Текст книги "Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская"

– Так я не понял, реб Янкель, – откуда ни возьмись появился еще один собеседник, на этот раз строгий господин средних лет с тросточкой, – вы осуждаете продвинутость Запада или, наоборот, вас переполняет снобизм в отношении старорежимности Востока?

– Ой, я вас прошу, – вздохнул реб Янкель и растворился в толпе.

– Вот так всегда, – посетовал обладатель тросточки. – Уходит от ответа. Но вы его еще встретите, причем только один раз, чтобы никогда потом больше не увидеть. А знаете почему? Потому что так устроено. Мы или знаем человека, или встречаем его еще один только раз в жизни. Все. Поэтому, чем скорее вы опять встретите реба Янкеля, тем скорее вы его никогда больше не увидите.

– Кошмар! – произнес мэтр Фуше и тут же обрел единомышленника.

– Воистину кошмар! – установив посреди тротуара переносную трибуну, возгласил тип, обряженный в звериные, скорее всего, кошачьи шкуры. – Евреи, – безапелляционно продолжил он, – вы сволочи! Слушайте сюда! В третий день месяца была на мне рука Господня, и видел я зверя, как бы слона, но на гусеничном ходу. И чрево у того слона было сверху. И вот открылось чрево слона сего, и оттуда появилась как бы голова человека. И был голос, глаголивший: «В отличие от исчерпавшего себя постконцептуального нарратива фрустрация возникает как следствие распада кризиса прежней фантазийной структуры». И возопила душа моя от этих неслыханных слов и взалкала сама не зная чего. Вот я и пророчествую с тех пор, и не останавливайте меня. Истинно, истинно говорю вам: быть погрому.

И действительно по кварталу поползли самые ужасные слухи. Говорили, будто в городе обнаружили изувеченное тело ученика цеха сукновалов. Из воспоминаний безутешных родных, друзей, учителей и просто знакомых несчастного возникал столь светлый его образ, что причастность евреев к злодейскому убийству напрашивалась просто сама собой.

– А что вы хотите от этих христиан? – виновато опустив глаза, спросил у мэтра Фуше и писца господин с тросточкой. – Их таки можно понять, – губы его какое-то время беззвучно шевелились, и казалось, что в следующее мгновение он расплачется. Однако этого не произошло. Видимо, счастливо найденный очередной довод в защиту намерений потенциальных погромщиков помог ему преодолеть душевную слабость. – В конце концов, эти христиане на своей земле, – развел он руками. – Этого мы не можем отрицать.

– Бежим! – воскликнул Жан Мишель и потянул за рукав мэтра. – Подумать только, из-за того, что этот проклятый мальчишка укусил вас за палец, мы очутились здесь, а теперь из-за этого же мальчишки тут такой балаган.

Мэтр не стал заставлять себя уговаривать и со всех ног припустил за писцом. Господин с тросточкой не сдвинулся с места. Казалось, надвигающая толпа сметет его, даже не заметив, но вот она постепенно начала сбавлять ход и остановилась в шаге перед ним. Они словно обменивались взаимным ужасом, оба эти застывшие друг перед другом существа: одинокий, трепещущий господин с тросточкой и тяжелая, пораженная собственной внезапной немощью толпа. Долго никто ни на что не мог решиться. И для обоих невыносимее всего было именно затянувшееся ожидание. И тут откуда ни возьмись с визгом примчалась ватага женщин.

– Ну, что уставились! – воскликнула тетушка Лаура и с ходу заехала кулаком в ухо самому рослому национальному гвардейцу.

– Да чего вы, тетя, прямо не знаю… – неуклюже принялся оправдываться тот. – Кто уставился?

Тетушка по-хозяйски отодвинула его и приблизилась к господину с тросточкой, внешний вид которого ее явно озадачил.

– Нет, – после продолжительной паузы произнесла она, – это тело не способствует возбуждению страсти. Ты что же, милок, издеваться надо мною задумал? Так я тебе сейчас надо мною поиздеваюсь!

