Текст книги "Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская"

Аналогичная справка о пропавшем муже пришла по почте и к Верочке Семисветовой. Она разорвала ее на клочки, которые заказным письмом отправила в местное управление КГБ.

А документальная повесть Марлена Владленовича получила самое широкое распространение в самиздате и даже была опубликована за границей. За ее чтение и распространение начали давать сроки. Такого успеха сам автор явно не ожидал.

«Это далеко не лучшее из того, что я написал», – непонятно на что обижаясь, твердит он и поныне. Но верят не ему, а его повести. Иначе, как объяснить тот несомненный факт, что секта «Вернись, Аркадий» сделалась главной головной болью среднего маршала ФСБ Андрея Павловича Петрова.

Он уже давно работает в Москве, но и адептов секты тут теперь хоть отбавляй. То же можно сказать и о Нью-Йорке, куда перебрались Верочка и князь, и о Мюнхене, где живет вышедший за штат отец Дмитрий. Кстати, недавно он получил письмо из Иерусалима от Марлена Владленовича. Тот сообщает, что, как ни крепился, а не выдержал и побывал в качестве туриста в их родном городе, Южной Пальмире, который – кто бы мог подумать – тоже, правда, слава богу, не сходя с места, сменил гражданство в результате скоротечного развала империи, и что всего, конечно, не расскажешь, но в покоях священника, где они когда-то беседовали, сделали евроремонт, а курган все-таки раскопали.

 
«Нам предков дороги могилы
Ну, пару тысяч лет от силы,
Потом в душе сгорают пробки,
И начинаются раскопки»,
 

– грустно цитирует он одного из современных кандидатов в классики, заканчивая свое послание сентенцией о поре мемуаров, наступившей для их поколения. «В сущности, я их уже написал: „Изгнание из могил, или Ностальгия покойников“ – так называется моя новая книга. В общем, будете в Иерусалиме, непременно заходите, а уж я в Мюнхен не ездок, сами знаете. Всегда ваш Марлен сын Владлена».

А потом, как это чаще всего бывает, прошло две тысячи лет. А может, и не прошло, хотя, случись такое, кто бы в это поверил? Поэтому, оставаясь реалистами, будем настаивать – прошло две тысячи лет, за которые, как всегда, мало что по существу изменилось: люди остались людьми, звери – зверьми, рыбы не стали птицами, и насекомые в массе никуда не делись, по-прежнему, несмотря на все ухищрения разума, самым наглым образом досаждая подчас человеческой плоти, но временами и веселя сердце своей кропотливой незатихающей суетой.

А вот из всех героев нашей истории в памяти людской сохранились лишь образы младенца Аркаши и генерального секретаря. Да и то сказать, сохранились ли, если рассказывают о них всякие небылицы, приписывая одному авторство сотен пословиц и поговорок едва ли не на всех известных науке мертвых языках, а другому загадочную заповедь: «Берегите Картера».

О каком именно Картере – в самом деле, мало ли их было – идет речь, и почему его так необходимо беречь? Об этом спорят, иногда чуть ли не до звездных войн доходя. Однако в целом коллективная память о чудесном младенце и добром генеральном секретаре, безусловно, способствует смягчению нравов, стимулируя поиск истины и нравственного идеала. Так обстоят дела со временем. Что же касается места, то какие только веси и города не претендуют на право слыть истинной родиной Аркаши. Не будем спорить.

Не будем, потому что для нас-то пока двух тысяч лет еще не прошло, и мы достоверно знаем имя города, в котором разыгрались столь исторические события. Назовем его на всякий случай еще раз: Южная Пальмира.

Такая предосторожность, конечно же, не повредит. А вдруг именно этому фрагменту данного текста суждено дойти до отдаленных потомков наших.

Часть вторая. Чаша Горалика

Народ, воспитанный раввинами,

Не может спутаться со свинами

Теоретически, а все же

На практике, конечно, может.

