Текст книги "Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская"

– Я думаю – это был грузинский танец, – не очень уверенно предположил батюшка.

– Хорошо, если грузинский, – отозвался князь. – Да-с… Не знаю, как вам, а мне, пожалуй, пора.

– Отправился из арбалета стреляться, – вслед ему с оттенком легкой зависти предположил Андрей Павлович. – Счастливый человек, что хочет, то и делает. А мы с вами, батюшка, люди служивые и случаем, вернее выходом, который у нас прямо под ногами, вряд ли воспользуемся. А ведь далеко бы ушли, пока хватятся.

– От награды своей уйти хочешь, сын мой, – не сдержался от профессионального искушения ввернуть к месту проповедь священник. – В трудах и днях своих служивый человек во всем подобен праотцу нашему Аврааму, а в чем-то и Евгению Онегину, я бы сказал.

– Насчет Авраама, это точно, – борясь с внезапно прихватившим острым желанием расколоться, вспомнил не раз и не два употребленную им в рабочем порядке формулу: «А вы расскажите всю правду, и самому легче станет» старший лейтенант. – Годами жду этого проклятого пакета свыше, который однажды обязательно придет, а в нем всего лишь два слова: «Аркадия – ликвидировать». Но ради всего святого, Ваше преподобие, причем тут Евгений Онегин?

– Странно, а я почему-то был уверен, что Пушкина вы должны знать не хуже Библии, уж юным-то пионером вы наверняка были.

– Ах, вот вы о чем! – и Андрей Павлович процитировал:

 
Онегин с первого движенья,
К послу такого порученья
Оборотясь, без лишних слов
Сказал, что он ВСЕГДА ГОТОВ.
 

– …Зарецкий встал без объяснений, – подхватил батюшка. – Остаться доле не хотел, имея дома много дел, и тотчас вышел, но Евгений…

Старший лейтенант и священник не выдержали и обнялись.

Князь вышел из подземелья в районе городского южно-пальмирского сада и сел на скамейку, стоящую напротив изваяния кормящей львицы. Разумеется, вечерело. Просто не могло не вечереть в такое время суток и при таком настроении. Князь испытывал душевное опустошение человека, достигшего цели. Торжество удовлетворения иссякало, и его место занимало осознание несоразмерности потраченных сил в сравнении с ничтожностью достигнутого результата, который еще вчера, не будучи осуществленным, казался равным вселенной. И вот вселенная вновь обернулась бездной, которую хоть войной заполняй – все лучше, чем пустота. Однако и войну просто так из пальца не высосешь.

Последний раз князь присел на скамеечке в городском саду лет десять назад. Теперь, вопреки своим ожиданиям, нарядной гуляющей публики, которой положено было заполнять сад летними вечерами, он не обнаружил. Князь обернулся, но и за его спиной на главной и всегда многолюдной улице города не было и намека на праздную, казалось бы, обязательную, как законы природы, толпу.

«Это надолго», – обреченно подумал князь. Ощущать себя одной из немногочисленных неприкаянных теней вовсе не хотелось. «Сматываться надо. Для начала хотя бы на чай к Верочке Семисветовой, говорят, она замуж вышла, чего просто не может быть, а если может, то любопытно – как?»

Князь вновь начал ощущать некоторый интерес к жизни, который все нарастал по мере того, как нахлынувшие воспоминания властно подчиняли его себе. Прошлое возвращало к будущему. Ах, Верочка, самый драгоценный из нерасколотых орешков, хотя ее сокровенное на первый взгляд и нельзя было отнести к разряду особо загадочных. Впрочем, любовь – это всегда патология, и поди угадай, что именно в этом смысле ласкает данную конкретную душу, которую к тому же обмануть невозможно. Одно было совершенно очевидно: такая женщина и без оргазма любить умеет, как однажды, очень похоже, едва не сказал сразу обо всех крепостных крестьянках дворянский историк Карамзин, чем вызвал большой общественный резонанс в аристократической среде.

