее скрывает, и лишь немецкий фюрер никогда не врет и правды никогда не скрывает. Или я про Магду наврал, пускай она и отличница?».

Никто не возразил. Вадим, потому что был не в курсе, а остальные – наоборот, именно потому, что как раз в курсе были. В лучшие ее годы у Магды, тогда еще не Геббельс, состоялся нешуточный роман с одним из лидеров немецких сионистов, чьим именем даже назвали улицу в Тель-Авиве. Магда увлеклась посещением сионистских кружков и часами упоенно слушала горячие речи возлюбленного о некогда великом, ныне повсеместно презираемом, а в будущем еще более великом, чем некогда, еврейском народе. Знаменитый сионист рассказывал о возрождении еврейского государства и объяснял, что оно будет националистическим по форме и социалистическим по содержанию.

– Сион! – выразительно заканчивал свои зажигательные речи этот светоч сионизма, добавляя: – Последний бастион человечества. Твердыня. Запомните это слово: Сион!

Потом произошел обидный разрыв. Сионист остался верен своим утопиям, но Магда не могла посвятить жизнь более чем сомнительному проекту, связанному с превращением бедуинской беспросветной пустыни в благополучный еврейский сад. К тому же сионист явно начал терять ощущение реальности, пускаясь в туманные и чем-то пугающие рассуждения о неких программах, якобы внедряемых в человеческий мозг какими-то загадочными злоумышленниками.

– Я сам себе удивляюсь, Магда, – пробовал объясниться он, – но объективно получается, что только Яхве гарантирует человеку свободу воли, хотя я, конечно, национальный социалист и ни в какого такого Яхве не верю. И все же, Магда, поверь мне: Сион – вот последний бастион человечества в его священной войне даже не пойму с кем и с чем…

Верить этим речам, все больше напоминавшим очевидный бред, при всей любви к сионисту было уже практически невозможно. Сам доктор Герцль после первого и последнего своего визита в Палестину вернулся оттуда подавленным и почерневшим. Он, видимо, догадался, что не смог бы протянуть в этой и близко никакой не Европе и одного месяца. Ему даже стало абсолютно до лампочки, где именно восстанавливать еврейскую независимость – в Уганде или в Палестине.

Более того, Уганда со всех точек зрения выглядела предпочтительней. Поэтому, если сам Герцль частично предал свой идеал, стоило ему только одним глазком взглянуть на настоящую Палестину, то что говорить о Магде, которая к тому же была чистокровной арийкой. Однако предательство идеалов, каким бы оправданным оно ни выглядело, даром почему-то не проходит, будь ты основоположник сионизма средних лет или юная арийская подруга молодого еврейского активиста. Цветущий сорокалетний Герцль вдруг стремительно начал стареть и вскоре умер. А Магда заполучила в мужья злейшую карикатуру на своего сиониста.

Поначалу было совершенно невыносимо выслушивать речи Геббельса о светлом национал-социалистическом будущем германской нации. Бедный Йозеф никак не мог врубиться, почему Магда плачет, стоит ему только завести разговор на национал-социалистическую тематику. Но жена сумела взять себя в руки, и, по мере карьерного продвижения супруга и его фюрера, ей даже начало казаться, что она не прогадала. Бедного друга-сиониста неизвестные застрелили на набережной до смешного провинциального и нищего Тель-Авива, а Магда мало-помалу стала первой леди Третьего рейха и символом истинно арийского сексуального удовлетворения.

Рождение каждого ее ребенка отмечалось как величайший национальный праздник. Холостяк-фюрер в таких случаях в специальном радиообращении к нации поздравлял чету Геббельсов и всех арийцев. Рейх, наращивая обороты, истово и окончательно решал еврейский вопрос, уничтожая представителей этой расы, начиная с лиц еще не покинувших материнской утробы, и при этом никто даже не догадывался, каково на самом деле приходится Магде, продолжавшей все эти годы по-настоящему любить только своего сиониста, а вместе с ним – и его дурацкую сионистскую мечту.