Генерал Рабиновичев (Родился в 1925 г. в СССР, где не умер. С 1991 по 1996 г. жил и умер в Германии. Похоронен на Новейшем еврейском кладбище земли Северный Рейн—Вестфалия)

Для чего понятно есть на солнце пятна —

Это чтоб не сцали ни душа, ни плоть:

Отыграть обратно можно многократно,

В чем преуспевает даже сам Господь.

Чарлик, настоящий поэт из настоящего времени

Не всякий умеет с пользой для себя вызывать дух того или другого усопшего. И это очень обидно, ведь мало кто вызывает его заведомо себе во вред. Допустим, вы электрик и хотите осчастливить мир своими производственными успехами. Разумеется, вы призываете в помощники великих предшественников, стяжавших славу на поприще электромагнетизма, скажем – Максвелла, Ома, наконец, дядю Васю, о котором до сих пор рассказывают, что от одного его взгляда ротор и статор немедленно прекращали валять дурака и принимались служить человечеству с усердием, заставлявшим предположить в них наличие совести.

Как будто все логично, однако, кто вам сказал, что Максвелл и Ом так уж заинтересованы в том, чтобы кто б это ни было, а в частности, именно вы пополнили своей покуда скромной персоной число великих мира сего? Данную мысль развивал ученик электрика Чарлик, который получал это прозвище везде и всюду, как только выяснялось, что его фамилия – Дарвин.

Удивительно, но уже в младшей группе детского сада он был Чарликом, хотя вряд ли едва научившаяся говорить детвора успела что-нибудь существенное прослышать о книге «Происхождение видов путем естественного отбора» и ее авторе. Впрочем, в то, что человек произошел от обезьяны, дети были уже посвящены.

Еще они знали, что земля круглая, что Бога нет, довольно хорошо представляли себе международное положение в условиях общего кризиса капитализма, а самые продвинутые из них, ни разу не заглянув в конспект, способны были сносно изложить основные принципы художественного метода социалистического реализма, требующего от литературы и искусства правдивого, исторически конкретного изображения действительности в ее революционном развитии.

– Вот почему я до сих пор в такой заднице, – закончил Чарлик свой монолог, не имеющий никакого отношения к детским воспоминаниям.

– А я тогда где? – дивясь бестактности ученика и продолжая ковыряться во чреве занемогшего, истекающего отработанным машинным маслом монстрообразного механизма, поинтересовался Балетов, электрик-наставник предпенсионного возраста, всю трудовую жизнь провозившийся в подобном дерьме. – По-твоему выходит, весь народ в заднице?

– А где ж ему быть? – искренне удивился Чарлик, что очень расстроило Балетова. По его мнению, высказывать столь неоспоримую истину молокососам не полагалось. Кроме того, реальных выходов из народа лично у Балетова не было, зато были все основания подозревать, что его ученик своего будущего со славой заводского умельца не связывает. За полтора года обучения ремеслу Чарлик с грехом пополам приобрел лишь навык далеко не всегда с первой попытки подавать мастеру нужный инструмент.

– Включай, – скомандовал Балетов.

Чарликом овладело знакомое состояние легкой паники. Выбор был сравнительно невелик – всего лишь три кнопки: красная, черная и зеленая – но какую из них предпочесть? Судя по всему, раз уж Балетов не дал никаких дополнительных указаний, это должно было быть ясно любому идиоту, к тому же никогда не имевшему дела с электротехникой. «Красная категорически отпадает, – лихорадочно соображал Чарлик. – С другой стороны, и красная для чего-то существует и, может быть, сейчас именно тот случай, когда со всей очевидностью следует нажать именно на нее. О черной почему-то вообще не хочется думать, но разве разум самый добрый советчик в такой ситуации? Скорее всего, конечно, зеленая, однако смущает очевидность решения».