Князь познакомился с Верочкой незадолго до того, как приступил к рытью подземного хода. Он как раз закончил трактат о тайнах души человеческой под названием «Кислое яблоко». Трактат он сочинял месяца три и остался им совершенно недоволен. А ведь начало работы было весьма многообещающим.

В первой же главе князь развил теорию о сумраке души, из которой следовало, что причиной психических срывов, скорее всего, могут являться сексуально-агрессивные влечения и прочие неконвенциональные, с точки зрения приличных людей, желания, загнанные, как формулировал автор, в несознанку. Далее следовали рассуждения о сознанке и суперсознанке, каждая из которых являлась по сути дела заложницей более низкой ступени сознания. Так, если несознанка требовала, например, размазать этого типа по стене, то сознанка настаивала на разумном с ним сотрудничестве, а суперсознанка и вовсе призывала подставить ему другую щеку.

И в том, и в другом, и в третьем случае хороший человек, по мнению князя, оказывался в дураках, поэтому во второй главе своего труда он подверг уничтожающей критике основы собственной теории, изложенные в первой. Но это ему не помогло. Несколько растерявшийся князь обнаружил, что его личное несогласие не имеет никакого практического значения, и на самом деле первоначально высказанные идеи попросту развиваются по собственной прихоти и, более того, им совершенно наплевать на мнения того, кто их выражает.

В двух-трех фразах дойдя до нелепой мысли о том, что физическая, так называемая естественная, смерть есть не что иное, как результат психопатических последствий, и что душевно здоровый человек или животное не в состоянии были бы умереть, раздосадованный ускользающей от всякой логики темой князь обратил свой внутренний взор на мыслящие машины.

Стало совершенно ясно, что в скором времени жизнь обычной советской семьи будет невозможной без прибора, совмещающего в себе функции пишущей машинки, арифмометра, телеграфа, записной книжки, книги как таковой и даже газеты.

Как раз в это время с великой помпой была принята и обнародована новая программа монопольно правящей в стране партии, определявшая перспективы развития общества на ближайшие двадцать лет. Князь с надеждой принялся за изучение заведомо исторического документа, но, к своему удивлению, убедился, что ни о каких семейных мыслящих машинах в программе и речи нет, зато говорится о выплавке чугуна на душу населения.

Он пришел в ужас, переходящий в отчаянье. Общество, восхваляющее программу собственной деградации? Интересно, какие в таком случае планы будут еще через двадцать лет, и еще через двадцать, и еще?.. Добыча огня трением на душу населения? Неужели Россия решила таким образом вернуться в золотой век? Ну да, конечно.

На мгновение князь ощутил прилив гордости и душевного подъема. Вне всякого сомнения, только великий народ мог додуматься до такого. Однако гордость тут же сменилась тревогой. Осуществить подобную затею, находясь в окружении стран, у которых совсем другие планы на будущее, представлялось возможным разве что при условии, что все народы земли добровольно воспламенятся той же идеей. А почему, собственно, обязательно добровольно?

Именно на этом месте размышлений и произошел внезапный коренной перелом в душе мгновением раньше совершенно советского князя. Он сразу уловил глобальный смысл потрясения и слегка удивился лишь тому странному обстоятельству, что небеса тотчас не разверзлись. «Отныне я не союзник народу моему!» – вслух произнес он и заболел.

Утром состоялся визит врача на дом, и таким образом князь оказался первым пациентом Верочки Семисветовой, месяц назад окончившей институт. Увидев перед собой очаровательное и наивно пытающееся сыграть наличие профессиональной уверенности создание, князь, несмотря на ужасное самочувствие, умилился и сразу же раскололся:

– Пирамидон мне не поможет, доктор. По всей видимости, я должен принять католицизм.

– Хорошо, – согласилась Верочка. – А кроме католицизма, вы что-нибудь пробовали принимать? Давайте измерим температуру.