Она занесла кулак, но так и не опустила его на вражеское ухо. В это же мгновение тетушка Лаура смутно ощутила, что против интеллигента нужны и методы интеллектуальные. К сожалению, таковых в ее арсенале не нашлось. Назревал кризис. И неизвестно, чем бы все кончилось, если бы в толпе не оказался известный собиратель фольклора, знаток народных обычаев доцент Г.

– Все знают, – уверенно начал он, – что в еврейском Талмуде усиленно муссируется вопрос о том, сколько человек могут одновременно мочиться с крыши синагоги. Многие понимают…

– Короче, – перебили его из толпы, еще не созревшей до мысли о необходимости долгих парламентских прений, обязательно предшествующих принятию решения об исполнении любой мудрости или глупости.

– Короче, – легко признал справедливость народного гласа Г., – пускай пописает на Талмуд.

Предложение доцента так понравилось, что вскоре во множестве раздобыли свитки Талмуда и свалили их в кучу перед господином с тросточкой.

– Ну, – обратился к нему доцент, – не вы ли изволили убеждать своих соплеменников, что мы в своем праве, ибо, в отличие от жидов, находимся у себя дома? Так докажите нам свою искренность. Пустите естественную струю органического происхождения на эту нечистую книгу.

Господин с тросточкой не шелохнулся. «Снимите ему штаны», – принялись требовать самые нетерпеливые. «Вот сами ему и снимайте, – откликались другие. – Тоже еще барин выискался, штаны ему снимай». Все-таки с господина содрали штаны и некоторое время наслаждались не столько открывшимся зрелищем, как своим всесилием. «Ну, прямо Адам в раю», – ткнув пальцем в сторону голого господина его же тросточкой, которая успела достаться ей, не на шутку развеселилась тетушка Лаура. Толпа счастливо загоготала. Благодаря неожиданному озарению тетушки Лауры действие сразу вписалось в глубокий исторический контекст. Появился пусть невыразимый, но, однако, явственно ощутимый смысл, что моментально изменило настроение людей. Словно какая-то могущественная власть освободила их от бремени ответственности. На смену пришло состояние абсолютной и мрачно-сладостной вседозволенности.

– Ну, повеселились – и будет, – строго произнесла тетушка Лаура. В глазах ее медленно начал разгораться какой-то странный, цвета ржавчины, свет, и в следующее мгновение она всей пятерней вцепилась в половой орган несчастного. Толпа издала стон и приступила к своим обязанностям.

Воздух сделался густым коктейлем из криков, звуков падающих стен и разбиваемой посуды, запахов гари, крови и нечистот. Обезумевшие домашние животные, потерявшие хозяйскую опеку и кров, спасались как могли. Некоторые, все еще надеясь, что это какое-то страшное недоразумение, и не зная за собой никакой особой вины перед родом человеческим, ложились на спину прямо посреди мостовой, демонстрируя абсолютную покорность судьбе и остатки веры в людское благоразумие. Таких убивали, даже не заметив. Другие начинали шипеть, скалиться и рычать в направлении толпы или отдельных ее представителей. Среди атакующих разнесся слух о некоей дьявольской кошке, будто бы выпрыгивающей из темноты на несчастную жертву и тут же выцарапывающей ей глаза. Поэтому, если каждую собаку специально не преследовали, то кошек принялись уничтожать целенаправленно, словно евреев. В данных обстоятельствах у мэтра Фуше и Жана Мишеля были все основания полагать, что никакого различия между ними, кошками и евреями делать не будут. Они забились в какую-то непонятную тесную нору и, сами себе напоминая кроликов, то и дело тревожно принюхивались и прислушивались.

– Как можно в таких условиях верить в Бога? – недоуменно прошептал мэтр и сам себе ответил. – В Бога нужно верить по мелочам. Или уж вовсе не верить. Как вы думаете, кто это все организовал?

– Революцию, что ли? – переспросил показавшийся знакомым голос.