– Ну! – поторопил Балетов, и Чарлик нажал зеленую. Раздался мистический, видимо, более характерный для времен сотворения мира, нежели для текущих треск, повалил беловатый дымок, а с Балетова начали стремительно сползать штаны, во что совершенно невозможно было поверить. Тогда Чарлик нажал красную – о черной все еще не хотелось думать. Откуда-то со стороны вырвалась мощная струя воды и сшибла оставшегося в одних трусах Балетова с ног. Источнику же возгорания вода, по всей вероятности, пошла только на пользу. Треск и дым заметно усилились. Принимать в таких условиях самостоятельное решение Чарлик уже не мог.

– Балетыч! – уже не боясь показаться идиотом, позвал он. – Черную стоит нажать, как думаешь?

– Как хочешь, – вставая на ноги, отозвался Балетов. – Главное, ни в чем себе не отказывай. Ботинок помоги снять.

Тут только Чарлик заметил, что неведомая сила, кроме трусов, оставила на коллеге еще и ботинки. Один из них оказался полон крови.

– Глупая история, – констатировал Балетов, задумчиво уставившись на частично обнаженную большеберцовую кость собственной ноги. – Как сказано в Писании: «И кости твои при коммунизме воскреснут». А пока надо штаны достать и протокол составить. Главное, конечно, протокол, но и без штанов как-то неудобно. Не то теперь время, чтобы без оных. Разбаловался народ. Штаны, штаны, поллитра за штаны.

– А твои где? – виновато поинтересовался Чарлик, чувствуя себя причастным к их загадочному исчезновению.

– У него спроси, – кивнул на станок Балетов, и Чарлик с некоторым разочарованием вдруг понял, что ничего сверхъестественного не произошло. Просто какая-то из вращающихся частей механизма прихватила штанину Балетова, а заодно вырвала изрядный кусок плоти из ноги.

– Выходит, я правильную кнопку нажал? – вслух поинтересовался Чарлик и подумал: «А если бы я ошибся, то ничего плохого не случилось бы. Бред».

– Бред, – произнес Балетов. – Я так понимаю, что малость покалечило меня. А ты не расстраивайся. Все от Бога.

– От чего?

– От того самого. Тебя чему в школе учили? – и тут он довольно точно процитировал фрагмент статьи из первого тома «Большой Советской энциклопедии», скупо озаглавленной «Бог»: «Бог, фантастическое существо, якобы вечное, всемогущее и всезнающее».

Как ни странно, Балетов явно был воодушевлен случившимся, а перед самой загрузкой в карету «скорой помощи», уже лежа на носилках, загадочно произнес: «Эх, жаль поздновато».

Последнее высказывание санитары легко отнесли на счет вполне объяснимого и даже обязательного в таких случаях шока.

У Жени Шульханова случилось сразу два несчастья – он не поступил в институт и его не взяли в армию.

«Это все дружба с Чарликом», – уверенно объясняла ему и себе тайный, а следовательно – истинный смысл неудач мама. Сомнений в своей правоте она не испытывала, но, к сожалению, ее версия мало годилась для оправдания постыдных провалов сына в глазах общественности. Евреям в этом отношении было куда легче. Если они куда-то и не поступали, то легко, а главное убедительно объясняли это именно тем, что евреев туда не берут. Таким образом, в психологическом плане, даже самый настоящий еврейский балбес оказывался вовсе не балбесом, а жертвой несправедливости, что обеспечивало ему и его родителям явное моральное превосходство над всеми прочими неудачниками. Казалось бы, чего еще желать? Но евреям и этого было мало.

В абонементном отделе городской телефонной станции, где служила Светлана Адамовна Шульханова, мама Жени, о еврейских кознях знали не понаслышке и обсуждали их на протяжении всего рабочего дня. Данный отдел выдавал евреям, получившим разрешение на выезд в Израиль, справки о том, что у них либо вовсе нет и никогда не было телефона, либо, если таковой все-таки есть или был у кого-то из ныне покойных предков, то никаких задолженностей за абонентом не числится.

