Текст книги "Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская"

Тем дело и обошлось. Тогда. А ныне отец Дмитрий сидел в покоях священника и при свете настольной лампы сочинял очередное обоснование нецелесообразности проведения раскопок на территории, относящейся к церкви.

На этот раз давили очень серьезно. К делу подключили саму Академию наук, которую, видимо, сумели довести до полной истерики. Во всяком случае, из посланий, скрепленных печатью с ее благородным именем, со всей очевидностью следовало, что курган будто только для того и насыпали во время оно непросвещенные предки, чтобы именно сегодня, причем как можно скорее, его распотрошили ученые потомки. Отца Дмитрия при этом играючи изобличали в мракобесии и неуважении к советским законам, заодно прозрачно намекая на его не совсем православное происхождение. Становилось совершенно очевидно, что без помощи Андрея Павловича курган и его обитателей вряд ли удастся избавить от столь необходимого науке вскрытия.

Отец Дмитрий весь пребывал во власти данных проблем, когда в дверь постучали, и церковный староста каким-то не своим голосом произнес:

– Батюшка, к вам еврей.

– Ну и что же, что еврей? Евреев тут, что ли, не было? – стараясь сохранить видимость самообладания, спросил отец Дмитрий, хотя сразу понял, что вот, видимо, и пробил час исполнения того маловразумительного пророчества, которое сообщила ему святая Дева, если это, конечно, была Она.

Случай был во всех отношениях темный, и даже с помощью Андрея Павловича так и не удалось прийти к сколько-нибудь удовлетворительной его интерпретации. В общем, выходило, что Дева поручала отцу Дмитрию то ли окрестить какого-то еврея, то ли, страшно даже выговорить, но интеллектуальная честность того требует, этого еврея зарезать.

Между тем в комнату чуть ли не вкатился маленький кругленький человек чрезвычайно неопределенного возраста. Просто невозможно было угадать, очень ли хорошо он сохранился для своих шестидесяти или, напротив – слишком уж потаскан для своих тридцати.

– Меня зовут Марлен Владленович, – сразу же представился он, – в честь моего отца, как вы поняли. А фамилия моя – Крайнеплотский, в честь, очевидно, всех моих предков, как я понимаю.

– Очень приятно, – обреченно потеребив свою испанскую бородку, откликнулся отец Дмитрий. – Креститься надумали?

– Да вы с ума сошли! Буду я ради этого с городской окраины переться на трамвае в сельскую глушь, где от ваших лиманов такая вонь, что уже и морю нечего делать.

– Слава тебе, Господи! – не сдержал вздоха облегчения отец Дмитрий и осенил себя крестным знамением. – Вот уж порадовали, голубчик, так порадовали. Простите великодушно. Так с чем вы пожаловали?

– Во-первых, я пришел к вам, как к еврею, хотя и не совсем еврею, а во-вторых, – Марлен Владленович оглянулся по сторонам и, понизив голос, деликатно закончил: – Ну, батюшка, все же знают, что вы – стукач.

– Понятно, – откинулся на спинку стула отец Дмитрий. – Значит, вам понадобились мои связи?

– А вот и не угадали! Пусть эти ваши связи остаются при вас. А я – писатель. Большой писатель и не менее большой ученый, смею вас заверить. И чтобы наша беседа не была голословной, я хочу, для начала, познакомить вас с почти полным собранием моих сочинений, – с этими словами Марлен Владленович извлек из бокового кармана пиджака аккуратно сложенный вчетверо лист бумаги стандартного формата.

– Вы хотите, чтобы я это прочитал? – участливо осведомился священник.

– Нет. Читать буду я. Начнем с ученого труда. Это серьезный социально-психологический трактат о сущности мыслящей души. Поэтому прошу вас полностью сосредоточиться. Итак: «Книга о вкусной и здоровой смерти»…

Повисла пауза, прерывать которую Марлен Владленович, похоже, вовсе не собирался. Полностью расслабившись, он сидел на стуле с видом человека, заслуженно наслаждающегося эффектом произведенного им неотразимого впечатления.

