Текст книги "Шампавер. Безнравственные рассказы"

II
Эдюра

Закончив свое послание, Шампавер вложил его в конверт и надписал адрес: Жану-Луи, хлебопашцу, Лашапель, Водрагон, и запечатал его; затем он спокойно встал и, по всей видимости, с облегчением выпил кружку чая, зажег мерилендскую папиросу, уселся на подоконнике и стал рассеянно глядеть на небо; докурив папиросу и обойдя все четыре стены комнаты, он перецеловал один за другим все портреты друзей и один за другим перебил их все, поочередно швыряя на пол; потом с недобрым смехом, презрительно пожимая плечами, он изорвал и побросал в огонь все свои книги и, схватив висевший в виде трофея на стене топор, порубил на куски всю мебель, какая только была у него в квартире. Паркет был усыпан обломками, и пламя, вырвавшись из камина, распространялось по комнате. Злое сердце его задрожало от радости: он не хотел оставлять после себя ничего, чем мог бы воспользоваться другой. Он не хотел, чтобы после его смерти люди поделили, смеясь, то, что ему принадлежало; чтобы после него кто-нибудь другой полюбил вещь, которую любил он, чтобы другой разгуливал по солнцу в его обносках. Если бы у него было золото, он бросил бы его в воду или же закопал: так глубоко было его отвращение к роду человеческому, так ненавидел он все наследственное. Ему никогда бы не пришло в голову, что на его будущей могиле можно посадить деревья, чтобы укрыть утомленного полуденным зноем путника; он уже скорее готов был поставить на своем холмике железный капкан, чтобы туда как-нибудь угодил сбившийся с пути возчик или пешеход, заблудившийся в высокой траве.

Довольный учиненным разрушением, он уселся на этих развалинах, как архитектор Фонтен уселся бы на обломках Сен-Жермен л'Оксеруа, и, открыв наполовину обгоревший ящик, вытащил оттуда малюсенькую черепаховую коробочку, поднес к губам и в каком-то опьянении стал ее целовать.

– Эдюра! Эдюра! Моя первая любовь и самая страшная. Эдюра, моя Варане!..[349]349
  Варане, Луиза Элеонора, баронесса де (1700–1764) – покровительница и возлюбленная молодого Жан-Жака Руссо. О ней он рассказывает в «Исповеди».


[Закрыть] – повторял он; лицо его побагровело, руки судорожно сжались, а коробочка ломалась и хрустела под его пальцами, мокрыми от катившихся слез.

– О, Эдюра! красавица моя, Эдюра!.. Какую роковую роль сыграла ты в моей жизни! Если бы ты захотела, ты могла бы сделать из меня нечто великое! Я слишком хорошо чувствовал, в чем было мое предназначение, а ведь нужно было одно только слово, одно-единственное слово! И ты его не произнесла, низкая женщина! Сколько зла ты мне причинила! Ты сгубила меня: ты могла сделать из меня льва,[350]350
  Реминисценция из «Эрнани» В. Гюго. Донья Соль говорит Эрнани: «О, как прекрасен ты, лев благородный мой!» (акт III, сцена IV).


[Закрыть] доброе начало в моем сердце могло дать всходы под твоими ласками; твой голос, твои нежные слова, твои поцелуи могли избавить меня от яда, того, что сейчас переполняет мое существо; страдания обратили меня в лютого волка. Пусть же не останется и следа от этой безделицы, что ты когда-то мне подарила!..

И, кинув на пол черепаховую коробочку, он ударил ее каблуком и стал топтать ногами.

– Сгинь, сгинь самое воспоминание о ней!.. О той, что влила мне в сердце ненависть; о той, что напитала мою молодость желчью, а могла бы сделать ее такой прекрасной, такой возвышенной! Эдюра, ты ожесточила меня, ты изгнала все доброе из моих помыслов, все человеческие чувства из груди, ты извела меня и пресытила мукой ревности. Из-за тебя я все возненавидел, ты сгубила меня, когда жизнь открывала передо мной столь богатую будущность, ты отравила ее, и если я кончаю с собой, то это тоже из-за тебя: ты заронила мне в грудь семя смерти, несчастья взрастили его!

