Текст книги "Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская"

Майору стало жаль себя и своих еще не старых лет. Леночки дома не было, и он решительно дал себе слово, что если она заявится после двенадцати, то получит от него ремнем по заднице, чего бы это ему ни стоило. Пока же он сиротливо слонялся по кухне, впервые испытывая тоску от ее вопиющей неухоженности.

Словно домой, потянуло в родную гарнизонную столовую. Еще немного потыкавшись между замусоленной газовой плитой и тех же статей шкафчиком для посуды, майор машинально взял в руки стоявший на столе многодиапазонный транзисторный радиоприемник, подаренный дочери пять лет назад на ее тринадцатилетие.

Антенна была подозрительно вытянута во всю длину, чего вовсе не требовалось для прослушивания родного эфира, который, казалось, всегда сам тебя доставал, не требуя взамен особых технических ухищрений. Майор щелкнул переключателем, и радио заговорило гнусаво-вкрадчивым, пробивающимся через шумы и потрескивания голосом Ватикана на каком-то мармеладном, однако, несомненно, русском языке. В ремонтно-сапожных мастерских военного округа носитель подобных интонаций не вызвал бы малейшего уважения.

Как бы помимо воли, Рабиновичев мало-помалу погрузился в смутные дела Вселенского собора полуторатысячелетней давности. Неразрешимые противоречия во мнениях каинистов, адамистов, донатистов, цецилиан и прочих в абсолютном большинстве неверных, но на редкость упорных в приверженности к своим заблуждениям последователей Христа показались ему до боли знакомыми. Конечно, майору не хватало специальной подготовки для того, чтобы так сразу решить, кто из них прав, но выручал диктор, явно занявший сторону будущих победителей.

Рабиновичев и сам не заметил, как душа его возмутилась против козней давным-давно почивших еретиков. Просто страшно было представить, какое жалкое зрелище представлял бы из себя нынешний Ватикан, не победи в те далекие времена единственно правильный взгляд на вещи.

Совершенно обалдевший от того, что весь нынешний католический мир висел, оказывается, на волоске, и современные католики исповедовали бы бог весть что, но только не то, что нужно, майор принялся крутить ручку настройки и замер, услышав прежде не знакомый «Голос Израиля» из Иерусалима.

Речь шла об истории совсем уже недавней – так себе, и ста лет не прошло. Но устрашающему количеству неправильных точек зрения, а соответственно – и страстям, кипевшим на Первом сионистском конгрессе, мог бы позавидовать любой Вселенский собор. Слава богу, и здесь каким-то чудом в конце концов возобладал, как потом выяснилось, единственно верный взгляд на вещи.

Вдохновленный успехами правильных сионистов и тем обстоятельством, что Израиль устроили не в Уганде и не на Мадагаскаре, к чему дело шло, а на Земле Израиля, майор пустился в дальнейший путь по радиоволнам и скоро наткнулся на уверенный в себе «Голос Америки». Вначале он попросту не поверил ушам. Диктор из Вашингтона обличал не еретиков и отступников прошлых времен, а никого иного, как нынешнего президента Соединенных Штатов.

По словам диктора, получалось, что Ричард Никсон, вообще-то говоря, самый настоящий злодей, чего не скажешь о его политических противниках. Майор решил было, что радиостанцию «Голос Америки» захватили враги американского народа, но, сам того не замечая, понемногу начал сочувственно относиться к словам диктора.

Как-то так выходило, что кто у микрофона, тот и прав, и следовательно, враг своего народа – президент, а вовсе не диктор, излагающий единственно верный взгляд на вещи. Стало совершенно очевидно, что решение еще не состоявшегося общего собрания по персональному делу президента Никсона уже принято.