– Ну, – наконец не выдержал все более явно недоумевающий отец Дмитрий.

– Это все.

– То есть?

– Все! Неужели вы не поняли? Признаться, от еврея, ставшего православным священником, я ожидал большей сообразительности. Объясняю: это и есть мой творческий метод. Ведь смысл любой работы заключен уже в самом ее названии. Если вы полностью продумали и выстрадали вещь, то вам остается ее только назвать. Собственно, больше писать ничего не надо, потому что название – это суть, а суть подобна семени, которое прорастает в душе. Я вижу, вы опять мало что поняли. Тогда прошу внимания: «Анти-Эдип» – лингвистическо-историческое исследование о «комплексе Электры» у принца Гамлета. Собственно, я сказал уже больше, чем надо.

– Вы что, издеваетесь? И почему «Анти-Эдип»? Неужели вы всерьез утверждаете, что, явно тяготея к отцу и фактически доведя дело до убийства матери и ее любовника, принц датский, в сущности, уподобился принцессе, да и с Офелией вел себя так, словно у него и впрямь не было пениса?

– Вот видите. Зачем же мне еще что-то нужно дописывать по данному вопросу? Впрочем, с наукой все относительно ясно. Не я бы совершил открытие, так кто-то другой, причем совсем на меня не похожий. Куда интереснее обстоит дело с художественным творчеством. Тут, чтобы написать мое, нужно стать мной, иначе у него ничего не получится.

– У кого?

– У того, кто решит писать мое, неужели не понятно? Ну как, я вас спрашиваю, не будучи мной, можно написать повесть «Младший генерал или сверхполковник»?

Отец Дмитрий начал медленно выпрямляться на стуле.

– Убедились? А казалось бы, сущая чепуха по сравнению с наукой.

Марлен Владленович вновь взял небольшую передышку, которую отец Дмитрий никак не решался использовать. Несколько раз он порывался возобновить разговор, но малодушно в последний момент передумывал. Марлен Владленович явно безраздельно владел инициативой.

– И как это вас угораздило в священники податься? Никогда бы к вам не пришел, если бы, по всей видимости, не пробил и мой час.

– Так вы все-таки креститься?

– Боже упаси! У вас навязчивая идея, а у меня проблемы, скорее, Ветхозаветной ориентации. Дело в том, что около трех лет я напряженно работал над главной своей книгой, которую сейчас вам прочитаю. Вы уверены, что готовы? Тогда слушайте внимательно, – и Марлен Владленович торжественно произнес следующие слова: «О сущности всех явлений».

– Боже мой! – простонал священник.

– Я знал, что это вас впечатлит. Это не может не впечатлить. И, кажется, ко мне, наконец, пришел настоящий успех. Я получил официальное приглашение на симпозиум, посвященный тематике моей книги.

– О, Господи! – вновь простонал отец Дмитрий.

– Правильно! – полностью согласился с подобным выражением чувств Марлен Владленович. – Что-то во всей этой истории мне не нравится. Собственно, я догадываюсь, что именно. Боюсь, мне уготована роль Исаака. Помните про такого? А служивый человек, он ведь всегда мнит себя Авраамом. Скажут зарезать, зарежет, пока в силе советской власти не сомневается. И не может ли как-нибудь выйти так, что за всеми участниками сего симпозиума захлопнутся двери товарного вагона, как это уже не раз бывало в нашей и не только в нашей стране, и… – Марлен Владленович не смог сразу договорить, лицо его исказила гримаса скорби, и слезы, созрев и набрав силу, потекли из глаз.

– Не могу, – кое-как совладав с собой, продолжил он. – Как только представлю себе двери товарного вагона, захлопывающиеся за живыми людьми, так не могу… Это неврастения уже на генетическом уровне. С вами не бывает? Никакие средства не помогают. Я все перепробовал. Так с этим, видимо, и помрем, но Дмитрий Яковлевич, как еврей еврею, как православный поп простому советскому человеку, пока мы оба еще на относительной свободе… скажите, голубчик, стоит мне идти на этот проклятый симпозиум или не стоит?

