Текст книги "Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская"

– С фюрером или с народом? – поинтересовался Вадим. – Так с народом я уже познакомился.

– Я не хочу, чтобы он ушел пгежде, чем увидит вас, – проигнорировал его реплику старик. – Это для него было бы слишком хогошо. Пойдемте, тут неподалеку скгывается Гегман Гегинг.

– Кто скрывается?

– Гегинг… Сами пойдете, молодой человек, или прикажете силком вас тащить?

Вопрос оказался явно риторическим, ибо старичок залихватски прищелкнул пальцами и на следующей картинке, воспринятой сознанием Вадима, его взору предстал лично Герман Геринг, по-хозяйски заполнивший собой весь объем вольтеровского кресла представительского класса.

– Ну вот, товарищи, познакомьтесь, – перестав картавить, сказал старичок. – Позвольте, так сказать, представить вас друг другу. Это лейтенант военной контрразведки Красной Армии «СМЕРШ» – и зовут его Вадим, а это – известнейший революционер, выдающийся государственный и партийный деятель, беззаветный строитель Нового Порядка и зовут его Герман, он же маршал Геринг, уже, между прочим, три дня пребывающий в изгнании и подполье. С часу на час фюрер лишит его всех званий и наград. И поделом. Нашел, с кем связаться! Борец за социальную и национальную справедливость.

– Не вижу ничего плохого в социальной и национальной справедливости, – нервно возразил маршал. – А ты, значит, со СМЕРШем якшаешься. Истинными красноармейцем стал. Вот тебе, бабушка, и Судный день… А меня не в чем упрекнуть, ты слышишь, не в чем! Ты и есть самый настоящий предатель. Ты помогаешь Красной Армии окончательно раздавить Русскую Освободительную армию. А я в этой войне на той стороне, на которой Русская армия. И это исторический факт! В чем же меня упрекнуть? Разве что в некотором злоупотреблении служебным положением. Но позвольте, кто же им так или иначе не злоупотреблял? Да будь я не рейхсмаршал Генрих Гейне, то есть, конечно, Геринг, а, допустим, скромный майор с более чем житейской фамилией Рабинович, я бы и то находил возможность злоупотреблять служебным положением, потому что, кто не злоупотребляет своим служебным положением, тот не достоин своего служебного положения. Любое положение обязывает, а служебное – тем более. Тогда сажайте со мной на одну скамью подсудимых Сталина и Черчилля. А что, царь Давид своим служебным положением не злоупотреблял? Кстати, если уж на то пошло, еврейский царь Ирод мочил младенцев.

– Еврейский царь Ирод мочил еврейских младенцев, – уточнил старик.

– И что? А мочил бы он младенцев арийских, так это был бы больший грех?

Геринг мрачно усмехнулся и продолжил:

– Не переживай, я знаю, почему меня уже трудно не повесить. Но может быть, все-таки не так уж и трудно? Прошу учесть, что у него были доказательства. Когда я впервые…

– Какие еще доказательства? – перебил старик.

– Неопровержимые! Ему дано было стать фюрером. И этому доказательству его правоты я ничего противопоставить не мог, хотя и понял, что, кроме безумств, он уже давно ничего не творит. Но кто сказал, что Бог обязан делать хоть что-нибудь, кроме безумств?

– Хороший у тебя Бог, – вполне оценил услышанное старик. – А ты, значит, его апостол? Или просто угодник, что тоже не хило? А лейтенант наш, между прочим, еврей.

– А то я не догадался.

Геринг попытался встать, но, не сумев с первого раза преодолеть земное притяжение, обратно повалился в кресло. Передохнув, он повторил попытку. Результат оказался близким к предыдущему.

– Иногда раньше пятого раза подняться не получается, – разведя руками, посетовал он. – А бывало, едва заслышишь: «Поднимите голову выше, вздохните глубже, начинаем утреннюю гимнастику», так нога буквально сама вверх поднимается, чтобы носком коснуться ладони вытянутой руки.