– Разве мы не одни? – адресовал свой вопрос в непроницаемый мрак мэтр. Глаза его все никак не могли привыкнуть к темноте, но вспыхнувший факел устранил это затруднение. Правда, теперь глаза некоторое время не могли привыкнуть к свету.

– Да на вас просто не угодишь! А палец надо бы перевязать. И вообще, как вы сюда попали?

– Только без лишней шпиономании, реб Янкель, – отозвался Жан Мишель. – И без нее, знаете ли… Повеселились и будет…

Однако по понятным причинам реб Янкель на этот раз не склонен был чуждаться бюрократических формальностей. Напустив на себя безучастность идола, он монотонно произнес:

– И все-таки вам придется более или менее внятно доказать свое еврейское происхождение. Или отправляйтесь наверх и доказывайте там, что вы не евреи.

– Им там докажешь! – по праву недавнего знакомства по-свойски огрызнулся было мэтр, но поскольку строгий Янкель никак на это не отреагировал, тоном сбитого с толку честного обывателя сварливо продолжил. – Ничего не понимаю: значит, чтобы меня убили как еврея, вовсе не обязательно доказывать, что я еврей, а чтобы меня как еврея спасли, надо непременно доказать мое еврейское происхождение? Это кто же такое придумал, я вас спрашиваю?

– Скажите, – благоразумно постарался перевести разговор из области теории в практическую плоскость Жан Мишель, – а то, что мы, предположим, бухарские евреи, тоже надо доказывать?

– Разумеется, – не подавая вида, что внутренне созрел до готовности закрыть глаза на этнический подлог, проявил похвальную служебную непреклонность реб Янкель. И добавил: – Однако в связи с чрезвычайными обстоятельствами процедура установления подлинности бухарского еврейства существенно упрощена. Вам придется ответить всего лишь на один вопрос вместо обычных семисот пятнадцати основных и нерегламентируемого количества дополнительных. Итак, какие блюда готовила на Хануку ваша бухарская бабушка?

Повисло тяжелое молчание, прервать которое решился Жан Мишель:

– Реб Янкель, – обратился он к экзаменатору, – спросите лучше что-нибудь из Талмуда.

– Да они нарочно бухарских заваливают! – не выдержав напряжения последних часов, взорвался мэтр Фуше. Терять ему особенно было нечего. Мир перевернулся, и еще совсем не ясно было, что предпочтительней: пропадать в нем или спасаться. Однако уже звучал преображенный официальной интонацией, словно объявляющий волю небес голос ребе Янкеля:

– Согласно Закону о возвращении в Лоно Сиона, оба вы признаетесь окончательно не подтвержденными бухарскими временно евреями, что дает вам право на вход в Лоно с обязательством выхода из него по первому требованию компетентных иудейских органов или ответственных служащих трансконтинентальных финансовых корпораций.

Так и получилось, что в сущности именно благодаря еврейскому погрому, еще до того как стать участником явного исторического события, мэтр Фуше сделался свидетелем чего-то настолько тайного, что несколько дней не мог сосредоточиться для более или менее грамотного составления доноса. Мысли путались, и перо не валилось из рук только оттого, что в них и не попадало. К тому же и указательный палец, хоть и спасенный усилиями еврейских эскулапов, продолжал побаливать. Как всегда бывает в таких случаях, чем далее мэтр Фуше откладывал работу, которую необходимо сделать, тем невыполнимее она казалась. Даже нетерпение, все более явно проявляемое самим герцогом, не могло подвигнуть мэтра на столь же трудовой, сколь и интеллектуальный подвиг. Он впал в депрессию и его бы, наверное, казнили по обвинению в злостном тунеядстве, если бы не настоятельная необходимость в доносе, который мог написать только он. Пришлось напрашиваться на прием к герцогу и униженно просить разрешения изложить донос в устной форме.

