Текст книги "Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская"

«Всю жизнь мне испортили, – думал Жека. – Даже тут достали. Ну кому я и здесь помешал? Почему нужно обязательно вытолкать человека из-под кровати и заставить его к чему-то стремиться?». В данном случае стремление, собственно, было только одно и весьма притом элементарное – утолить голод. «Но ведь стоит только начать, – очень хорошо понимал, какая ловушка ему уготована, Жека, – как потом уже не остановишься. А снова завязать добывать себе хлеб насущный будет уже гораздо труднее, чем впервые». Он открыл вентиль, жадно испил и продолжил размышления: «Как себя ни обманывай, а есть только два пути добычи хлеба, имя им – унижение и преступление. Чем ты ниже, тем больше унижения, чем выше, тем больше преступления. Всякая власть от Бога, и всякая власть преступна. Но где же мама? Так действительно с голоду помрешь».

Жека осторожно высунул голову из-под кровати и ничего утешительного не обнаружил. Как будто все было как всегда, однако, из чего-то неуловимого со всей определенностью следовало, что мамы не просто нет, а она исчезла. Во всяком случае, на гарантированные завтраки, обеды и ужины, не говоря о полдниках, можно было уверенно не рассчитывать, и Жека с грустью сообразил, что есть только один путь вернуть внезапно и непостижимо утраченное, а именно: поступить в институт, вступить в партию, получить диплом, перейти на партийную работу, сделаться крупным, а потом главным функционером областного масштаба, затем оказаться переведенным в Москву в центральный аппарат, стать членом Политбюро, потом Генеральным секретарем ЦК КПСС и уже в этом качестве провести такую политическую реформу, чтобы можно было уйти в отставку, не опасаясь преследований со стороны следующего властителя, – и вот только тогда тебя, возможно, будут кормить просто так, а ты ни о чем не будешь заботиться.

В принципе, почему бы и не попробовать? Стоит только решиться, только начать. И почему только один путь? А если удачно жениться и потом уже не задумываться, откуда жена достает деньги и какое ей удовольствие тебя содержать? И все равно ведь нет никакой уверенности, что жена не бросит, а политика, пусть и бывшего, не кинут. Куда же все-таки подевалась мама?

Жека вылез из-под кровати, уже зная, что хлеб и вода будут покрепче любого наркотика и что он окончательно и бесповоротно присел на то и другое. Ясно так же было, что только покаянием, если, конечно, претендуешь на что-то серьезное, не отделаешься. Впрочем, все хотят беззаветно служить в надежде до чего-нибудь дослужиться – да не оскудеет рука дающего, – но как заставить хозяина этой руки обратить на себя внимание? В любом случае, первый шаг – покаяние. Сие есть альфа и омега любого истинного служения.

И, разорвав на себе рубаху и посыпав голову пеплом, Жека направился в приемные служебные покои своей первой учительницы. Ничуть не удивив нескольких директоров школ и завучей, томившихся в ожидании вызова на ковер, он опустился на колени и застыл в этой позе, ничего не объясняя секретарше. Его приняли за очередного молодого специалиста, прибывшего безнадежно хлопотать об откреплении из деревенской школы. Пару дней практически никто на него внимания не обращал. Сердобольная уборщица, для которой подобные сцены не были в диковинку, по окончании рабочего дня подкармливала его бутербродами и с чистой совестью запирала на ночь, обнадеживая, что когда-нибудь его примут или хотя бы заметят. Наконец, его действительно пригласили в кабинет. Жека наотрез отказался подняться с колен, дорвал на себе остатки рубахи и, доползя до стола инспекторши, упал лицом вниз.

– Ты о чем-то хотел мне рассказать, Женя? – строго спросила инспекторша.

Продолжая лежать, Жека чуть приподнял голову и произнес:

– Каюсь во всем. Готов зарезать Чарлика.