Приговаривая таким образом, маршал все же благополучно завершил подъем и, приняв некое подобие стойки смирно, отчеканил:

– Лейтенант, вы опять победили, – и сразу же размяк, плаксиво запричитав: – Но разве война – преступление? Или разве война с евреями – преступление? – Плаксивость легко и органично уступила место романтическим ноткам. – Знавал я, кстати, вашего Теодора Герцля. Встречались в Большом театре славного города Вена. Ах какой это был город до Первой мировой войны! Почти Пальмира. Практически жемчужина у моря, только у реки. А музыка Штрауса! Вы когда-нибудь видели Иоганна Штрауса, лейтенант? Обязательно когда-нибудь при случае на него посмотрите, потому что он больше похож на еврея, то есть на еврейского пророка, чем даже сам Герцль. А уж на просто еврея, так это само собой. А как вы думаете, почему? Неужели гримировался?

– Я и Герцля не видел, – заметил Вадим.

– Да что вы! А было бы неплохо познакомить Герцля с лейтенантом СМЕРШа Красной Армии – пускай бы полюбовался. Вы как к идеям сионизма и их носителям относитесь? Сразу расстреливаете или сначала судить изволите?

Маршал замолк, а потом, будучи не в силах мгновенно отключиться от грез, продолжил:

– Ах да. Каганович, Молотов, Ворошилов, кого еще вам показывали? Кроме Пушкина и Сталина, разумеется. Ну. так вот, молодой человек, Вена уже никогда не будет прежним веселым городом. Несмотря на то что лично я уговорил фюрера не трогать музыку Штрауса руками, хотя имеющий уши да слышит, – что она, как не фрейлехс по сути дела? Взять того же вашего Дунаевского. Ну, не может ни один народ прожить без фрейлехса. Добились вы своего. Я имею в виду европейский народ. Китайский или там арабский, наверное, могут пока еще без фрейлехса обойтись, и куда это их в конце концов заведет, знает один только Бог – не тот, так другой. Кстати, если кто и сможет избавить Европу от фрейлехса, так это арабы. Просто хоть кричи: «Эврика!». Так фюреру и передайте. Скажите, мол, старина Геринг передает.

И старина Геринг действительно передал старику папку из тисненой кожи.

– Держите, ибо это и есть «План Геринга». Борьбой с евреями Европу не спасешь, а вот расселением по всей Европе арабов спасти старушку от иудейской заразы еще можно. По-моему, хорошая арийская мысль. А то наша арийская культура, товарищ лейтенант, без вашего фрейлехса уже, пожалуй, не обойдется до самого Армагеддона не обойдется, что жизнь и показала. Что такое этот наш Моцарт, как не Оффенбах, или, наоборот, какая, в сущности, разница? Что не фрейлехс то канкан, что не канкан, то фрейлехс, даже Бах, если вам так угодно. И это европейская культура? Нет, только арабская музыка с пяти утра до двенадцати ночи по всему эфиру, и не надо никаких концентрационных лагерей, которые только раздражают проклятых англичан, хотя они сами такие. И вы, конечно, вправе не соглашаться с моими оценками, товарищ старший лейтенант, да и какой из меня музыкальный критик в сравнении с вашим Герцлем, но маршал авиации я тем не менее не из последних, прямо скажем, а о музыке как-нибудь в другой раз. Позвольте мне все же сесть.

– Садись уж, участник двух мировых войн, причем оба раза на стороне потерпевших, – не стал возражать старик.

Маршал, преодолев желание сразу же повалиться в кресло, осторожно, словно опасаясь, что оно почему-то может ускользнуть, опустился в него. Убедившись, что устроился основательно, вцепился в подлокотники и заявил:

– Ну так вот, эта война оказалась не немецкой войной! Вы меня понимаете, лейтенант? – Геринг впился взглядом в Горалика, но, похоже, никаких особых следов глубокого посвящения во всемирный еврейский заговор на его лице не обнаружил.