О чудодейственная страсть! Любовь, любовь, кто мне объяснит, откуда ты берешься? Эдюра, о, моя Эдюра! Не подумай только после всего, что я сказал, что я тебя ненавижу. Я люблю тебя по-прежнему безумно, я вздрагиваю, как прежде, при одном звуке твоего имени. Я люблю тебя, а ты убила меня, ты направила все помыслы мои к небытию. Ты причинила мне столько зла, а я тебя так люблю! И, однако, для меня ты только смутное воспоминание, годы промелькнули как миг и сделали из меня молодого человека, тебя же они состарили, ты потускнела, поблекла; ты уже не прежний лютик, ты дуплистая, изъеденная временем согнувшаяся ива. Кавалеры уже не заглядываются на тебя, у тебя нет свиты, ты уже не королева. Если бы тогда ты захотела сорвать цвет моей любви, бессмертный амарант, который никогда не вянет, он украшал бы тебя и посейчас. Сделайся ты матерью, у тебя на руках было бы дитя любви; моя кровь, мои пылкие поцелуи удержали бы твою уходящую жизнь; до конца дней возле тебя было бы любящее существо; моя молодость осенила бы твою старость, и моя рука наказала бы насмешника, который осмелился бы приподнять твое покрывало.

Что сталось со всеми твоими поклонниками, чувственными любовниками, что с ними сталось?… Вряд ли они даже помнят твое имя. Мужчины, которым ты себя отдавала, бросали тебе свою страсть наподобие кочевников-варваров, ты стала их минутной добычей на дороге. Несчастная! Безумная! Вот друзья, которых ты себе уготовила к старости. Терзайся, терзайся теперь! Справедливость требует, чтобы я был отомщен, я столько выстрадал! Теперь, быть может, щеки твои мокры от слез, никто не оживит их поцелуем, ты томишься одна, и это непривычное одиночество подтачивает тебя, ты, может быть, дошла до того (какое унижение!), что пустилась заигрывать с молодыми людьми, которые отталкивают тебя и поворачиваются к тебе спиной. Когда ты начинаешь заговаривать о любви, все только хихикают. Терзайся же, терзайся подольше, пусть тебе хорошенько за меня отомстят! О чудодейственная страсть! Да, да, ведь я тебя все еще люблю, я ощущаю эту любовь в сердце и не могу скрыть от себя самого; люблю тебя и глубоко тебя ненавижу, и тем не менее, если бы ты пришла и взяла меня за руку, если бы ты пришла сказать мне тихонько то слово, которого ты никогда не произносила, если бы ты пришла сказать мне: «Люблю тебя как прежде»… ибо ты меня любила, я уверен в этом; уверен, что ты подавила свою любовь ко мне, оттолкнула меня потому, что любовь безвестного юнца была для тебя ничто, тщеславию твоему хотелось совсем другого; а я ведь до сих пор еще безудержно люблю тебя, и все-таки, говорю тебе, что, если бы ты пришла ко мне, я бы оттолкнул тебя, ибо я люблю тебя сегодня за то, чем ты была, а не за то, что ты сейчас. Если бы ты бросилась передо мной на колени, я был бы безжалостен, я бы ударил тебя; если бы ты обнимала мои стопы, я бы хладнокровно поволок тебя за собой, я был бы отомщен!

Потом, подперев руками лицо, бедняга Шампавер горько заплакал.

– Все в жизни решает наш первый шаг, подлейте уксусу в самое сладкое вино, и оно станет уксусом, – пробормотал он, подбирая с пола обломки черепаховой коробочки; теперь он целовал их и складывал в свой кошелек.

Внезапно он поднимается, надвигает на лоб шляпу, выходит и запирает за собой дверь.