И тут раздался дверной звонок, мигом освободивший Рабиновичева от чар радиогипноза. Майор подпрыгнул на стуле и в ужасе уставился на вытянутую перед своим носом антенну, словно впервые ее увидел. Он судорожно вогнал ее во чрево приемника, чертыхнулся, снова вытащил на свет божий и протер носовым платком. Звонок надрывался. Майор глянул на часы. Было без десяти двенадцать. Он прикинул, не осталось ли каких улик прослушивания чуждых ему голосов, и отправился открывать дверь.

– Ты где была, и это кто такой? – привычным движением одернув пиджак, словно был облачен в форменный китель, сурово спросил Рабиновичев, уставившись на спутника дочери.

Это был Чарлик.

Леночка Рабиновичева была очень хороша собой и читала Гегеля. Сочетание этих двух обстоятельств, наряду с некоторыми другими достоинствами, позволило ей стать постоянной посетительницей салона Аделаиды Ивановны Бомбы, о чем многие прочие и мечтать не могли, в особенности, конечно, более или менее смазливые бабенки. Таковых Аделаида Ивановна физически не переносила, сразу же давя их интеллектуально и морально. Однако, по не совсем ясным причинам, для Леночки было сделано исключение.

Леночка училась на первом курсе местного строительного института и через пять лет, по идее, должна была стать специалистом по водопроводу и канализации, о чем твердо знала, что в жизни ничем таким заниматься не будет. «Сначала окончи институт, а потом делай что хочешь», – как мантру, повторял ей отец магические слова, произносимые всеми отцами страны, чьи дети не были устроены туда, куда тянулись их души.

Увы, как это ни прискорбно для родительского самолюбия, но майор Рабиновичев не мог предложить дочери все лучшее на выбор. Даже ничего более или менее престижного предложить не мог. И все-таки выбор не был тотально ограничен факультетами, страдающими от хронических недоборов. Десяток-другой технических специальностей с полной гарантией поступления в соответствующий вуз Рабиновичев дочери обеспечил.

«Другие отцы и этого не могут!» – с полным основанием кричал он неблагодарной дщери, и сердце его разрывалось от сознания того, что это слабое утешение для девушки, которая вполне заслуживает от судьбы отца с неограниченными возможностями.

Видимо, чтобы досадить ему и себе окончательно, Леночка выбрала водопровод и канализацию, разумеется, главным образом, из-за канализации. Прелестное дитя с нескрываемым наслаждением на участливый вопрос знакомых отца, да и всех прочих интересующихся: «А чем вы занимаетесь?», потупив глазки, скромно, но с милым достоинством отвечало: «Изучаю канализацию». А может быть, внемля невнятному, но неотступному зову собственной судьбы, Леночка, сама того не подозревая, выбрала будущую специальность только потому, что в процессе обучения неизбежно и очень скоро должна была встретить Аделаиду Ивановну Бомбу, которая преподавала начертательную геометрию первокурсникам строительного института.

Кафедра черчения и начертательной геометрии издавна славилась редкостными извергами и самодурами, о которых ходили жуткие студенческие легенды, льстившие самолюбию истязателей. Угодить их патологической требовательности с первого раза было просто принципиально невозможно, зато с десятого захода они ставили положительную оценку практически за любую муть, хотя бы отдаленно напоминавшую требуемый по программе чертеж.

Поэтому на первом практическом занятии по начерталке Леночка чисто инстинктивно сил зря не тратила. Она изнывала от скуки, нимало не интересуясь темой изучаемого материала и ничуть не мучаясь над решением поставленной преподавательницей задачи. Чтобы не привлекать к себе внимания своим очевидным бездельем, она водила карандашом по бумаге и вскоре нарисовала цветочек. Однако звонок все не звенел. Так появился еще один цветочек. И еще.

А время занятий, похоже, и не думало истекать. Тогда Леночка нарисовала серп луны в правом верхнем углу листочка, потом стерла его резинкой и нарисовала полную луну. Тут она пожалела, что у нее нет красок, но горевала недолго. Подумав, она в центре листа написала название: «Цветной стих». «Сдавайте работы», – раздалась грозная команда Аделаида Ивановны, и Леночка второпях сочинила следующее:

 
Жидовский глаз луны
Землей пересмотрелся,
Вот выбить бы его,
Чтоб не был желтым.
 