– Вижу, что нет, не понимаете. Но, извините, так или иначе, а не с кем в данный момент старине Герингу больше поделиться своим, наболевшим. К тому же вы мне кого-то напоминаете, и, боюсь, я знаю кого. Иначе, зачем же вас сюда привели? В любом случае, однако, по крайней мере, окажите любезность, лейтенант, постарайтесь запомнить то, что я вам скажу, хотя ничего особенного я вам сказать не могу и не собираюсь. Так вот, как он всех нас вокруг пальца обвел. И, заметьте, неоднократно. Практически, когда хотел, тогда и обводил. Рузвельт помер, а этого даже бомба, подсунутая ему прямо под его яйца, не взяла. Так кто же на самом деле победил? Что должен думать и чувствовать я, в конце концов всего лишь маршал, а не зомби и не экстрасенс, хотя, возможно, в качестве простого немца я и сверхчеловек, но это он так говорил. А думаю я, товарищ лейтенант, что это лично его и лично ваша дремучая иудейская война. А подставили почему-то немцев. А хотите знать, почему? Потому что мы, немцы, действительно лучше всех. Этим он нас и купил. Или вы хотите сказать, что евреи все-таки лучше? Может быть – и лучше! Да только не добрее нас, немцев. Потому что добрее нас, немцев, во всей Европе народа не сыскать. И евреи это знают! Да и для кого это тайна? Не знаю уж, какие вы избранные, но мы немцы самые добрые, честные, обязательные, преданные, вот и имеем то, что имеем. Когда-нибудь вы еще вспомните мои слова, товарищ лейтенант. А теперь говорю же: ваша взяла. А знаете, почему? Потому что это была ваша война. И его. Ваша чисто русская Гражданская война. Откройте, наконец, глаза и посмотрите, кто на самом деле и против кого воюет, – маршал внезапно оборвал речь и после продолжительной паузы как бы невинно спросил:

– Как, извините, называется армия, в которой вы служите? Смелее, смелее, лейтенант, ведь это же не военная тайна.

– Рабоче-крестьянская Красная армия, – удивленно произнес Горалик, хотя вроде бы и не собирался отвечать.

Черт его знает, не тайна, конечно, тем более не военная, а было такое чувство, что Геринг словно и впрямь выведал у него какой-то важнейший секрет.

– Вот, значит, как, – внезапно сделавшись похожим на неизвестного Горалику, но зато хорошо знакомому старику профессора Хайдеггера, задумчиво произнес Геринг и, словно экзаменуя студента, поощрительно поинтересовался. – А кто же Верховный главнокомандующий Красной армии? Уж не Сталин? А у Русской освободительной армии, с которой воюет товарищ Сталин, кто Верховный главнокомандующий, позвольте узнать? Уж не Адольф ли, понимаете ли, Гитлер? Значит, Красная армия воюет с Русской освободительной армией, а горит Берлин. Это вы хотите сказать, товарищ старший лейтенант Горалик? Тогда почему же эту войну вы называете Отечественной, если она Гражданская? А кто, позвольте узнать, создал Рабоче-крестьянскую армию, в которой вы и Сталин служить изволите? Уж не Лейба ли Троцкий? Впрочем, этому вас в школе, кажется, не учили.

Чего только эти жиды ни придумают! Например то, что история повторяется дважды, один раз как трагедия, второй раз как мистерия-буфф. И почему именно мистерия-буфф, и отчего, собственно, только дважды? Пустые слова, ничем не доказуемые. А ведь как запоминаются, на чем вся ваша Библия эстетически и построена…

