Текст книги "Шампавер. Безнравственные рассказы"

III
Коварна как волна[293]293
  В эпоху романтизма писатели охотно цитировали Шекспира. Этой моде отдает дань и Борель. Приводя в названии главы эти слова, взятые из «Отелло» (акт V, сцена II), Борель следует за Мюссе, который за три года до него уже использовал их в качестве эпиграфа к комедии «Венецианская ночь».


[Закрыть]

Сомнение. – Тревога. – Страсти. – Нескромность. – Никаких сомнений! – Бедняга Пасро принимая содержанку за чистую девушку. – Он был другом сердца, а платил за все Фогтланд. – Пытка. – Чистая вода становится тиной. – Омерзение.

Итак, Пасро снова один в глубочайшем унынии и с роковым письмом в руке: как же ему поступить? Сомнения и подозрения обступили его; все пропало! Уверенность рушится, как старый дом под ударами топора. Кто этот полковник Фогтланд? Какое он имеет отношение к Филожене? Что значит это послание?… После долгой нерешительности, долгой борьбы, чтобы избавиться от своей тревоги, он сломает печать на письме, в котором содержится либо окончательный приговор ему, либо торжественное оправдание его любовницы, гнусно им заподозренной, заклейменной тяжестью позорного обвинения на тайном судилище его сердца.

– Как, сломать печать?… Нет, я еще не сошел с ума! – восклицает он. – Если я вскрою письмо, то что я буду делать потом, окажись Филожена ни в чем не виновной? Я так унижу себя в ее глазах, буду выглядеть ревнивцем, соглядатаем, предателем! Ведь это предательство – взламывать печать, чтобы залезть сапожищами, да еще со шпорами, в доверчивую и застенчивую душу. Да, но если я обманут! Как мне об этом узнать?… Кто скажет мне, что меня не дурачит распутница? Неужто дожидаться, покуда об этом станут кричать на улице? Станут смеяться на всех углах, когда я буду проходить с ней под руку? Станут шушукаться за моей спиной: «Сегодня она со своим студентом. Мне этот больше нравится, чем ее предпоследний». Какая срамота, человеку благородному идти среди бела дня с этакой потаскухой. Ах, это было бы ужасно! Я должен знать то, что есть; я должен знать, наконец, кому мне верить!..

Посмотрим. Нет, нет! Не безумие ли это – докапываться до истины? Кто роется в подобных вещах, роет себе могилу.

Ведь если это письмо запретит мне любить и уважать эту женщину, если оно властно предпишет мне растоптать ее ногами, возненавидеть ее! Ах! Какое ужасное пробуждение! Я этого не переживу!.. Мне нужна моя Филожена, нужна ее любовь навеки! Это масло моей лампады; разлить его, и она потухнет! И это меня убьет!..

Пасро, Пасро! Как ты неблагодарен, как жесток к этой женщине! Зачем обвинять ее, зачем клеймить, зачем?… Знаешь ли ты, что содержится в этой записке? Нет! Так по какому же праву тогда?… Страсть помрачает мне рассудок…

О, нет, конечно же, это нежное существо, добрая, простодушная, невинная девочка, она окружает меня любовью и клянется в ней, а я ее – заботами, радостями, счастьем, ей я отдал молодость, жизнь, ей поклялся в верности навеки; нет, ни за что она бы не сумела, не посмела бы меня обмануть! Нет, нет, Филожена, ты чиста и верна!

Подойдя к окну, Пасро отогнул края записки пальцами и заглянул во внутрь воспаленным и жадным взором. Разбирая слово за словом, он топал ногами и громко стонал.

– Великий боже! Предчувствия – это твой голос, ибо только твой голос никогда не солжет!..

Ужас! Ужас!.. Ах, Филожена, как все мерзко!.. Еще утром я был готов дать голову на отсечение, пожертвовать жизнью; я бы ведь отрекся от бога, если бы бог обвинил тебя. О, как это гнусно! Как низко! Но берегитесь! Никто не знает, что у меня на сердце, когда в нем уже нет любви. Берегитесь!