– Вот ключ, – говорит он привратнику, сойдя вниз, – я отправляюсь в далекое путешествие; если меня будут спрашивать, скажите, что я надолго уехал из города.

– Вы что, поедете в Испанию, которую так любите?

– Дальше.

– В Алжир?

– Дальше.

Он вышел.

III
Флава

Уже вечерело, когда, выходя из здания почты на улице Жан-Жака Руссо, он столкнулся в дверях с приятелем.

Около восьми часов на Монмартрском холме, на улице де Розье, он позвонил у красной двери.

Открыла ему молодая девушка; ее светлые волосы ниспадали на белое платье; бледный цвет лица и озабоченный взгляд, истомленная, но вместе с тем непринужденная походка, впалая грудь и опущенная головка – все это было печальным свидетельством того, что горе словно молнией сокрушило и продолжает подтачивать это прелестное создание, надломленное, поблекшее.

При виде Шампавера у нее вырвался крик изумления:

– Вы, мой дикарь, в такой час, какая счастливая случайность!..

– Дорогая моя, знайте, никакая это не случайность. Я пришел ради вас.

– Шампавер, позвольте мне хотя бы усомниться в этом.

– Злючка, вам хочется меня обидеть! Ты одна?

– Совсем одна?

– Да!

– А твой отец?

– Ушел в город.

– Вот это отлично! Я могу видеть тебя и наговориться с тобой вдоволь, и не будет подозрительных глаз, которые следят за каждым шагом, и настороженных ушей, которые все подслушивают.

– Что это вы так изменились, мой Шампавер? Каким солнцем растопило ваше ледяное сердце? Право же, вам это очень к лицу – разыгрывать влюбленного после двухмесячного отсутствия.

– Ничего я не разыгрываю, Флава, я для тебя тот, кем был всегда. Принимаю твои упреки, знаю, что, на первый взгляд, может показаться, что я их заслужил. Я редко прихожу к тебе, это верно, но ты всегда царишь в моем сердце, царишь, как отчизна в сердце изгнанника; царишь, как жизнь в сердце приговоренного к смерти. Разлука не убивает любви; ты же знаешь. Я редко прихожу к тебе, но зачем приходить сюда чаще? Чтобы страдать? Тебя неотступно стерегут, точно какую-нибудь государственную преступницу, мне нельзя даже коснуться твоей руки, шепнуть тебе словечко на ухо, хорошо еще, если нам удается переглянуться украдкой; мне слишком больно, я не могу этого вынести! Сколько раз у меня бывало искушение убить твоего отца, твоих тюремщиков, схватить тебя за руку и сказать: бежим! Ах! Если бы ты была свободна или если бы мы по крайней мере могли вволю наговориться с тобой, тогда тебе не пришлось бы жаловаться на то, что я нечасто бываю.

– Ну и что с того!.. Если от одного взгляда на тебя мне уже легче на сердце. Ах! Как это жестоко, Шампавер, так ненавидеть женщину и вдруг появляться из-под земли, как злой дух, два-три раза в год, чтобы солгать ей, сказать, что любишь. Ах, до чего же это жестоко, Шампавер!

– Флава, ты со мной сурова, ты безжалостно меня мучаешь! Неужели я должен каждый раз снова и снова начинать все сначала? Приносить все новые заверения в любви? Ведь за шесть лет, что мы с тобой близки, ты могла бы уже, кажется, меня узнать. Если я нечасто бываю у тебя, то разве это значит, что я тебе не верен? Знаю, ты вправе усомниться во мне; действительно, когда-то, в дни молодости, я был порочен, но разве мое постоянство не искупило этого? Я люблю тебя, Флава, люблю глубоко и навеки! Хочешь, чтобы я поклялся еще раз? Я люблю тебя, Флава, клянусь телом…

– Молчи, Шампавер, молчи! Не тревожь его тени!..