С этим она и сдала работу на проверку. Ровно через неделю в коридоре института ее остановила Аделаида Ивановна и поинтересовалась в своей стервозно-грубоватой, зато нарочито прямой манере, в точности соответствовавшей кинообразам женщин – фронтовых хирургов:

– Рабиновичева?

– Так точно, – ответила Леночка.

– Еврейка?

– Рада стараться.

– А вы способная девушка.

Так Леночка получила допуск в салон Аделаиды Ивановны, даже поначалу не понимая, какая честь ей оказана. В мгновение ока она оказалась в кругу избранных, куда никакие связи сами по себе пристроить не могли, а конкретных правил приема не было и быть не могло. Поговаривали, что Аделаида Ивановна Бомба по заданию КГБ собирает у себя самых незаурядных людей города, дабы те постоянно были под приглядом популярной во всем мире не менее, чем в родном отечестве, спецслужбы.

Теперь Леночке предстояло принять непростое решение, с какого рода кавалером следует впервые выйти в теневой, если можно так сказать, свет. Понятно, что вся ее дальнейшая судьба, возможно, зависела от точности выбора. И Леночка предпочла не слишком рисковать и разыграть один из основных своих вариантов.

Себе в спутники она наметила недавнего соученика Чарлика. Для отведенной ему роли у него имелись серьезнейшие достоинства. Во-первых, он был вызывающе неспортивен и совершенно очевидно некрасив; следовательно, если хорошенькая девушка предпочитала его общество, то она как бы декларировала не совсем стандартные ценности, отчего и вызывала у постороннего независимого и даже поначалу равнодушного, однако не лишенного интеллектуальных достоинств наблюдателя невольный, не только чисто физиологический, интерес. Во-вторых, он был просто отличным другом, не способным подвести Леночку.

– Ты как? – введя в курс дела, поинтересовалась наконец жизнью Чарлика Леночка.

– Да так, знаешь, в социальной заднице. Электриком на заводе. Станки ремонтирую.

– Это никуда не годится, – сразу же отмела правдивую информацию, как кошмарный сон, Леночка. – Только не обижайся. Ты тут не причем. Я же знаю, что никакой ты не электрик. Но людям этого так сразу не объяснишь. Так, кто же ты? – она впилась в приятеля придирчивым взглядом режиссера-вершителя актерских судеб и объявила:

– Ты – поэт. Может быть, и гениальный. Подходит? – и, не дав собеседнику опомниться, продолжила: – Пусть проверяют. Музыкант, если не умеет играть или у него вообще нет слуха, не может сказать: «Я так слышу». Художник, если рисовать не умеет, уже может заявить: «Я так вижу». А поэт вообще ничего объяснять не должен. В крайнем случае, скажешь, что это поток сознания.

– Что это? – напрягся Чарлик, начиная чувствовать себя авантюристом.

– Твои стихи. Я тебе напишу. Не бойся, учить наизусть не придется. Скажешь, что ты плохо декламируешь. Нет, скажешь, что художественная декламация – это отстой. И вообще гении должны быть со странностями. Так что веди себя натурально. Любое твое затруднение будет истолковано в пользу странности. Одного только не понимаю, как ты станки ремонтируешь?

– Гениально, – объяснил Чарлик. – Со странностями. Но куда мы все-таки идем? Может не надо?

– «Не надо» должна говорить барышня, – резонно возразила Леночка, – а то выходит, что я тебя соблазняю, и, как честный человек, должна предупредить о возможных последствиях утраты тобой социальной невинности.

– Какой же я социально невинный, если еврей? – неожиданно для Леночки переключился на еврейский вопрос Чарлик. – По-моему, еврей изначально лишен социальной невинности.