Посмотрим же, господин полковник; посмотрим, господин Фогтланд, я тоже там буду, на вашем свиданье! Мы будем там все трое!

В изнеможении он повалился на диван и, обхватив голову руками, залился горючими слезами.

Вот что содержало злосчастное письмо слово в слово:

«Дорогая моя Филожена,

Волнения среди унтер-офицеров моего полка требуют, чтобы я безотлагательно ехал в Версаль; не рассчитывай на меня сегодня ночью. У меня не будет возможности вернуться раньше, как через два-три дня; поэтому в воскресенье будь к пяти часам в Тюильри, под каштанами, возле мраморного кабана; я сразу, как приеду, прибегу к тебе, и мы вместе пообедаем. Три дня без тебя – это очень много и очень жестоко! Но долг прежде всего. Люби меня, как я тебя люблю.

Прощай! Целую тебя всю.

Фогтланд».

Может ли быть что-либо менее двусмысленное, более тяжкое? После всех мучительных сомнений к Пасро пришла уверенность. Да, теперь он уверился!..

Но всех этих страданий было еще мало, мало было узнать, что та, кого он окружил нежными заботами и кого одарил чистейшей любовью, клятвопреступница, низкая и подлая тварь. – Видно, суждено ему было в тот день принять удар за ударом и все потерять, навсегда, без возврата. Та, кого он рисовал себе целомудренной, невинной, стыдливой, к кому приближался с трепетом, почитая за преступление, что вырвал ее из девичества и возмутил ее тихую ясную душу, предстала перед ним во всей своей мерзости: распутной, бесчестной, похотливой, поганой!

Решив оставить ей записку и роясь в ящике, чтобы найти чернильницу, он обнаружил – мне стыдно произнести это имя – в золоченом сафьяновом переплете книгу с раскрашенными картинками, о небо, мне стыдно сказать… то был Аретино![294]294
  Аретино, Пьетро (1492–1556) – итальянский писатель поэт, публицист, один из самых независимых и оригинальных умов своего времени. За свои сатиры Аретино получил прозвище «бич королей». Вместе с тем за ним утвердилась и репутация без нравственного писателя, настолько циничны и даже порнографичны были иные его произведения («Диалоги» и др.). Это и смутило Пасро, нашедшего томик Аретино в секретере своей возлюбленной.


[Закрыть]

Вообразите его ужас. Он был уничтожен. Его губы презрительно подергивались, потом надулись и отвисли, выражая глубочайшее отвращение, а в стесненной груди он ощутил подступившую тошноту.

В это мгновение вошла Мариэтта, и Пасро совладал со своим горем.

– Госпожи все еще нет?

– Нет, милочка.

– И полюбилась же ей верховая езда…

– Она от нее без ума.

– О! Мне больно делается от вашего смеха. Вы так огорчены, так расстроены, мой дорогой господин. Поверьте мне, если уж страдать, то не стоит страдать из-за нее, бедный молодой человек, если бы вы только знали… Но, может быть, кто-нибудь приходил без меня?

– Нет. Ах, да! Принесли только письмо – от полковника Фогтланда.

– От полковника Фогтланда!.. Неудивительно, что вы в таком состоянии. Бедный молодой человек, как грубо вас обманули!

– Прощай, прощай, Мариэтта!

– Прошу вас, крепитесь, у меня сердце обливается кровью! Сказать ей, что вы были?

– Да, и ни слова больше!

Пристыженный, он незаметно выскользнул из двери, словно развратник, выходящий из публичного дома. На бульваре, на стоянке кабриолетов, он отыскал Мартинеса, кинулся ему на шею и расцеловал его к величайшему удивлению прохожих.

– О, друг мой, ты был прав: в тихом омуте оказались черти! Едем, едем, погоняй, погоняй! Мчись во весь дух! Мне надо забыться!