– Подними лицо, Женя, – сказала инспекторша, подошла к сейфу и вытащила из него толстую пачку бумаг. – Это анкеты, Женя, и за каждой из них человек, и все эти люди готовы зарезать Чарлика. Почему я должна выбрать именно тебя? Конкурс такой, что никакому ВГИКу не снилось. Конечно, ты красив, умен и даже талантлив, но всего этого совершенно недостаточно, а часто и просто не нужно. А сколько талантливых ребят и девчат так и не стали настоящими мастерами. Это лишь со стороны наша жизнь кажется сплошным парадом звезд на безоблачном и величественном ночном небосводе. Однако не все в политике выглядит так торжественно и красиво, как Макбет и его одноименная леди из так называемого проекта «ШЕКСПИР». Сколько за власть ни борись, а она сама падает в руки. Но при этом любит, чтобы за нее боролись. Просто торчит на этом. Ее заводит наша возня. А уж потом она и сама жжет. Отсюда вывод: борьба идет не за власть, а за место под вязом. И ты еще услышишь про этот вяз, Женя. А может быть, и увидишь его. Ты еще здесь, Женя? Тогда я приглашаю тебя на закрытую лекцию по международному положению. Обещаю, там будет очень изысканно. А после доклада бальные танцы и маленький победоносный стриптиз. А знаешь ли ты, почему высокопоставленные люди так стремятся к изысканной красоте, балам и большим и маленьким победоносным стриптизам? Потому что по уши в дерьме. И почему нашего с тобой народа, Жека, никто никогда, даже американская помощь, из бытового дерьма не вытащит? А потому что душа у него чистая. Тоже закон компенсации. А говорят, коммунисты виноваты. Нет, народ, чистый духом, сам к дерьму тянется и никакими кнутами и пряниками, апрельскими тезисами, октябрьскими переворотам и майскими праздниками его из дерьма не вытащишь. Ему нравится чувствовать себя бедным, униженным, оскорбленным и обездоленным, начисто лишенным балов и стриптиза. Израилю все помогают, а Россию все обижают. И уже раздаются голоса наших людей в Соединенных Штатах Америки: «Доколе мы будем кормить Израиль и обижать Россию!». Вот такие дела, Женя, надеюсь, тебе понравился мой содержательный доклад. Знаешь, что сказала Ева Браун своему жениху, когда он пожаловался ей на то, что немцы оказались недостойны своего фюрера? «Каждый фюрер имеет тот народ, который заслуживает». Женщины, Женя, бывают иногда очень жестоки. Очень. Но тебе исключительно повезло. Именно я была твоей первой учительницей. Ты еще не забыл, как мама привела тебя первый раз в первый класс? Это произошло первого сентября тысяча девятьсот шестидесятого года от События. Помнишь, гром гремел в это утро над Южной Пальмирой, а ливень зарядил такой, что наш лучший в мире общественный транспорт проявил свою полную недееспособность, несмотря на всю заботу партии и правительства о том, чтобы рабов вовремя и при любой погоде доставляли к местам их трудовых подвигов. И в какой-то момент я, молоденькая учительница начальных классов, почувствовала: сегодня я обрету своего ученика, Женя. Понимаешь – воистину своего. А сейчас, я помогу тебе принять ванну и переодеться во фрак, после чего можешь смело считать себя нашим, а самое на первых порах для тебя главное – моим человеком.

– Я вовсе не такой идейный, чтобы из ненависти к евреям терпеть бытовые неудобства, – возмущался на допросе писатель Дустоевский. – Прошу перевести меня в камеру к сионистам, раз уж Америка решила разыграть еврейскую карту.

Конечно, его можно было понять. Хуже всего в тюрьме приходилось русским патриотам. Начальство их просто в грош не ставило, так как никакой особой товарной ценности они из себя не представляли. Мировое общественное мнение в связи с ними и не думало бесноваться, тем более раскошеливаться. Иное дело сионисты, которых приходилось рассматривать чуть ли не как военнопленных или, на худой конец, заложников из стана весьма финансово-состоятельных идейных врагов, способных на любой выкуп.