Без этой справки родина ни за что не соглашалась распрощаться со своим бывшим гражданином, а тот далеко не всегда располагал полной информацией о месте телефона в судьбе своего, например, прадедушки. Так что соискателю указанной справки душу выматывали по полной программе, но все равно патриотические чувства служащих отдела не были достаточно удовлетворены.

Как ни крути, а рано или поздно отпущенный властями на все четыре стороны еврей совершал невозможное, доставал нужные, в том числе не существующие в природе документы, и, благополучно оплатив услуги чиновников, от которых зависел, выбирался из страны давно и окончательно победившего социализма. И ладно бы еще в Израиль, крохотное, хотя и наглое государство в непрестижном регионе угнетаемых империализмом черномазых наций, которые, судя по всему, живут еще хреновее великого русского народа, надежды всего прогрессивного человечества.

Но ведь все знали, что евреи использовали Израиль просто для того, чтобы под благовидным, ни в коем случае не общественно-политическим, предлогом перекочевать в Америку. А у большинства остальных братских советских народов, особенно, понятно, у русского, никакого такого Израиля, а значит, и реального шанса смыться подальше от социалистического образа жизни за душой не было.

В общем, причин ненавидеть сионизм, американский империализм, а более всего, собственно евреев, у работников абонементного отдела было более чем достаточно. Некоторые из служащих, несмотря на политзанятия, призванные укрепить дух и успокоить интеллект, не выдерживали напряжения и сходили с ума от необъяснимого гуманизма родных властей, в который не хотелось, но приходилось верить.

– Слишком добрая у нас власть, – делилась с сыном народными горестями Светлана Адамовна, которой и без того жить было бесконечно противно, однако за неимением реальных шансов что-либо изменить, приходилось беззаветно любить окружающую действительность и во всем соглашаться с телевизором, радуясь, правда не до потери сознания, его радостями по поводу все новых и новых достижений советских трудящихся, но зато искренне негодуя по адресу темных сил, обличаемых с экрана. Таким образом, некоторая условность добра с лихвой компенсировалась несомненной подлинностью зла.

– Слишком добрая у нас власть, – все чаще, забыв уже и первопричину возникновения в сознании данной сентенции, обычно совершенно не к месту повторяла она.

– Это ты о коммуняках? – иногда переспрашивал сын.

– Ой, пропадешь, – вздыхала в ответ мать. И, вероятно, накликала. Сын и впрямь пропадал. Даже Чарлика удалось пристроить к Балетычу на завод, а Женя работать, похоже, вообще не собирался. Оставалась последняя, зато гарантированная надежда на чудодейственное положительное влияние армии в области формирования правильной гражданской личности. И вот, поди ж ты, могучего Женю признали негодным, а худющего, с будто притянутыми к тонкой шее угловатыми плечами Чарлика, напротив – годным к строевой службе.

Объяснять непостижимое тем, что в военкомате засели евреи, перекрывшие русским людям доступ в родную Советскую армию и протаскивающие в нее исключительно своих, казалось слишком уж смелым. К тому же выходило, что ребенок опасно болен. Последнее несколько утешало, так как больной сын для хорошей и социально верно ориентированной матери был все-таки куда предпочтительней здорового, сознательно уклоняющегося от исполнения воинского долга.

И без того тяжелые для Светланы Адамовны времена усугублялись тем, что единственный, кто мог практически помочь и душевно успокоить – самый близкий на свете друг и дальний родственник Балетыч, – угодил в больницу. Правда, когда она впервые навестила больного, то просто не поверила, что человеку может так повезти в жизни. Балетова словно поселили в декорациях заграничного фильма. Он лежал один в комнате, которую грех было назвать больничной палатой.

– Ну что, мать, не слабо? – хвастал больной. – Ты погляди, – он нажимал кнопочку, и тут же прибегала медсестра, предупредительная, как положительный образ из образцовой сферы обслуживания.