IV
Многоречивый Альбер

Положительно, у нашего студента сплин. – Спленалгия. – Он создает себе искусственный климат, свое собственное солнце и пунш. – Поелику воображение не наделило его страхом приближения смерти или всего, что за нею следует, он не страдает ложной чувствительностью. – Рассуждение. – Аретология.[295]295
  Аретология – изучение Аретино.


[Закрыть] – Он засыпает.

Вернувшись домой, Пасро снова впал в холодное и молчаливое оцепенение. Обыкновенно на его красивом лице лежала печать тоски, глубокой, но умиротворенной; теперь же совсем не то: блуждающие глаза его спрятаны под плотно сдвинутыми бровями, рот искажен горьким смехом, зубы скрежещут; нервы его напряжены, он шагает взад и вперед, сведенными пальцами хватает и ломает все, что попало; то он сгибается в три погибели, то извивается, как раненый зверь; голова его все время поворачивается направо и налево, точно у страдающего близорукостью орла, который высматривает добычу, чтобы кинуться и задушить ее; все движения его свирепы и злобны.

Внезапно он распахивает настежь окна, подбегает и свешивается вниз, вслед за тем резко задергивает жалюзи и запирает окна и ставни изнутри; вот он стоит, погруженный в глубокий 'мрак, и в этом находит радость. После этого начинает зажигать лампы, люстры, жирандоли, канделябры и свечи; несмотря на духоту, разводит жаркий огонь в камине, потом звонит. Прибегает слуга.

– Лоран, принеси мне сюда чашу, сахару, лимонов, чаю, бутылок пять рому или водки; а сам поезжай сейчас же к приятелю моему Альберу и проси его немедленно ко мне приехать; просто скажи ему, что у меня день небытия.

Лакея нисколько не удивили ни все эти приготовления, ни иллюминация, ни спешка, он исполнил приказание как нечто само собой разумеющееся, обыденное.

И впрямь во всем этом не было ничего нового: лишь одно из многих чудачеств Пасро, которое повторялось к тому же чаще других. По натуре нервный, впечатлительный, раздражительный, он начинал чувствовать себя очень плохо всякий раз, когда падал барометр, небо переставало сиять, солнце не палило и не жгло. Ему нужны были знойные страны, чистый воздух, раскаленная земля: Марсель, Ницца, Антиб, испанское солнце, итальянская жизнь!.. Вот почему он огорчался, что ему приходится прозябать в городе непроглядных туманов, слякоти, грязи, студеном, пасмурном, нездоровом, промозглом, и он надеялся бежать из него навсегда, как только получит диплом; он мечтал навсегда покинуть родину и переехать куда-нибудь в Колумбию, в Панаму.

В дождливые дни, тягостные и гнетущие, тогда, когда дул северный ветер или все заволакивал туман, на него находила хандра, он томился и вздыхал. Скучал и плакал. Все становилось ему безразличным, девизом его было:

 
Как наша жизнь горька, как сладостна могила!
 

Поэтому долой жизнь!

В такие дни он призывал небытие. Только тремя вещами стоит заниматься, думалось ему в такие минуты, тремя вещами, и все три сулят забвение: напиться до бесчувствия, спать и не видеть снов или наложить на себя руки; напьемся же и уснем! Чтобы покончить с собой, необходимо сделать такое усилие, на которое я сейчас не способен; дальше видно будет. – Не хочу больше этого глупого света; закроем ставни и окна. Огня! Свечей! Мериленда[296]296
  Мериленд – сорт табака, выращиваемый в Мериленде, одном из североамериканских штатов.


[Закрыть] и пуншу!..

– Лоран, ты будешь приносить мне пищу и проведывать меня время от времени. А как только солнце проглянет и жизнь снова станет прекрасной, дай мне знать, открой тогда ставни.