– Пожалуйста, – не без некоторого сожаления все-таки согласился удовлетворить прошение добросердечный герцог. – Но не забывайте, что согласно существующей юридической практике действительными считаются только те устные показания, которые даны под пыткой. Конечно, есть доля истины в словах тех мерзавцев, которые смеют утверждать, что в условиях отсутствия всеобщей грамотности этот закон является дискриминационным по отношению к безграмотным народным массам. Но, с другой стороны, разве не правы те настоящие патриоты, которые утверждают, что именно данный закон со временем приведет ко всеобщей грамотности населения? В самом деле, желаешь донести на ближнего так, чтобы при этом избежать пыток, научись читать и писать. Я полагаю, в конце концов, всеобщая грамотность несомненно восторжествует. Ну так как, будем писать или продолжать честного пейзана из себя корчить?

И пришлось мэтру Фуше сначала взять в руки себя, а потом, в них же, перо. В результате и появился на свет следующий исторический документ:

«ОБСТОЯТЕЛЬНЫЙ ДОНОС НА ЖАНА МИШЕЛЯ ИЛИ НЕПОЛНАЯ, НО СОВЕРШЕННО ДОСТОВЕРНАЯ ПРАВДА О БЛАЖЕНСТВЕ ЕВРЕЙСКОГО КАГАЛА В ПОДЗЕМНОМ ИЕРУСАЛИМЕ

(абсолютно секретно, строго конфиденциально, только для Государя)