– Во дают, макаки! – оценивал уровень сервиса Балетов. – Америка. Коммунизм. Вот, что гангрена делает.

Конечно, пострадавший электрик несколько преувеличивал значение гангрены, как компонента привалившего ему счастья, и явно преуменьшал роль своего племянника, секретаря обкома по идеологии, изъявшего дядюшку на время лечения из обыденности, почти не оставившей больному шансов на спасение ноги, а то и самой жизни. Так Балетов оказался обитателем волшебного мира, в котором все привычные понятия переставали быть таковыми, начинаясь приставкой «спец».

– Теперь я отсюда не выйду, – удовлетворенно поглаживая бархаток пижамы, по-свойски объяснял Светлане Адамовне суть происшедшего спецпациент. – Теперь меня отсюда только вынесут, потому что отсюда только выносят. Понимаешь, вылететь из системы еще невозможнее, чем в нее внедриться. Как говорил наш дорогой Ильич, не нынешний, конечно, а настоящий: «Это на кухарку надо учиться, а чтобы управлять государством специального образования вовсе не требуется». Вот человек был, матерый сверхчеловечище. Сноб. Циник. Социал-демократ. Я его в туалете читаю. Вдумчиво. Том за томом. А ты, небось, думала, что только Брежнев его читает?

– Женю надо спасать, – заговорила о конкретном наболевшем Светлана Адамовна, – в армию его не берут. Совсем пропадет. Ты бы племянника за него попросил.

– Я теперь сам себе племянник, не видишь, что ли? – и Балетов лихо, насколько позволяла гангрена, нажал на прикроватную кнопочку. Но вместо ожидаемой прелестницы медсестры в комнату вошел худощавый молодой человек, от которого почему-то сразу сделалось неуютно. Светлана Адамовна выпрямилась на стуле, а Балетов с трудом подавил навязчивый искус плюнуть смачно и чертыхнуться, а еще лучше – вообще исчезнуть.

– Вот видите, – сказал молодой человек, – все мы гораздо более животные, чем о себе мним. Харизма, она впереди меня ходит, а вы ее безошибочно улавливаете. Постараюсь вас не разочаровать. Товарищ Балетов, что вы можете показать по делу о тайном незаконном ритуале, в котором неосознанно принимали участие в качестве жертвы и донора?

– Ах ты ж, Господи, – немедленно запричитала Светлана Адамовна. – Чуяло мое сердце, что все правда, что люди сказывают, а ты, дурья твоя голова: «Досужие домыслы, досужие домыслы, работа Ленина „Антисемитизм и право наций на самоопределение“, Бунд-шмунд, культурная автономия». Дочитался-таки в туалете, не дозовешься. Ой, ты ж лышенько! Вот и лежи теперь со своей гангреной. Ой, довели же тебя… Товарищ милиционер, можно я при вас употреблю слово «жиды» в сочетании с эпитетом «поганые»?

– Ну, если вы сумеете объяснить, что имели в виду предателей родины, – довольно благосклонно начал молодой человек, однако продолжил как-то весьма уклончиво. – Впрочем, зачем зря усложнять? К тому же «поганые» – не совсем исторически верно. «Поганые», как вы знаете, это язычники, то есть наши с вами предки и, называя евреев погаными, вы, пусть и невольно, льете воду на мельницу злокозненной иудейской пропаганды, внося путаницу в родословную, которая и без того достаточно темна. Хватит с нас и Христа-еврея. Так вы еще поганых хотите евреями сделать. Светлана Адамовна, я давно собирался вас спросить, и вот случай представился: вы вообще-то с евреями или с погаными?

– Оставьте женщину в покое, – вдруг вспомнил, кто он теперь такой, Балетов. – И вообще, у вас ничего не получится. В Америке уже давно открыто в задницу трахаются, а у нас до сих пор научный коммунизм изучают. Зациклились на духовности. О, Русь, Русь, кому ты нужна со своей духовностью! А современная американская литература делает упор на то, как человек писает, какает, справляет прочие естественные и в том числе противоестественные потребности. А наш «Моральный кодекс строителя коммунизма» разве что только ангелам интересен.