Иной раз, когда ненастная погода водворялась надолго, ему случалось и по месяцу просиживать взаперти, вечно с лампами, свечами, утопая в сиянии искусственного света; иногда он в эти дни читал и писал, но чаще напивался пьяным или спал непробудным сном. Его двери были для всех закрыты, кроме Альбера, весьма охотно приходившего разделить с ним его добровольное заточение. Альбер не знал той одержимости, того страдания, того отчаянья, которыми бывал охвачен его друг, его прельщала необычная обстановка, возможность погладить жизнь против шерсти и назло тупому мещанству. Но больше всего его прельщали сигареты и пунш. Перед ними он просто благоговел, глубоко их чтил.

Дни небытия у Пасро не всегда бывали данью туману, дождю и темноте;[297]297
  Тоска, вызванная разочарованием во всем окружающем и называвшаяся модным английским словом «сплин», становится в эти годы характерной чертой общественного настроения. А. де Мюссе иронически замечает о своем герое:
Мой друг покоен был и счастлив. В самом деле,Едва четыре дня хандрил он на неделе.(«Мардош», II, перевод В. С. Давиденковой).  Сплин, этот недуг эпохи, вызывавший часто шутки и иронию современников, нередко имел трагический исход: отчаяние, подавленное состояние духа, неверие породили во Франции 30-х годов «эпидемию» самоубийств. См. также прим. 41.


[Закрыть] часто, – так было и в этот раз, – они проистекали от скуки, огорчений и неудач.

Внезапно быстрые шаги, взрывы смеха и песни на лестнице возвестили о приходе Альбера.

– Здорово, старина Пасро, мы что же, снова в небытии} Положим, я это еще с утра предчувствовал по твоей мрачной физиономии. Вообще-то мне это весьма кстати, ибо, признаться, хоть я взял за правило все принимать легко, но у меня еще в печенках сидит утреннее происшествие; не худо малость заглушить его.

– Ах! Бедняга Альбер, если тебя еще утренняя неудача зудит, то моя послеобеденная меня совсем доконала!..

– Что ты имеешь в виду?

– Ты мне дал месяц сроку, помнишь? Так вот, возвращаю тебе тридцать дней.

– Вот оно что! Чудесный подарок!.. К какому же ты пришел заключению о женской добродетели? Что скажешь о своей святой Филожене? Это чудесно, чудесно! А ну-ка, выкладывай всю эту потеху!

– Увы! Лучше не будем об этом говорить, мне слишком больно! Налей-ка лучше пуншу, и дело с концом!

– Знаешь, Пасро, а ты ведь не очень-то любезен. Ты бы мог меня обождать, нечего напиваться одному; ты выдул в одиночестве, словно анахорет, почти целый бокал.

 
Как наша жизнь горька, как сладостна могила!
 

Пить! Пить! Наливай же, прошу тебя, я еще в здравом уме, я все еще мыслю, я страдаю!.. Наливай, Альбер!

– Все это уязвило бы меня, по чести скажу, если бы я был уязвим; зря ты принимаешь эти вещи так близко к сердцу; в конце концов, что с того? Жалкая история, пошлая, избитая! Ты во что бы то ни стало хочешь любить; выкинь все это из головы, прошу тебя; всюду ты найдешь одни только презренные создания; всюду из-под глазури невинности проступит скудель, грубая глина; смолоду одни разочарования от вероломных, распутных и лживых любовниц, под старость – от жен, неверных или сварливых. Нечего увиваться вокруг женщин в поисках чувств, иди к ним ради развлечения, ради здоровья, да и то если природа сама толкает тебя в их объятья.

– Альбер, душевная сухость твоя обличает в тебе медика![298]298
  Благоразумие Альбера и его способность без всяких иллюзий воспринимать жизнь Борель связывает с его профессией врача, несомненно по ассоциации с книгой А. де Виньи «Консультации Черного Доктора», появившейся в 1832 году и имевшей большой успех.


[Закрыть] Бери-ка скальпель, поговори о мышцах и флеботомии[299]299
  Флеботомия – кровопускание.


[Закрыть] или помолчи; ты мне жалок!