– Не плачь, Флава, не плачь, безутешная мать, слезы довольно уже сточили твои щеки, они горчат у меня на губах; не плачь, безутешная мать! Он счастливее нас, его нет на свете…

– Счастливее нас, его нет на свете… Ты прав, Шампавер. Как мне мила эта мысль!.. Скажи только, ты готов?

– Нет, дорогая моя, погодим еще, может быть, для нас еще наступят лучшие времена, мы с тобой так молоды, у нас впереди так много лет!.. Подождем, мы испили полынной настойки еще до начала пира, подождем: после всей печали, которую несет с собой ночь, мы дождемся рассвета и с ним росы.

– Шампавер, когда молния поразила дерево, никакая весна его не оживит; оно сохнет на корню, пока дровосек не повалит его своим топором. Шампавер, что же, мы так и будем ждать удара топора этого запоздалого дровосека – смерти? Это было бы трусостью.

– Это большая дерзость – судить до времени о будущем! Красавица моя, сбросим с себя мрачность, не будем поддаваться этой элегической грусти, прошу тебя!

– И вам еще хочется шутить! Вы ломаетесь, Шампавер, ваш смех не от сердца, это шутки висельника. Сейчас вот вы выдали себя.

Пока они говорили, из-за деревьев взошла луна, и лучи ее, наискось пронзая дрожащую листву каштанов, рассыпали по песку перламутровые блики, и в темноте зареяли серебристые мотыльки. Соловей еще не запел своей ночной песни, на огромных пространствах все было безмолвно, и только их слившиеся воедино влюбленные голоса вырывались из глубины едва слышным вздохом сильфиды.

IV
Проклятие

– Равнина сумрачна и пустынна, вставай, моя любимая, выйдем за ограду; пойдем побродим там, возле водоема, давно уже я не склонял колен на этой земле; остролистник, осеняющий его последнюю колыбель, уже верно, обглодан? Пойдем, поглядим.

– О нет, нет, что ты, остролистник зелен и густ, а трава высока и красива; мои слезы все равно что дождь, и я каждую ночь поливаю ими могилу.

– Ты что, ходишь каждую ночь к ручью?

– Да, каждую ночь: когда в доме все спят, я встаю и иду помолиться на его могилке; когда я вдосталь намолюсь и наплачусь под открытым небом, я чувствую себя спокойнее. Природа точно отпускает мне мой грех; мне кажется, что в безмолвии вселенной я внемлю голосу, доносящемуся из звездных сфер: «Твой грех не на тебе, слабое дитя земли, а на людях, на обществе! Пусть же кровь его падет на них и на него!..». Я возвращаюсь на заре и тогда вкушаю более спокойный сон, в котором уже нет этих ужасных сновидений.

– Скрытница! Почему ты никогда не говорила мне об этих ночных посещениях? Я бы тоже туда пришел и стал бы молиться и плакать с тобой!

– Не делай этого, Шампавер, не вздумай прийти, ты погубишь меня! Много раз мой подозрительный отец следовал за мной, это правда, я видела его там, он прятался за оградой водоема, подслушивал; мы бы себя выдали. Потому я и стараюсь молиться про себя, я боюсь, как бы он не расслышал, что я замаливаю. Он много раз выпытывал у меня с лукавой улыбкой, уж не сомнамбула ли я; я делала вид, что не понимаю, и, нисколько не смущаясь, отвечала, что все может быть.

Они спустились почти до самого низу по крутой тропинке, ведущей к ручью; луна исчезла, небо было черно, иногда только зарницы прорезали горизонт своим фосфорическим светом; Флава опиралась на руку Шампавера, в ладони у него была веточка вербены, он ее мял.

– Есть ли еще запах слаще индийской вербены! Ты любишь цветы, Флава?

– Очень.

– Тебе любить цветы, Флава, – это же эгоизм! А духи ты любишь?

– Очень.

– Что до меня, я их люблю до безумия! Говорят, это не пристало мужчине, но мне-то что! Я-то ведь не стал от этого женственнее. Если бы я дал себе волю, я бы наполнил все комнаты в доме пахучими растениями, я надушился бы, как какая-нибудь кокетка. Когда я удручен, веточка благоухающей жимолости доставляет мне истинное утешение.