– И у нас в задницу трахаются, – спокойно возразил молодой человек. – А если все дело в том, открыто или закрыто, то это как посмотреть. Да, наш с вами гомосексуализм пока еще теневой, и официально мы проповедуем в мире преимущества социализма, что, конечно, вызывает меньший интерес массовой аудитории, чем сексуальная революция. Но, между нами, не такая уж Россия отсталая в нравственном отношении. Даже наоборот, настолько передовая, что джинна надо держать в бутылке, ради благополучия самого джинна. Под джинном я подразумеваю народ, а под бутылкой официальную добродетель. К тому же вопрос, является ли гомосексуализм одним из кодов арийской расы, еще окончательно не решен. Поэтому мы пока не можем со строгой научной определенностью сформулировать, виноваты ли евреи в распространении гомосексуализма, или наоборот – в преследовании сексуальных меньшинств. Но вернемся к вашему ученику и якобы несчастному случаю на производстве. Все знают, что у евреев в крови так называемая «любовь к семени своему»…

– А у русских, выходит, к чужому?

– Какой вы невозможный ветеран производства, чтобы не сказать, гнусный старик, товарищ Балетов, упорно не желающий понимать свою настоящую пользу! И вообще вопрос: уж не прикидываетесь ли вы простым электриком? Бабушка ваша по материнской линии часом не из княжеского рода Шульхан-Кисеевых?

– Нашел чем пугать, инквизитор! Сегодня любая бабушка, будь она хоть королева английская, честному человеку не страшна, если она, конечно, не еврейская, будь вы неладны!

– А я и не пугаю. Наоборот, взываю к вашей на четверть княжеской сознательности. Надеюсь, Шульхан-Кисеевы не из князей иудейских. Так вот, из вас среди бела дня обманным путем выкачивают целый полный ботинок драгоценной славянской крови, а вы…

Но молодой человек не успел договорить, так как прямо со стула на пол в глубокий обморок повалилась Светлана Адамовна. Из носа у нее потекла кровь. Молодой человек присел на корточки, сунул указательный палец в лужицу крови и тут же поднес его сначала к одной ноздре, потом к другой.

– Славянская, – после некоторого раздумья уверенно произнес он, – с примесью финско-угорской. Вторая, конечно, группа, если не ошибаюсь.

Начальник Главных ремонтно-сапожных мастерских Южно-Пальмирского Краснознаменного военного округа майор Рабиновичев терпеть не мог сионизма, но понимал, что избавиться от него невозможно. Теоретически, гораздо легче было бы избавиться от несколько отдающей сионизмом фамилии, но и это на поверку было практически невозможно, так как именно данная фамилия перешла к Рабиновичеву по наследству от его отца, дважды официально прославленного – сначала как геройский комбриг и гроза врагов революции, а потом – как жертва необоснованных репрессий.

Так что, с одной стороны, получалось, что с такой фамилией дальше звания майора не прыгнешь, а с другой – выходило, что без этой фамилии Рабиновичева давно бы вообще из армии поперли. Разумеется, Рабиновичев, дабы избежать кривотолков, всегда и всячески противился тому, чтобы под его началом служили воины-сапожники еврейской национальности, и однажды все-таки добился своего. Однако жизнь, избавив от одних напастей, как водится, тут же одарила другими.

Если прежде майор страдал от постоянных анонимок в политотдел округа, утверждавших, что он прикрывает под своим крылом евреев, уклоняющихся от доблестной службы в более боевых частях, зато собственно ремонт сапог нареканий не вызывал, то теперь из воинских частей потоком шли жалобы на некачественный, тотально снижающий боеспособность вооруженных сил ремонт армейской обуви, хотя политработа, в свою очередь, признавалась достойной всяческих похвал.