– Кроме того, видишь ли, здраво рассуждая, нечего требовать от женщин верности и постоянства; нелепо называть добродетелью все то, что противно женской натуре и несовместимо с ней. Ей свойственно легкомыслие, беззаботность, переменчивость, своеволие, – такой она и должна быть, так надо, и это хорошо. Ей не к чему отягчать себя, анализировать, обдумывать, взвешивать; ей надо всегда быть взбалмошной, увлекаться то тем, то этим, чтобы с легкостью пройти через страдания, назначенные ей в печальный удел, и чтобы не догадаться о том низменном положении, которое ей уготовило общество.[300]300
  После Июльской революции вопрос о роли женщины в обществе с самых различных точек зрения обсуждался в прессе, в палате депутатов, в литературе. С особой остротой, вызывавшей скандал и судебные преследования, вопрос о равноправии женщин подняли сен-симонисты. В 1832 году, после принятия закона о разводе, началась волна бракоразводных процессов, возбуждавшихся в подавляющем большинстве случаев женщинами.


[Закрыть]

 
Как наша жизнь горька, как сладостна могила!
 

Наливай-ка, Альбер, наливай, наконец-то меня шатает; наливай, я чувствую, как действительность куда-то уходит.

– Ты всегда будешь несчастным, если не захочешь удовлетвориться внешностью, если захочешь непременно копаться и до всего доискиваться. В ущельях мысли и разума таятся опасности: там вечно происходят обвалы. Нельзя одновременно жить и думать, надо отказаться от того или другого. Кто бы смог вынести существование, если бы, как ты, вечно обо всем задумывался? Ведь так мало надо, чтобы дойти до желания смерти; взглянешь на небо, на звезду, спросишь себя: что это? И тогда наша жалкая доля, наша низость, наш плоский, ограниченный разум явятся нам во всем своем блеске. Начинаешь жалеть себя, и тебя охватывает отвращение; утомившись и устыдясь самих себя, хоть прежде мы преглупо гордились собою, мы начинаем призывать на помощь небытие, в общем-то еще более непонятное…

Надо стать таким, чтобы от тебя все отскакивало, как от брони. Не надо ничего принимать всерьез, надо смеяться!

– От жалости!

– Надо смеяться над всем, порхать от цветка к цветку, от наслаждения к наслаждению, от радости к радости…

– А что такое наслаждение и радость? Не знаю.

– Надо исполнять каждую свою причуду.

– Я свою исполню!

– Играть, тратить, прожигать жизнь, лгать, быть беззаботным, ленивцем, повесой.

– Пуншу, пуншу, Альбер, наливай же! Хватит с меня поучений! Поверь мне, смерть у меня в груди; я не создан для жизни.

– Но разве не жалко видеть молодого человека в блеске карьеры, наделенного возвышенным умом, чья мысль способна обнять мир и науки, который опускается, съеживается, тупеет и уничтожает себя ради подлой девки, разве это не жалость? Очнись же, Пасро!

– Я ношу в себе смерть, я не создан для того, чтобы жить, говорю тебе.

– Мало тебе девчонок, с кем отомстить за себя? Мало тебе места на земле, если тут стало не по себе? Поезди-ка по разным местам, чтобы все повидать, все услышать, всего коснуться, всего отведать, и вот, если на твоем пути ничто тебя не привлечет, не притянет, если нигде ты не будешь чувствовать себя хорошо, если ты не сыщешь берега, где бы захотелось раскинуть палатку, воротись – и тогда только настанет время уничтожить себя, и ты будешь прав, и я похвалю тебя за твою решимость.

 
Как наша жизнь горька, как сладостна могила!
 

Налей-ка мне, Альбер! Пуншу! Пуншу! Чтобы уснуть! Еще один бокал небытия. Неужели я все еще владею своим пытливым умом, скажи?

– В глазах людей – нет.