Он стал заметно волноваться, готовясь, вероятно, уже помимо воли развивать заговорившую в нем тему, чему Леночка немедленно воспрепятствовала самым решительным образом:

– Если ты еще раз произнесешь это слово, я с тобой никуда не пойду. Ты просто зациклился и думаешь, что всем интересно, что ты еврей, а людям давно уже надоел еврейский вопрос.

– Я зациклился? – вступился за себя и за людей Чарлик. – Людям скучно? Тогда почему везде об этом только и говорят, а стоит мне сказать слово…

– Я предупредила! – отрезала Леночка.

– Ну, предупредила, – согласился Чарлик, – однако, я с некоторых пор поэт, и, как мне объяснили, у меня могут быть свои странности. Хочешь, я сам найду дом, в который мы идем?

В нем появилась такая уверенность, что он, наверняка, скорее бы удивился неудаче, чем успеху своей странной затеи. Несколько минут они молча шли вдоль улицы, и, наконец, застыв пред очередным подъездом, Чарлик уверенно произнес: «Здесь». Леночка посмотрела на номер дома и кивнула растерянно.

– Я и дальше найду, – продолжая пребывать во вменяемом, однако не для всех и каждого состоянии, уверенно заявил Чарлик. – Третий этаж налево.

– Понятия не имею, – напомнила Леночка. – Я тут впервые. Знаю только номер квартиры. Пойдем.

Все оказалось так, как предположил Чарлик. Леночке оставалось только слегка его попрекнуть, впрочем, не скрывая восхищения:

– На что ты тратишь свои способности! Лучше бы и впрямь поэму придумал.

Аделаида Ивановна Бомба в свои сорок лет была совершенно одинока и именно поэтому практически никогда не оставалась одна. Собственной семьей она обзавелась только раз в жизни и очень ненадолго. Лет двадцать назад она вышла замуж за сокурсника, которому начала изменять еще до свадьбы по не совсем понятным для себя причинам.

По еще менее понятным для себя причинам она и не пыталась скрывать своих досупружеских измен. Напротив, если будущий супруг почему-либо не придавал должного значения очередной негативной информации о неверности невесты, Аделаида делала все от нее зависящее, чтобы он не сомневался, и испытывала удовлетворение, только доведя жениха и его соперника до состояния иступленной ревности и попыток последовательно наложить руки на себя, противника и коварную обольстительницу.

Впрочем, таковое развитие событий было скорее идеальной мечтой Аделаиды. Жених, невзирая на понукания, ревновал все более вяло и вяло, а любовники вообще, как только узнавали, что им грозят разборки на почве ревности, предпочитали немедленно пожертвовать утехами любви ради спокойной жизни. «Перевелись мужчины», – как вслух, так и про себя констатировала Аделаида и только с большим рвением и изобретательностью пыталась разжечь безумство несуществующих страстей.

Усилия несчастного жениха тихо исчезнуть до свадьбы были пресечены самым жестоким образом. К распущенному ею слуху о том, что жених импотент, Аделаида пообещала добавить сплетню о том, что он инициативный гомик. «Но как это может быть, и что это вообще значит? – напрасно уповая на человеческую логику и здравый смысл, сопротивлялся жених. – Никто не поверит». «А вот посмотрим», – ничуть не сомневаясь, что логика и здравый смысл не лучшие союзники в борьбе за существование, отвечала Аделаида, но милостиво пообещала отпустить будущего мужа на все четыре стороны сразу же после свадьбы.

Тому ничего не оставалось, как поверить, проклиная тот день, когда он связался с Аделаидой, покорившей некогда его сердце ничем иным, как кротостью. Ведь, по правде сказать, собственно, для любви на курсе были девушки гораздо привлекательней уже и тогда весьма слоновистой Аделаиды. Но за ними надо было ухаживать.