Милостивый государь Государь! Считаю своим христианским, гражданским, сословным, профессиональным, национальным и человеческим долгом сообщить информацию всемирно исторического, если не вселенски-теологического значения. Под Храмовым лесом, что в окрестностях столицы нашего герцогства города Труа, находится подземный Иерусалим, все еще населенный евреями, занятыми там подрывной идеологической деятельностью в обстановке свободы и независимости, что представляет существенную потенциальную угрозу самобытной европейской мысли, культуре и спорту, не говоря о догматах веры, данных некоторым из нас в мистическом ощущении. Позвольте далее говорить языком человеческим ради максимальной правдивости описания, ибо дело столь важно, что приоритет истины перед условностями научного стиля представляется в настоящем случае неоспоримым. Итак, по порядку… Всемилостивейшему Богу было угодно, чтобы ученик цеха сукновалов укусил меня за указательный палец правой руки. Таким образом и попал я в еврейский квартал, где и состоялся с виду ничем ни примечательный рядовой еврейский погром, один из многих, каковые бывали есть и будут везде, где проживают евреи. Конечно, зрелище неприятное для стороннего христианского наблюдателя, несколько напоминающее омерзительные картины человеческих жертвоприношений в семито-хамитском алчном исполнении, но уж никак не геноцид еврейского народа, каковым в своекорыстных политических интересах одни христианские владыки порой недальновидно попрекают других христианских вождей, что в целом наносит несомненный ущерб общему делу чистоты антисемито-арийской расы. Но это тема отдельного разговора о грядущем европейском идейно зрелом единстве. А в общем, погром как погром. Ничего особенного. Разве что, как всегда, немного переборщила тетушка Лаура со своими несомненными патологическими отклонениями на сексуальной почве, столь присущими массам, даруй им только некоторые дворянские вольности своею собственной, допустим, Вашего или какого-нибудь другого Высочества, неосмотрительной рукой. Как тут ностальгически не вздохнуть о таком высокодуховном способе чисто арийского жертвоумерщвления, как распятие на кресте, к сожалению, по известным причинам уже более тысячелетия не находящим себе широкомасштабного применения в условиях нордических культов. И как знать, не потеряла ли в связи с этим наша раса больше, чем обрела, что, впрочем, не моего, но Вашего Высочества ума дело. Короче говоря, по злому ли умыслу обыкновенных завистников, интригами ли могущественных конкурентов, сведущих в черной магии, или, напротив, стараниями высших сил, сочувствующих нашему делу, но меня и Жана Мишеля приняли за евреев. Скорее всего, низкосословная толпа попросту возненавидела нас за наш явно благообразный вид и бросающееся в глаза благородное происхождение. Но разве благородное происхождение делает нас похожими на евреев? По-моему, у нашей национальной толпы не все благополучно с инстинктами. Впрочем, и у евреев дела с национальной самоидентификацией обстоят не многим лучше, иначе, как прикажете интерпретировать тот несомненный факт, что меня и Жана Мишеля своими, правда бухарскими, людьми посчитали сами евреи, допустив после бесчисленных бюрократическо-талмудических проволочек в Святая Святых, или как там она у них на иврите называется. Ну и устроились некоторые под землей, доложу я Вам. Там, на верху, причем не только во владениях Вашего Высочества, кровь, смрад и ад, будто самих по себе опостылевших мытарств повседневности человеку для полного удовлетворения его материальных и духовных потребностей мало. А здесь, под землей, тишина, томительная скука, аромат осеннего увядания и академический уют, причем Жан Мишель явно посещает эти места не впервые. Так, именно он предложил мне ознакомительную экскурсию в детские ясли-сад прямых потомков царя Давида. Будучи укушенным за палец, который уже успел воспалиться, я согласился. Что Вам сказать? Еврейское воспитание есть еврейское воспитание. Детей учат устной и письменной Торе, основам валютных операций и всяким сказкам, наподобие альтернативной географии с ее баснословными новыми землями. Причем некоторые детишки до того милы, что, честное слово, если бы не их семитское происхождение, я бы подумал, что они похищены из замков нашей знати, в том числе и, простите, из Вашего. Особенно запомнился один пострел, ну вылитый герцог Шампани, Ваш дедушка, на его детских портретах. Мальчика зовут Мойше Тупо-Лев, что по-еврейски означает: «Пятнадцать сердец пребывают здесь», и заподозрить его в каком-либо родстве с вами осмелился бы разве что только сумасшедший да и то в стадии особо тяжелого мазохистского кризиса. На всякий случай, предлагаю вашему вниманию его карандашный портрет, выполненный мной по памяти. Забавный пацан, и забавы у него совершенно дурацкие, как и у подавляющего большинства здешних воспитанников. Ваше Сиятельство, зачем нашей маленькой Шампани так много подпольных потомков библейского царя? Именно этот вопрос я и задал Жану Мишелю. Однако он ничего не ответил, увлекшись – чем бы Вы думали – помощью в строительстве макета Древней, или как ее еще называют тутошние воспитатели – Небесной – Аркадии, а затем в его безжалостном разрушении. Что за зловещий ритуал под видом незатейливой детской игры? Но оставим этих не вовсе, как Вы уже успели заметить, безобидных детей, ибо в то, что нас ждет дальше, просто невозможно поверить. Чисто по-еврейски услужливый до угодничества проводник довел нас до врат Библиотеки Проектов, где передал на попечение чисто по-еврейски беспардонному до хамства охраннику с его ужасным французским новоязом. «Ой, я вас прошу», – прежде чем мы успели произнести хоть слово, заявил он, и Жан Мишель почти не маскируясь украл несколько проектов, странные и невразумительные названия которых мне удалось переписать. Вот они: «КОЛОМБ», «ХЕТЕ», «КОНАН ХОЛМС, или Тайна пляшущей семиотики», проект «Отличница». Что это? Кабалистические имена дьявола? Почему обязательно дьявола, совершенно справедливо спросите Вы. Ну, не Бога же, в самом деле, отвечу Вам я. Очень мне хотелось также побывать в Тайной Канцелярии по Раскрутке, пропаганде и агитации, в Комитетах Стеба и Антистеба и много еще где, но притворно сославшись на то, что буря наверху, по всей видимости, улеглась и доблестные войска Вашего Высочества наверняка успели навести столь желанный христианскому обывателю очередной новый порядок, Жан Мишель поспешил увести меня из Подземного Иерусалима, при этом блуждал и плутал, несмотря на мое плохое самочувствие, так, что дороги я не запомнил. Но вышли мы в окрестностях Храмового леса, откуда и поспешили на знаменитый Собор в Труа, где и присоединились к тем, кто под Вашим руководством единогласно проголосовал за учреждение Ордена Тамплиеров. Примите все вышесказанное здесь, как говорится, не за стеб, а за правду, в отличие от незрелых, но высокомерных умов, чей удел от века правду держать за стеб, что, впрочем, по великой мудрости Творца, лучше для самой правды, не буду объяснять, почему. Вот, собственно, и все, чем мне так хотелось чистосердечно поделиться с Вами, Ваше дорогое Высочество. Да, чуть не забыл. Очень подозреваю, что плутоватый реб Янкель, спасший мне жизнь, не кто иной, как известный ученый кабалист Раши, явно неслучайно поселившийся в Ваших владениях, а Жан Мишель, чьими стараниями я попал в данный переплет, его агент. Да простится мне моя откровенность. Служу Обществу Сиона и Ордену рыцарей Храма, какой бы сомнительной не казалась наша деятельность всем нынешним и будущем клеветникам, да и мне самому порой, положа руку на сердце. Да хранит нас Господь, как Тот, о Котором я, кажется, слишком много знаю, так и Тот, о Котором я ничего не знаю и знать не могу, да будет Воля Творцов в Их диалектическом Единстве».

