Текст книги "Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская"

– Слышала я, Де Рибас, что французские аристократы суть на восемьдесят процентов отпрыски племени иудейского, захватившие во время оно власть над галлами и франками, а по сему и казнит вашего брата ныне беспощадно французский народ, освободившийся от оккупантов-кровососов.

– Ну уж и хватили, государыня, – восемьдесят процентов! От силы шестьдесят, если вообще есть в этом правды хоть на грош. Хотя на грош уж точно есть. А у кого нет, Ваше Величество? К тому же этносы практически никогда не бывают однорасовыми. Тот же ваш немецкий этнос, Ваше Величество, не менее чем трехрасовый. Что же вы от нашего французского-то хотите? Вы вона на своих русских поглядите. Разве не монголы вылитые?

– Не вылитые.

– Ну, пусть не вылитые. Кроме того, и мне это представляется самым существенным, иные и впрямь говорят, что Великая французская революция носит скрытый антижидовский характер, но есть и носители прямо противоположных взглядов, которые утверждают, что она суть плод явного жидомасонского заговора.

– Сам-то ты как считаешь? – доставая из ящика письменного стола какие-то бумаги, поинтересовалась императрица. – Впрочем, чего тут считать – кругом жиды и, получается, сами с собой и воюют, а потом нас же в своих погромах и обвиняют. Что призадумался? Думаешь, я антисемитка?

– Словечко-то какое! – оценил услышанное Де Рибас.

– Нравится?

– Глубоко! Да только больно путано. Жиды – оно, ясен пень, семиты натуральные. Да ведь только и арабы – семиты, и вавилоняне – семиты. Как-то не дифференцированно получается. А потом еще окажется, что именно жиды и не семиты, а, допустим, хазары – и что тогда антисемиту делать?

– Ну так и Господь с ним – это его проблемы. Говорю же тебе, не антисемитка я. А вот будущее в общих чертах знаю, потому как аристократка. А знают ли его простолюдины, Президент Северо-Американских Соединенных Штатов, например? Или эти ваши комиссары?

– А почему бы им и не знать? – пожал плечами Де Рибас. – Восстание масс, никуда от него не денешься! Конечно, американская масса – не сахар, чистый ужас просто, по совести говоря, я уж про нашу французскую вообще молчу. Но есть массы и похуже. Собственно, подавляющее большинство масс похуже американской будет – вот в чем проблема.

– Это смотря с чьей точки зрения, – назидательно произнесла императрица. – Вот, поинтересуйся у своего дружка Гришки Потемкина, так генерал-фельдмаршал скажет, что именно американская масса и есть воплощение зла, а допустим, персидская масса еще не полностью безнадежна.

– Сказать-то он скажет, – не стал спорить Де Рибас. – Да только соврет! Ведь попади он в опалу, государыня, как думаешь, куда лыжи навострит – в Америку али в Персию?

– Что же ты, Де Рибас, да дружки твои в Америку не подались, а в Россию с ее персидской деспотией двинули? – прищурилась императрица. – По-русски читать умеешь? Впрочем, не отвечай. Уверена, что уже выучился. Шустрый, однако, вы, французы, народ. Где вас только нет. Вот и при моем дворе завелись. Да ты меня не слушай, а читай. Вот. Это ближайшие стратегические планы Российской империи. Вслух читай.

– Присоединение Джунгарии, – начал и продолжил Де Рибас, – Кашгарии, Тибета, Афганистана, Персии с выходом к Индийскому океану в качестве конечной цели.

– Что скажешь?

– А что тут говорить? По-моему, просто замечательно.

– Замечательно, думаешь? А вот ответь, чем же так замечательно?

Взгляд императрицы затуманился, и с минуту она отсутствовала, пребывая во власти неких видений. Но вот опять взору ее предстал Де Рибас, и она продолжила беседу.

– Вот давеча был у меня дружок твой, Потемкин-князь. Говорили мы с ним об изящной словесности. Так он настаивает на том, что, мол, настоящий художник не властен над своим творением. Бог ему, видишь ли, диктует, а он лишь некий передаточный механизм.