– Наконец-то…

Пасро кое-как добрел до постели и повалился. Альбер допил начатый бокал и ушел, выписывая ногами кренделя и весь наклонясь вперед, точно Пизанская башня[301]301
  Пизанская башня – «падающая» башня в итальянском городе Пизе. Еще когда ее строили (XII век), она немного наклонилась в результате деформации грунта и затем была в таком виде укреплена.


[Закрыть] или Сен-северенская игла.[302]302
  Сен-северенская игла – башня Сен-Северенской церкви в Париже, украшенная высоким и тонким шпилем.


[Закрыть]

V
Неблагопристойность

Похмелье – Наш Дагобер недоглядел, штаны навыворот надел[303]303
  Начало известной шутливой песенки о франкском короле Дагобере (VII век), самом известном из династии Меровингов.


[Закрыть] – Что за низость, зонтик. – De torrente in via bibet[304]304
  В пути пьет из источника (лат.)


[Закрыть] – Su majestad christiamsima el verdugo[305]305
  Его христианнейшее величество палач (исп.)


[Закрыть] – Нелепость! – Новые нелепости – Еще нелепости – Одни только нелепости!

Было еще очень рано, в комнате мрачно догорали свечи. Пасро, бледный и изможденный, ругался самыми последними словами, лежа в постели и обрывая шнурок звонка.

– Черт знает что! Этого бездельника не дозовешься! Кошачий концерт, что ли, ему устроить, ну так на вот, получай! О черт! А вдруг он помер, а я теперь звоню по покойнику! Силы небесные! Этот олух, верно, занимается любовью в объятиях какой-нибудь дуры!

Крича так, словно одержимый, он дергал звонок то одной, то другой рукой: дзин! дзин, дзин! В конце концов шнурок оборвался, и кусок его остался у него в руке, как обломок шпаги у дуэлянта.

– Боже милостивый, господин Пасро, что-то у вас сегодня совсем терпенья нет!

– Лоран, ты вынуждаешь меня ругаться, черт полосатый! Три часа никак до тебя не дозвонюсь. Куда это ты провалился? Ждал, пока виселицу восстановят, что ли? Живо костюм мне приготовь, мне надо идти.

– Кто же вас знал, что вы вскочите чуть свет после вчерашнего? Погода прескверная, льет как из ведра; куда это вы пойдете?

– Костюм, говорят тебе, – мне надо идти! Пусть даже погода такая, что брехуна и то за дверь не выгонишь.

Лоран стал помогать Пасро, тот был так поглощен своими мыслями, что ничего не видел и не чувствовал.

– Прошу прощенья, ваша милость, только как сами вы сегодня не в себе, так и штаны-то у вас наизнанку надеты.

– Королевская рассеянность, достойная Меровингов!

– Ох, ох, милый барин, огорчаете вы меня, какой-то вы сегодня озабоченный и мрачный. У вас черная меланхолия.

– Чернее некуда.

– К завтраку-то вы воротитесь, барин?

– Не уверен.

– Послушайте, на дворе так льет и такой холод – поди, все на свете насмерть простудятся.

– Ну и пускай себе подыхают!

– Подождите немножко, либо наймите экипаж, либо уж зонтик, что ли, возьмите.

– Зонтик! Лоран, ты меня оскорбляешь. Изнеживающая вершина цивилизации. Воплощение, квинтэссенция и символ нашей эпохи![306]306
  Зонтик неслучайно превращается у Бореля в «символ» эпохи – новой, буржуазной монархии: король Луи-Филипп, желая изобразить из себя «народного» монарха, взял за правило ежедневно прогуливаться по улицам Парижа в костюме буржуа и с зонтиком в руках. Этот маскарад часто вызывал насмешки демократов.


[Закрыть] Зонтик!.. вот во что презренным образом выродились плащ и шпага! Зонтик!.. Лоран, ты меня оскорбляешь! Прощай!