Взор маршала затуманился, и он принялся увлеченно повествовать о том, каким он был молодым и героическим летчиком-асом, а Герцль – блестящим, всем венским светом признанным драматургом и журналистом, и только Гитлер был почти бомжем, перебивающимся случайными пролетарскими заработками. Вот вам, с одной стороны, жизнь будущего еврейского вождя, а с другой стороны – жизнь будущего немецкого фюрера, и все это, заметьте, в исконно немецком городе Вене. Кому такое может понравиться? Оно и не нравилось ни Герцлю, ни Гитлеру. Оно даже не всем евреям и не все немцам нравилось, уж поверьте мне, старому маршалу, молодой и младший по званию человек. М-да, так вот именно на премьере драмы «Новое гетто» в Большом театре Вены юного германского пилота барона Геринга представили автору доктору Герцлю. А Гитлера близко к Большому театру не подпускали. Его бы и к Малому не подпустили. Ну разве что потолки белить. А легко ли быть гастарбайтером в своем отечестве? В некотором роде даже хуже, чем пророком, лейтенант. Вот Гитлер пророком и стал. А что, у евреев разве было как-то иначе в те незапамятные времена, когда они обладали своим государством? Кто же вам виноват, что его давно нет? Немцы? Вы меня извините, лейтенант. А если и немцы тоже, то в самую последнюю очередь. Или у Талмуда другое мнение? Можете процитировать? А не можете – так молчите и слушайте. Вы только представьте себе: древний еврей в своем еврейском государстве полы моет или улицы подметает, а пьесу древнего германца в это время ставят в Большом театре Иерусалима. Как тут не взвоешь да пророком не станешь? Если не вообще – фюрером?

А Герцлю молодой германский ас очень понравился. Он даже опубликовал статью в «Нойе Фрайе Прессе» об отважном немецком летчике, юном покорителе пятого океана. А ведь это была любимая газета всего дома Габсбургов, и уж сам император старался не пропустить ни одного номера, особенно когда в нем появлялся материал Герцля. Но при этом Теодор все больше увлекался своими еврейчиками, и это походило на блажь в духе графа Толстого. Подумайте, Герцль и какие-то жестянщики, молочники и босяки, от которых только раввины и не шарахались.

– Да, – подошел к окончанию своих воспоминаний об основоположнике сионизма Геринг, которого явно переставало нести. – Выходит, у евреев уже был фюрер, а у немцев еще не было. Вернее наш тогда в той же Вене, как мы уже неоднократно отмечали, босяком был. Выходит, богатые опять обыграли бедных. Неужели меня повесят? Нет, вы на меня посмотрите! Посмотрите на эти мои кожаные сапоги выше колен, которые я сам себе заказал. Что бы сказал доктор Герцль, увидав на мне такие сапожки? И это называется, Германия встает с колен, вы понимаете, товарищ лейтенант? Неодолимый рок довлеет над всеми нами. И изменить ничего нельзя. О России вечно говорят, что она пропала, о Польше, что она еще не сгнила, а о Германии, что она встает с колен. Вот и полюбуйтесь. Уже почти встала. Чуть не до Урала дошла. А, кстати, знаете, почему не дошла? Ну, это пускай он вам сам расскажет…

Речь Геринга оборвалась. Он стал пристально вглядываться в пространство, тревожно принюхиваться и время от времени пошевеливать ушами. И когда почти уже бывший маршал и вовсе стал походить на некую злосчастную, вконец затравленную зверушку, он неожиданно опять заговорил человеческим голосом:

– Вы только ему не рассказывайте. Вы же видите, что на самом деле я ему до конца верен. Вы не знаете этого человека. Это не человек.

– Тем более, – напомнил о себе старик. – Однако продолжим наши переговоры, барон. Предлагаю вам относительно не позорный исход с этого света на тот в обмен на некую аудиенцию. Короче, я вам помогу добраться до американцев, а вы нам – до вашего фюрера.

Плаксивость словно никогда не касалась лица маршала. Оно моментально забронзовело, и величественная маска глухо, без интонации, проскрипела:

– Ни-ко-гда.

– Молодой человек, – как ни в чем не бывало обратился старик к Вадиму, – назовите вашу фамилию.

– Горалик, – зачарованно произнес тот.

Поверхность маски тут же заходила студнем, потом словно начала плавиться да так и испарилась.