– Стоит, раз спрашиваете, – автоматически проявил некоторые познания в области по-своему загадочной нерусской души отец Дмитрий.

– Вы полагаете, есть надежда? – решив именно таким образом интерпретировать его слова, переспросил Марлен Владленович, вздохнул и возвел очи к потолку, как будто и впрямь намеревался разглядеть сквозь него какую-нибудь подсказку.

Старший лейтенант КГБ Андрей Павлович Петров заболел гриппом. На время болезни вход в его служебный кабинет был опечатан сургучной печатью. В это же время город будоражили слухи о якобы активно ведущейся в нем тайной подготовке либо воровского схода, либо, что уж было совсем из ряда вон, учредительного съезда альтернативной партии. В НИИ, где работал Аркадий, витали всякие разговоры.

– Говорят, будет сама Авива Ликуч из «Голоса Америки».

– Да вы что? Неужели легально?

– Не знаю, не знаю. Однако ждут Сахарова, Высоцкого и кардинала Войтыллу.

– Это ловушка. Вот увидите, всех их схватят и обменяют на Корвалана.

– А как же разрядка международной напряженности?

– Вы что не понимаете? На то и международная напряженность и ее разрядка.

И в поликлинике, где работала Верочка, витали те же разговоры, ибо и поликлиника с некоторых, но уже довольно давних пор все меньше лечила и все больше уходила в духовное подполье. И то же происходило на заводах и фабриках, в учебных заведениях и на предприятиях торговли, в совхозах и колхозах, садах и огородах, в воинских частях и комбинатах бытового обслуживания самой духовной на свете страны.

У входа в подземный ход, недавно сданный в эксплуатацию князем, участников симпозиума встречал отец Дмитрий. Он был в полном священническом облачении и размахивал кадилом, одновременно ухитряясь проверять мандаты. Когда все двадцать восемь приглашенных прибыли, священник сделал перекличку по списку и пригласил всех следовать за собой.

Увереннее прочих чувствовали себя два старых большевика – Лазарь Евсеич и Павлазар Моисеич – они единственные из участников симпозиума догадались писать свою книгу «О сущности всех явлений» в соавторстве, хотя мало в чем были согласны друг с другом. Зато теперь у каждого из них в лице другого был здесь по крайней мере один знакомый.

Проделав путь, однажды уже пройденный князем в обоих направлениях, авторы известной нам книги оказались в достаточно своеобразно декорированной по этому случаю комнате, ныне превращенной в конференц-зал камерного типа. Прежде всего бросалась в глаза выполненная цветными мелками на потолке фреска, изображавшая Адама и Еву выходящими из мавзолея Ленина, на трибуне которого разместился сонм ангелов по чинам их. На стенах красовались наставляющие, ободряющие и предостерегающие лозунги типа: «Плох тот народ, который не мечтает стать избранным», «Человеку свойственно ошибаться, а коллективу не очень», «Пытать вас не будут, но поработать придется».

Слева от двери над выключателем висела небольшая гравюра, являвшая образ конного милиционера в седле, задумчиво играющего на скрипке, из глаз его доброго коня сползали крупные реалистические слезы. И, конечно же, дело не обошлось без обязательного плаката с цитатой по случаю. На сей раз его содержание было таково: «Должно надеяться, что сам Бог ниспошлет небесного учителя и наставника людям. Платон (друг Аристотеля, но менее дорогой, чем истина)». Обстановка явно настраивала на серьезный мозговой штурм. За столом президиума сидел человек в форме старшего лейтенанта медицинской службы.

– Переодетый кагэбист! – с нескрываемым упреком посмотрев в сторону отца Дмитрия, сразу же расколол будущего председателя собрания Марлен Владленович. – И зовут его Авраам.