– Это Вам Потемкин сказал?

– Не Бог же надиктовал. Но я не о Потемкине. Я о Боге таки. Может быть, Он и политику диктует? Я почему спрашиваю: ну, на кой мне Кашгария? Да я и знать ее не знаю и знать не хочу. Ан поди ж ты: «Присоединение Джунгарии, Кашгарии, Тибета…». Я ведь все-таки женщина, Де Рибас. Кто внушил мне эти странные мысли о Джунгарии, Де Рибас?

– Ваше Величество, позвольте мне промолчать, а то, похоже, Вы меня на дерзость провоцируете.

– Значит, дерзи, раз провоцирую, потому что не дерзить, когда тебя императрица на дерзость провоцирует, есть уже оскорбление. Вот и реши, что для тебя лучше, дерзость мне раз в кои веки сказать или оскорбить.

– Считайте, что уже надерзил, Ваше Императорское Величество. Откуда мысли о Джунгарии, говорите? Поменьше бы вы, Ваше Императорское Величество, в свое время с Вольтером переписывались, да побольше бы Библию читали, глядишь, и не задавали бы таких вопросов.

– Есть у нас, кому Библию за меня читать, – тотчас вспылила императрица. – О Русской Православной церкви слыхал небось?

– Этого мало.

– Мало? – императрица сделал вид, что ушам не поверила. – Церкви мало? Уж не масон ли ты, князь?

– Я не князь.

– А я будто не знаю! Так вот, государь мой, не князь, кое-что и я для себя, как ты понимаешь, выяснила, прежде чем тебя сюда пригласить. И, кстати, давай хоть обнимемся да поцелуемся. А то как бы чего не подумали.

– Господь с тобой, государыня! Все и так полагают, что мы только этим и занимаемся. Но вы правы, лишняя осторожность в таком деле не повредит.

Де Рибас еще только внутренне готовился обхватить рукой талию императрицы, как она сама, крепко ухватив его за плечи, притянула к себе и смачно чмокнула в лоб.

– Служу России! – с облегчением сообразив, что никакого другого конспиративного секса на сей раз ожидать не приходится, отчеканил вельможа.

– А почему так кисло? Али не рад, что легко отделался? Иди уж. И не забывай, что мы всего-навсего люди, хотя некоторые и августейшие. А коли и впрямь люди, то нам стихии разные, море там, окиян, леса и горы, я уж про космос не говорю, уважать надо, иначе голову оторвут, да еще и усадьбу на хрен сожгут. Я хочу сказать, что из всех стихий для нас важнейшей является народ.

– Так точно, Ваше Величество.

Этот в какой-то мере загадочный разговор и положил начало проекту, получившему имя «Южная Пальмира». По велению императрицы князь Потемкин отправился далеко на юг словом и делом, душой и телом, а также огнем и мечом осваивать Северное Причерноморье. Туда же, по тому же велению и с той же целью направилась и группа французских офицеров на русской службе. Но вооружены они были все больше не мечами и пушками, но инструментами строительными: резцами, молоточками, отвесами, уровнями, циркулями да наугольниками.

Потемкина это ужасно раздражало, ибо все эти резцы да циркули с наугольниками он не без веских на то оснований считал ничем иным, как знаками масонскими. Когда же князь увидел, что камень для строительства нового города добывают и обрабатывают прямо тут же, на месте, то последние сомнения в сугубо масонском характере проекта и вовсе отпали. Он, разумеется, постарался добыть максимально полную информацию о ракушечнике, но узнал лишь, что это пористый известняк, состоящий почти полностью из целых или раздробленных раковин морских организмов.

– Вот ты мне ответь, – останавливал иногда князь первого попавшегося на глаза нижнего чина, – для чего матушке императрице понадобилось в этой Тмутаракани чертовой катакомбы километрами прокладывать, да еще в наше просвещенное время?

