Текст книги "Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская"

Так беллетрист Дустоевский стал на тропу подпольной идейной борьбы за человеческие права хотя бы одного генерала Парамонова, которого читатели знали до сих пор как верного сына партии и ее Центрального Комитета во главе с ленинским Политбюро.

Как это ни трудно себе представить, но в один прекрасный день произошло нечто, казалось, совершенно невозможное: генерал Парамонов начал мыслить самостоятельно, дал волю эмоциям, и от его исторического оптимизма не осталось никакого следа. Он даже несколько обиделся на судьбу за то, что не родился американским или хотя бы французским генералом.

Правда, это была лишь минутная слабость. Мысль, что в таком случае, он мог бы стать и немецким полководцем, сначала несколько отрезвила генерала, а затем заставила вовсе ужаснуться и принять валидол.

Генерал попытался разобраться в своих национальных чувствах и нисколько не преуспел. Зато немного разобрался в самом себе. Было такое ощущение, что чуть не став немцем, он едва не лишился некоей своей сущности, которая бы осталась при нем, сделайся он, допустим, итальянцем или, страшно подумать, израильтянином.

«Настоящая война идет не за жизнь, а за сущность», – подумал генерал, понимая, что только еще больше запутался. Чтобы как-нибудь распутаться, он составил меморандум, который озаглавил «Меморандум русского генерала Парамонова, рядового советского человека» и направил его министру обороны СССР, а заодно и «Голосу Америки из Вашингтона».

В своем меморандуме генерал, сам того не ведая, чудесным образом пересказывал основные положения доклада Роберта Ароновича, с которым тот выступил на последней встрече в салоне Аделаиды Ивановны. Через две недели, лишенный всех званий, наград, привилегий и свободы передвижения вплоть до переодевания в смирительную рубашку, но совершенно счастливый и в полном ладу со своей сущностью, бывший генерал пребывал в палате-одиночке института судебно-психиатрической экспертизы имени всех юродивых земли русской и объяснял врачам, что не только младший медицинский персонал, но вообще каждый человек, за исключением, может быть, отдельных немецких фельдмаршалов, по отношению к другому суть либо брат, либо сестра.

На угрозы сгноить его тут он только загадочно улыбался, словно и впрямь считал, что судьбой его распоряжаются вовсе не люди, в чьих руках он находится. Даже газеты, в которых рабочие и колхозники гневно клеймили генерала-отщепенца, ничуть не лишали его душевного покоя. Даже открытое письмо брата, которое по нескольку раз на дню озвучивал самый официальный дикторский голос всесоюзного радио, призывавший от имени академика Парамонова к беспощадной расправе над иванами не помнящими родства, ставшими на путь предательства ради американской жвачки, не поколебало дух генерала.

Он почему-то не сомневался, что правда о нем рано или поздно станет известна массовому читателю. «Поди, не евреи, – тепло думал он о своем народе. – Распнут, да тут же и пожалеют. А в исторически короткий период и вовсе покаются. Уж во всяком случае две тысячи лет упрямиться не станут. Вот Клавдия Сергеевна, например, до реабилитации всех своих родственников сама дожила».

Тут генерал, конечно, несколько увлекся, видимо позабыв, что никакой Клавдии Сергеевны он знать не может. Ну и что? Бывает. Зато с ней очень хорошо был знаком беллетрист Дустоевский.

О чем думал Жека Шульханов, лежа под кроватью, о чем таком мечтал?

Светлана Адамовна вся извелась и наконец – решилась. План состоял в том, чтобы подключить к делу настоящего мужика, а таковым, по ее мнению, в отсутствие по состоянию здоровья Балетыча, был только Семен Изральич Дарвин. Его известная всему городу мастерская располагалась в скромном помещении барачного типа неподалеку от привокзальной площади и «Старого базара».

Уже несколько поколений послевоенных городских властей предпринимали попытки снести непрезентабельный барак, предлагая мастеру шикарные производственные условия в любом месте города, но Семен Изральич не соглашался, и ему уступали ради своих часов и его золотых рук.