– Просто у меня сейчас грипп, а зовут меня Андрей Павлович, – откликнулся на эту реплику председатель, и всех это почему-то немного успокоило. – Прошу садиться. Отец Дмитрий, ведите протокол. Озаглавим документ так… Протокол…

– Сионских мудрецов! – попробовал схохмить с места ответственный секретарь местного отделения Союза художников и лауреат Василий Степанович Кротов.

– Отключите ему микрофон! – коротко распорядился председатель.

В мгновение ока от стены отделился скромный молодой человек с отличными манерами и, вероятно, прекрасно образованный. Никто охнуть не успел, как он заткнул кляпом рот и без того онемевшего лауреата и снова растворился в стене.

– Попрошу не выражаться в подполье! – строго предупредил председатель, – потому что именно здесь закладываются лучшие традиции человечества. Авраам и Персей, Моисей и Ромул вместе с Ремом, Христос, Магомет, Будда, Вашингтон, Карл Маркс, Ленин и Сталин, Махатма Ганди, Голда Меир и Ясир Арафат – все они в свое время были подпольщиками или переходили на нелегальное положение, несмотря на то, что всякая власть от Бога, как говорил апостол Павел, сам лучшие свои дни проведший в подполье. Поэтому протокола не будет. Отец Дмитрий, сожгите то, что вы уже успели записать.

– Вечно у них одна рука не знает, что делает другая! – удовлетворенно заметил Павлазар Моисеич. – Но тактику неведения протоколов наша фракция одобряет! Лазарь, ты меня понял?

– Вот вы и возглавите одну из наших двух рабочих групп. А другую группу возглавит, – председатель обвел взглядом собравшихся. – Да-да, вот вы, товарищ.

– А почему он? – послышались недоуменные, а то и возмущенные вопросы.

– Потому что этот товарищ пятьсот страниц своего философского труда посвятил доказательству того, что евреи не любят собак. Дело, как вы понимаете, не в евреях и не в собаках, а в научной добросовестности.

– Это провокация! – раздалась гневная реплика с места. Это не выдержал Борис Семенович, бывший врач, весь свой пенсионный досуг уделяющий поискам и описанию фактов, неопровержимо свидетельствующих о беззаветной любви евреев к животным вообще, а к собакам – в особенности.

– Да, провокация, – упавшим голосом, но упрямо повторил он, понимая, что сейчас ему, скорее всего, отключат микрофон.

Однако этого не произошло. И по счету: «Три!» обе рабочие группы приступили к исследованиям. В результате старший лейтенант Андрей Павлович Петров получил именно то, на что рассчитывал: два взаимоисключающих неподдельных гласа народа в форме подробнейших меморандумов, излагающих суть русской национальной идеи в перспективе на ближайшие двадцать лет. Один был озаглавлен «Третий Рим и абсолютный дух», другой – «Новый Иерусалим и крайняя плоть».

Старший лейтенант долго пытался разобраться, что же ему лично более по душе, но так и не смог. В любом случае выбирать будет начальство, которому и следовало передать оба документа. Так пришло время спросить себя: «А зачем тебе это было нужно?» – и ответить: «Глупый вопрос, вернее, ненужный. А зачем князь пятнадцать лет рыл подземный ход? Уж наверняка не для того, чтобы я им воспользовался. А с другой стороны – получается, что именно для того и рыл».

Медитируя таким образом, старший лейтенант готовился к неизбежному. Он знал, что уже не сможет убедить себя не сунуть голову в пасть неизвестности, и только пытался не прогадать с моментом – ведь бывает, когда все за тебя, а бывает, когда все абсолютно то же самое почему-то против. Именно на этом непостижимом феномене природы и держится астрологический бизнес.

Наконец, Андрей Павлович решился, исходя, разумеется, из каких-то своих доморощенных, но ничуть не менее хитроумных, чем астрологические, расчетов. И пошли месяцы томительных и мучительных ожиданий, когда он по мельчайшим признакам – выражению глаз собеседников, крепости рукопожатий, частоте вызовов на ковер – пытался вычислить, хороши его дела или плохи.

Период вынужденного ожидания своей участи – лучшее время для сомнений, которые изводили старшего лейтенанта как никогда.