– Не могу знать, вашество! – уже прощаясь с жизнью, отвечал несчастный, но князь почему-то не изволил гневаться, а смиренно произносил:

– Вот и я не могу.

Между тем город рос стремительно, и чуть не всяк замечал, что, пожалуй, со времен Петра Великого ничто в России такими ударными темпами не продвигалось.

– Ну, хорошо, – сам с собой, пугая и озадачивая многочисленную дворню и адъютантов, вслух рассуждал князь, – Петербург строился на костях, что понятно, а это на чем? И темпы ударные, и качество высочайшее – и при всем том, явно не на костях. Просто пугает. Не по-русски как-то.

Впору было впадать в депрессию, и где-нибудь в другом месте князь, несомненно, так бы и поступил, но тут почему-то не получалось. Несмотря на мрачные мысли, гнетущие сомнения и особо тяжкие подозрения, настроение было приподнятое, а будущий город располагал к необременительным прогулкам по своим еще не существующим улицам.

Особенно тянуло пройтись вдоль цепочки стройплощадок, которую люд самого разного звания уже успел в шутку окрестить Дерибасовской улицей. Даже в разгар рабочего дня на ней было столько прохожих, что князь не уставал удивляться: «Как посмотришь, так все гуляют. А кто же строит?». Но кто-то все же строил, причем достаточно быстро и со вкусом, а то и с претензией на европейский стандарт.

В конце концов, князь не мог ни начать, ни закончить рабочий день без того чтобы не пройтись по Дерибасовской. Вот и этим весенним утром ранним, заложив руки за спину и нарочито выпятив живот, он шел, грузно переваливаясь с ноги на ногу, глядя куда-то поверх голов прохожих. Порывы слабого до умеренного ветерка со стороны степи обдавали ароматом молодых трав и земной влаги. Температура воздуха была не ниже и не выше самой подходящей, то есть как раз такой, чтобы о ней вовсе не вспоминать, а небеса в свою очередь не обещали неприятных сюрпризов, веселя и радуя все живое.

– А тут вдруг бах – и землетрясение, или цунами, например, не приведи господи! – бодро раздалось откуда-то сверху. – Впрочем, если доверять статистике древних и «Сказаниям Земли Скифской», изданным Французской академией, когда ей еще можно было доверять, лет этак за тридцать до революции, то сильно трясет в этих местах не чаще пяти-шести раз в столетие, да и то не обязательно в каждое. Правда, проблемы с пресной водой. Но зато какие весны!

Потемкин величаво оборотил голову в сторону автора монолога. Высоко на строительных лесах, держа в руках раскрытый чертеж, стоял Де Рибас. Огромный лист плотной бумаги в руках инженера надувался, как парус.

– Слезай, масон, а то еще ветром унесет! – весело пробасил Потемкин.

– И так уже унесло, иначе откуда я тут взялся? – не менее дружелюбно отозвался француз.

– Слазь, говорю. Давно хотел с тобой о Соединенных Штатах Америки потолковать. Слыхал небось о таких?

– Как не слыхать, – уже стоя рядом с князем, поддержал беседу Де Рибас. – Нация диссидентов и бизнесменов. Думаю, вставят они со временем старушку Европу.

– Вашу, стало быть, историческую родину, – уточнил Потемкин. – Вставят, конечно, как же ее не вставить. Старушку Европу и мы, русские, даст бог, со временем вставим. Вот вам бы и подумать, что для старушки лучше: отдаться нам или не нам. А больше вроде и некому.

– Так уж и некому. Впрочем, уже думаем. Но единства во мнениях нет. Иные вообще никому отдаваться не желают.

– Ну, с этими разберемся, – успокоил князь. – Но лечь под совершенно политически безответственный элемент? Подумай, масон, ну что это за страна такая, где любой может стать царем: и еврей, и гомосексуалист, и афроамериканец? Ну, скажи, стоило ради этого Карфаген разрушать?