– Не все от меня зависит, – разводил руками капитан. – Надо еще, чтобы сионисты держали вас за своего.

– Они держат! – обрадовался Дустоевский. – Роберт Ароныч собирается переводить на идиш мой роман. Я бы сказал, мой антисоветский роман.

– Помилуйте, да какой же он антисоветский?

– Не читали, а хаете, – обиделся писатель. – Петька Парамонов, например, разуверился в политической целесообразности строительства БАМа, принял обет воздержания и под именем Алексий проповедует теперь преимущества рыночной экономики и плюрализма мнений. И что это значит: «Не все от меня зависит»? А от кого? От Роберта Ароныча? Ты мне, начальник, лапшу на уши не вешай. Назначай пособником сионистов.

– Нам патриоты тоже нужны, – не сдавался капитан. – Посмотрим, что скажет Аделаида Ивановна.

– А что она скажет? Скажет, что я импотент. Дура она, вообще-то.

– Дура-то дура. Но вот Роберт Ароныч так уже не считает.

Капитан встал из-за стола, в задумчивости прошелся по кабинету, положил обвиняемому руку на плечо и доверительно поинтересовался:

– Как думаешь, беллетрист, пойдет Аделаида Ивановна за меня замуж?

– А она вас возбуждает? – спросил Дустоевский.

– Возбуждает, верный расчет, – отвечал капитан. – Может, ты ей расскажешь, как я тебя зверски пытал? С ужасающими подробностями. Побольше соплей, блевотины, спермы и гноя. Это должно смягчить ее сердце. А теперь, брат, в камеру. К аграриям и патриотам.

Сам капитан направился к сионистам, дабы отконвоировать их на прием к Аделаиде Ивановне. Она восседала на нарах, а Светлана Адамовна делала ей педикюр.

– Ах, господа, – произнесла Аделаида Ивановна, – вы застали меня врасплох. Ничего, ничего, Светочка, продолжайте. Не будем терять времени, господа. Я устроила счастье всех нас. Ваш сын, Семен Изральич, женится на мне, а ваша дочь, гражданин Рабиновичев, выходит замуж за Роберта Ароныча. Кто не согласен, на того немедленно заявлю, сами знаете что.

– А не замочить ли нам ее? – после непродолжительной паузы спросил у соратников Семен Изральич. – Ишь, что удумала, шикса.

– От вас, Семен Изральич, – парировала Аделаида Ивановна, – я ничего другого, кроме ритуального убийства, и не ждала.

– Держите его! – срывающимся шепотом предложил собравшимся Рабиновичев и попятился. – Доведет до погромов. О репутации народа подумал бы, Семен Изральич, прежде чем мочить-то.

– И то правда, – согласился Роберт Ароныч. – Ты замочишь, а скажут, что евреи замочили.

– У меня нет сил все время жить с оглядкой на репутацию целой нации, – взмолился Семен Изральич. – Могу я кого-нибудь замочить от себя лично?

– В Израиле можешь, – объяснил Рабиновичев. – На то его и делали. А тут ты замочишь, а на меня коситься будут. Народ, воспитанный раввинами, не может оказаться свинами! Ух ты! Как здорово сказано. Надо записать и показать Чарлику. Кто помнит, как это я сейчас сказал? «Народ, воспитанный раввински, не может поступать по-свински»? Нет, было как-то еще лучше. Всегда надо сразу записывать.

– Это тебя раввины воспитывали? – игнорируя эстетические достоинства предложенной формулировки, попробовал высказаться по сути Семен Изральич, но его перебили.

– Господа, господа! – предостерегающе воскликнул Роберт Ароныч. – Неудобно. Гои вокруг. Что о нас люди подумают? Аделаида Ивановна, ради бога, я, конечно, уже готов составить счастье Леночки или погубить ее – это уж как получится, законный брак, знаете ли, заранее не предскажешь, но в целом, как прикажете. Буду стараться.

– А я разве приказываю, Роберт Ароныч? Какой же ты все-таки неблагодарный импотент.