– Доброго здоровья, Семен Изральич, – переступив порог мастерской, робко поприветствовала Светлана Адамовна своего соседа, которого изредка видела только по выходным дням. – Надо спасать наших детей.

– Добрый день, – не сразу и без всякого удовольствия оторвался от работы мастер. – А, это вы, Светлана Адамовна. Что ж, показывайте. Только должен предупредить, что никаких скидок на знакомство тут не делают.

– Я так и думала, – призналась Светлана Адамовна. – Почему-то именно так я всегда и думала и никогда к вам с просьбами не обращалась. Но сейчас надо спасать наших детей.

– Пусть служат! – задумавшись на мгновенье над ее словами, отрубил Семен Изральич и тут же попытался перестать замечать посетительницу, снова уйдя в работу.

– Извините, – продолжала, однако, настаивать Светлана Адамовна. – Я, конечно, не знаю, что вы имеете в виду, но эта служба, о которой вы говорите, добром не кончится.

На этот раз Семен Изральич проявил определенный интерес к ее словам:

– Это почему? – осведомился он.

Далее ему предстояло услышать довольно много любопытного и весьма неожиданного. Впрочем, Семен Изральич вполне удачно ничем внешне не проявлял своей полной неосведомленности в некоторых вопросах, касающихся места проживания и времяпрепровождения своего сына, только лицо его по мере поступления информации багровело все больше и больше.

– Где живет эта Леночка? – наконец спросил он.

Так впервые за последние лет тридцать часовая мастерская, где работал он, и никто, кроме него, оказалась запертой посреди рабочего дня и вовсе не на традиционные две недели в июле, когда Семен Изральич с супругой отбывали на отдых в Кисловодск.

Бывший майор Рабиновичев по заданию дочери мыл пол на кухне и в коридоре и с минуты на минуту ждал ареста. Утром, перед уходом в институт, Леночка дала ему на подпись коллективное письмо в защиту Аделаиды Ивановны.

– Я не буду этого читать, – сказал майор. – Ты погубишь себя. Но дело даже не в этом. Я не согласен ни с чем, что тут написано. Никогда майор Рабиновичев не подписывал бумаг, с которыми не согласен. Поэтому до сих пор на свободе. И тебе не дам.

На этом его способность к сопротивлению иссякла.

– Не подпишешь, – заявила Леночка, – я домой не вернусь. И Чарлика тебе не оставлю.

– Давай, – сдался майор, – а то в институт опоздаешь. Но все равно я этого не читал. Так и знай.

Теперь, услышав неурочный дверной звонок, майор застыл с невыжатой тряпкой в руках, а потом тяжелым шагом, словно ноги его уже были закованы в кандалы, направился к двери. Увидев перед собой часового мастера Семена Израильича и незнакомую женщину, он и вовсе отдался на волю судьбы, заранее отказавшись что либо понимать.

Семен Изральич в свою очередь не забывал своих клиентов.

– Товарищ начальник главных сапожных мастерских военного округа? – не веря глазам, но виду не подавая, строго осведомился он. – Это правда, что мой сын проживает у вас?

– Ах, Чарлик, – вновь ощутив себя среди живых, выдохнул майор. – Так он ваш сын. Очень приятно. Интеллигентный, воспитанный юноша. Вы проходите, он сейчас как раз в комнате.

– Так он не на работе? – стоически выдержал еще один удар Семен Изральич.

– То есть как? – несколько удивился майор. – Что вы хотите сказать? Он тут и работает. А где должен работать поэт?

– Поэт? – произнес Семен Изральич и с шумом втянул носом воздух. – Так значит, еще и поэт, – и, отодвинув рукой Рабиновичева, он двинулся в комнату, которая оказалась пуста.

– Где он? – сурово предъявил свои претензии подоспевшей свите часовой мастер.

Майор остолбенел.

– Может быть, посмотреть под кроватью? – исходя из своего скорбного опыта, предположила невероятное Светлана Адамовна и оказалась совершенно права.