– Об этом можно спорить, – тем не менее не стал спорить Де Рибас. – Но почему в вашем списке любых не указаны, например, мусульмане, славяне и лесбиянки? Что за дискриминация?

– Не придирайся к словам, масон, а лучше намекни, для кого город строите? – и внезапно посерьезнев, князь твердо пообещал. – Подожди, доберусь я до твоих катакомб!

И Потемкин свое слово сдержал, но лишь частично. До катакомб он не добрался, но докладную записку о том, что они суть подкоп под Святую Русь государыне направил. Как ни странно, тем самым он лишь поспособствовал спасению Южной Пальмиры от, казалось бы, неминуемой гибели.

Дело было так: государыня-императрица все-таки однажды скончалась, и российский престол достался ее наследнику, люто ненавидевшему свою матушку-государыню и все ее дела, одним из которых было убийство его батюшки-императора. Естественно, по давно укоренившейся в мире традиции, всякая новая власть начинает с заявки на свою относительную праведность в сравнении с предшествующей. А поскольку никого особо в порочности свежепреставленой власти убеждать было не надо, страна нуждалась в образцово-показательном акте административно-государственного отмщения начальства нынешнего правителям предыдущим.

Что можно было придумать? Посмертно осудить императрицу и отказать ее праху в праве покоиться среди останков других венценосных особ? Нет, тяжба, даже триумфальная, с прахом императрицы-матери не могла вполне удовлетворить тонкую и мечтательную натуру императора-сына. А вот уничтожить живое, да еще чуть ли не любимое детище покойной матушки, это было, кажется, именно то, что нужно.

И государь подписал указ об удушении Южной Пальмиры прямо в колыбели. Гонец с предписанием немедленно заморозить строительство города в связи с полным отсутствием целесообразности его существования в природе отныне и впредь уже отправился в дорогу, когда некая затейливая интрига поставила все с ног на голову.

Один из придворных, которого император опрометчиво числил среди, безусловно, своих людей, как бы в порыве искреннего восторга забыв всякую осторожность, публично воспел мудрость государя.

– Какая своевременная мера! – воскликнул он. – Ведь еще князь Потемкин направил вашей покойной матушке докладную с подробнейшим анализом того вреда, который, несомненно, причинит нашей Богом хранимой империи само существование Южной Пальмиры.

– Потемкин? – напрягся государь, и в глазах его отразились такая бездна всего нехорошего, что присутствующие при сем немедленно втянули головы в плечи. – А ну-ка вернуть гонца!

Надо ли пояснять, какие чувства испытывал император к отъявленным фаворитам своей матушки? Так Южная Пальмира обосновалась на карте государства Российского. А немногим более полутора веков спустя в этом городе родились и живут почти все герои нашего повествования.

Однажды Аркаша заболел. На вызов пришла участковый врач, совершенно измотанная самой благородной трудовой деятельностью за смехотворную зарплату женщина. Войдя в комнату, она присела на стул, расстегнула зимнее пальто, открыла школьный портфель с допотопными медицинскими принадлежностями и ворохом бумаг и, не глядя на больного, устало, но профессионально поинтересовалась: «На что жалуетесь?». Аркаша сразу ее узнал, потому что это была не кто иная, как Верочка Семисветова.

– Я Аркадий Горалик, разве вы не помните меня, доктор? – спросил он, и в голосе его прозвучала обида.

– Конечно, помню, – искренне обрадовалась Верочка. Она и впрямь узнала его, хотя в первый и последний раз они видели друг друга в день Аркашиного появления на свет. – Куда же вы исчезли так надолго?

– Я не исчезал, обо мне газеты писали.

– Я газет не читаю.

– Меня и по телевизору показывали, правда, давно.

– Я и телевизор давно не смотрю.

– Как же вы живете?

– Это как вы живете? Разве можно читать эти газеты и смотреть этот телевизор?

– Но у меня других нет.

– Поэтому вы и болеете.