– А я не готов! – закусил удила Семен Изральич. – И никогда не буду готов, чтоб меня на еврейском кладбище не похоронили!

– Ишь, какой древний еврей выискался, – брезгливо поежилась Аделаида Ивановна. – Пещерный человек. Отведи его в карцер, капитан. Он просто завидует моему счастью.

Аделаида Ивановна в сильном раздражении отодвинула от себя ногой Светлану Адамовну и пожаловалась:

– Стараешься не быть антисемиткой, стараешься. Как будто получается, и вот – пожалуйста. Всегда находится какой-нибудь Семен Изральич, который все дело портит. Убей его, капитан. Или ты хочешь, чтобы я, слабая женщина, это за тебя не без удовольствия сделала?

Капитан побледнел, позеленел, наконец, посинел и слабым голосом произнес: – Будьте добры, пожалте в карцер, Семен Изральич. Я вижу вам дурно. Как бы ни обширный инфаркт, а то и вовсе скоротечная чахотка. Трибунал разберется. А может, не надо, Аделаида Ивановна? Ведь он вам почти свекор, как-никак.

Лицо Аделаиды Ивановны исказила гримаса скорби, вызванной вопиющей человеческой неблагодарностью.

– Никто меня не любит, – разрыдалась она. – Все только обманывают. И ты, и ты, Светлана Адамовна. Как я теперь могу поверить, что ты мне искренне, со всей душой педикюр делаешь? Скажи сразу, что тебе от меня нужно и бери, бери. Разве я когда-нибудь для себя старалась? Сволочи вы этакие. Еще пожалеете.

– И не стыдно тебе, Семен Изральич? – хлопоча около Аделаиды, сама начала убиваться горем Светлана Адамовна. – До чего барыню-то довел.

– Не барыня она мне! – гордо возразил Семен Изральич, предчувствуя, что само сердце вытащит сейчас из глубин генетической памяти величественные, овеянные духом сокровенного иудейского опыта слова, достойные этого напряженного момента новейшей еврейской истории. – Никакая она мне не барыня, – твердо повторил он, – а вор и самозванец Емелька Пугачев, – и сам, оглушенный явным нездешним звучанием собственными устами произнесенной фразы, неуверенно добавил, чтобы хоть как-то смягчить громоподобный эффект: – выдающийся русский путешественник, антрополог, этнограф и натуралист.

Рабиновичев зашатался от ужаса, но, едва устояв на ногах, нашел в себе силы произнести:

– Я лично Аделаиду Ивановну никаким антропологом не считаю. Ты, Семен Изральич, язык-то не распускай. Не дома находишься. Думай иногда, что говоришь.

– Значит, все одобряют приговор? – уточнил заметно порозовевший капитан и, словно бы нехотя, перевел взгляд на Роберта Ароныча. Тот как-то не сходя с места засуетился под этим взглядом и застеснялся. Было видно, что ему очень не хочется, хотя и приходится обманывать ожидания людей:

– Вы спрашиваете, все ли одобряют приговор? Так вот, в качестве гнилого интеллигента позволю себе несколько воздержаться.

И это оказалось последним, что он себе в жизни позволил. В голове у него раздался сокрушительной силы удар, который он успел почувствовать и услышать. Тело его мешком осело на пол.