Услышав дверной звонок, Чарлик никак на него не отреагировал, справедливо полагая, что это – дело майора. Однако завязавшийся на пороге разговор постепенно начал привлекать его внимание. Впрочем, особенно он не прислушивался, пока неожиданно для себя не идентифицировал голос отца. Тут уже было не до размышлений, и, всецело отдавшись на волю инстинкта самосохранения, Чарлик рванулся к окну, где тот же инстинкт сначала остановил его на краю бездны, а потом загнал под кровать.

– Выходи! – потребовал Семен Изральич.

– Он не выйдет, – уверенно предсказала Светлана Адамовна. – Чарлик, послушай, Чарлик, ты меня узнаешь? Это я, мама Жеки. Что вы с нами делаете, Чарлик? Тебе же в армию скоро. Скажи что-нибудь. Это у вас секта такая? Тоталитарная?

– Сами вы тоталитарная секта, – отозвался Чарлик.

– Клюнул, – обрадовался майор. – Но лучше нам ничего не знать. Предлагаю оставить мальчика в покое, вам уйти, а я еще возможно успею домыть пол до того, как за мной непременно придут. Нет, не успел. Слышите топот армейских сапог в парадной? Я в сапогах понимаю. Давайте, как настоящие советские люди, ляжем на пол, вывернем карманы и положим руки на головы, чтобы оказать максимальную поддержку компетентным органам в их ратном труде. Я лично уже лег. И Светлана Адамовна легла. Что же вы, Семен Изральич, не настоящий советский человек?

Семен Изральич в сердцах плюнул, чертыхнулся и нехотя лег. Сделал он это как раз вовремя. Входная дверь птицей сорвалась с петель, выбитая точным ударом хорошо тренированной ноги. В квартиру с истошным криком: «Всем лечь, руки на голову» ворвался отряд автоматчиков специального назначения и, сразу увидев, что имеет дело с настоящими советскими людьми, успокоился и сел перекурить, позволив задержанным встать.

Передохнув, автоматчики не спеша рассовали в разных местах комнаты пакетики с муляжом героина, фальшивые американские доллары и настоящую антисоветскую литературу, после чего пригласили понятых.

Покончив со всеми формальностями, командир отряда обратился к Семену Изральичу, как самому старшему по возрасту.

– Слушай, папаша, не в службу, а в дружбу, подтверди начальству, что вы оказали серьезное сопротивление. Ну, скажем, часиков до четырех вы упорно сопротивлялись. Годится? А то мне еще в магазин надо и к сыну в школу зайти, да и у ребят дел по горло. А в четыре мы за вами вернемся. Лады? Тебе ведь все равно предложат явку с повинной оформить. А в несознанку уйдешь, и так и так сопротивление при задержании припаяют.

– Валяй, – не стал спорить Семен Изральич. – Только до шести. У меня тоже дела.

В шесть вечера в опустевшей квартире остался один Чарлик, так как под кровать никто и не подумал заглядывать.

– Мне нравится, как вы служите идее. А что такое идея? Идея – это я, как утверждал Парменид. Или Гераклит. А в общем, мудаки были эти древние греки. Какой основной вопрос философии, как думаешь, капитан?

– Вопрос об отношении сознания к бытию, товарищ секретарь, и духовного к материальному.

– Глупости, капитан. Основной вопрос философии – еврейский. – Секретарь по идеологии Балетов вздохнул и продолжил:

– Страна как будто переживает лучшее время своей истории: ни в ЦК, ни в правительстве евреев нет, с утра до вечера по радио и телевизору проклинают сионизм и американский империализм, Анатолий Карпов – чемпион мира. Чего еще людям надо? А им американскую модель развития подавай. Можем подать и американскую. Представь себе: в Южной Пальмире или в Мурманске высаживается отряд высокоидейных, беззаветно преданных и хорошо обученных приемам партизанской войны пуритан, отличников боевой и политической подготовки. Всех русских людей вместе с их племенными, районными и областными вождями помещают в резервации. Из Африки на колхозные поля завозятся негры, и пожалте: лет через триста, согласно расчетам специалистов, основанным на исторических прецедентах, мы превращаемся в самую передовую демократическую державу мира со статуей Свободы в главной портовой гавани Химкинского водохранилища. Какое-то время по радио и телевидению клеймят проклятое коммунистическое прошлое, извиняются пред евреями и даже предоставляют им возможность вытащить страну из той задницы, в которой она оказалась. Сказку про Абрамушку-дурачка знаешь? Правильно, Абрамушка-дурачок на радостях, что ему про распятого не им Иисуса не напоминают, берет на себя все дерьмо переходного периода, отчего простой народ начинает любить Абрамушку еще пуще прежнего. А потом ситуация стабилизируется и все возвращается на круги своя. Разработаны так же шведская и южно-американская модели. Китайская, японская, южно-корейская и татаро-монгольская признаны пока мало применимыми в наших условиях, так как роль Абрамуши-дурачка в них не столь заметна. Ферштейн?

Секретарь по идеологии умолк и посмотрел на часы. Капитан, тот самый молодой человек, который навещал Балетыча в больнице и майора Рабиновичева на его рабочем месте, не без труда и сожаления подавил обещавший быть сладким зевок.

Оба собеседника стояли перед обычной на вид крышкой городского канализационного люка. Однако ни города, ни даже села вокруг не было. Вдали на почтительном расстоянии стояла в ожидании обкомовская пыле-водо-газо и пуленепроницаемая «Чайка». Далеко в небе завис вертолет. Время от времени он снимался с незримого якоря, делал короткий, в пределах видимости, облет территории и опять зависал. Иногда характерный стрекот издавали хоботные прыгающие насекомые с прозрачными крыльями, по всей видимости, цикады. И уж совсем изредка какой-нибудь одиноко стоящий куст неслышно отрывался от корней и короткими перебежками перемещался на другое место.

– Трепещешь? – поинтересовался секретарь и вновь посмотрел на часы.

– Так точно, учитель! – отчеканил капитан.

– Правильно, – одобрил секретарь. – Я и сам трепетал, когда меня посвящали. Тут главное не в том, что ты выбрал, а в том, что именно тебя выбрали. Конечно, ты старался как мог, однако ведь и другие не менее твоего старались. Все умные, все подлецы, все готовы и на подвиг, и на предательство, а угадать никогда не возможно. Вот пошли ты меня сейчас, допустим, на хер. И что? Может, и попадешь, а может – и пролетишь. Сам не знаю. Конечно, первое дело – это преданность ему. Да кто он такой, вот в чем вопрос, на который многие пытались ответить, а толком не преуспел никто. Известно лишь, что любит он, чтоб его волю угадывали. В сущности, нарочно яйца морочит. Такое дело, капитан. Однако и награда великая. Но где же эти долбоебы?

В воздухе потянуло духом мочи и пота крупного, скорее всего, рогатого скота, не заботящегося, как хищники, о том, чтобы ни звуком, ни запахом себя не выдать.

– Слышишь? – спросил секретарь. – Время близко. А место неопределенное. Тайно сюда нас доставили, тайно и увезут. Вообще-то похоже на Подмосковье, но не исключено, что Аргентина или Эмираты. Место нарочито безликое. Думаю, все-таки Великая Русь. Но строго между нами – это, скорее всего, Аркадия.

– Аркадия?

– Ну, та или другая, – как-то неопределенно уточнил секретарь. – Трепещешь?

– Так точно, трепещу, товарищ учитель.

– Молодец. С этой минуты можешь не называть меня «товарищ учитель». И «товарищ Балетов» можешь не называть. С этой минуты и вплоть до конца церемонии называй меня «Викула Прекрасный».

– Слушаюсь, товарищ Викула Прекрасный.

Крышка люка со скрежетом отодвинулась, и в образовавшемся проеме появилось лицо младшего жреца-лаборанта, неоплатоника Эдезия из ярославского отделения Госснаба.

– Что же вы опаздываете, товарищи, – сказал он.

– Вот сука, – огрызнулся секретарь, – мы уже битый час тут торчим. Хорошо, дождя не было. Как поживает Великий Иерофант?