С этими словами Верочка принялась осматривать больного. Осмотрев, резюмировала: «Граница сердца слева несколько увеличена, отчетливых шумов нет, периодическое раздвоение первого тона. На митральном клапане выраженные сильные тоны. Граница печени увеличена до края реберной дуги, и вообще, вы сильно изменились за последние двадцать лет. Однако все можно поправить, если вы не будете принимать лекарства, которые я обязана вам прописать, а воспользуетесь русскими народными средствами, которые я не имею права вам рекомендовать.

– Я еврей, – почему-то нашел нужным заметить несколько растерявшийся Аркадий, вовсе, впрочем, не подразумевая, что русские народные методы могут ему навредить. И уж совершенно неожиданно прозвучала реплика Верочки

– Никакой ты не еврей, а самозванец! Ты, если хочешь знать, вообще пока никто. Тебе даже неизвестно, мужчина ли ты.

Верочка и близко не имела в виду конкретных обстоятельств биографии пациента, но Аркадий понял ее именно в обидном смысле. Иначе и не могло быть. Несмотря на свои двадцать лет, сексуальным опытом он обзавестись не успел, что справедливо переживал как серьезный недостаток. Он даже не предпринимал попыток наладить отношения с женщинами, которые ему нравились. Зато с женщинами, которые не вызывали в нем никакого подобия любовного томления, он по-человечески сближался очень легко и дружил с ними непринужденно. Каковы в этой связи были шансы Верочки на его дружбу, Аркадий пока не догадывался.

– Считать себя евреем или мужчиной только по праву рождения, в сущности, недостойно мыслящего существа.

– А кем должно считать себя мыслящее существо по праву рождения? – совсем уже опешил Аркадий. – Я по матери Горалик, а имени моего отца не знает никто. В том смысле, что мама никогда мне его не называла, и я почему-то уверен – не назовет. Не китайцем же мне себя поэтому считать, хотя все говорят, что они такие мудрые.

– Ах, как вы примитивно рассуждаете. Впрочем, вы больны. Я дам вам прочитать рукопись одного замечательного человека, в которой он неопровержимо доказывает, что Гитлер был женщиной.

– Причем тут Гитлер? – С вами совершенно невозможно разговаривать, такой вы темный и непросвещенный. Я просто обязана познакомить вас с замечательными людьми, которых, разумеется, в газетах не печатают и по телевизору не показывают. Что же касается вопросов пола, то мне предлагали стать мужчиной, и лишь пройдя через искушение реального выбора, я могу считать себя настоящей женщиной.

Аркадию почему-то стало дурно. Ему еще повезло, что рядом находился врач. Когда трудами Верочки ему опять более или менее сделалось хорошо, он только и сумел сказать:

– Бинарная номенклатура не есть дело выбора.

– Всякая номенклатура есть дело выбора, – не согласилась Верочка. Так они беседовали еще часа полтора, а через месяц расписались в одном из районных ЗАГСов Южной Пальмиры, узаконив таким образом свои супружеские отношения.

В приморском портовом городе с населением более миллиона человек ровно двадцать восемь из них независимо друг от друга сочиняли книгу под названием «О сущности всех явлений». Все они состояли на учете в управлении КГБ по Южно-Пальмирской области, но старший лейтенант госбезопасности Петров думал пока не о них.

«Мне уже сорок лет, и, стало быть, наверняка в живой природе не осталось ни одной кошки или собаки из тех, что населяли мир во времена моего детства. А воробьи, а голуби? А лошади, наконец? Интересно, как долго живет верблюд?» – вот о чем думал он, сидя в своем служебном кабинете в разгар ненормируемого рабочего дня. Между тем ближе всех к окончанию работы над рукописью названной книги по оперативным данным подошел некий Борис Семенович, бывший врач, а ныне пенсионер, член КПСС, участник войны. Пора было приглашать старика на беседу.