А вот Аделаида сама мастерски ухаживала за своим избранником, терпя любые его капризы, засыпая подарками и поражая предупредительностью. «Зато отличная будет жена», – проявил наконец требуемую от него рассудочность молодой человек, заключив, как он решил, надежный компромисс со своей плотью, которую манили совсем иные, нежели будущая супруга, женские образы.

Пошел ли ему впрок последовавший затем удар? Во всяком случае, дураком юноша не был и с самыми простыми выводами, типа «в следующий раз буду жениться только по любви» не торопился, хотя кое-что на ус себе намотал.

Однако речь сейчас не о нем, а об Аделаиде, которая сдержала слово и развелась ровно через неделю после свадьбы. С тех пор замуж она больше не выходила. Пару раз у нее не вышло, а большей частью она и сама не собиралась. Зато легенды о мужчинах, готовых все ради нее оставить, разбитых сердцах и даже носах солидных отцов семейств и почти юных аспирантов, борющихся за ее благосклонность, не утихали никогда.

Чарлик и Леночка появились в доме, когда общество уже собралось. Оглядевшись, изо всех сил храбрившийся доселе Чарлик, сразу же заробел. Заботливо приготовленный заранее на этот случай спасительный скепсис мгновенно скукожился, едва Чарлик доподлинно идентифицировал несколько лиц, виденных ранее только на телеэкране, пусть не всесоюзных, но популярных местных программ. «Телок, правда, симпатичных нет», – автоматически отметил он.

Женский пол был представлен несколькими худосочными, постоянно курящими особами без определенного, но явно не юного возраста. Весь их вид источал неуемную жажду интеллектуальных наслаждений, что заставило Чарлика содрогнуться и судорожно попытаться припомнить хотя бы одно стихотворение поэта Тютчева из игнорируемых школьной программой. Почему именно Тютчева он объяснить не мог, но попал в самую точку.

– Сейчас только и слышишь «Мандельштам, Мандельштам…», – заговорила одна из дам, – а я не побоюсь вам сказать, что от пространственно-временного континуума его поэзии исходит зловонная аура псевдолирики. Повальное увлечение ею объясняется, с одной стороны, тягой к утерянной культуре, а с другой – полной неспособностью ее воспринять. Таким образом и всплыл этот Мандельштам, которого даже страдания ничуть не облагородили. И вот на тебе, – кумир! Молодой человек, вы когда-нибудь пробовали читать Тютчева?

– Буквально только что о нем думал, – с неподдельным достоинством отвечал Чарлик. Он мог бы добавить, что ни о каком таком Мандельштаме и слыхом никогда не слыхивал, но решил, что не следует слишком уж баловать пока еще не очень знакомую даму.

– Молодец! – в наступившей тишине громогласно похвалил Чарлика дородный немолодой мужчина, широкоскулое лицо которого излучало доброжелательность. – А вы говорите, Клавдия Сергеевна! Нет, время подлинной государственности наступит гораздо раньше, чем вам представляется. Почва, она сама родит. – Он дружески хлопнул Чарлика по плечу и представился. – Дустоевский!

– Дустоевский? – очумело переспросил Чарлик. – Может быть, я вас неправильно понял?

– А что ж тут неправильно понимать? Тот самый Дустоевский и есть. Автор областной художественной эпопеи «Парамоновы». Да ты не смущайся. Меня не только ты, меня никто пока по-настоящему не знает. Да, Клавдия Сергеевна, пока никто. Вроде бы и нет Дустоевского. Всякая мелкая сошка на слуху, а меня нет. А знаете, почему? Потому что Дустоевский никогда не писал модно. Как угодно, но только не модно. А кого знают? Знают всегда только текущую моду. Я бы сказал, мейнстрим. Но так пока не говорят. А напрасно! Хотите быть знаменитым, молодой человек? Нет ничего проще, держитесь моды и станете известны. Но помните, что моды проходят, а Дустоевский в конце концов остается. Как почва.