Герцог прочитал донос в присутствии Жана Мишеля, отложил бумагу в сторону и задумчиво произнес:

– Бедняга Фуше. Все-таки трудно быть не евреем. Это же как крутиться приходится! М-да…

– Ну, не больше, чем нам с Вами, Ваше Высочество, – одновременно и возразил и согласился писец. – Иногда мне даже кажется, что брат Иуда лучше устроился, хотя ему и не позавидуешь.

– Лучше некуда, – пропустил мимо ушей вторую часть реплики герцог. – Иосифа продал, Беньямина зарезал…

– Сестренку-гимназистку в колодце утопил, – продолжил писец, и оба расхохотались. Смех прервался так же внезапно, как возник.

– Семейка, – вздохнул герцог.

– Двенадцать колен, – подхватил писец. – Что же вы хотите, Ваше высочество. Я полагаю, господь Бог ни на что другое и не рассчитывал. Семья и власть. Кто прав, тот и правит, как говаривал Понтий Пилат. Настоящий был ариец, ничего не скажешь. В сущности, типичный интернационалист.

– Виски? Коньяк? – предложил герцог.

– Разве коньяк уже изобрели? – удивился писец.

– Для нас с вами – да. Значит, коньяк?

Герцог лично разлил напиток по кружкам и посетовал:

– А вот специальных бокалов для коньяка еще не придумали. Ну, не из кубка же его пить, – он отпил глоток. – Полагаю, дружище, Иерусалима нам не удержать.

– А как его без народа удержишь? А народ туда не заманишь, ему и в подземном Иерусалиме неплохо. Сам видел. Нам бы Европу удержать. Того и гляди, монголы двинут. Кстати, говорят, они тоже одно из колен израилевых. Чушь, конечно, однако, как знать, как знать. Чует мое сердце, до чумы дело дойдет. Сначала до черной, а там и до красной, коричневой, голубой, зеленой…

– Хватит про чуму! – герцог сделал еще глоток, и взгляд его застыл на портрете матери-герцогини. – Лучше поговорим о матушке-герцогине. Какой обаятельный образ. Сейчас даже и слов таких нет, чтобы описать этот характер во всей его женской чистоте, нежности и в то же время непреклонной твердости духа и ответственности за каждое написанное или сказанное тобой слово… А что это за проект «Отличница»?

Герцог произнес весь этот монолог, не отрывая взгляд от портрета.

Не прошло и тысячи лет, как этот взгляд словно почувствовал на себе Вадим Семенович Горалик, слепой учитель истории одной из городских школ Южной Пальмиры. Он привычно поежился, потому что уже давно заприметил за собой слежку нешуточную. Не то чтобы этой слежки только слепой не заметил, но Вадим Семенович был слепой и слежку заметил. За ним шли и от него не отходили. Кто-то посторонний явно стремился прочитать его мысли, и это особенно настораживало, потому что некоторые свои мысли Вадим Семенович даже от самого себя прятал.