Таких мук до нее не испытывала, пожалуй, ни одна женщина. И вот сейчас Магда готовилась отомстить и себе, и арийской идее, и постылому мужу с его невыносимо болтливым шефом. Оставалось только убедить Йозефа, что, умертвив своих детей, всех шестерых инфантов Третьего рейха, они тем самым совершат акт высочайшей преданности национал-социализму вообще и фюреру в частности. Поверит ей Йозеф или нет, но отвертеться не сможет. Он и впрямь обо всем догадался, но отвертеться даже и не пытался. План Магды полностью его устроил, а побудительные причины супруги не имели уже большого значения.

– Я эту Магду всегда насквозь видел, – устало произнес фюрер. – Но был словно околдован. Уж не это ли и есть пресловутый проект «Отличница», разработанный сионистскими извергами подземного Иерусалима? Или вы впервые слышите, что евреи решают свои вопросы, подсовывая евреек в постели к вождям арийских колен? Вот и Магду они нам подсунули.

– Господь с тобой, милый, – попыталась развеять его подозрения Ева. – Ну какая же Магда еврейка?

– Она еврейская подстилка и потаскуха, а это еще хуже. Ладно, – это уже фюрер обратился к генералу-порученцу, бесстрастно стенографировавшему в уголке. – Последнее вычеркните. А то скажут, а почему я до сих пор молчал? Ох уж эти потомки. В своем глазу и бревна не заметят, а как дело касается фюрера, так ему каждое лыко в строку. Так зачем я вам понадобился? – Гитлер на секунду умолк и уставился на старика. – Чего от меня хочет этот Горалик?

– Чтобы ты на него посмотрел.

– А я что делаю? – сказал фюрер, но, разумеется, обманул. Смотрел он вовсе не на Вадима, а на старую и далеко не для всех веселую в те времена Вену. В ушах гудел доселе неизвестный природе лейтмотив в стиле симфонического мышления Рихарда Вагнера, а перед глазами мельтешили фрагменты канонически счастливого детства Теодора Герцля, отпрыска благополучно-буржуазной и в доску эмансипированной до стандартов самой сокровенной немецкой мечты еврейской семьи. Чистенькое дитя, любящие домочадцы, обеспеченное по умолчанию карьерное будущее. Бесконечное купание в сливках общества, где богатые тоже страдают и плачут, без чего счастье никогда не бывает полным. А в немецком доме окна желты, по вечерам, по вечерам муж бьет жену, разрыв аорты и стыд и срам, и стыд и срам. Такая вот истинно арийская музыка. И некуда бедному немцу в некогда родной Австрии податься. Земля ушла к славянам и венграм, а дух – к евреям. Нет, не для немцев цветет и пахнет Вена. Вот немецкий мальчик Адольф из глухой провинции, даровитый художник, не принят учеником в академию торжествующих столичных снобов-живописцев, а еврейский отпрыск Теодор на родительские деньги изучает юриспруденцию в престижном университете и заведомо обречен на литературный успех. И не то что плевать он хотел на какого-то там Адольфа, но Адольфа просто будто и в природе не существует. Или хуже того. Существует где-то на периферии еврейского сознания, как всякие гады и нечистоты, рабочие и крестьяне. И уж, во всяком случае, не о покорении сердец этой категории граждан думает Герцль, мечтая о литературной славе. Дальше понятно. Лимитчик в столице своей родины, Адольф устраивается разнорабочим на стройку, а инородец Герцль прямым ходом через парадный подъезд попадает в высший венский свет, как пуля в самое яблочко. Или это тоже неправда? А еще доктор Фрейд. Вот она жизнь: одна Вена предназначена для евреев, купающихся в лучах славы, а другая – для Адольфа, барахтающегося в полном дерьме. И что же его ждет? Неужели повышение в должности до уровня бригадира штукатуров, а там, лет через пятнадцать постылого и беспросветного отупляющего труда, если счастье не изменит и удача не отвернется, можно будет стать мастером бетонно-заготовительного участка. Это означает уже по-настоящему выйти в люди, с чем и умереть. Но прежде успеть насладиться почетом и уважением. Папашей Адольфом станут называть его рабочие немецкие пареньки, а еврей-инженер будет отличать его среди безликой толпы работяг и даже иногда похлопывать по плечу со словами: «Ну, как дела, папаша Адольф?». Полное немецкое счастье. Кого ни спроси, стопроцентно состоявшаяся немецкая судьба. А главное, и евреи и немцы по всей Австрии как будто и не сомневаются, что иначе и быть не может. Еврей рождается для наук, искусств и, в худшем случае, – юриспруденции, а немец – для слесарного, столярного и прочего рабоче-крестьянского мастерства. Такая вот Австро-Венгрия, Германо-Галиция, а там и вовсе Юдославия прямым текстом. Презирают евреи немцев, не могут не презирать. Да и как их не презирать, когда сам Адольф плачет от унижения и обиды, читая жалкие антисемитские газетенки, сотрудничать с которыми побрезговала бы даже полная литературная бездарь, ибо предназначены они для откровенных тупиц и подонков. О Боже, с каким великолепным высокомерием позволяет себе игнорировать сивушный бред этих изданий респектабельная, по сути, сплошь еврейская пресса, предназначенная для удовлетворения духовных потребностей высшего немецкого общества. И как она порой ловко потешается над маленьким арийским человеком, публикуя в разделе «Нарочно не придумаешь» его убогие по духу и безграмотные по форме откровения, взятые из антисемитских газетенок.