– Довели незаурядного человека, – раздался в поистине гробовой тишине голос Аделаиды Ивановны. – То, что ему удалось сделать в области перевода «Войны и мира» на язык идиш, по праву принадлежит России. И вовсе не случайно, что в эту трагическую минуту среди нас находится по крайней мере один настоящий капитан, хотя если бы тело бедного Роберта Ароныча вынесли четыре капитана, то и нашему одному было бы значительно легче, и мне бы не показалось, что для данного конкретного покойника это излишняя роскошь, пусть даже со мной и не согласятся некоторые из тех, кто ничего не слышал о трудах американского инженера и математика Х. Шеннона, исследовавшего передачу сообщений по техническим каналам связи. Все там будем. Вернее, все здесь не будем. Был человек, и нет человека. Аминь. Ну что, довольны? Особенно вы, Рабиновичев? Я даже не знаю, как Леночке сообщить. Такого жениха потерять. Планируешь, планируешь, целыми мирами ворочаешь, а тут скоропостижно какой-то Роберт Ароныч Горалик окочурился, и все в одночасье летит в тартарары вместе с будущим, которое ты своими руками, как младенца выпестовал. Теория катастроф. Труды Кювье. Книга Берга о ноосфере. Роман «Парамоновы», часть последняя. Что скажешь, Семен Изральич? Ведь только что думали тебя казнить, а теперь уже и не упомнишь, чего ради, собственно, и старались. Подите-ка вы все, кроме Светочки, прочь. У меня истерика. Сейчас, Светлана Адамовна, задам я тебе трепку. Ты уж не обессудь.

– Не обессужу, не обессужу, барыня, – забеспокоилась Светлана Адамовна. – Только того и ждем-с. Бедный Роберт Ароныч, – и она расплакалась.

Чарлику повезло. А майору Рабиновичеву по той же причине – нет. Все опять рассчитала Аделаида Ивановна. Семен Изральич и бывший майор Рабиновичев в качестве матерых правозащитников отправились отбывать срок, остальные прошли в качестве свидетелей, Чарлик и Леночка оказались предоставлены сами себе.

– Чем существо умнее, тем оно лучше поддается дрессировке, а самое умное существо – человек.

– Богиня! – восхищался мудростью духовной наставницы писатель Дустоевский и норовил поцеловать ручку.

– Проказник, – деланно негодовала Аделаида Ивановна. – Называя меня этим словом, вы хотите сказать, что я поддаюсь дрессировке лучше даже самого человека. Ведь богиня, по определению, существо высшее и, стало быть, еще более умное. Признайся, Дуст, пробовал уже дрессировать души покойников?

– До того ли, Аделаида Ивановна, до того ли. Я убежденный материалист, свято верю обонянию, осязанию, вкусу, зрению, слуху, партии и правительству, а пуще всего – самому себе. В общем, не готов я ради себя на каторгу, а на курорт себе во вред могу согласиться.

– А на Леночке женишься?

– Аделаида Ивановна! – Дустоевский вскочил как ужаленный. – Да сколько можно, ей-богу? Я думал, все уже кончилось. Роберта Ароныча, слава богу, достойно похоронили. Чего это я жениться буду?

– Совсем меня хочешь со свету сжить, – рассердилась Аделаида Ивановна. – Смотри, как бы от дома не отказала.

– Помилуйте, Аделаида Ивановна, – взмолился беллетрист. – Не губите. Как же я без вашего дома с его атмосферой неустанного творческого поиска, анализа богатейшего историко-культурного материала и нежелания соскользнуть на путь дешевых публицистических представлений. А водочка, а картошечка, а лучок с помидорчиками, а денег одолжить… А хотите, я прямо сейчас ради вас не сходя с этого места натурально укакаюсь? Вот смеху-то будет, когда вы всем расскажете, как Дуст в штаны наложил.

Дустоевский еще долго вымаливал прощение, а в это время где-то далеко или неподалеку отсюда Клим Яныч Нимфидианский глянул на циферблат своих часов и не поверил глазам. Тогда он поднес их к уху и не поверил ушам. Часы стояли так, словно никогда не ходили. Клим Яныч задумался ненадолго, позвал порученца и отправил его в мастерскую Семена Изральича. Когда же порученец вновь предстал пред ним, то вместо ожидаемых безукоризненно отремонтированных часов Клим Яныч получил пространный устный доклад о некоем благополучно разоблаченном заговоре, какой-то Леночке, которая должна выйти замуж за Дустоевского, Аделаиде Ивановне Бомбе, которая не может без Чарлика и поэтому кровно заинтересована в том, чтобы майор в отставке Рабиновичев как можно дольше не возвращался домой и многом, многом другом. Клим Яныч терпеливо и внимательно слушал и, наконец, спросил:

– Так я не понял: часы еще стоят или уже идут?