Многие кавалеры простаивают часами под балконом ради красоток, я бы простаивал ради цветка; многие кавалеры проделывают долгий путь ради любовной болтовни, я бы поехал в Испанию ради бергамота, на Восток – за росным ландышем; многие кавалеры закладывают плащ, чтобы вырученные деньги проиграть в карты, я отдал бы свой плащ за флакончик розового масла.

Но для меня, Флава, ты превыше всего, ты сама – благовоннейший сосуд, сладчайшая резеда, драгоценнейший аравийский бальзам! Поэтому ради тебя я готов на большее, чем караулить под балконом, на большее, чем паломничество, чем заклад плаща, – я останусь жить, если ты того потребуешь!..

– Ты опять себя выдаешь, Шампавер, ты что, готов? Скажи мне об этом, прошу тебя, вспомни свое обещание!

– О нет, не то, я хочу сказать, что, если бы я был готов к небытию, а ты бы захотела, чтобы я жил, я остался бы жить.

– Шампавер, ты кощунствуешь. Говоря так о небытии, ты жестоко меня терзаешь!.. Посмотри на небеса, изрезанные зарницами, на равнину, на эти горы, на величественную природу! Посмотри на меня! А после этого, если можешь, верь в небытие!

– Как и ты, Флава, я когда-то любил стихи и высокие слова.

– Увы! Если нам не дано возродиться для счастья в вечности, все было бы слишком ужасно! Жизнь полная страданий и напастей и ничего потом?

– Небытие.

– О! Ты же не веришь в небытие!

– Нет! Я в него верю! Люди – трусы, они боятся уничтожения; они сочинили себе будущую жизнь по своему подобию, они баюкают себя и упиваются ложью, которую сами придумали, и довольные этим открытием, умирая на железной койке, они, как безумные, с дурацким смешком на губах, говорят вам: «Прощайте! До свидания, я отправляюсь в лучший мир, мы увидимся там, на небесах!». А потом, с еще более дурацким смехом, наследники, затаив радость в сердце, ответствуют: «Прощайте! Счастливого пути! Мы скоро последуем за вами, припасите нам местечко в райской обители».

Так вот, не будет этого! Несчастные идиоты, вы пойдете туда же, куда идет все, в небытие!.. И я вам это говорю, негодяи, лицом к лицу со смертью и одной ногою в могиле! Не хочу другой жизни, довольно с меня и этой, я призываю небытие!

– Замолчите, замолчите, Шампавер, не кощунствуйте так! Если бы вы знали: ваш взгляд так страшен! Какую же тогда награду получат несчастные за все свои муки здесь, на земле?

– Кто уплатит кляче за пот, лесу за топор, за пилу и за пожары?… Ну, конечно же, есть иной мир и для лошадей и для дубов… Рай!..

– Это заблуждение, замолчите, Шампавер. Господь слышит вас; неужели вы не страшитесь божьего грома?

– Если бы был бог, извергающий громы, я бросил бы ему вызов! Пусть поразит меня громом этот всемогущий бог, который все слышит, я его вызываю!.. Смотри, я плюю на небеса! Погляди вон туда, видишь эту жалкую молнию, она скрылась где-то на краю неба. Можно подумать, что он меня боится. Ах! Поистине, твой бог не слишком-то щепетильно относится к чести; если бы я был богом и держал бы молнии в руке, о, я бы уж не дал себя оскорблять и вызывать такой козявке, жалкому червяку!

Впрочем, вы, христиане, вы повесили своего бога, и хорошо сделали, ибо если он был богом, то заслуживал виселицы.