Жил он тихо и, судя по всему, был настоящим советским человеком, скорым на покаяние. Безусловно, он быстро и искренне согласится признать свое творчество идеологически вредным. Однако рутинная работа хотя и не сулила неприятностей, но и не обольщала особыми надеждами на продвижение по службе. Подобно поэту Гаврииле Державину и, вероятно, множеству других людей, Андрей Павлович попеременно ощущал себя то Богом, то червем. На сей раз захотелось разыграть партию Бога.

«А что если созвать подпольный съезд авторов книги „О сущности всех явлений“»? Что-то же должно из этого получиться, тем более что комбинация интуитивно ощущалась как несомненная своя польза и, следовательно, стоила того, чтобы побороться за ее осуществление на благо Родины. Вспомнился агент Херувим с явившейся к нему Богородицей и Ее странным заявлением о скором крещении евреев в его приходе. Имеется ли между всем этим какая-то связь? Дело в том, что более половины авторов злополучной книги были евреями.

Старший лейтенант Петров Андрей Павлович вернулся к аналитическим выкладкам. Вот предварительный итог его трудов на этом поприще:

АНАЛИТИЧЕСКАЯ ЗАПИСКА

В настоящее время непосредственным несанкционированным поиском истины в письменной форме в городе занимается двадцать восемь человек, из них:

Евреи* – 16 чел.

Русские – 8 чел.

Другие – 4 чел.

Из других:

Армяне – 1 чел.

Украинцы – 2 чел.

Неустановленной национальности – 1 чел.

* Из шестнадцати евреев по паспорту евреями являются восемь. По иудейским законам – из шестнадцати евреев евреями являются одиннадцать, а из двенадцати неевреев евреями являются пятеро, из них русских– 2, украинцев – 1, а также армянин (у всех указанных лиц бабушки по матери – еврейки). Однако догадывается, что он еврей, только армянин.

Андрей Павлович отложил перо и закурил. Ему стало до жути ясно, что на самом деле пересчитать евреев совершенно невозможно, но как ни крути, их получается абсолютное большинство. «Ну и черт с ними», – подумал старший лейтенант, потому что на душе и без евреев было достаточно муторно.

Только за последний месяц от трех сотрудников управления, в том числе от самого товарища подполковника, ушли жены. Впрочем, дело было не в том от кого ушли, но к кому. Добро бы к заморским военным атташе или хотя бы к своим доморощенным вышестоящим руководителям. Так нет ведь.

Одна сбежала с неким жуткого вида и запаха странником, каликой перехожим, специализирующимся в основном на академических кругах и обласканном ими за всякую ахинею то про златоглавого истукана с серебряными персями, то про состояние, в котором живет душа в ближайшее время после смерти.

Другая ушла к хлыщеватому руководителю аттракциона мотоциклистов-гонщиков по вертикальной стене, а жена товарища подполковника, – стыдно сказать, к бывшему капитану ОБХСС, ныне безработному тунеядцу и борцу за экономические права трудящегося человека.

Списать бы все эти неприятности на бабские неустанные поиски истинного оргазма да забыть, но профессиональная совесть не позволяла: живут же люди и без оргазма, как, впрочем, и без абсолютной истины. Хотя без истины и оргазма тут, конечно, не обошлось, ибо оргазм, как коммунизм, более всего хорош в перспективе. Видать, чуют эти сучки будущих победителей. Он еще сам, подлец, в полном говне и ведать не ведает, какое светлое карьерное будущее его ждет, а у нее уже от него, подлеца, истинный оргазм.

И тут часть паркетного покрытия пола кабинета со скрипом начала приподниматься, и в образовавшемся отверстии появилось благородно покрытое слоем трудовой пыли плакатное лицо рабочего человека средних лет. «Неужели Аркаша?» – в первое мгновение обомлел Андрей Павлович, но уже в следующее от сердца отлегло:

– Ах, это вы, князь! Подумать только, сам Шульхан-Кисеев пожаловали. Поздравляю себя и вас! Не думал, признаться, что вы столь близки к цели.