– Да, у меня жар, но отнюдь не бред, доктор, – заволновался князь. – Говорю вам, никакой аспирин мне не поможет. Позовите священника. Но сначала я исповедуюсь вам. Князю повезло. В результате его исповеди Верочка не поняла только одного:

– Но почему вы решили, что вам нужно принимать именно католицизм?

– А что же еще, доктор? Все русские люди, глубоко разочарованные в отечестве своем, всегда принимали католицизм.

– Не все и не всегда.

– Ну, по крайней мере, князья.

– Простите, а в настоящий момент вы православный?

– Вообще-то, в настоящий момент я комсомолец, – вдруг страшно удивился этому несусветному обстоятельству князь, хотя уже добрых лет десять таковым и являлся. – Вот глупость какая. Где мой комсомольский билет? – и почувствовав явное облегчение, князь вскочил с кровати. Через несколько минут, когда остатки красненькой книжечки с профилем вождя-основоположника на обложке и фотографией самого князя в анфас на первой странице догорали в пепельнице, пациент Верочки был практически здоров.

Начало ее самостоятельной медицинской практики можно было бы считать более чем успешным, если бы не устный выговор от начальства, полученный ею в тот же день. – Ну, знаете ли, милочка, потратить три часа на визит к больному?

– Но я его вылечила, – недоуменно оправдывалась Верочка.

– В больницах лечат! – не выдержал и взорвался заведующий. – А вас вовсе не затем к больным посылают.

Это была одна из тех истин, которую Верочка, несмотря на все возрастающий трудовой стаж, так и не смогла до конца усвоить.

Итак, спустя много лет князь направляется к Верочке на чай.

Отец Дмитрий и старший лейтенант КГБ Андрей Павлович Петров на «вы» перешли относительно недавно. Когда-то они были одноклассниками и общались, разумеется, на «ты». До того как стать одноклассниками, они воспитывались в одной группе детского сада и уже тогда навсегда запомнили друг друга.

Время было шаткое. В Европе не усилиями одних только немцев начал устанавливался полный немецкий порядок, а в России первому поколению детей, рожденному при порядке советском, исполнилось уже больше двадцати лет. Оба порядка безапелляционно провозгласили себя единственно возможным счастливым будущим человечества (один без евреев, но все еще с капиталистами, а в перспективе – вообще с новыми людьми и понятиями, другой – все еще с евреями, но без капиталистов, однако с той же перспективой), за которое и боролись, каждый пока на своей и благоприобретенных территориях.

Надо сказать, что четырехлетние Дима и Андрюша достаточно свободно ориентировались в нешуточной идейной борьбе взрослых. В этом не было ничего удивительного: нравственные и политические истины, изучаемые в университетах, практически в полном объеме успешно преподносились и в детских садах. Собственно, иначе и быть не могло, да и не было никогда. Не могут же взрослые воспитывать детей на непонятных идеях, или, не приведи бог, допустить, чтобы чужая вера оказалась более доступной для детского восприятия, чем своя собственная.

– Понимаешь, Андрюша, – шепотом говорил своему приятелю Дима, когда они сидели на горшках, временно как бы вызволенные из-под совместной абсолютной власти режима дня и плана воспитательных мероприятий, – вот я, например, хожу в детский сад, регулярно посещаю танцевальный кружок, декламирую стихи, стоя на табуретке, сам немного сочиняю, а настоящего признания нет. Но стоит мне плюнуть на родителей, бросить детский сад и начать шататься по улицам, обмотавшись собачьей цепью, неся при этом что угодно, лишь бы оно было лишено внятного смысла, как моя незаурядность не будет вызывать малейших сомнений и уже о моих родителях будут говорить, попрекая собственных детей: «Есть же у людей счастье».