«Конечно, я прокололся в самой идее, чисто поповской по сути и происхождению. Это все тлетворное влияние чертова батюшки. Теперь поди докажи, что я его, а не он меня вербанул. Откуда, спросят, ты взял, будто простым людям дан дар ясновиденья, который мельчает по мере продвижения наверх, так что на самой вершине оказываются просто связанные по рукам и ногам тотальные слепцы?

Да и что это за компания чистых сердцем? Марлен Владленович? Кротов? Гоголь? Толстой? Александр Исаевич? Глупости все это, и трижды были правы древние евреи, если я их правильно понял: у Мессии, словно у Адама, не должно быть ни прошлого, ни предыстории, ни детства, ни отрочества, ни юности. Он должен сразу появиться царем, генералиссимусом, императором Бонапартом, канцлером, президентом, генеральным секретарем, верховным главнокомандующим, фюрером, наконец.

Но кто из нас, положа руку на сердце, искренне считает себя глупее фюрера? Да сами же евреи на это ни в малейшей степени не способны. Вот и получается, что святые угодники для души – это те, кому ни в чем не позавидуешь.

Разве признаешь гением, а тем более Мессией, хорошо устроенного благополучного человека? Да лопнешь скорее. Нам бомжа подавай. Не приведи бог лишат Сахарова звания академика» – так думал и по-своему молился Андрей Павлович, пока не доставили его однажды сверхспецсекретным рейсом на неведомом американской разведке летательном аппарате в саму Москву.

Похоже, его услышали.

Посреди огромного дворцового зала стояло кресло, в котором восседал Генеральный секретарь. Руки и ноги его были связаны, глаза закрыты. Метрах в двадцати, прямо перед ним вот уже минут двадцать навытяжку стоял Андрей Павлович, офицер из провинции.

Так прошло еще минут сорок, течения которых Андрей Павлович уже не ощутил, не испытывая при этом никаких неудобств, потому что понял, что наверняка превратился в статую, и, значит, представление его о времени тоже изменилось соответствующим образом.

И вдруг раздался до неправдоподобия знакомый голос властителя полумира, высшего руководителя самодержавной партии и ее правительства:

– Развяжите мне руки. Развяжите мне ноги. Поднимите мне веки. Наденьте мне очки. Дайте текст, наконец.

Откуда ни возьмись появилось великое множество референтов, адъютантов, курьеров, подавальщиц, медсестер, лиц без определенно выраженного функционального назначения, – все они гроздьями и в индивидуальном порядке сыпались с потолка, вылезали из стен, вырастали из-под пола, что нимало не удивляло старшего лейтенанта.

Тут же начали, продолжали и заканчивались плестись дворцовые интриги: кто-то кого-то подсиживал, кто-то что-то проталкивал, одни многозначительно переглядывались за спинами других, другие удовлетворенно потирали ладоши, третьи только тем и занимались, что усиленно скрывали то, что хоть чем-то занимаются.

Для иных, не способных сейчас обуздать своего волнения, это был их первый бал. Для иных, давно уже способных на все, этот же бал был последним. Но в целом, хотя все решали, казалось бы, исключительно свои проблемы, распоряжение генсека оказалось в точности исполненным, словно кто-то неведомый и впрямь ни на мгновение не упускал из виду некоей генеральной линии, к начертанию которой, может быть, и сам генсек имел не большее отношение, чем все остальные.

– Здравствуйте, дорогой Андрей Павлович, – не отрывая глаз от бумаги, принялся неторопливо читать генсек, когда все стихло вокруг.– Поздравляю вас с выполнением важного правительственного задания и награждаю исполнением трех ваших желаний. Кхе-кхе.