– А что ему сделается, – отвечал Эдезий. – Чай не у станка стоит, не приведи господи.

Секретарь и капитан спустились в люк и оказались в просторном зале. Навстречу им вышел сам Великий Иерофант, в миру председатель правления охотничьего товарищества «Трудовой досуг», потомственный егерь Клим Яныч Нимфидианский. Из-за спины у него торчали оба дула двустволки.

– Здравствуйте, товарищи, – поздоровался он. – Сегодня у нас посвящение третьей степени. Помолимся. Я буду произносить названия текстов, а вы повторяйте за мной. И так, «Воспоминания барона Гвидо из Лланкарфана». Лондон. 1673. Часть третья, стр. 27, строчки с восьмой по четырнадцатую до слов «Тинтагиль, замок короля Марка». Ну и тому подобное. Теперь введите двенадцать белых быков.

В залу ввели двух довольно тощих бурых коровенок.

– Сами понимаете, товарищи, – пояснил Великий Иерофант. – Избранных мало, а белых быков еще меньше. Да и с буренками нынче, на всех избранных не напасешься. Стрелять будешь холостыми, – предупредил он, передавая двустволку капитану.

– А как же кровь? – осмелился поинтересоваться тот.

– Прольешь еще, – пообещал Великий Иерофант, – и в горах, и на равнинах. Будет тебе магия-шмагия. По полной программе. Нахлебаешься еще. А пока подпиши вот, что застрелил двенадцать белых быков, которых при тебе освежевали. И ты, Викула, подпиши. Контроль и учет, как завещал великий Ленин в своем полном собрании сочинений. Читали? А теперь пройдемте в Святилище-Темнилище.

Лицо Великого Иерофанта сделалось мрачным и напряженным. Капитан заметил, что и секретарь напрягся и побледнел. Младший жрец-лаборант и вовсе повалился, возможно, в непритворный обморок. Со скрипом открылись тяжелые ворота в следующий зал, и капитан с изумлением узнал монументальное сооружение, облицованное мрамором, лабрадором, гранитом и порфиром. В полной тишине прозвучал голос Великого Иерофанта:

– Сумки и фотоаппараты попрошу оставить у входа. Навсегда.

Затем начался спуск к месту, которое называлась Основная Вершина. Медленно шествуя в таинственном полумраке, капитан готовил себя к встрече с тем, что ждало его, лежа в саркофаге. Кто же это мог быть? Или что? Неужели, Сталин? Или, может быть, собаковидный медведь, ископаемый предок бурого, ставшего символом родины? Или Морозов Савва Тимофеевич, российский предприниматель, меценат Московского художественного театра, сочувствовавший революционерам? Или другой Морозов, Павлик Трофимович, председатель пионерского отряда села Герасимовка, самоотверженно боровшийся против кулаков своей деревни? Царевич Алексей? Король Артур? Череп коня вещего Олега? Или змея, которая выползла из того легендарного черепа?

Капитан закрыл глаза и весь оставшийся путь до саркофага проделал вслепую. И мимо саркофага он прошел с закрытыми глазами.

– Ну как? – спросил Великий Иерофант. – Видал?

– Видал, – соврал капитан.

– То-то, – похлопал его по плечу заметно повеселевший, хотя все еще смертельно бледный секретарь по идеологии. – А еще говорят, что не было никакой военной необходимости во взятии Берлина. Прагматики долбанные, ренегаты, оппортунисты, буржуазные фальсификаторы. А разве этот поганый труп, такой ныне величественный благодаря неустанной заботе нашей партии, не стоит жизни пары десятков тысяч солдат и офицеров доблестной Красной Армии, спасшей народы Европы от… и так далее… Я сам без отца, ушедшего на фронт, вырос. И почти без матери, полностью ушедшей в работу по восстановлению народного хозяйства в годы послевоенной разрухи. И, в конце концов, даже без жены, тоже ушедшей. Все от меня уходят. А я назло им всем расту и расту. Кстати, капитан, как там Аделаида? Раскололась уже? Коли ее, капитан, да только не забывай: «Будущее страны сидит в ее тюрьмах». Слыхал, небось, эту максиму? Предшественник твой, говорят, ее изобрел. То есть сочинил. Интересно, где он сам-то теперь? Ну и работенка у вас. Давай присядем на этот камень. Аркадия, блин, Шмаркадия.