– Кто бы сомневался, – заявил вновь благополучно обретший собственное свое лицо маршал. – Шнапс? Коньяк? Или предпочитаете что-нибудь более иудейское? Тогда, извините, ничего более иудейского, чем коньяк, предложить все равно не можем. Французы, изволите сами наблюдать, спаивают высшее немецкое руководство. Да и как может быть иначе, если весь вопрос только в том, на семьдесят процентов французы семиты или на все восемьдесят, а то и еще больше, причем я лично склоняюсь к последней оценке. Вы когда-нибудь видели французов, лейтенант? Обязательно на них когда-нибудь посмотрите. И при этом заметьте: Холокост ничуть их не коснулся. В отличие от вас, господин Горалик. Кстати, вы из каких Гораликов будете? Есть ведь, если не ошибаюсь, житомирские, каховские, киевские, балтиморские, рио-, представьте себе, де-жанейровские…

– Этот из южно-пальмирских, – остановил маршала старик и, со значением подмигнув Вадиму, заметил:

– Все-таки барон. Бароном был, в бароны и возвратился. Этого, как еврейства, из себя не вытравишь…

Он уже выводил из комнаты своего спутника, когда их остановил голос маршала:

– Ваше Высочество…

Оба оглянулись. Было видно, что Герингу не по себе. Он явно пребывал в состоянии мучительного раздвоения, силясь и не решаясь высказать чего-то, по всей видимости, явно сокровенного. Понурив голову, он уставился в пол, и бог знает, какие картины представали перед его взором. Наконец решился. Поборов смущение, глядя прямо в глаза Вадиму, с достоинством изложил просьбу:

– Не убивайте его.

Он достал из нагрудного кармана аккуратно сложенный лист бумаги:

– Пожалуйста, передайте ему вместе с «Планом Геринга»… Вообще-то, для себя хранил. Добрых лет двадцать.

– Яд, что ли, у тебя там? – недоверчиво покосился на непонятный презент в руках собеседника старик.

– Шпаргалка, – пояснил маршал. – А то, знаете, вдруг перед своим расстрелом или повешеньем мысли разбегутся, себя забудешь, не найдешься, что и сказать – всякое, знаете ли, может в такие минуты статься – вот я несколько заготовок предсмертных выкриков и записал, не поленился. И то сказать, разве заранее угадаешь, какой именно вариант кричалки за миг до смерти на душу ляжет?

– Логично, – согласился старик.– Позволишь взглянуть?

И, не дожидаясь ответа, огласил текст шпаргалки: «Хайль Гитлер. Стреляй, большевицкая сволочь. Всех не перевешаете. Пощадите. Отольются вам наши слезы. Остановите экзекуцию, хочу дать показания».

– Ну что ж, – резюмировал, закончив чтение, – по-моему, весьма симпатично.

– И все-таки, – чуть ли не впервые прямо взглянув старику в глаза, отчеканил маршал, – он практически избавили Германию от евреев, хотя это даже и на полдела не тянет… Значит, все-таки к красным переметнулся?

– А ты?

– Так меня хоть повесят.

– Ну уж нет, – уверенно предсказал будущее старик. – раз красным помогать стал, не повесят. Но и твоих последних слов никто не услышит.

Вадим Семенович подумал о том, что и сегодня не знал бы, как реагировать на просьбу маршала, обращенную к нему, почти рядовому. Да и что такое маршал? Барон? Первый секретарь обкома? Правду сказать, Вадим Семенович редко задумывался о прямом вмешательстве Господа Бога в свою судьбу. Да и особых оснований не было. Его судьбою ощутимо и явно занимался не Творец Вселенной, но всякие большие и маленькие начальники. Большие объявляли войны и заключали мир, маленькие – решали вопросы призыва и демобилизации конкретного человека. В известной степени и тех и других можно было считать богами. Разве тот, в чьей власти принять или отказать вам в приеме на работу, не обладает статусом античного бога по отношению к вам? И, конечно же, твоя жизнь зависит от того, как ты выстраиваешь свою политику по отношению к богам. Ведь, в сущности, они те же люди, а значит, их можно уломать, умилостивить, обозлить и даже перехитрить. Собственно, личная манера общения с вышестоящими и есть самый настоящий религиозный ритуал. Ну а поскольку смерть даже самого большого начальника не означает, что его место долго останется вакантным, то, ясное дело, есть все основания считать богов существами бессмертными, по крайней мере по отношению к себе самому. Всесильны ли боги? Ну, как сказать. Твою земную жизнь во всяком случае они испортить могут. А то и вовсе ее отнять. Что же касается потустороннего существования, то касаться этой темы, разумеется, можно, однако, ну как бы не с целью умереть рождается человек, потому что так уж он устроен, что не сильно стремится к цели, которая ему не представляется особо недостижимой.