Генсек отложил текст в сторону, снял очки и уже с некоторым интересом посмотрел на будущего собеседника:

– Стараешься, значит, братец? Одобряю. Только не верь ты попам, потому что, чем человек выше поставлен, тем ему видней, вплоть до ясновиденья. Ну-ка, подойди ближе. Посмотри мне в глаза. Все. Первое твое желание, считай, исполнено. Хочешь отмены Шестой статьи Конституции? Так ее еще не приняли. Вывести войска из Афганистана? Так их туда пока не ввели. Но ты не дергайся, наберись терпения, и все будет, как скажешь. И Сахарова из ссылки освободят, и Солженицына напечатают, и даже с Израилем дипломатические отношения восстановят. Шучу, конечно. Переходим ко второму желанию. Хочешь ты, чтобы курган около церкви, где дружок твой, отец Дмитрий, служит, не трогали. Будет исполнено. А сверх того, присваиваю тебе внеочередное звание старшего генерала, я ведь не Ирод какой. Да и правду сказать, мученикам в такой общественно-политической обстановке особо ловить нечего, так Верочке Семисветовой и передай. Жаль только мгновения остановить невозможно. Даже десятилетия – и то не получается. А что до третьего твоего и, стало быть, самого сокровенного желания, так оно и без меня давно исполнено, причем в глобальном историческом масштабе. Кто теперь Авраам? А с исааками и того хуже. Помнишь, как сидя на горшке в детском саду, ты спрашивал у Димы: «Какая разница, что обо мне подумают через сто лет, если один раз живем?» И еще ты говорил: «Даже объективно смысл жизни курицы заключается не только в том, чтобы я ее съел. А что мы знаем о субъективном?». Тогда ты об этом думал, и сейчас ты об этом думаешь. Когда вы, наконец, подрастете? Свяжите мне руки. Свяжите мне ноги. Не забудьте опустить веки. Застегните пристегнутые ремни. Берегите Картера. Поехали!

До сих пор звучит в ушах старшего генерала КГБ Андрея Павловича Петрова этот незабываемый голос.

Декабрьским вечером 1976 года, спустя ровно сто тридцать лет и два месяца со времени окончательного разрыва Карла Маркса и Фридриха Энгельса с Прудоном, князь и старая княгиня пили чай с вишневым вареньем и смотрели телевизор, на экране которого свежеиспеченный маршал Советского Союза, он же Генеральный секретарь ЦК КПСС, он же Брежнев Леонид Ильич и прочая, и прочая, и прочая, обладатель всех мыслимых и немыслимых наград, включая даже Орден Большого Сайомба Монгольской республики, получал тем не менее еще одну – за выдающиеся заслуги и в связи с семидесятилетием со дня рождения.

Очередная награда представляла из себя условно боевое режуще-рубящее оружие в виде красавицы-шашки, отдаленно символизирующей бывшую классовую борьбу. – И все-таки не выйдет из него старого большевика, – вынесла княгиня свой окончательный приговор, и тут же раздался дверной звонок.

Гостей как будто не ждали. Князь открыл дверь и увидел на пороге записку. Пожав плечами, он принял послание и, вернувшись в комнату, прочитал: «Прошу срочно зайти». Подпись Верочки нельзя было не узнать. Бабушка внимательно посмотрела на внука и, обо всем догадавшись, вынесла свой второй за сегодняшний вечер приговор:

– Мне она всегда нравилась.

Следующего приговора князь дожидаться не стал.

У Верочки тоже ужинали. За обеденным столом перед стаканом чая и халвой на блюдечке сидел подросток лет четырнадцати. Он ел и запивал с какой-то неестественной, как показалось гостю, сосредоточенностью.

– Сын? – тихо спросил князь.

– Муж, – внятно ответила Верочка. – Теперь он ни на что не реагирует. Видимо, скоротечный аутизм, хотя я ни о чем подобном не слышала.

– Какой муж? Какой аутизм? – оторопел князь.

– Мой муж. Скоротечный аутизм, – пояснила Верочка.– Больной уже в течение недели каждый день становится словно бы на год младше.

– Да ты что? Врача вызывали?

– Я сама врач, если ты не забыл. И жена.

Они помолчали.

– Князь, – вновь заговорила Верочка, – я тебя очень прошу побыть эти дни со мной. И ночи тоже.