И оглядевшись, он тыльной стороной ладони вытер пот со лба.

Аделаида Ивановна и не думала раскалываться в слишком узких для ее фантазии рамках дела, которое шили ей правоохранительные органы.

– Мало, что ли, ваших людей под видом учеников раввинов доблестно изучает Кабалу? – спрашивала она на очередном допросе известного нам капитана и, не дав ему рта раскрыть, продолжала: – Так что же вы мне голову всемирным заговором морочите? Нашли, чем пугать. Ну, так будут евреи править миром, и что из того? Хуже будет, чем при Иване Грозном? Или чем при Луи Шестнадцатом? Не понимаю. Чего вы все так расшумелись? Вы лично «Тараса Бульбу» Николая Васильевича Гоголя читали когда-нибудь? Очень советую. Там запорожские казаки до полной потери сознания гордятся своими военными походами и еврейскими погромами, в которых равно добывают золото, серебро, жемчуг и алмазы, не брезгуя и мишурой, и при этом, разумеется, люто ненавидят басурман и еще больше жидов-кровососов, которые делают деньги торговлей и ссудами. А теперь абсолютное большинство современных украинцев мечтает видеть своих детей лучше банкирами и финансистами, чем полевыми командирами и членами их бандформирований и ничего дурного в этом не находит. Выходит, перевоспитали жиды народ на свой лад. Гоголь, говорят, в гробу перевернулся. Сама от очевидцев эксгумации слышала. Интересно бы в этой связи и на Достоевского посмотреть. Но что мы все о покойниках да о покойниках. Почему вы меня ничего не спросите о Роберте Ароновиче, например?

– Что вы можете показать о Роберте Ароновиче? – с надеждой осведомился капитан и взялся за перо.

– Импотент! Вот уже лет восемь хронический импотент.

– А в каких он отношениях с писателем Дустоевским?

– Дустоевский? Даже не спрашивайте. Какие могут быть отношения между двумя импотентами? Чисто платонические. Дустоевский, говоришь? Ладно, так и быть, о Дустовском могу показать следующее: дуется, с боку на бок переворачивается, пыхтит – вот тебе и весь Дустоевский. Конечно, дождешься от него оргазма, как от вас коммунизма. Так вашему Викуле Прекрасному и передайте.

– Откуда вам известно про Викулу Прекрасного? – не веря ушам, вытянул спину, оставаясь сидеть на стуле, капитан.

– Мне откуда известно? Это вам откуда известно? Хотите, я вам про него кое-чего покажу?

И пока капитан не опомнился, Аделаида Ивановна произнесла:

– Импотент ваш Викула Прекрасный. Так и запишите.

Капитан отложил перо в сторону, выключил магнитофон, прошелся по комнате. Попытался объяснить по-хорошему:

– Послушайте, Аделаида Ивановна, КГБ – это государственное учреждение, перед которым стоят те же цели, что перед наукой и религией. Вернее, цель одна – познание истины. А там уже совсем другие люди решают, что с этой истиной делать. А вы: «Оргазм, импотенция. Импотенция, оргазм», просто неудобно перед партией и народом. Солидная вроде бы женщина, а вовсе не, простите, кокотка какая-нибудь…

– И ты импотент, – перебила Аделаида Ивановна. – Всем расскажу. И на очных ставках, и на суде. Пусть все знают, какой ты есть импотент, и передадут по «Голосу Америки». Можешь потом хоть с парашютом прыгать, хоть по первой программе Центрального телевиденья на сверхзвуковом истребителе летать, ничто уже не поможет. И вообще, оргазма не запретишь. Человечество всегда стремилось к оргазму. Не знаю, как коммунизм, чтобы тебя не огорчать, хотя разве вас этим огорчишь, но оргазм победит! И вот еще что, только попробуйте тронуть Чарлика! Это все равно что покуситься на оргазм. Ни я, ни история вам этого не простим.