И лишь в последнее время все как будто устроилось в лучшем виде. Без видимых причин, как-то само собой, производственные неудачи сменились производственными успехами. Жалобы из частей на разваливающиеся при первой же попытке пройти в них строевым шагом сапоги прекратились. Впервые за долгие годы Рабиновичев почти поверил, что с миром дослужит до пенсии.

Он сидел в своем рабочем кабинете под портретом министра обороны маршала Советского Союза Гречко Андрея Антоновича и просматривал свежий номер газеты «Красная звезда». Сегодня сионистских агрессоров клеймили не на первой, а на третьей странице, причем карикатуры на носатого мучителя беззащитных, зато генетически миролюбивых палестинцев, до боли напоминавших образы некрасовских крестьян, не было вовсе. Это означало, что соответствующая область политико-воспитательной работы принимает вялотекущий характер и поэтому разоблачение или, по крайней мере, проявление особой бдительности по отношению к потенциальному внутреннему врагу в лице Рабиновичева немедленным повышением по службе никому не грозило.

Майор удовлетворенно отхлебнул чай и поднял голову на скрип открывающейся двери. Войти к нему без доклада мог только вышестоящий, а присутствия таковых, по точным сведениям майора, в расположении его части в ближайшее время не предвиделось. Однако, на те же!

Совершенно незнакомый молодой человек, которого благополучно пропустила охрана объекта, уверенно пересек порог кабинета. В комнате и на душе майора сразу сделалось неуютно. Все произошло настолько неожиданно, что в начале первой секунды Рабиновичев инстинктивно протянул руку к месту предполагаемого нахождения давно не надеваемой кобуры, но уже в конце той же секунды он стоял почти навытяжку перед молодым человеком в штатском, напряженно улыбаясь ему навстречу.

– Здравия желаю, Василий Натанович, присаживайтесь, – добродушно пригласил молодой человек и сам присел.

Помолчали. Молодой человек не слишком торопился начать разговор, давая возможность будущему собеседнику мысленно перебрать все его возможные грехи и внутренне ужаснуться их чудовищности, заранее смирившись со справедливостью любой возможной кары. «Конечно, из-за Леночки, – как о самом страшном подумал майор о своей недавно переступившей порог совершеннолетия дочери. – Доигралась паршивка».

– Скажите, – дружелюбно поинтересовался молодой человек, – вас не удивляет вдруг резко улучшившееся качество ремонта сапог?

– Служу Советскому Союзу! – слегка растерянно отрапортовал майор и вдруг со всей очевидностью понял, что это ему не поможет. Что ему уже вообще вряд ли что-то поможет. И тогда совершенно неожиданно для себя и даже своего таинственного собеседника майор воззвал, и глас его исходил из таких душевных глубин, каких он близко в себе не подозревал.

– Почему? – чуть не разрывая на груди гимнастерку, так прямо и спросил он. – Ну, почему именно я, Господи? Неужели мало на земле других майоров рабиновичевых, но, впрочем, как Тебе будет угодно. Сам видишь, отдаю себя в руки, хотя и не воровал. Все в этой армии так или иначе воровали, а майор Рабиновичев не воровал, тем более, в особо крупных размерах. И то сказать, Господи, был ли у Тебя когда такой праведник, который обул армию, ни в чем не преступая норм социалистического хозяйствования? И если был, то почему мы о нем ничего не слышали?

– Вы так и не ответили на вопрос, – сухо и как ни в чем не бывало, словно монолог майора был обращен непосредственно к нему, констатировал молодой человек. – А между тем с последним призывом к несению службы у вас приступили новобранцы сапожники-рядовые Иванов, Петров и Сидоров.

– Так точно! – подтвердил майор, и сердце его окончательно упало. Чуял он, что эти ивановы не совсем ивановы, но не хотелось копаться. Раз по документам они по национальности нивхи, то пусть нивхами и остаются. В конце концов, на это есть особый отдел.