– Не верю я в дешевую славу, – не разделил подобных мечтаний Андрюша, поднатужился и с нескрываемым наслаждением, даже не пытаясь сдержать гамму сопровождающего действие естественного звукоряда, опорожнился. Это был неосмотрительный поступок с его стороны. Чуткая нянечка, не принимая никаких возражений, сразу же подняла его с горшка, одновременно бросив вопрошающий взгляд и на Диму.

– Я еще не кончил! – в панике вскричал последний, для пущей убедительности изобразив тщетность потуг при своем великом усердии.

– Смотри у меня! – на всякий случай пригрозила нянечка, но на время оставила его в покое. Впрочем, удовольствие было уже не то, и Дима задумался над тем, почему получается так, что явный выигрыш в кайфе, как правило, сопровождается проигрышем во времени, а выигрыш во времени почти всегда достается ценой очевидных потерь в кайфе.

И только о главном, что приближалось неумолимо, не то что взрослые, но даже дети говорить не решались. И все-таки однажды Андрюша сказал, остановив на Диме экзаменующий взгляд:

– Будет война.

– И мы победим, – почему-то отведя глаза в сторону, тихо пообещал Дима.

– Вы-то да, – задумчиво согласился Андрюша, – а нам что с того?

И тогда Дима обозвал приятеля «контрой», а приятель ему в ответ сказал: «Жид!», на чем, собственно, разговор кончился, и началась драка. Детей с трудом расцепили, и поскольку, судя по внешнему виду, потерпевшей стороной оказался Андрюша, Диму наказали до конца дня, но этим не ограничились, предложив маме продолжить воспитательный процесс в домашних условиях.

И только когда поздно вечером папа пришел с работы и вместо заслуженного морального отдыха получил известие, что сын его хулиган, Дима наконец раскололся, рассчитывая максимум на некоторое смягчение наказания. Однако в мгновение ока из малолетнего преступника он превратился в настоящего героя, любимого и хорошего сына, которым гордится семья: «Ну, я покажу этой контре!» – гладя его по голове, твердо кому-то обещал папа. Это было неправдоподобно как чудесный сон.

На следующий день, еще до обеда, Андрюшу неожиданно забрала домой заплаканная бабушка. Больше он в детском саду так и не появился.

А потом случилось то, что случилось, после чего чудом спасшиеся от тотального уничтожения остатки еврейских семей частью оседали в местах эвакуаций, частью, у кого получалось, возвращались в родные места, где их без энтузиазма встречали новые обитатели их довоенных квартир.

В общем, несмотря на победу советского народа над немецко-фашистскими захватчиками, жиды опять имели что послушать. Но Дима уже не лез в драку. «Кто же это все время нас подставляет?» – размышлял он и не находил убедительного ответа. Созревал мыслью и Андрей.

Волею собственных судеб, но наверняка не вопреки судьбе всеобщей отроки оказались зачисленными в один класс средней школы. Пару дней они из последних сил не замечали друг друга, понимая, однако, что объяснение неизбежно. Инициативу проявил Андрей:

– Ты меня прости, – сказал он, – я тогда был неправ, хотя и сейчас не думаю, что это была наша война. Правда, деваться нам и в самом деле было некуда, но воевали мы в интересах евреев.

– И ты меня прости, – в свою очередь извинился за давний грех Дима. – Ты, конечно, контра, но для меня это уже не так важно.

– Еще бы, – усмехнулся Андрей, – теперь вы, евреи, сами становитесь контрой, – и сделав этот исторический вывод, пророчески добавил: – Боюсь, вы и на этом поприще вполне преуспеете.

Вплоть до окончания школы они дружили, оказывая, по мнению учителей, друг на друга самое дурное влияние, а потом пути их разошлись. Видимо, обоюдное влияние и впрямь сказалось, причем самым неожиданным образом. Во всяком случае, ничем другим объяснить превращение Димы в служителя культа, в котором наряду с другими достойными людьми с церковного амвона поминались и «от жидов пострадавшие», а его друга – в профессионального защитника идей коммунизма, я бы не решился. Но это я. Сами друзья, встретившись однажды на подпольной выставке официально идеологически вредных художников, были явно далеки от моей интерпретации причин случившихся с ними метаморфоз.