– Оставим пока историю, – после некоторого раздумья предложил капитан. – С ней мы как-нибудь потом пообщаемся, если еще сподобимся. А вам я твердо обещаю в пределах моей компетенции не трогать Чарлика при условии, что вы забудете про мою мнимую импотенцию. Презумпция невиновности и все такое. И как вам вообще не стыдно использовать грязные технологии? Интеллигентная женщина, правозащитница, «Тараса Бульбу» в подлиннике читала. Что за народ и партия! То есть, я хотел сказать, что за народ! Скажите, а Викула Прекрасный, то есть товарищ секретарь по идеологии обкома партии и народа, простите, я, конечно, имел в виду партии, Балетов действительно импотент?

И капитан включил магнитофон.

Сокамерницей Аделаиды Ивановны в следственном изоляторе КГБ была Светлана Адамовна. Камера, разумеется, прослушивалась, и из разговоров между женщинами следствие надеялось выудить ценную для себя информацию. Узнав, что Светлана Адамовна проходит по одному с ней делу, Аделаида Ивановна поначалу ужасно расстроилась и даже в знак протеста объявила, как она определила: «Временный мораторий на дачу откровенных показаний».

– Я таких в своем салоне не держала, – заявила она капитану. – Вы хотите дискредитировать меня перед потомками и снизить интеллектуальное значение моей невидимой борьбы за настоящий оргазм.

Однако, выяснив, что Светлана Адамовна лично знакома с Чарликом, Аделаида Ивановна смилостивилась и снова решила сотрудничать со следствием.

– Скажите, а когда вы в последний раз видели Чарлика? Что он делал? Как себя чувствовал? О чем думал? Мне все-все про него интересно и архиважно.

– Да, что делал? Под кроватью лежал, – отвечала Светлана Адамовна.

– О-о-о, – томно и протяжно вздыхала Аделаида Ивановна. – Под кроватью лежал. Как это на него похоже… – И она тут же надолго забывала о собеседнице, отдаваясь во власть своих грез.

Светлана Адамовна ей очень завидовала, хотя и считала набитой дурой. Сама она, к сожалению, не могла так основательно утешиться. Нечем было. Хуже того, без, пускай призрачной, поддержки небес почва земная окончательно уходила у нее из-под ног. Дело в том, что она, да еще Семен Изральич, оказались самыми проблематичными для выдвинутого против них обвинения подследственными.

Шили им религиозное тайноведенье с явным сионистским уклоном, но как только следователь заводил разговор о магии, оккультизме или населении астрального мира, Семен Изральич, например, моментально терял всякий интерес к происходящему, начинал откровенно зевать, а пару раз попросту засыпал прямо на допросе. Светлана Адамовна, наоборот, тут же невероятно возбуждалась, не давала следователю слова сказать и начинала нести такое про связь богини Астарты с начальницей абонотдела городской телефонной станции, что это ни в какие ворота, а тем более протоколы, не лезло. Вот и подложили ей на нары самые обычные требники и молитвенники, изданные с благословения Московской патриархии для пользования духовенства и мирян православного исповедания.

Следователи надеялись тем самым дать религиозной мысли Светланы Адамовны хоть сколько-нибудь сообразное с установившимися понятиями направление, дабы получить мало-мальски идущие к делу чистосердечные признания. Однако желаемого они не добились. К своему изумлению, чуть ли не на каждой странице предложенной литературы, освященной православным крестом на обложке, Светлана Адамовна натыкалась на слова «Сион» и «Израиль». Просто жуть брала, и верить в такое не хотелось. И Светлана Адамовна совершенно закономерно начала подозревать неладное. Вскоре она при появлении любого служащего – от конвоира до следователя – стала плеваться, дуть в разные стороны, похохатывать и произносить какое-то маловразумительное заклинание: «Сидит старуха у окна напротив жизни волокна и времени не своего числа и месяца сего». Сказывалось, конечно, влияние сокамерницы.