– О, пустите меня уйти, земля разверзается у вас под ногами! Сатана, ты мне мерзок!.. Пустите меня, Шампавер, я не заключала договора; прошу вас, замолчите, я умру, если вы еще будете кощунствовать! Кинуться вам что ли в ноги?…

– До этого часа я сохранял хладнокровие, но все людские несчастья приводят меня в бешенство!.. О! Если бы я держал человечество так, как держу тебя, я бы его задушил! Если бы я держал твоего бога, я бы его ударил, как ударяю вот это дерево! Если бы я держал свою мать, мать, ту, что дала мне жизнь, я бы распорол ей живот! Какую же подлость она сотворила!.. Ах! Если бы она еще задушила меня в своей утробе, как мы задушили нашего сына… Ужас!.. Я схожу с ума…

Безжалостный мир! Выходит, девушке надо убивать своего сына, не то она потеряет честь!.. Флава, ты честная девушка, ты зарезала своего сына!.. Ты девственница, Флава! Ужас!..

Отойди от могилы, я разрою землю ногтями: я хочу снова увидеть моего сына, я хочу с ним повидаться в свой последний час!

– Не возмущайте его священной могилы…

– Священной!.. Говорят тебе, что я хочу повидать сына в мой последний час! Пусти меня, я разрою могилу.

Дождь лил в три ручья, ревел гром, и молнии, отбрасывавшие огненные сполохи на равнину, освещали Флаву: волосы ее растрепались, ее белое платье казалось саваном, она лежала распростертой под пучками остролистника. Шампавер, стоя на коленях на земле, раскапывал песок ногтями и кинжалом. Внезапно он поднялся, в руках у него был детский скелет в лохмотьях.

– Флава, Флава! – вскричал он, – посмотри же на своего сына; видишь, вот она, вечность!.. Гляди!

– Вы мучаете меня, Шампавер, лучше убейте меня!.. И все это за одно преступление, единственное… Нет, это уже слишком…

– Закон! Добродетель! Честь! Вы удовлетворены, так забирайте свою добычу!.. Варварский мир, ты этого хотел, вот, смотри, это твоих рук дело. Ну что, доволен ли ты этой жертвой? Доволен ты своими жертвами?… Незаконнорожденный! С вашей стороны было большой смелостью родиться без королевского соизволения, без церковного свидетельства! Ну как, закон? Ну как, честь?

Не плачь, Флава, что все это? Пустяки – детоубийство. Столько робких дев совершали их уже по три раза, столько добродетельных девушек ведут счет веснам своим по убийствам… Варварский закон! Жестокий предрассудок! Мерзкая честь! Люди! Общество! Нате! Нате вашу добычу! Я вам ее отдаю!!!..

Шампавер схватил трупик и забросил его далеко; скатываясь по крутому склону, он разбился о придорожные камни.

– Шампавер, Шампавер, добей меня, – прохрипела Флава, похолодевшая и едва живая, – теперь ты готов?…

– Да!..

– Убей меня, дай мне умереть первой!.. Вот, ударь сюда, тут мое сердце!.. Прощай!!!

Шампавер стал на колени, приложил острие кинжала к груди Флавы и, приникнув грудью к рукояти, навалился на нее всей тяжестью и крепко зажал ее в своих объятиях: холодное железо вошло ей в грудь. Флава пронзительно вскрикнула, и крик этот стоном отозвался в каменоломнях.

Шампавер вытащил нож из раны, поднялся и, опустив голову, побрел вниз с холма и исчез в дожде и тумане.

V
De profundis[351]351
  Из глубины (лат.)


[Закрыть]

На следующий день на рассвете, проезжая по дороге, возчик услышал, как под колесом телеги что-то вдруг хрустнуло, – это был скелет ребенка.

Крестьянка нашла у ручья труп женщины, раненной в сердце.

А на Монфоконских холмах[352]352
  Около холма Монфокон находилась парижская свалка.


[Закрыть] живодер, насвистывая свою песенку и засучив рукава, заметил среди вороха рогатин окровавленного мужчину: его запрокинутая голова была погружена в грязь, и наружу выбивалась только длинная черная борода, а в грудь, как кол, был воткнут огромный нож.