В общем, все, что последние тридцать лет Вадим Семенович считал естественным течением своей жизни, оказалось организованным внешней волей. Ну и кого же гражданин СССР мог вообразить себе в качестве этой организующей воли, как не КГБ? Несколько лет назад Вадим Семенович лишился жены. Жила, жила и умерла, что выглядело странным и удивительным, но не больше, чем любая другая смерть, включая свою собственную. Конечно, Вадим Семенович, погоревав, принялся учиться обходиться без жены. А вскоре к нему переехала мать, и стало совсем хорошо.

Постепенно он совершенно привык к тому, что она теперь как бы его жена. И вот сейчас, сидя на скамейке перед санаторием, он сразу от всего отвык. Прежде представлявшийся совершенно естественным рутинный ход событий теперь выглядел нарочно кем-то подстроенным. Словно и жена умерла не потому, что просто пришел и ее черед, но так было надо в соответствии с неким планом. Да кто же такие вещи решает? Ах да, КГБ. Но сколько этому КГБ лет от роду? Да к счастью – тут Вадим Семенович, хотя и был тотально слеп, огляделся по сторонам – не только КГБ правит миром, чему не может не быть неоспоримых доказательств.

Однажды начало очередной арабо-израильской войны застало Вадима Семеновича на курсах повышения квалификации учителей истории. Квалификацию повышали, разумеется, каждый в меру своего везения и предприимчивости, и далеко не только в области педагогического мастерства. Над Вадимом Семеновичем сразу же взяла шефство его давняя знакомая, учительница-методист из соседнего региона, вполне сочувствующая его переживаниям в связи с войной, но не Израилю. Израилю она желала полного поражения, а Вадиму Семеновичу – не слишком в связи с этим переживать, буде таковое случится.

– Я вообще не понимаю, ну зачем евреям свое государство? – искренне недоумевала она.

– А, например, румынам зачем? – в свою очередь интересовался у нее Вадим Семенович.

Ответом ему было молчаливое и несколько тяжеловатое недоумение. В крайнем случае могло последовать:

– А при чем тут румыны?

В данном случае румыны как будто и в самом деле были совершенно ни при чем, однако, далекая и, казалось бы, совершенно чужая война не на шутку цепляла чуть ли ни всех.

– Ишь, жиды, – говорили одни. – Чего им опять мало?

– ООН страну им дала, а они вон значит как! – сурово осуждали сионистских агрессоров другие.

– Позвольте, – пробовал возражать Вадим Семенович, – как это ООН дала? Ну как вы себе это представляете? ООН отвоевала земли у арабов, построила на них города и дороги, посадила сады, обработала поля и потом пригласила евреев – мол, живите, евреи, и радуйтесь? Так, что ли?

На него нехорошо смотрели. Он не видел, но, конечно, не мог не чувствовать этих взглядов.

Когда через пару дней стало ясно, что народ опять обманулся в своих лучших ожиданиях, и Израиль вновь устоял, Вадима Семеновича пригласил на собеседование директор курсов, доцент Ненежин, внук знаменитого в старые времена в Южной Пальмире профессора Ненежина, основоположника новой науки – славянского катокомбоведения, – запомнившегося еще и докладной запиской на Высочайшее Имя с предложением переименовать Аркадию в Палестину.

В свое время в самый последний момент профессор не был расстрелян большевиками. Вполне заслуженная, с их точки зрения, профессором кара была отменена телеграммой самого Троцкого, требовавшего немедленно и не считаясь ни с чем доставить профессора в Москву, в Кремль. С той поры прошло около полувека. Выходящим из Кремля профессора так никто никогда и не увидел.