Но стоп. Стоп. Это музыка замирает до полной остановки сердца, а потом взрывается молниеносными вспышками, выхватывая из мрака сердечной недостаточности совсем несусветное. Мальчик Адольф в кабинете у венского психиатра. Рядом мама. «Особых причин для беспокойства нет, – обращаясь к матери и дружески похлопывая Адольфа ладонью по бедру, говорит врач. – А кто нынче не неврастеник? Скажите спасибо, что вы не располагаете средствами попасть на прием к доктору Фрейду. Он бы вашего кроху вылечил. Знаете как? – смеется доктор. – О-о-о. Доктор Фрейд просто чудеса творит. Несколько задушевных бесед, и ваш Адольф выложил бы ему, что отчим, ваш покойный супруг, служил непреодолимой помехой на пути осуществления мечты мальчика стать художником. Ведь господин Гитлер и слышать об этом не хотел? Устранить эту естественную преграду могла только естественная смерть отчима. Не так ли? Ведь Адольф уже собрался в Вену – сдавать вступительные экзамены в академию художеств. Скажите, будь жив господин отчим, разве об этом можно было бы даже заикнуться? О-о-о, я же вам говорил, что вы не знаете доктора Фрейда. Господину Шерлоку Холмсу нечего делать, ну просто может усохнуть господин Шерлок Холмс, я вам говорю. Мадам, мадам, ну к чему эти слезы, мадам Шикельгрубер? Разве мальчик виноват, что Господь наградил его талантом и волей? Радоваться надо. Чего стоит талант без воли к его реализации? Зачем Господу Богу нужен такой талант? Даром только растрачивать силы природы, которые не беспредельны? Что такое талант без воли? Упрек Богу! Радуйтесь, мадам, ваш сын помог природе устранить препятствие, ставшее на его пути, пускай этим препятствием и была жизнь другого человеческого существа. Я начинаю восхищаться вашим отпрыском. Даже возникает некое внутреннее побуждение прямо так и сказать нечто ободряющее в его адрес, например: хайль, Адольф! Так держать. Вот ответьте мне на простой, казалось бы, вопрос, мадам: почему немцы сумели создать целых две великих державы – нашу, прости Господи, Австро-Венгрию и Германию, а евреи лишились даже такого ничтожного государственного образования, как Древняя Иудея? А потому что народец они безвольный, хотя и не бесталанный, отчего их безволие выглядит еще более омерзительным. Вот они и пытаются отнять у нас нашу немецкую волю. Вы подумайте, мадам, зачем Навуходоносор разрушил Иерусалимский Храм? Что с вами, мадам? Я сумасшедший? Я? Сумасшедший? Я думал вы сюда лечиться пришли, а вы, значит, явились меня оскорблять. Отлично. Забирайте вашего неврастеника и убирайтесь на прием к этому жулику Фрейду. Убирайтесь, убирайтесь, убирайтесь на прием к жулику. Пускай вас теперь раввины лечат».