– И почвы проходят, – величаво колыхнулась в кресле громада Аделаиды Ивановны, и все сразу смолкло. – И вообще помолчи, Дуст! Прошу внимания, господа! Переходим к основной части нашей встречи. Сегодня, повторю для непосвященных, доклад Роберта Ароныча Горалика «Леонид Ильич Брежнев, как Михаил Илларионович Кутузов, и опыты ревизии основных идей Изумрудной Скрижали Гермеса Трисметиста при повторных земных жизнях».

– Так, – еле слышно произнес Чарлик, и ему захотелось поскорее попасть в родную Советскую армию с ее доступной человеческому пониманию концепцией всегда быть готовой выступить на защиту интересов социализма и дать отпор любому агрессору.

Всякое правительство кровно заинтересовано узнать тайны своего народа, и каждый народ готов идти на любой риск, лишь бы раскрыть как можно больше тайн своего правительства. Таково условие взаимного выживания, которое, в идеале, неизбежно приводит ко взаимному уничтожению.

Сколько раз бывало в истории, что, не выдержав окончательной правды друг о друге, правительства и народы совместно погружались в небытие, причем вовсе не обязательно в ситуации тяжелой экономической депрессии, хронического кризиса неплатежей и неправдоподобного бюджетного дефицита. Конечно, обидно уходить в мир иной, имея в этом вполне благополучные экономические показатели, но кто сказал, что летальный исход государства в условиях разрухи хоть чем-то предпочтительней для его граждан?

Впрочем, народы приходят и уходят, а люди остаются. Последнее верно в отношении всех, кроме евреев, и эта загадка не может не смущать умы, как самые глубокие, так и ничем особо не выдающиеся. С одной стороны, отрадно, конечно, сознавать, что любой человек, в том числе и конкретный еврей, неизбежно умрет, но, с другой, разве просто примириться с мыслью, что твоего, по большому счету лучшего в мире народа когда-нибудь не будет на свете, а евреи так никуда и не денутся?

Нет, жить с этим на душе или даже глубоко в подсознании просто выше нормальных человеческих возможностей. Значит, чтобы оставаться нормальным человеком, нужно либо не сомневаться в том, что евреи самый обычный народ, как все прочие заурядные народы, либо быть уверенным, что евреям не позавидуешь.

В первом случае приходится врать самому себе, но зато данная стезя называется стезей гуманизма, ведь ты хочешь относиться к евреям так же хорошо, как ко всем прочим, чья богоизбранность никому глаза не мозолит. В общем, чтобы не выделять евреев, ты должен не относиться всерьез к Библии, которая именно их и выделяет.

А чтобы возлюбить евреев, ты должен возненавидеть Библию. Самые последовательные гуманисты именно так и поступают. То есть всю Священную историю евреев вместе с государством Израиль они объявляют дерьмом собачьим, зато взамен готовы терпимо относиться к евреям, за что очень самих себя уважают. Те же евреи, которые почему-то не готовы разделить подобный взгляд на вещи, становятся злейшими идейными врагами последовательного гуманизма и подлежат преследованию, но уже отнюдь не на почве расовых предрассудков, что совершенно меняет дело.

Впрочем, у Библии есть один очень существенный недостаток. Это, конечно, ее духовные ценности, которые полюбились не только евреям. Многие из этих не евреев искренне полагают, что если бы в Библии вообще ничего о евреях не говорилось, то было бы гораздо проще и лучше для всех, в том числе и для самих евреев, которым никто не был бы обязан появлением на свет именно этой книги.

Однако вернемся к тем, кто способен не завидовать евреям только в том случае, если евреям не позавидуешь. Тут надо признаться, что, безотносительно к евреям, чаще всего не завидуешь именно тому, кому действительно не позавидуешь. И в этом отношении Чарлику повезло гораздо больше, чем его лучшему другу со школьной скамьи – Жеке Шульханову, которого терпеть не могли за его ум и красоту.

И то и другое в нем было настолько вызывающим, что многим хорошим людям приходилось прилагать значительные усилия, чтобы подавить в себе естественное желание сразу же и как можно сильнее ему напакостить. Удавалось, однако, это далеко не всем, тем более что далеко не все и старались.