Сам факт слежки заставлял думать о неприятном. Хочешь не хочешь, а приходилось задавать себе вопрос: «А есть ли у кого-то основания за мной следить?». И отвечать, что, конечно же, увы, есть, да еще какие. Убедившись, что от слежки все равно не избавиться, Вадим Семенович благоразумно решил определиться. Надо было постараться установить первопричину интереса к своей персоне и ее деятельности. В результате многочисленных экспериментов и кропотливых анализов отпадала одна утешительная версия за другой. И, как ни хотелось себя обмануть, но в конце концов грянул час, когда стало окончательно ясно, что дело именно в том, о чем с самого начала подумал Вадим Семенович. И значит, никуда не денешься, придется расколоться перед самим собой. А ведь тридцать последних лет как будто ничего и не было, и уже начинало вериться, что, может быть, и не будет.

Когда в ближайший выходной Вадим Семенович сообщил своей восьмидесятилетней маме, что отправляется один в Аркадию, старушка не очень обиделась, хотя могла бы и очень, зато удивилась крепко. Во-первых, сын без объяснения причин не приглашал ее на прогулку, во-вторых, все-таки стояла поздняя осень, время не совсем подходящее для посещения курортной зоны.

– Смотри, не простудись, – предостерегла она. – И постарайся сосредоточиться. Хочешь, я научу тебя приемам, как удерживать мысли, готовые разбежаться?

– Нет, – мотнул головой Вадим Семенович, – пускай разбегаются.

– Двушки взял? – напомнила мама.

Да, слепому без двушек никак. Мало ли что. Всегда может возникнуть необходимость позвонить. Прямо как у зрячего. Впрочем, шансов заблудиться в родном городе у Вадима Семеновича практически не было. Трость, конечно, при нем была. Но он ей почти не пользовался. Все видел внутренним взором, который никогда его не подводил. Правда, иногда подводила реальность, не всегда совпадавшая с картиной воображаемой. При этом внешняя жизнь отличалась какой-то мстительной мелочностью. По-крупному не соответствовать воображению Вадима Семеновича она или не решалась или попросту не могла, но подсунуть арбузную корку под ногу, внезапно зацепить лицо какой-нибудь торчащей из стены проволокой, огорошить выбоиной на ровном месте – на такие штуки она была мастерицей, просто неистощимой на выдумки.

Выйдя из дому, Вадим Семенович задумался, какой вид транспорта предпочесть. Можно было добираться троллейбусом, шуршавшим шинами по новому проспекту, а можно – и трамваем, грохотавшим по рельсам вдоль старого бульвара. После недолгого размышления предпочтение решительно было отдано трамваю и старому бульвару.

Хвост за собой Вадим Семенович почувствовал сразу. На трамвайной остановке его заменили другим, в Аркадии – третьим, к которому тут же присоединился четвертый. Наверняка этой поездке Вадима Семеновича придавали какое-то особое значение. Прежде более одного хвоста к нему не цепляли. Однако хвосты хвостами, но пора было и самому разобраться, зачем именно он сюда пожаловал. Вадим Семенович затянулся запахом моря, но направился не в сторону пляжа, а наверх, к санаторию имени Фам Ван Донга, большого южно-азиатского друга Советской страны, еще живого, кажется.

Последний раз Вадим Семенович побывал именно на этом месте будучи еще мальчишкой, лет этак сорок тому назад. Тогда санаторий, бывшая вилла бывшего петербургского профессора натуральной истории Ненежина, явно подставного лица, а не истинного владельца, носил имя видного соратника товарища Сталина товарища Енукидзе. Да, именно так, санаторий имени товарища Енукидзе. Кто теперь такое помнит, однако же, вот она вилла-санаторий, все еще сохраняющая барочные черты своего старорежимного прошлого.