– Стоят, – сообщил порученец.

– Тогда, будьте любезны, верните Семена Изральича в его мастерскую, и пусть мы увидим, что это хорошо.

– Хорошо, – сказал порученец.

Простое возвращение Семена Изральича имело глобальные, а лично для Аделаиды Ивановны – катастрофические последствия. Чарлик, разумеется, немедленно был водворен в отчий дом, а заодно и на завод, откуда его торжественно проводили в армию. Служил он неподалеку от родных мест, в той самой части, которой некогда командовал майор Рабиновичев. Да и сам майор вернулся в ту же часть, правда, уже в должности замполита и в звании подполковника, потому что партия не только никогда не ошибается, но, что еще важнее, если уж иногда исправляет свои ошибки, то делает это поистине с царским размахом.

Увидев однажды Чарлика в военной форме, Леночка не смогла в него не влюбиться. Всего этого Аделаида Ивановна, конечно, не пережила. В последний путь ее провожала окончательно постаревшая от нестандартных переживаний преданная служанка и ее сын, начинающий комсомольский функционер Евгений Шульханов. Да еще писатель Дустоевский прислал телеграмму соболезнования с одной из ударно-захолустных строек коммунизма, где увяз в творческой командировке сильнее, чем ему бы хотелось. У края свежей могилы скромную процессию поджидал потомственный егерь Клим Яныч Нимфидианский. На нем была альпийская охотничья шляпа и неизменная двустволка за плечом. Когда гроб опускали в землю, егерь снял ружье и пальнул в воздух сразу из обоих стволов.

– Если на егере висит ружье… – обратился он к Евгению. – Рад с вами познакомиться, молодой человек.

На выходе, у самых кладбищенских ворот, к недавним участникам похоронной церемонии с пьяной исповедью пристал одноногий нищий:

– Племянничка-то моего из партии-то поперли! – радостно сообщил он.

– Балетыч! – с трудом признал друга своей матери и дальнего родственника Евгений.

– Балетыч! – ахнула Светлана Адамовна.

– Оставьте его, – настоятельно посоветовал егерь. – Не видите, душа у народа поет!

«И все же, откуда есть пошла Южная Пальмира? Не в смысле материальном, но духовном? И каково ее историческое предназначение, если допустить, что у истории имеется некая цель? А почему бы и не допустить? Видим же мы, что в живой природе хищники становятся все совершеннее, а их потенциальные жертвы все качественнее по части удовлетворения гастрономических потребностей своих палачей».

Бывший беллетрист, но вот уже лет пять как ученый-краевед Дустоевский отложил перо. Последняя изложенная им мысль чем-то ему не пришлась, хотя выглядела вполне научно достоверной. «Причем тут хищники? Я что, зоолог или животновод? Или я все-таки краевед? А возможно, еще и культуролог. А если так, то откуда все же пошла есть Южная Пальмира? Вот в чем вопрос. И почему именно я им задался, словно мне его кто-то навязал?».

Ответ пришел тут же. Взгляд Дустоевского сам собой упал на папку, подаренную ему Генриеттой Ароновной сразу же после похорон ее брата. О рукописи перевода «Войны и мира» на идиш она не проронила ни слова, а об этой папке сказала, что хотя Боб при жизни не оставил никаких распоряжений, но пусть гражданин Дустоевский не удивляется, уже из гроба просил передать эту папку именно Дусту.

Гражданин Дустоевский и не подумал удивляться. С той поры, как у Генриетты Ароновны пропал без вести сын, о загадочном исчезновении которого в городе все знали, но из неких смутных опасений старались поменьше об этом говорить, она все меньше и меньше была способна кого-либо удивить что словом, что делом.