Выставка состоялась на квартире Верочки Семисветовой.

– Ты, конечно, из КГБ, – шутя расколола она молодого Андрея Павловича, на что тот нимало не смутившись ответил:

– Считайте меня коммунистом.

– Да пошел ты! – громогласно подключился к беседе уже изрядно подвыпивший автор полотна под названием «Как вам обустроить христианский погром», модный в узко известных кругах почвенник-акционист Василий Кротов.

В наступившей тишине голос Андрея Павловича прозвучал более чем примирительно:

– Кротов, – словно пробуя звукопись фамилии сначала на язык, а потом на слух, произнес он. – Лучшей фамилии для почвенника, пожалуй, и не придумаешь.

– Пожалуй, – согласился считать это комплиментом художник. – Я почвенник, а ты, чекист – почечник. А знаешь, почему почечник? Потому что почки кровь чистят. Без нас, почвенников, и без вас, почечников, нации не бывать.

Все стихли в ожидании продолжения монолога, однако Вася умолк, обвел всех внимательным мутным взором, попутно вспоминая, с чего, собственно, начался весь сыр-бор, и так и не преуспев в этом, все равно заплакал от не вполне конкретного умиления. Мало-помалу к нему стали присоединяться все остальные. Даже Андрей Павлович пустил одну-другую, сначала конспиративную, а потом самую настоящую слезу в общий котел.

Только лицо Верочки, застыв, выражало холодное отчуждение.

– Соборность, – хлюпая носом, констатировал Вася. – Артельность. Плачем вместе, смеемся вместе. Хорошо-то как без жидов, – и тут он заулыбался блаженно.

И все, кроме, конечно, Верочки, заулыбались.

– Жидам крышка, к гадалке не ходить, – ощутив себя на волне успеха, решился на продолжение достаточно неожиданно свалившегося на него бенефиса Кротов. – У руля России больше им никогда не бывать. Но мало, други, стереть евреев из будущего, их надо из прошлого попереть. Больше скажу: попереть их из прошлого гораздо важнее, чем из настоящего и будущего. А то что же это такое, если даже сочинение главного и любимого марша нашей родины, сакрального во всех смыслах «Прощания славянки», без жидов не обошлось. Да чего там – жид, надо полагать, и сочинил.

– А вот и чадолюбивый отец наш! – благополучно прервав себя на самом интересном месте и наверняка мгновенно забыв о темных сторонах истинного этнического происхождения главного национального марша, широко распахнул объятия навстречу нарисовавшемуся в дверном проеме отцу Дмитрию мало предсказуемый художник. Впрочем, на этом он иссяк, повалившись на ближайшее посадочное место.

Воспользовавшись относительным затишьем, священник и кагэбист усердно принялись не замечать друг друга и делали это до тех пор, пока не сошлись перед уже упомянутым полотном Василия Кротова.

Инициативу, как всегда, проявил Андрюша:

– Что же ты в раввины-то не подался?

– Зато ты теперь – комиссар.

– Да, уж.

– М-да.

Так они подакали и помычали в задумчивости, в сущности уже в общих чертах угадывая будущее, в котором стоят теперь, обнявшись, перед отверстием в полу кабинета старшего лейтенанта КГБ Андрея Павловича Петрова.

– Очень странно, – осторожно высвобождаясь из крепких офицерских объятий, на этот раз первым прервал молчание отец Дмитрий, – мне кажется, вы и тогда были уже старшим лейтенантом.