Устроившись на скамейке в скверике напротив главных ворот санатория, Вадим Семенович сразу же забыл, где находится, и оказался в Восточной Пруссии, некогда, во времена расцвета Тевтонского ордена, называвшейся Палестиной. Странно, одна и та же война в России и в Польше была настоящей, а тут начинала казаться игрой. Может быть, более кровавой, чем сама война, но все-таки – только игрой. Это предательское ощущение, охватившее многих, только увеличивало потери в живой силе и технике, однако при этом и не думало исчезать. Напротив, все более утверждалось в своем праве, чуть ли не обретя статус истины равно в генеральских и солдатских душах.

– Как ты думаешь, – выделив Вадима из ряда прочих без пяти минут победителей, глумливо обратился к нему свежеиспеченный немецкий военнопленный, – кто внесет больший вклад в создание ракетно-ядерного щита России – евреи или казаки? Кто из них, по-твоему, лучше расщепляет атом?

Тут немец соскочил с глума и, чуть ли не забыв, где находится, гневно возвысил голос:

– На сверхсекретных мирных сепаратных переговорах я столь же прямо, как сейчас, задал этот вопрос злейшему врагу Советской страны вашему союзнику Алену Даллесу, и знаете, что он мне ответил? Он сказал нечто совершенно несусветное: «Вот пусть казаки в России и остаются». И это директор ЦРУ накануне полной и безоговорочной капитуляции Германии! Ну, скажите, разве с такими, с позволения сказать, политиками не вылетит Америка в трубу, причем в ближайшее время?

И немец чему-то безудержно расхохотался.

А Вадим тогда был младшим офицером военной контрразведки «СМЕРШ». И вражеская земля ему все больше казалась родней отеческой, несмотря на лютую идейно-зрелую ненависть к Германии, всему немецкому и особенно почему-то к Пруссии, она же Палестина. Это чувство было настолько катастрофическим, что от ужаса хотелось взять и дезертировать. И если бы бежать при этом Вадим намеревался домой, на Восток. Куда там. Тянуло еще дальше – на вражеский Запад.

В общем, никаких иллюзий не оставалось. Пути Вадима и России разошлись. «Я не русский, – подумал он. – Это мне уже объяснили. Более того, я и не советский человек, и это мне еще объяснят. То есть для Гитлера я еще, может быть, и советский, а для товарища Сталина, возможно, уже нет. Или еще того веселее: для товарища Сталина я-то как раз еще советский, а вот русский народ для него – уже нет. И получается, что советский – враг русского. И на кого же опереться товарищу Сталину, когда эта война закончится, на меня или на русский народ, который его чуть не кинул во время этой войны? Блин».

Отнюдь не радуясь своим мыслям, Вадим пришел к выводу, что пребывает скорее всего в здравом уме, отчего ни малейшего энтузиазма не испытал. «Но если этот рассудок и есть здравый, то в каком же я пребывал до сих пор, считая русских людей настоящими советскими?». Так с ним впервые в жизни приключился кризис духа, чего, казалось, только и ждали некие силы, которые Вадим, находясь в хорошей душевно-политической форме, безусловно, счел бы враждебными. Он тащил ведро из колодца, когда к нему смело приблизился немецкий старик и на чистом литературном русском бестрепетно поинтересовался:

– Евгей?

Вариантов ответа на этот вопрос у Вадима было бесчисленное множество, но ведь не для поверженного немца он их всю жизнь готовил. Да и по какому праву тот спрашивает?

– Еврей, – не раньше, чем вытащил ведро, ответил Вадим.

– Я и сам вижу, что евгей, – заявил немец.

Еще и картавит. Уж не из князей ли? Кто еще может картавить на чистом литературном русском в такое смутное время, в таком гнилом месте и в такой военно-политической обстановке? Не меньшевик же, в самом деле, хотя почему бы и нет?

– А фюгег, между пгочим, еще жив, – продолжал старик. – Значит, у этого нагода все еще есть фюгег. Хотите, я вас с ним познакомлю?