Уже первая его школьная учительница испытывала странное сладострастие, беспричинно снижая ему оценку до минимально положительной за любой безукоризненный ответ. Даже Чарлик, в первый же год своего обучения доказавший полную неспособность претендовать на лавры не то что первого, но дай бог не последнего ученика, заслужил ее снисхождение, хотя внешне и походил на отъявленного еврейского хиляка-вундеркинда. Однако к счастью для него это ужасное впечатление моментально рассеивалось, стоило только вызвать Чарлика к доске.

Тут он волшебным образом преображался в заурядного двоечника, которого несчастная судьба занесла в школу, заведомо обрекая на тщетные муки. Правда, он подозрительно быстро и хорошо научился читать, но этот недостаток с лихвой компенсировался совершенно кошмарным письмом и полным равнодушием к арифметике, так что учительница с легким сердцем завышала ему оценку до минимально положительной.

Таким образом, академическая успеваемость двух приятелей пребывала на одном уровне, чего не скажешь о поведении. В этой области Чарлик был круглым отличником, поскольку безобразничал не более, чем положено ребенку. Кроме того, за особые достижения на поприще поведения он время от времени получал ремнем от отца, что в личном деле ученика выражалось следующей фразой: «Со стороны родителей ребенку уделяется достаточное внимание».

А вот Жека сразу и бесповоротно угодил в разряд «проблемных детей». В чем заключалась его проблема, кроме неполной по причине развода родителей семьи, определению практически не поддавалось. Формально в характеристике туманно говорилось о некоей неспособности найти свое место в детском коллективе, а не формально учительница прямо заявила маме трудного ребенка, Светлане Адамовне: «У вашего сына все друзья евреи». Произнесено это было со скорбно-многозначительной интонацией, как свой своему сообщает о делах трудно поправимых.

«Что же мне делать?» – спросила несчастная мать, рассчитывая на квалифицированную педагогическую консультацию. «По-моему, случай запущенный, – отвечала учительница. – Скажите, а в детском саду у него были друзья?», и Светлане Адамовне не оставалось ничего другого, как сообщить: «Да все тот же Чарлик».

«Вот видите, – несмотря на трагизм ситуации, даже улыбнулась своей проницательности учительница. – Иначе и не бывает. А ведь Чарлик очень хороший мальчик, учится посредственно и ведет себя незаметно». «Может быть, притворяется?» – предположила Светлана Адамовна. «Кем притворяется? Евреем?» – уточнила учительница, подчеркивая всю нелепость версии Светланы Адамовны. – В том-то и суть, что сам по себе Чарлик тут ни при чем, но влияние, носителем которого он является… Ведь оно же автоматически передается от поколения к поколению. Вы знаете, откуда взялись евреи?».

Этот, казалось бы, совершенно простой вопрос, привел тем не менее Светлану Адамовну в полное замешательство. Даже теория Теяра де Шардена, великого католического философа-модерниста, об отмирающих черенках, будь она знакома с таковой, вряд ли помогла бы ей в данную минуту.

В самом деле, откуда? Вот откуда взялись немцы или татары было почему-то как бы понятно, в том смысле, что они наверняка произошли естественным образом, ну, если не напрямую от обезьяны, то путем дальнейшей эволюции, как все другие народы, кроме… И тут до Светланы Адамовны дошло то, что она, видимо, всегда знала, но до конца не додумывала: евреи произошли не как все люди.

От осознания этого простого факта оторопь брала.

– Дошло наконец? – вернула ее к действительности учительница.

– Но почему же об этом в школе не учат, почему людей не предупреждают? Почему евреи по улицам ходят? Среди всех?

Светлана Адамовна в растерянности оглядела пустой в этот час школьный коридор, по которому беспрепятственно могли разгуливать не только ученики, но и учителя из числа лиц еврейской национальности, и ужаснулась.