И вот только сейчас, спустя несколько лет, та самая папка чуть ли не сама бросилась Дустовскому в глаза. Не без опасения раскрыв ее, он тут же убедился, что тревожные предчувствия его не обманули. К нему непосредственно в данную минуту земного бытия обращался ни дать ни взять покойник, явно наделенный уже потусторонним знанием: «Дуст, – писал Роберт Аронович, – думаю, не ошибусь, если предположу, что быть тебе, судя по всему, краеведом. Держись, Дуст. И прими этот скромный дар, а именно – некоторые мои рассуждения о том, откуда есть пошла Южная Пальмира, давно ставшая и моим городом, а ты ведь и вовсе коренной пальмирец. За сим прощай на время, Дуст, до, надеюсь, нескорой встречи».

Далее Дуст читал уже наискосок, и строчки вполне спокойного научно-краеведческого текста просто прыгали у него перед глазами, и унять их до самого конца чтения он, как ни старался, так и не смог.

Вот фрагменты этого текста, которые смог более или менее адекватно воспринять Дустоевский:

«…рассказывают, что в давние времена варяги пришли на Русь в качестве менеджеров, и сделали они это по просьбе древнеславянских трудящихся. Правда, многие утверждают, что все было совершенно не так и предлагают свои варианты фальсификации истории…

…по-человечески и то и другое очень даже понятно: если история существует не в твоих личных интересах или, по крайней мере, серьезно с ними расходится, то, следовательно, она не заслуживает особого доверия. И это правильно. Поэтому не будем об очевидных исторических фактах, которые очевидны ровно настолько, насколько вообще способен быть объективен фольклор, не говоря о средствах массовой информации…

…какая ложь ближе к истине, пусть каждому развесившему уши подсказывает его историческое чутье, но так или иначе, а нордическую прививку Древняя Русь в свое время получила. Так нам кажется. Еще нам кажется, что несколько позже она получила прививку монголо-татарскую…

…тут надо заметить, что в последнее время усилиями отдельных сказителей монголо-татарское иго сумело весьма улучшить свою прежде незавидную репутацию вплоть до полной реабилитации в глазах славянофильской общественности. Это нас учит тому, что начать победоносную информационную войну никогда не поздно. И не спрашивайте нас, ради каких таких видимых благ стараются нынешние имиджмейкеры Батыя с Мамаем. Речь как-никак идет о наследии, духовном, разумеется. А то, что духовный наследник по совместительству является и первым претендентом на всякое разное материальное воплощение идеальных ценностей, как то горячо любимая родина, данная нам в ощущении лесов, полей и рек, – так кто же с этим спорит?

…вот и библейский Авраам на будущей земле своего будущего народа предусмотрительно купил место для захоронения собственных останков и праха своей законной жены, дабы обеспечить прямых потомков неопровержимыми уликами их морального права на географически совершенно конкретный национальный очаг. В самом деле, мало на свете есть вещей, столь же несомненно земных и одновременно безоговорочно духовных, как могилы предков. Хотя бы одного из них…

…к палестино-израильскому конфликту и Восточному Средиземноморью мы еще обязательно вернемся, а теперь настало самое время задаться вопросом, какое, собственно, отношение имеют варяги с монголами к южно-пальмирскому континууму вообще и дискурсу города Южная Пальмира в частности? И тут нам никак не обойтись без Византии с ее православными греками, которых опять-таки не вся русскоязычная публика искренне готова признать такими уж стопроцентными эллинами. Кто бы ни были эти эллины, но от них Русь получила нечто настолько исконно русское, что с той поры любой претендент на российский престол вовсе не обязан доказывать народу, что он произошел непосредственно от Рюрика или Батыя с Мамаем.