– Ну что же, – мягко пройдясь тоненькими пальчиками по сукну стола, кисло-сладко улыбнулся доцент, – отлегло от сердца? Американские империалисты вновь на деньги американского налогоплательщика спасли Израиль. И вы действительно полагаете, что американский народ вечно будет терпеть это беспардонное израильское иго? Ведь не военная же доблесть, в самом-то деле, привела Израиль к победе в этой войне с арабами, которые к тому же и воевать не умеют. Скажите, как это получилось, что вы работаете рядовым учителем? Вы ведь заканчивали…

«Почему, чтобы испоганить что-то хорошее, его обязательно надо переименовать в Палестину», – упрямо думал о своем Вадим Семенович.

Вадим гораздо лучше помнил то, куда он поступал, чем то, что он заканчивал, хотя, в конце концов, он закончил именно то, куда поступал.

Это было довоенное время, но Вадим уже знал, где, а главное – в чем живет. Да и кто же этого не знал и как это можно было не знать?

Израиля еще не было, но жидов уже кое-куда не принимали. Туда, куда уже не принимали, и подал документы Вадим. В толпе абитуриентов просматривалось и несколько жидов. А раз уж жид тут торчит, значит, его родители позаботились о благополучном для него исходе конкурсного отбора. К тому же и со знаниями у него такой порядок, что впору самому преподавать, а не вступительные экзамены сдавать. У жидов ведь как: коррупция коррупцией, но дела веди так, чтобы даже честный человек, которому ничего, кроме одной только правды, не надо, остался собой доволен. Ну а жидов-оболтусов родители к этому учебному заведению и близко не подпускают. Еще бы! Специальность мало того что не от мира сего, так еще и заведомо расстрельная: власть и управление называется. А само учебное заведение именуется скромно: Академия Краеведения и Виртуальных анализов – АКИВА. Практически – пустой звук, особенно для тех, кто даже не подозревает, что именно краеведение и есть царица политических наук.

На что рассчитывал Вадим? А ни на что. То есть на все. Шансов поступить у него не было, но он делал то, что ему хочется, а в данном случае ему хотелось поступать в АКИВУ. Когда после выпускных школьных экзаменов он объявил о своем решении домашним, отец нещадно бил его ремнем, но это родителю не помогло.

– Получи сначала человеческую специальность, а уже потом, если хочешь, становись сукой, – пытался внушить Вадиму отец. Но Вадим не хотел когда-нибудь потом, потому что уже начинал верить в Проведение вопреки всему, чему учили дома и в школе. И отец в какой-то момент экзекуции понял, что имеет дело не с упрямством сына, но с Волей, которая даже если и не существует в природе, то все равно несоизмеримо выше его отцовской. Отбросив ремень, он упал на стул и разрыдался от собственного бессилия и неспособности направить родного сына по пути, угодному ему. Если даже для решения такой малости его личной отцовской власти совершенно недостаточно, то чего он вообще в этом мире стоит? Мать, как могла, пыталась его утешить, но он закатил ей скандал, настаивая на том, что это она во всем виновата. «Не волнуйся, – разрываясь между любовью к Вадиму и верностью к родителю, утешала она супруга, – он все равно туда не поступит. Туда только отпрыски сук поступают».

– Молчи! – пуще прежнего заводился отец. – И ведь если бы у него был хотя бы малейший шанс выбиться в суки! Так ведь ничего у него не получится. Весь век на моей шее просидит с таким образованием. Ну, не пустят его в суки, не пробьется. Они же чуют своих, иначе бы я сам уже давно сукой был. Или ты считаешь меня недостаточно способным?