– Не все сразу, – послышался приглушенный голос учительницы. – Не все сразу.

И в этом она оказалась абсолютно права. Со времени того разговора минуло десять лет, в течение которых скромная учительница начальных классов понемногу превратилась в большое школьное начальство, став инспектором гороно и главным методистом по интернациональному воспитанию, а неопознанные евреи как разгуливали по улицам, так и продолжали гулять.

А с Женей Шульхановым и впрямь делалось что-то неладное. Время от времени он заползал дома под кровать и часами наотрез отказывался оттуда выползать, несмотря на все увещевания матери. Это, к счастью, происходило не ежедневно, но все-таки достаточно часто, чтобы совершенно выбить из психологического равновесия бедную Светлану Адамовну.

Об очередной своей ужасающей семейной тайне она поведать никому не решалась, а что предпринять в такой ситуации – понятия не имела. Иногда ей представлялось, что в сына вселился бес, и она уже почти решалась обратиться в церковь или в КГБ, единственные организации, где, по ее мнению, готовы были приватно и без долгих бюрократических проволочек выслушать любого.

Душа ее жаждала исповеди, а искусство – в основном кинофильмы, которые смотрела Светлана Адамовна, – проникновенно склоняли к тому, что душевно исповедаться лучше всего именно милиционеру и, как высшему его воплощению, чекисту – мудрому другу, защитнику и советчику. Но то было кино.

Церковный же вариант манил менее осознанными соблазнами, неким смутным представлением, что душевные тяготы – это по религиозной части. Но в народе говорили, что все попы – чекисты. Странным образом последнее подрывало доверие к церкви и ее служителям. Как ни крути, выходило, что, в конечном счете, Светлана Адамовна не доверяет именно собственному государству и его службам, но признать нечто подобное на теоретическом уровне ум ее категорически отказывался.

Спасаться от напасти бездействием тоже было никак нельзя, поскольку продолжительность пребывания сына под кроватью заметно увеличивалась, грозя вскоре перерасти в основное времяпрепровождение. В конце концов, Светлана Адамовна приняла мудрое решение попытаться кое-что выведать у Чарлика. Кому, как ни другу, поверяют молодые люди свои задушевные тайны, и кто, если не друг, способен сделать их достоянием гласности?

Сделавшись с легкой руки Леночки поэтом, Чарлик, к полному своему и ее удивлению, у нее дома и поселился. Особенно неожиданным это оказалось для майора Рабиновичева и родителей Чарлика, которых жизнь ни к чему подобному не подготовила. Исходя из опыта всей своей прошлой жизни, пришедшейся на данный исторический отрезок существования государства, гражданами которого им довелось быть, они легко могли вообразить себе грядущие голод и разруху, переселение народов и массовые репрессии всегда в чем-нибудь повинных, особенно если они евреи, людей, но чтобы семнадцатилетний сын хороших родителей ушел жить к подружке, и та как ни в чем не бывало оставила его у себя, – такого поворота не предусматривал ни один из родительских кошмаров.

Все душевные силы домочадцев Чарлика уходили на то, чтобы держать в неведении всезнающего отца семейства, часовых дел мастера высшей квалификации Семена Изральича Дарвина, дядю Сему, мастерскую которого половина городской элиты посещала лично, да и другая прибегала к его услугам через посредников. Только его дарованию доверяли владельцы драгоценных, почему-то вдруг приболевших часовых механизмов, не обязательно уникальных, но всегда значительных.

Что поделаешь, часы в Европе больше чем часы. Они и знаки внимания царственных особ, и таинственные свидетели, если не соучастники великих деяний времен минувших. Так что, знавал дядя Сема и секретарей обкомов, и генералов белых и черных рынков, а также их супруг и подруг. И историй наслушался, а сам и словом ни о чем, кроме как о непосредственном техническом состоянии конкретных механизмов, ни с одним из заказчиков не обмолвился.