…зато даже коммунистическим вождям Советской России факт их крещения во Христову веру ничуть и никогда не вредил. Напротив, некрещенные во Христову веру вожди начисто проиграли крещеным борьбу за власть. Значит ли это, что крещеный марксист более верный ленинец? В Китае, возможно, нет. А в России и некрещеный фашист хуже крещеного демократа, что до сих пор создает определенные идеологические проблемы поборникам чистоты истинно арийского духа в русском национальном характере. В общем, Византия Византией, но она-то откуда набралась такого исконно русского, что его ни кнутом, ни пряником, ни национал-социализмом из нее не вышибешь…

…в растительно-животном мире с его вредными для научного коммунизма законами генетической наследственности академик Трофим Денисович Лысенко потерпел полное фиаско. Несмотря на горячую поддержку всего прогрессивного человечества и его руководства, из курицы при правильном режиме питания и должном воспитании все равно не удалось получить индюка. А вот из христианина без всякой генной инженерии можно запросто получить мусульманина, из мусульманина – еврея, а из еврея – не еврея. Такие метаморфозы хотя мало кем одобряются, но вполне возможны, что еще раз убедительно доказывает некоторое несоответствие законов духовного и материального миров…

…тем не менее освобожденный турками от родной ему средиземноморской плоти дух Византии настоятельно требовал от своей новой нордическо-монгольской родины выхода к южным морям, что Россия и сделала, прорубив окно в Древние Грецию, Рим, Египет, а с ними и еще кое во что, чего, по мнению многих, лучше бы не было, до такой степени оно до сих пор сильно осложняет жизнь потенциальным создателям непротиворечивых теорий всемирно-исторического процесса…

…речь, конечно, об Иерусалиме и, что еще хуже, вовсе не об арабах. Их там тогда просто не было. Но евреи и без них успели сильно провиниться перед всем остальным человечеством, потому что уже тогда были не как все, а все были язычниками. Правда, еврейская пропаганда пыталась убедить братьев по Адаму, что ничего особо опасного для здоровья окружающих в иудаизме нет. И, отдадим ей должное, добилась она гораздо большего, чем то, на что рассчитывала. Бывшие язычники мало-помалу возненавидели идолов, а возненавидев, очень быстро смекнули, что теперь именно они, а не евреи, самые правильные монотеисты на поприще воплощения идеалов еврейских пророков и невиданного доселе беспредельного милосердия, которое на евреев, впрочем, не особо распространялось по причине их упрямой приверженности, как вскоре выяснилось, к устаревшей модели единобожия…

…сами же новоиспеченные монотеисты не спешили слишком буквально понимать некоторые благоприобретенные заповеди и принялись усердно воевать за то же, за что и всегда люди воевали, но уже с куда большим сознанием собственной правоты. Все это в свое время уже проходившие евреи почти полностью потеряли интерес к реальной истории и, казалось, окончательно сосредоточились на Талмуде, а чтобы как-то свести концы с концами, – еще на торговле и финансах. Естественно, сразу же стало совершенно очевидным, что ничего позорнее, чем финансы и торговля, и ничего благороднее, чем военное дело, просто невозможно придумать…

…долгое время считалось, что от торговли одному только торговцу (еврею) польза, а всем остальным – вред, в то время как от войны – совсем наоборот: одному только воину (арийцу) вред, а всем остальным – польза. Понятно, что еврейская пропаганда и тут попыталась обелить еврейский труд и, как это уже бывало, добилась несколько большего, чем то, на что изначально рассчитывала. Во всяком случае, человечество в лице своей ООН гораздо чаще осуждает вполне бравую израильскую военщину, чем весьма проблематичные израильские же финансы и торговлю…

…однако мы несколько забежали вперед и, что еще хуже, совершенно уклонились от духовной темы. А между тем Российская империя сделалась, ко всему прочему, еще и средиземноморской державой, явив миру нечто неожиданное – город Южная Пальмира. То есть не очередной «-бург» и не внеочередной «-град». И как-то всем и сразу стало понятно, что безукоризненных западников, а уж тем более правоверных славянофилов из жителей Южной Пальмиры никогда не получится…

…этот незаурядный факт не мог не оценить Первый во многих положительных смыслах русско-имперский поэт А. С. Пушкин, когда судьба отнюдь не случайно привела его в начинающий свой исторический путь город. Так Южная Пальмира сразу же вошла в классику мировой литературы, да еще в роман, которому суждено было стать сакральным в пределах русской культуры…