Мать принималась заламывать руки, становилась на колени то перед отцом, то перед Вадимом, умоляла уступить друг другу и, в конце концов, поклялась отцу сделать все, чтобы сын поступил или застрелился. Она служила училкой начальных классов в школе для детей южно-памирской городской элиты. И хотя ее зарплата была в три раза меньше отцовской – он работал начальником строительно-монтажного заведения, – благополучие семьи держалось исключительно на ней, ибо только ее связи позволяли семье кормиться не всегда с общего народного стола, одеваться не всегда с общей вешалки и лечиться не всегда у эскулапов общего пользования. Но дальше этого уйти от народа отец с матерью и не помышляли, полагая, что они и так весьма благополучно отдалились от его жизни, хотя и на не вполне безопасное расстояние…

Вадим Семенович распрямил плечи, уставил невидящий взор прямо в глаза доцента и принялся, не торопясь, удовлетворять его официально санкционированное любопытство:

– Злые языки уже тогда утверждали, что на Бого-жидовском Западе даже за всю свою трудовую жизнь и часа не проработавшие угнетенные капиталистами и помещиками перманентно безработные трудящиеся, не говоря уже о постоянно трудящихся трудящихся, живут гораздо лучше нашего мужика, но мало кто тогда этому верил. Зато никто не сомневался, что наши суки устроены покруче их сук, ибо в нашей стране все принадлежало народу, а сам народ принадлежал власти, которая суки и есть. Конечно же, и я хотел быть сукой, но не такой, как они. Боюсь, объяснить этого невозможно, хотя каждый меня поймет.

– Как не понять, – согласился доцент. – Вот и поговорили по душам. А теперь давайте о деле. Видите ли, Мать-попечительницу нашего региона, вы, как выпускник АКИВЫ, все-таки, убейте, не понимаю, как вы умудрились туда поступить, так вот вы, как выпускник АКИВЫ, надеюсь, понимаете, о ком идет речь, заинтересовало ваше непредвзятое мнение относительно первой самостоятельной работы ее любимого ученика. Подчеркиваю – любимого ученика.

Ученическая работа прямо так и начиналась со слов: «Ученик полагает…».

Ученик полагал, что борьбу за власть над миром ведут не какие-то там люди в национальных прикидах евреев, русских, англичан, китайцев и прочая, и прочая, и прочая, но боги. Собственно, абсолютно ничего нового в таком взгляде на вещи не содержалось. Однако ученик сумел ухватиться за нить, связывающую божью дочь с Сыном Божьим. Дочь звали Еленой, ее папу – Зевсом. Зачем Зевсу потребовалось стать отцом прекраснейшей из женщин?

Миф о рождении Елены об этом умалчивает. Тем не менее ученик нашел ответ на этот вопрос, хорошенько разобравшись в геополитической ситуации тех времен. Дело в том, что у Зевса возникла проблема. Его могучий конкурент, знакомый кое-кому из людей той эпохи под тогда еще не всемирно известным именем Яхве, начал проявлять политическую активность, воплощением которой стал город Иерусалим.

Так себе городишко – провинция провинцией и уж никак не Троя, с которой его смешно было сравнивать, но, зная Яхве, Зевс не на шутку обеспокоился. Тогда и возник в его голове следующий стратегический план – осчастливить мир рождением прекраснейшей из женщин. Для начала ее, разумеется, надо было зачать. И в виде лебедя, чтобы у земной женщины не возникло никаких сомнений в божественной природе его сексуальных домогательств, Зевс явился к царской дочери Леде, и, как и поныне сообщают энциклопедии, «от этого союза родилась Елена».

Что думал обо всем этом Яхве, достоверно неизвестно. Но в ближайшие сотни лет события развивались в точном соответствии с планами Зевса. Разумеется, за прекраснейшую из женщин не могли не начать ломать копья лучшие из мужчин. А поскольку лучшие из мужчин, как правило, обладают богатством и властью, что естественно, поскольку иначе было бы несправедливо, они втянули в войну своих многочисленных подчиненных…

…однажды из-за Елены разразилась Троянская крупномасштабная война, в результате которой была уничтожена Троя. Чего же добился Зевс, жертвуя этим замечательным городом, до которого Иерусалиму, этой захолустной столице его прямого конкурента Яхве, было так далеко? А практически всего и добился! Ну, ввяжись Троя напрямую в войну с Иерусалимом, разве мы не знаем, чем заканчиваются партизанские войны всяких дремучих нищебродов супротив богатых и образованных? Самое ужасное для сильных и богатых то, что ничем не кончаются, а еще хуже – не кончаются вовсе…