– Честно говоря, старшим лейтенантом я и тогда уже не был. А впрочем, точно не знаю. Да и никто никогда не узнает. Во-первых, КГБ умеет хранить свои тайны, а во-вторых – объективно довольно трудно вычислить истинные звания наших товарищей. Вполне может оказаться, например, что товарищ маршал является моим осведомителем, а сам я завербован каким-нибудь младшим оперуполномоченным ЦРУ. Но в среднем, по моему внутреннему ощущению, получается, что я на сегодняшний день либо младший генерал, либо сверхполковник. Это, конечно, без учета погрешности измерений. Однако мы заболтались, а мой рабочий день, да и героическая история нашей с вами любимой, соборно-артельной по мнению некоторых из ее патриотов, родины еще не закончились. Что же вы стоите, батюшка? Сегодня, между прочим, к вам пожалует один очень любопытный визитер, и я бы посоветовал хоть немного отдохнуть до его прихода. Как все-таки долго вечереет сегодня. Но этому раздолбаю князю, кажется, не хватит и вечности, чтобы добраться наконец до Верочки Семисветовой. Надеюсь, вы еще помните ее адрес?

В НИИ, где служил Аркадий, конечно же, существовала официальная табель о рангах, однако, по счастью, в стране истинно духовной вес и значение человеческой личности определяются скорее ее местом в иерархии неформальной. «Золото – говно!» – утверждал некогда В. И. Ленин и сим победил, хотя ни малейшего намека на новизну при всех симпатиях к вождю мирового пролетариата в его учении обнаружить невозможно: заядлые сластолюбцы о женщинах, а представительницы самой древней профессии о мужчинах во все времена отзывались примерно так же, как Ленин о золоте.

Итак, НИИ, где служил Аркадий, а с ним еще около тысячи научных и инженерно-технических работников, на самом деле более являлся неким духовным орденом, чем единицей плановой экономики. На низшей его ступени, независимо от занимаемых должностей, пребывали сотрудники, чьи души окармливались в рамках дозволенной крамолы. Эти читали братьев Стругацких и слушали Окуджаву. Ступенью выше стояли те, кто уже вкушали запретные плоды. Эти читали Солженицына и слушали «Свободу». И, наконец, духовная элита читала и слушала себя самое.

Ее представители, не щадя сил, напропалую сотрудничали с вражеской резидентурой, переправляли рукописи за границу, давали интервью иностранным корреспондентам, минировали мосты, подсыпали сахар в ракетное топливо, служили агентами влияния Тель-Авива и Ватикана, ходили с рогатиной на медведя и лично водили дружбу с академиком Сахаровым.

Понятно, что между официальной табелью о рангах и неформальной иерархией существовал совершенно определенный параллелизм, в котором все свободно ориентировались. Так, например, вызов на профилактическую беседу в КГБ соответствовал должности старшего инженера. Повторный же вызов с предварительным обыском на квартире и последующим общим собранием сотрудников НИИ, единодушно и гневно клеймящим отщепенца, тянул уже на должность завлаба, доктора наук. Ну а взятие под стражу с упоминанием имени сподобившегося по «Голосу Америки» считалось мыслимой вершиной местной карьеры.

На большее в провинции рассчитывать было попросту невозможно. Такие люди после отсидки в город не возвращались. Оно и понятно: впереди им светили Москва, Тель-Авив, Америка, Европа и практически гарантированная всероссийская слава. Все это, разумеется, прекрасно знал князь, хотя понятия не имел, ни кто такой Аркадий Горалик, ни где он работает, ни то, что именно он является мужем Верочки Семисветовой. Уже почти добравшись до цели, стоя непосредственно перед дверью заветной квартиры, князь вдруг передумал заходить в гости.

«Не стоит, – решил он, – я ведь и так все знаю. Все лучшие русские женщины всегда влюблялись в антихриста. Об этом еще Тургенев писал. Отсюда и наши национальные беды. Американки торчат на ковбоях и продаются миллионерам, француженки торчат на мушкетерах и продаются добропорядочным буржуа, немки торчат на рыцарях и продаются тем, кто тех победит, а наши торчат на антихристе и практически не продаются. Мучаются с ним, на каторгу за ним следуют, водку ему покупают, под паровоз ради него бросаются. Пропала Россия. Правда, уже очень давно».