– Что вы наделали! – распекал старшего надзирателя капитан, получивший разнос от секретаря по идеологии. – Что вы людям в камеру подсовываете? Вы сами когда-нибудь эти требники раскрывали?

– Никак нет, – докладывал надзиратель.

– Так какого же хрена вы тогда православный христианин? – уже орал капитан и хватался за голову. – Еще не придумали для вас дела, которого бы вы не провалили. Все просрали, и социализм просрем, зачем только страдали в борьбе за счастье всего прогрессивного человечества?

– Так точно, – отвечал надзиратель, – жиды-с, ваше благородие – И прикладывал руку к козырьку.

Когда гроза в образе капитана проносилась, надзиратель недоуменно пожимал плечами и направлялся к камере, в которую поместили Семена Изральича, единственного, по его мнению, нормального человека из всех следователей и подследственных. Под предлогом посещения карцера надзиратель выводил узника в коридор, и они направлялись в служебное помещение охраны, где могли вдвоем отдохнуть от бесконечных придурков вокруг. Надзиратель отключал все прослушивающие и просматривающие устройства, наносил для пущей верности по ним смачный контрольный удар боевой дубинкой, составлял акт об их поломке, после чего доставал поллитровку и коробку с полным комплектом камней для игры в домино. Играли они в «телефон», сожалея, что не с кем тут забить козла.

– Ты Изральич, сильно не переживай, – объяснял надзиратель. – Уж поверь мне, подержат они тебя с полгодика и предложат уехать по израильскому вызову. Сажать не будут. Им ведь самим концы обрубать резона нет никакого. Случись что, куда они побегут? На Кубу, к коммунякам своим? Или к братскому многострадальному народу Палестины, в Газу? А то еще скажи, во Вьетнам. То-то. Им самим Америка не меньше нашего надобна. Если не больше. А ты мой адресочек запомни. Запомнил? Может и вспомнишь когда, да в гости пригласишь. Не забудешь? Это хорошо, что нормальные мужики, как ты, сюда попадают. Иначе тоска. Ну, чистый дурдом. В натуре. Один этот ваш Дустоевский чего стоит. Я его просто боюсь. Веришь? Урок не боялся, а его, как вижу, так сам не свой. Большим человеком в Америке может стать, помяни мое слово. Он их просветит, будь спокоен. Каких людей теряем, каких людей! А с нами кто остается? Не, в натуре, слыхал? «Вы требник когда-нибудь раскрывали? Какой же вы после этого православный христианин?». Вишь, как с людьми начали разговаривать. Козлы. Коммуняки долбаные. Ну что, Изральич, еще по одной?

Однажды их засекли. Более получаса капитан не мог доискаться дежурного надзирателя и, плюнув, сам направился в камеру за нужным ему подследственным. Проходя мимо каптерки, он услышал нестройный, но уверенный в себе мужской дуэт, самозабвенно и, похоже, несколько глумливо исполнявший известную песню о перелетных птицах, отрицательному примеру которых лирический герой текста уверенно противопоставлял собственное, куда более ответственное отношение к родной земле.

Капитан открыл дверь. Песня оборвалась на полуслове, но прочих следов злостного нарушения режима участникам дуэта скрыть не удалось. Капитан на целую минуту застыл в дверном проеме, силясь по достоинству оценить увиденное. Наконец, произнес:

– Ну, Семен Изральич, от кого-кого, а от вас я такого не ожидал.

Более чистосердечных признаний он в своей жизни еще не делал.

Жека Шульханов элементарно проголодался, и эта штука оказалась посильнее всех его страхов и даже убеждений. Правда, еще около полутора суток он терпел, живя на одной воде, пользуясь бесхитростным приспособлением, сделанным для него заботливой матерью. Чтобы сын ни одного мгновения не страдал от жажды, она подсоединила обычный огородный шланг одним концом к кухонному водопроводному крану, который отныне не закрывался, а другой конец, оснащенный вентилем, завела под кровать. Таким образом, напиться Жека мог тогда, когда считал нужным, а вот завтрак, обед из трех блюд, полдник и ужин ему почему-то подавать перестали.