– А мне казалось, что вы все знаете, – князь окончательно выбрался из своего подполья и огляделся.– Ну что ж, именно таким я и представлял себе рабочее место рядового сотрудника органов и рядового сотрудника органов самого по себе как такового. Скажу прямо, стыдиться вам нечего. Более того, вы прекрасны. Можно я полью цветы на подоконнике? Они мне тоже сразу очень понравились. Обожаю гвоздики и КГБ за его безукоризненный вкус. Кстати, где тут у вас можно принять душ, переодеться и вообще привести себя в порядок после многолетней трудовой вахты? Я ведь отлично понимал, что рано или поздно здесь окажусь, но, боже, как мне не хотелось, чтобы меня сюда доставили или, на худой конец, вызвали. Не переношу пошлости. Пришлось пятнадцать лет у всех на виду рыть подкоп, объясняя интересующимся, что прокладывается новый трамвайный маршрут. Господи, как я ошибся, и как прав был автор «Собачьего сердца» в другом своем произведении искусства. Ни за что, слышите, ни за что ничего никому не объясняйте, когда делаете то, что вам самому хочется делать, и от вас непременно отстанут. Но мне, увы, некому было посоветовать этого, и лет десять назад какой-то чертов трест вызвал меня на социалистическое соревнование…

– Не утруждайте себя, князь. Я сам могу поведать вам всю вашу историю.

– Нашли, чем удивить. Отец Дмитрий настучал? Я, право слово, более других на него и рассчитывал. А между тем не надо недооценивать первоисточников, ибо даже самооговор природы – есть лишь одна из бесчисленных форм ее чистосердечного признания, равно как насильственная доставка фактов на алтарь естествознания – в сущности, та же явка с повинной. Такова природа, которая сама жаждет дотошного исследователя своих тайн, в особенности греховных, а кто такой преступник или даже просто подозреваемый, как ни дитя природы-матери и, допустим, Бога-отца? Впрочем, если национальность детей определять только по матери, как это принято у евреев, то все грехи наши можно смело списать на мать, из чего следует, что Бог – это Бог, а природа – дьявол. Да-с. Интересно, из партии за такие идеи исключить могут? От церкви запросто отлучат. Вот ведь, какой у нас с вами интересный разговор получается. А эти ваши осведомители вольно или невольно перевирают действительность, искажают мои слова и факты биографии. Многого они просто не в силах осознать. Боюсь, нет ничего глупее, чем воображать себе картину мира и судить о личности, опираясь на донесения агентов, показания свидетелей и интерпретации аналитиков, потому что будь на вашем месте шаман с его специфическими методами познания, безопасность государства была бы защищена ничуть не лучше и ничуть не хуже. Просто сейчас ваша очередь.

– Положим, князь. Однако, насколько я заметил, и вы не склонны отказаться от своего титула, который, в сущности, означает лишь то, что несколько сотен лет назад ваш предок был чем-то вроде Первого секретаря обкома партии. Кстати, раз уж речь зашла о природе-матери и национальном вопросе, то позвольте узнать, как вы относитесь к евреям?

– Спрашиваете! Я из старинного антисемитского рода по матери. Еврейский вопрос – это наш фамильный по матери конек на протяжении веков. Уже дед моего прадеда застрелился из арбалета, потому что почувствовал себя настоящим евреем. Пал, так сказать, жертвой непрерывного циклического процесса. Уверен, что в известной степени чувствовал себя евреем и другой мой предок, но уже по отцу, князь Шульхан-Кисеев, сосланный в Сибирь и поротый там, как полагают некоторые исследователи, за проповедь ереси жидовствующих. А что делать? Все мы рано или поздно превращаемся в объект своего исследования, и поскольку до сих пор не существует достоверной методики точечной идентификации цикла, то совершенно невозможно определить, кто кого на самом деле расстреливает в каждый данный настоящий момент. Недаром многие посвященные считают Гитлера сионистом.

– А при чем тут Гитлер?