– Конечно, конечно, – заторопился с ответом князь. – Я только бабушке позвоню.

Через четыре дня Аркадию было уже десять лет. Он по-прежнему никак не реагировал на присутствие людей, но ел, пил и справлял прочие естественные потребности регулярно, не обнаруживая видимых функциональных нарушений. Князь и Верочка держались стоически, ухаживая за подростком и аккуратно обходя тему его ближайшего будущего.

– Но чем-то это должно кончиться, – когда Аркадию стукнуло пять, не выдержал и высказался наконец вслух по данным обстоятельствам князь. – Мне кажется, твой супруг вовсе не намерен шутить.

– Какие могут быть шутки? Аркадий просто уходит от нас.

– Он не говорил, куда?

Верочка внимательно посмотрела на князя.

– Прости, – тотчас смутился он. – Но мне действительно интересно. Это, конечно, нервы. Я, пожалуй, сбегаю за пеленками, а то потом недосуг будет.

Еще через пару дней Верочка и впрямь была с младенцем на руках. Князь помогал как мог и, стараясь не думать о неотвратимом, все-таки начал чувствовать признаки надвигающейся сильнейшей мигрени в сопровождении все учащающихся позывов на рвоту.

Когда же младенец неожиданно произнес отчетливую латинскую фразу (кажется, он не совсем точно, но весьма к месту цитировал стих Овидия), привыкший за последние дни к некоторым неожиданностям князь решил, что дело, может быть, пошло на поправку.

– Что же ты стоишь? – отвлекла его от благих надежд Верочка. – Пора посылать за священником.

– Разве он собирается исповедоваться?

– Это не ваша забота, князь. Извольте выполнять волю матери!

– Жены, – осмелился все-таки уточнить князь.

Через час он возвратился с отцом Дмитрием, не будучи уверен, что тот хоть что-нибудь понял из его сбивчивых объяснений. Правду сказать, князь уже вообще ни в чем не был уверен. Оставалось одно: честно и храбро служить Верочке, чтобы окончательно не потеряться, ибо человек без хозяина в лучшем случае – полчеловека.

А когда-нибудь наступит срок, и князь сам станет Верочкой, а Верочка, в свою очередь, князем, как отец Дмитрий давно превратился в Андрея Павловича, а Андрей Павлович – в отца Дмитрия, как Павлазар Моисеич и Лазарь Евсеич по многу уже раз перевоплощались друг в друга, а теперь княгиня-бабушка медленно, но верно становится Павлазаром Моисеичем, а тот неотвратимо – княгиней-бабушкой.

Вот и Аркадий становится самим сбой, самим собой, самим собой… Вот и Аркадий…

– И вот что еще, батюшка, – очнулся и счел своим долгом напоследок предостеречь князь. – Как бы глупостей не наделать. Насколько я понимаю, младенец не такой уж и православный. Между нами говоря, судя по всему – типичный еврей.

– Крестили мы и евреев, – спокойно отвечал батюшка. И неожиданно для себя уверенно, на манер заправского хирурга, распорядился:

– Тампон. Скальпель.

– Чего изволите? – не веря ушам, переспросил князь.

– Инструмент в тумбочке, – словно давно была готова к чему-то подобному, подсказала Верочка.

Исполнив свой религиозный и, в данном случае, можно считать, вполне интернациональный долг, обессилившие от напряжения батюшка и преданно ассистировавший ему князь принялись отстранено наблюдать, как младенец все быстрее уменьшается в размерах. Вот он уже вообще перестал быть похож на дитя человеческое, помещаясь весь целиком на ладони свой жены. А вот на ладони был уже едва заметный, практически бесформенный сгусток чего-то. Потом ладонь оказалась пуста.

– Так! – прежде чем позволить себе лишиться чувств, успел произнести князь. – Материя не исчезает из ничего и не возникает бесследно, – и, обведя пространство перед собой еще достаточно осмысленным взором, он с хитрым прищуром спросил у кого-то: «Но что же это доказывает?» – после чего с чувством до конца исполненного долга как подкошенный повалился на пол.