И музыка взрывается опять и оглушает взрывом. Подумать только. Всего лишь три основных вида музыкальной гармонии существует от века: тра-ля-ля, потом эта – ух-ух-ух-ма – и наконец, дай бог памяти – падуба-дуба-дуба-дуба-дуба-да. Самая, пожалуй, сокровенная, но сил на прослушивание уже нет. Фюрер открывает глаза. Кажется, уже открыл. Фюрер открыл глаза и произнес:

– Не получилось. А ведь вроде бы все у меня получилось. Сверх всяких ожиданий. Значит, истина была со мной. Так как же это получилось, что сорвалось? И я теперь не могу понять, Горалик, все, что со мной было, оно действительно было или только привиделось мне, и главное, какая мне, в сущности, разница? Или психиатр в чем-то ошибся? Зачем мама так тогда на него накричала? Впрочем, что это я. Она же была неврастеничка, иначе что мы вообще у психиатра делали? Я и мама. Мама и я. Идите, Горалик. Вас нет. Понял, старик? Нет его, даже если он есть. Ну и чего ты добился?

– А ты чего?

– Я чего? Можно подумать, что каждый был фюрером хотя бы во сне. Кстати, согласно тому же Фрейду, стать фюрером во сне еще более невозможно, чем наяву, потому что наяву мы еще менее независимы, чем во сне. Кто помнит, что там Магда несла о каких-то программах, которые якобы внедряются в наши головы помимо нашей воли, и что мы будто и не мы, но иллюзии себя? И где только набралась такого, хотя я, конечно, догадываюсь – где. Кстати, Горалик, Магда утверждала, что последним оплотом человечества за свою интеллектуальную независимость от этих загадочных программ будет Рейх. Что она еще могла сказать? Думаю, в первоисточнике упоминался не Рейх, а Сион. Так, старик? Или не так? Хайль Гитлер, как говорится. Мне еще и жениться надо. Что же вы стоите, Горалик? Возьмите сейчас же и убейте этого вредного старика. Что вы за ним ходите? Он вам кто? Убейте его, послушайте меня, дело говорю. Сам же он не умрет. Это я сам умру. Вот как женюсь, так сразу умру. Вместе с женой. Извините, не могу пригласить вас быть свидетелем на моей свадьбе. А на моей смерти – тем более. Как вы думаете, а Геринг умрет в субботу? Мне почему-то кажется, что и Гиммлер умрет в шаббат. И этот, у которого жена сионистка… Хотите услышать мое последнее слово, Горалик? А можно оно будет в стихах? Я ведь еще и сочиняю немного. Вы в верлибрах разбираетесь? Тогда слушайте:

 
Жидовский глаз луны
Землей пересмотрелся,
Вот выбить бы его,
Чтоб не был желтым…
 

А? Что скажете, кроме того, что опять про евреев? Откуда что берется? Почему мне в голову пришли эти строки? Откуда они? Может быть, из самой вечности, в которой нет ни времен, ни законов, а евреи, наверное, все равно есть. Успокойтесь! Я и сам не устаю повторять: ну сколько можно про евреев? Дался Европе этот ваш Иисус дер Гесалбтер.

– Кто?

– Машиах, – пояснил старик, – По-еврейски, Машиах, по-гречески, Христос, а по-немецки Иисус дер Гесалбтер…

– Иисус дер Гесалбтер, – эхом отозвался фюрер. – Да-да, именно Машиах, или если хотите – Христос. Это он во всем виноват, потому что фюрер не ошибается. Но кто же мог подумать, что без Христа антисемитизм окажется неэффективен? Вы меня понимаете, Горалик? Читали книгу «Моя борьба»? Все я там учел, кроме одного, а именно этого: без Христа антисемитизм неэффективен. Запомните это, Горалик, и передайте другим. Просто наваждение какое-то, да и только.