Князь вернулся домой. Его бабушка, старая княгиня Шульхан-Кисеева, принимала не менее старых большевиков Лазаря Евсеича и Павлазара Моисеича. Оба старца выглядели типичными меньшевиками из советских фильмов на революционную тематику. Именно такие герои экрана, похожие одновременно и на придурковатых профессоров и на алчных ростовщиков, пытались накануне исторических решений, призванных гарантированно обеспечить России светлое будущее, протаскивать всякие зловредные резолюции, вступать в сепаратные переговоры и соблазнять былинных рабочих прелестями оппортунизма. И, что самое удивительное, они каким-то мистическим образом практически всегда преуспевали на этой ниве, то есть таки протаскивали эти свои зловредные резолюции, обо всем прочем столь же нехорошем не говоря.

При появлении молодого человека старшие, несколько смутившись, прервали какой-то свой разговор, но продолжили чинную игру в карты. Павлазар Моисеич сидел на прикупе и, мучаясь ревностью, тоскливо и безошибочно предугадывал тот неоспоримый факт, что Лазарю сейчас непременно повезет.

Тщетной надежде на иной исход оставалось жить еще какие-то секунды, за которые хронический неудачник вполне успевал бесполезно задуматься над тем, почему, в самом деле, ему всегда приходится проявлять просто чудеса изощренной изобретательности и недюжинного умения всего лишь для того, чтобы показать результат хотя бы ненамного худший, нежели его счастливый соперник.

С позиций диалектического материализма это практически не поддавалось объяснению, а всякие другие подходы мгновенно порождали в душе Павлазара Моисеича инстинктивное неприятие. Любая мистика более смешила, чем раздражала его, хотя и на этот раз ему было отнюдь не до смеха. Лазарь, разумеется, традиционно выиграл, вовсе не считая свою победу случайным плодом стечения обстоятельств, что было, конечно, особенно противно.

– Хотел бы я посмотреть, чтобы ты делал с моей картой, – стараясь не глядеть на княгиню, сурово попрекнул соперника абсолютно иллюзорным грехом Павлазар Моисеич. – Но мы же менялись не глядя, причем всякий раз, когда ты этого требовал, – смиренно оправдываясь, напомнил тот.

Увы, это была сущая правда. Кроме того, внуки и правнуки Лазаря уже два года, как жили в Америке. И окончит свой долгий земной путь Лазарь не здесь, Христа ради, в обкомовской больнице, а где-нибудь на вилле в Лос-Анджелесе, окруженный любящими домочадцами. И несмотря на все это, его продолжают приглашать на всякие официальные советские торжества в качестве единственного в городе заслуженного человека, видевшего живого Ленина, тогда как аналогичная известность Павлазара Моисеича, наоборот, состоит в том, что он видел живого Троцкого.

Как это так выходит? Всю жизнь вместе: в один год на одной улице родились, в одном революционном подполье с одним царем разбирались, в одном полку в одних чинах служили, в одном лагере по одному делу сидели, в одном ларьке для избранных одним дефицитом сейчас отовариваются, а общие итоги судеб диаметрально противоположны?

Разве что княгиня была, несомненно, более расположена к злосчастному Павлазару Моисеичу, и это обстоятельство по неким загадочным для чистого разума законам с лихвой компенсировало в его глазах чуть ли не все его поражения и провалы.

Но, опять-таки, как объяснишь ей, что Лазарь в карточной игре вообще без понятия? Ситуация представлялась просто безысходной. Оценить по достоинству титанические вычислительные усилия и красоту немыслимых комбинаций, неоднократно реализованных Павлазаром Моисеичем при абсолютно безнадежном раскладе, мог только истинный картежник-профессионал, каковым княгиня, к сожалению, отнюдь не являлась.