У батюшки, видимо, тоже возникли какие-то вопросы. Сомнамбулически пятясь, он сумел добраться до стены и, убедившись, что отступать дальше некуда, осел, частично испустив дух, будто меха отыгравшей гармони. Сознание покинуло его. И только Верочка, при всех своих чувствах и в полном сознании, продолжала стоять как стояла, глядя отрешенно на свою опустевшую ладонь.

Следствие об исчезновении Аркадия милиции фальсифицировать не удалось, но винить ее в этом не стоит. Она сделала все от нее зависящее, неопровержимо доказав, что Верочка с двумя приятелями расчленили труп. Такие вещественные доказательства, как тампон, скальпель и, самое красноречивое – натуральная крайняя плоть потерпевшего не оставляли подозреваемым никаких шансов на возможность избежать правосудия. Но, видимо, один из преступников, если не каждый из них, оказался с такими связями, которые стоили любых смягчающих обстоятельств.

Дело неожиданно передали в КГБ, и всю компанию вскоре освободили из-под стражи. Честные милицейские следователи, уже почти добившиеся чистосердечных признаний, только разводили от досады руками, но сильно не удивлялись, находя утешение в том, что есть еще навалом подследственных, которые не успели обзавестись могущественными заступниками. Зато старший генерал КГБ Андрей Павлович Петров увлекся абсолютно несолидным, с точки зрения коллег, расследованием какой-то уголовщины.

Впрочем, при его звании можно было себе позволить некоторые чудачества, вплоть до удовольствия изредка поработать из любви к искусству, науке и религии. Получив научные отчеты, в которых случившееся с Аркадием одними экспертами объявлялось вполне вероятным, другими – почти невероятным, но ста процентов ни за, ни против в обоих случаях не давалось, Андрей Павлович с чистой совестью задействовал религиозных консультантов.

Те сработали на удивление четко и быстро. Уже через день на столе старшего генерала лежали сделанные независимо друг от друга заключения православных и иудейских богословов, в которых на все сто процентов утверждалось, что ни о каком пришествии, а тем более ушествии Мессии в данном случае речи идти не может, и мы наверняка имеем дело с индивидуальной истерией и коллективным гипнозом.

«Это по крайней мере убедительно и надежно, – остался очень доволен указанной точкой зрения Андрей Павлович. – Как же это я сам не догадался? Гипноз. Истерия». Завернув вещественные доказательства в бумагу, он покинул свой кабинет, воспользовавшись подземным ходом, где совершенно неожиданно для себя повстречал Генриетту Ароновну Горалик с младенцем Аркадием на руках.

Оба они, перебивая друг друга, что-то взахлеб пытались втолковать генералу на разговорном иврите, но он, словно не замечая их усилий, упорно шел к цели, и они, в конце концов, отстали. В город он выбрался без странных попутчиков и, оглядевшись, присел несколько перевести дух на скамейку перед изваянием кормящей львицы.

В последний раз старший генерал позволил себе роскошь сидеть на скамейке в городском саду Южной Пальмиры, кажется, лет десять назад. Тогда тоже вечерело, но и городской сад, и главная улица были заполнены гуляющими людьми.

Андрей Павлович качнул головой, отгоняя прошлое, встал и быстро зашагал по направлению к морю. Выйдя на самый дальний причал Морского вокзала и легко убедившись, что хвоста за ним нет, он бросил вещественные доказательства в темную воду.

«Гипноз как-нибудь обойдется и без реликвий, по крайней мере подлинных», – мысленно пообещал он неизвестно кому, но не в последнюю очередь Марлену Владленовичу, который, по его сведениям, уже успел написать документальную повесть «Вернись, Аркадий!».

Через некоторое время Генриетте Ароновне вручили документ о том, что сын ее пропал без вести. Как ни странно, это несколько успокоило совершенно безутешную доселе мать, словно официальная бумага и впрямь, вопреки своему содержанию, делала некое, пускай и никому неизвестное, существование Аркадия совершенно реальным.