– Ах, какой вы темный и непосвященный. Неужели диссиденты и впрямь молчат на допросах, или вы совершенно не о том их спрашиваете?

Даже если старший лейтенант и собирался ответить на вопрос князя, то он не успел этого сделать, потому что селекторная связь донесла голос секретарши:

– Андрей Павлович, к вам Херувим.

Через некоторое время в кабинет вошел отец Дмитрий и, узнав князя, тут же все совершенно неправильно понял, весьма кисло ухмыльнувшись в бородку.

– А вот и не угадали, – опроверг столь естественную в данных обстоятельствах гипотезу князь. – Я здесь на экскурсии, но, признаться, рад нечаянной встрече со своим духовником. Для наших прихожан вовсе не является секретом, что сознательная часть духовенства именно таким образом исполняет свой патриотический долг. Никто никогда и не верил в такую глупость, как отделение церкви от государства, потому что, если еще можно спорить о том, что бывает с душой после отделения от тела, то все, увы, прекрасно себе представляют, что бывает с телом после отделения души, даже в том случае, когда отдельно взятое тело берет под свое покровительство великая держава, такая как Древний Египет, например. Что ни говори, а жизнь и в состоянии долгой и продолжительной болезни все-таки прекраснее самых нетленных мощей.

Сконфуженно уставившись на дырку в полу и, по всей видимости, пребывая в некотором трансе, отец Дмитрий протянул шефу донесение, которое тот принялся читать вслух, сославшись на то, что у них теперь не может быть от князя никаких тайн:

ДОНЕСЕНИЕ

Сим сообщаю, что вверенный моему пастырскому попечению князь, о спасении души которого молитвенно взываю к Небу, прилюдно похвалялся в намерении досрочно завершить рытье подкопа в здание управления КГБ, смущая благочестивых богомольцев возможностью осуществления чудесного подвига своего. Херувим.

– Ну что ж, – старший лейтенант отложил донесение в сторону, – спасибо, батюшка, за содержательный текст. Но почему в нем так мало о размышлениях героя? Почему так скупо о его внутреннем мире и внешнем круге общения? Ничуть не помешали бы динамике повествования и описания различных уголков нашего незаурядного в архитектурном отношении города. А погода? Знаете ли, одно дело антисоветчина, произнесенная ясным летним днем, и совсем другое – зимним тоскливым вечером. Поймите, то, что вам порой представляется мелочью, может оказаться самым существенным для читателя. Какой-нибудь, знаете ли, штрих, отдельная интонация, и все оживет, заиграет. Почему бы вам не начать посещать городскую литстудию, а? И, кстати, давно хотел вас спросить, как вы относитесь к евреям?

Весь транс отца Дмитрия как рукой сняло. Он прямо на глазах ожил и словно бы просиял. Казалось, еще немного, и он просто пустится в пляс, что и произошло. Практически стоя на одном месте, священник начал исполнять некие странные па, сопровождая их мычанием, в котором постепенно стало угадываться сладкозвучие.

Состояние необъяснимого счастья, во всяком случае никак не связанного с данными конкретными обстоятельствами, вдруг охватило присутствующих. Положив руки друг другу на плечи, старший лейтенант, князь и батюшка монотонно раскачивались из стороны в сторону, вперед и назад, издавая в унисон нечленораздельные звуки. Впрочем, нечленораздельными они представлялись бы стороннему гипотетическому наблюдателю, к тому же пребывающему в более или менее реальном пространстве, не чуждом представлениям о времени. Для участников же сего спонтанно возникшего мероприятия звуки были полны невыразимого смысла, в отличие от пространства и времени, всякий смысл утративших.

Наваждение прошло так же неожиданно, как накатило. Старший лейтенант, стараясь не проявлять признаков смущения, вернулся на рабочее место и углубился в бумаги, князь сел напротив него, батюшка, тяжело переводя дух, остался стоять.

– Однако же, – с трудом оторвав сосредоточенный взгляд от бумаг, наконец произнес старший лейтенант. – Чем это вы тут занимались?