При ее простодушии она рано или поздно могла запросто заподозрить, что Лазарь просто лучше играет. Нужно во чтоб это ни стало предостеречь ее от подобного чудовищного заблуждения. Но что могут слова? Они лишь называют и повествуют, однако бессильны что-либо объяснить, в особенности – непосвященным.

А Павлазар Моисеич все и всегда старался именно объяснить. Вот и в последнем своем верлибре, набело переписанном позавчера, он, кажется, ровным счетом все окончательно объяснил, а теперь уже жалеет о том, что поторопился отдать его машинистке. Наверняка, никто ничего не поймет и даже хуже того – поймет неправильно. Конечно, нужно было сначала показать верлибр княгине. Сколько раз она предостерегала нетерпеливого автора от поспешности и ни разу не ошиблась.

Мысленно признав это, Павлазар Моисеич попытался взглянуть на свой верлибр глазами княгини, благодаря чему немного отвлекся от невеселых переживаний. Вместо все еще застящих сознание бубей да червей, постепенно их вытесняя, внутреннему взору открылись следующие строки:

 
«Владимир Ильич Ленин как высшая форма существования материи
(верлибр)
Материя не возникает из ничего
и не исчезает бесследно.
Сознание, наоборот – возникает из ничего,
следовательно, исчезает бесследно.
Высшей формой существования материи
является человек,
а самым сознательным человеком
был, несомненно, Ленин, —
Вот почему именно Ленин
по праву покоится в Мавзолее».
 

Несмотря на просмотр текста сквозь призму строгой литературной взыскательности княгини, Павлазар Моисеич никаких идейных изъянов в собственном сочинении не обнаружил. К тому же и художественная задача оказалась решена самым достойным образом. Не называя напрямую Усатого, который испарился из мавзолея, как только того пожелал Никита, автор сумел показать, что тело истинного революционного вождя не то что меньшевики да эсеры, но даже кадеты, приди они к власти, так запросто тронуть не посмели бы.

Настроение Павлазара Моисеича заметно исправилось, и с величайшим наслаждением душа его перенеслась в завтрашнее утро, когда он придет сюда один и преподнесет княгине, полученный по именному талону том избранных стихотворений русских поэтов серебряного века, в который включены обширные подборки Северянина и Гумилева. «Что вы, мой друг, я вовсе не стою ваших забот», – скажет княгиня и, раскрыв книгу, вслух прочитает:

 
«Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из другой страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.
Не по залам и по салонам
Темным платьям и пиджакам —
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам…»
 

– и после этих достойных женского ума милых и несколько глуповатых слов Павлазар Моисеич сделает ей, наконец, предложение. Вот уже более двадцати лет львиной долей своих государственных льгот и привилегий – от внеочередной побелки потолка до дефицитных лекарств – он делится с княгиней. Пришла пора позаботиться о том, чтобы они остались за ней и тогда, когда ему они будут окончательно ни к чему.

Кургану повезло: полторы сотни лет назад случайно или намеренно, но рядом с ним поставили церковь, которую обнесли невысокой, в пол человеческого роста каменной стеной. Таким образом, курган оказался внутри церковного двора и счастливо избежал раскопок. Все просьбы, уговоры, требования и даже угрозы ученых, коим почти всегда благоволили местные власти как до революции, так и после нее, неизбежно натыкались на непреклонный отказ священников дать свое согласие на проведение археологических изысканий.

Даже во времена либеральных и, как тогда считалось, последних и окончательных ввиду уже стоящего на пороге коммунизма хрущевских гонений на отсталое религиозное мировоззрение курган всеми правдами и неправдами удалось отстоять. Казалось, весьма удивленные этим обстоятельством всесильные власти мстительно ограничились лишь тем, что прямо в центре площади перед церковью воздвигли суровый военно-патриотический памятник простым героическим партизанам, дула ружей и автоматов которых вполне недвусмысленно глядели прямо на купол храма.