Фюрер ледяным взглядом окатил Горалика, и тот действительно словно примерз к полу.

– Мы еще встретимся, – пообещал ему фюрер. – Как, однако, все рифмуется: только-только вас перестали сжигать, как сразу мне на костер. Шутник он у вас, а? Или у нас? Что скажешь, старик? Самый главный фюрер Германии с лучшими ее людьми кончает свои дни, как крыса, в подвале. А ведь конец – делу венец. Какая-то «Палата №6» получается. Помнится, Владимир Ильич Ленин говорил, что весь мир казался ему палатой номер шесть. А может быть, не прав был Ильич, и это ему не казалось, а на самом деле было той самой объективной реальностью, данной нам в ощущениях?

Завыли сирены. Подземный рейх погрузился во тьму. Да что там рейх, мир погрузился во тьму. Правда, сделал он это персонально для Вадима Семеновича. Старик был еще рядом, когда раздался взрыв, и Вадим увидел вспышку столь яркую, словно она и впрямь в мгновение выплеснула ему в глаза весь свет, который предназначался ему на десятилетия. Дальше был сон. То есть, разумеется, бред. Старик заохал, запричитал, горько и порой нецензурно сетовал на то, что уж чего-чего, а еврейского квартала в данное время в том, что от Берлина осталось, не отыскать. Да и по всей Европе нынче не найдешь. И что же делать, что же все-таки делать? Да тут и немцев, собственно, не найдешь. Однако немцы нашлись. Причем какие-то весьма неординарные, под стать бреду. Старика они называли Жан Мишель и явно почитали его более, чем самого фюрера, если последнего вообще почитали. В чем они оказались совершенно правы, так это в том, что уверенно заявили после долгих манипуляций с головой тяжело раненного лейтенанта:

– Будет жить.

И вот Вадим Семенович действительно, во-первых, живет, а во-вторых – сидит себе в Аркадии прямо напротив ворот санатория имени Фам Ван Донга. Вход в катакомбу он, конечно, найдет. А там уже зрение и впрямь нечто вроде излишества. Он встал со скамейки и впервые почувствовал, что трость слегка подрагивает в руке. И вновь ощутил присутствие кого-то в непосредственной близости от себя. Но на этот раз этот кто-то и не подумал оставаться неузнанным.

– Позвольте представиться, – услышал он прежде незнакомый молодой голос. – Евгений Шульханов, по некоторым предположениям, представитель одной из боковых ветвей рода Шульхан-Кисеевых. Или их крепостных.

– Очень приятно, – соврал Вадим Семенович.

– Не сомневаюсь. А теперь позвольте удалиться. С вами будет беседовать моя Первая Учительница. Думаю, вам еще предстоит большая и плодотворная работа над проектом «Отличница», о котором вы, если я не ошибаюсь, уже однажды от кого-то где-то слышали.

– Каждый человек перед большой дорогой нуждается в словах напутствия, – мягко произнесла неизвестная доселе Вадиму Семеновичу Горалику собеседница, и голос ее произвел на него самое благоприятное впечатление. – Хочу, чтобы вы запомнили: свобода – это всегда скандал. Разве Иисус из Назарета не скандал для евреев? Вот так и вышло, что Иисус – это свобода по отношению к старому иудаизму. И все бы ничего, да только разве в обретшем такое могущество христианском мире, сами евреи не превратились в скандал со своим старым иудаизмом? Превратились, Вадим Семенович. В скандал, да еще какой. Хочу, что бы вы это поняли и никогда не забывали. Я, признаться, и сама не сразу до такого додумалась. Но зато сразу запомнила. И еще я почему-то запомнила непритязательные, но трогательные стишки моего не самого любимого ученика Чарлика, большого русского поэта по мнению далеко не всех. Вот послушайте:

РУССКИЕ ЖЕНЩИНЫ

 
Не переживайте, Нелла —
еще Польска нэ згинэла,
и не сомневайтесь, Инна —
ще нэ вмэрла Украина.
 

ФИНИШ