– У двух из ваших нивхов родственники в Америке и по нашим сведениям регулярно посещают реформистскую синагогу, – методично добивал несчастного майора молодой человек. – А у нивха Сидорова дядя его бабушки владеет в Тель-Авиве сапожной мастерской еще со времен английского мандата.

Пойманный практически с поличным, майор мрачно молчал.

– Так вы с нами или с нивхами? – на сей раз задал явно риторический вопрос молодой человек. – Хотя лично вас я ни в чем не виню. Сдайте дела прапорщику и ступайте с миром, пока дают.

«Погромы будут?» – оказавшись на незаслуженной пенсии, раздумывал какое-то время бывший майор Рабиновичев, сожалея, что современная наука по части прогнозирования точного времени и места очередного еврейского погрома знает не больше, чем о грядущих землетрясениях.

Как себя морально ни готовь, а и то и другое всегда застает врасплох. Смирившись с таким положением вещей и отказавшись от малопродуктивных фантазий, майор пришел к выводу, что на сегодняшний день он поступит гораздо реалистичнее, если еще больше возненавидит государство Израиль и сионизм, которые, в конечном счете, и довели его до преждевременной отставки.

Будучи человеком отнюдь не старым и даже не совсем пожилым, майор с горя и от полной растерянности записался в элитный клуб ветеранов номенклатуры средней руки и ошалел. Такой концентрации всяческих монстров обоего пола в одном месте он отродясь не видел.

Первый раз он попал в клуб сразу на общее собрание, посвященное утверждению репертуара хора ветеранов. Понятно, что общее собрание ровным счетом ничего не решало, но созывалось лишь после исхода подковерной борьбы для демонстрации полного торжества и несокрушимой ныне, присно и во веки веков силы и правоты очередных победителей.

Собственно, предшествующая собранию почти кровопролитная дискуссия, стоившая ветеранам как минимум двух инсультов и пяти инфарктов, о том какую из «Песен о Родине» исполнять – композитора Чайкина или его коллеги Глупцова, – никакого музыкального значения не имела. Идейная борьба между единомышленниками и соратниками, как всегда, велась за власть и влияние на благо прямых, как уже существующих, так и еще пока не рожденных потомков. Ведь это сильно преувеличивают, а то и вовсе лукавят, когда утверждают, что, мол, «туда» с собой ничего не возьмешь. А куда же еще возьмешь, как не «туда»? Кому-кому, а Рабиновичеву было отлично известно, что покойный предок может и подсобить, и напакостить почище благополучно здравствующего.

Выслушав совершенно омерзительный доклад о выдающихся художественно-идейных достоинствах «Песни о Родине» композитора Глупцова и полном отсутствии музыкального слуха и политического чутья у тех, кто этого с самого начала не понимал, Рабиновичев, к своему крайнему изумлению, узнал, что таковых практически не было.

Как выяснилось, все и всегда именно эту песню пламенно поддерживали и мечтали хором спеть, но некоторые при этом коварно притворялись, собираясь намеренно сфальшивить или пустить петуха во время премьеры. Таковыми, например, как ни странно, оказался первый, кто предложил ее исполнить, и большинство из тех, кто его сразу же горячо поддержали. Теперь их всех на десять лет исключили из хора без права обжалования приговора и посещения репетиций.

Это, кроме прочего, означало, что и хоронить, когда придет срок, наказанных, естественно, будут не как участников хора, а как простых пенсионеров, что ими уже сейчас, при жизни, воспринималось в качестве загробных мук.

У бывшего майора от переизбытка нахлынувших мыслей начала гудеть голова, и он отправился домой принять рюмочку коньяка. Однако рюмочка не помогла. Не помогла и другая. Обеспокоенный этим обстоятельством, Рабиновичев с тревогой прислушался к себе. «Неужели на старости лет все неизбежно становятся такой невыносимой нелюдью, и мне ничего другого не остается? Или они смолоду были моральными уродами, а кто не был, тот просто до старости не доживает?»