Ветер хлестал его, дождь неустанно поливал – студент наш был похож на сушеную треску, которую вымочили за счет самого неба. И вот он стучится у запертых дверей какого-то дома на узенькой пустынной улочке Сен-Жан или Сен-Никола, что ниже бульвара Сен-Мартен. С несчастного ручьями лила вода, как из опрокинутого горшка. И это он, в такой сильной степени страдавший водобоязнью, умудрился пройти через весь город, втянув голову в плечи, не обращая ни малейшего внимания на ливший как из ведра дождь! Прохожие покатывались со смеху, глядя, как он шагает с сосредоточенной невозмутимостью дервиша, но он ничего не слышал, твердо переступая через потоки и ручьи, которые струились на его пути, а по временам еще вдохновенно декламировал знаменитые стихи из «Эрнани»:

 
Когда у нас в груди клокочет страсти пламя,
А сердце ширится и полнится громами, —
Что нам гроза небес над проливным дождем,
С которым сходят в дом и молнии и гром.[307]307
  Перевод Вс. Рождественского. Цитируя подходящие к случаю стихи из «Эрнани» (акт I, сцена II), Пасро не только обнаруживает свое знакомство с этой драмой, но и свою литературную и политическую ориентацию: ведь нашумевшая «битва за Эрнани» (1830) знаменовала победу «либерализма в литературе», как назвал романтическую школу В. Гюго в предисловии к «Эрнани».


[Закрыть]
 

Он долго ждал у запертой двери. Наконец ему все-таки открыли.

– Кого вам угодно, сударь?

– Сеньора Вердуго.[308]308
  Вердуго (el verdugo) – по-испански «палач» Пасро назвал палача по-испански вернее всего потому, что ему вспомнилось произведение Бальзака из современной испанской жизни с испанским же названием «El verdugo».


[Закрыть]

– Как вы сказали?

– Прошу прощенья, можно видеть г-на Сансона?[309]309
  Сансон – французский род, в котором на протяжении семи поколений обязанности и титул палача передавались по наследству (1688–1847). В 1793 году Шарль Сансон казнил Людовика XVI. В 30-е годы XIX века «трон» палачей принадлежал его сыну Анри Сансону. Палач был фигурой весьма знаменитой в публицистической и художественной литературе эпохи. Жозеф де Местр возвеличил палача как опору общества, чем вызвал бурю протестов и насмешек. Во многих литературных произведениях 20 – 30-х годов фигурируют палачи. Это «Ган Исландский» В. Гюго (1824), «Отец и дочь» Шаля и Бодена (1824), «Инес Мендо» Мериме (1825). В 1830 году вышла книга «Воспоминания Сансона», написанная Бальзаком и Леритье. Подхватив идею Ж. де Местра, авторы изобразили Сансона в виде благообразного, высоконравственного и раскаивающегося старика (об этой книге см.: Н. А. Таманцев. Об одном раннем произведении Бальзака «Записки Сансона». Записки Лен. Гос. библиотечного института, 1957). Изображение палача у Бореля продолжает эту хорошо известную в 30-е годы идею, и вместе с тем полемизирует с ней.


[Закрыть]

– Да, он завтракает, войдите.

– Приветствую вас, сударь.

– Я к вашим услугам. Что за спешное дело привело вас ко мне в такую бурю?

– Вот именно, спешное.

– Ну что ж, рассказывайте!

– Прошу извинить меня за то, что я осмелился побеспокоить вас в вашем убежище и просить оказать мне услугу, которая по вашей части.

– По моей части! Я оказываю только жестокие услуги.

– Жестокие для трусов, людям сильным они приятны!

– Слушаю вас.

– Я пришел просить вас, хотя это и очень большая нескромность с моей стороны…, вы ведь меня совсем не знаете…, впрочем, я готов уплатить все издержки и расходы…

– Объяснитесь же наконец.

– Я собирался смиренно просить вас, я был бы очень тронут вашей снисходительностью, если бы вы могли оказать мне честь в виде дружеского одолжения гильотинировать меня.

– То есть как это?

– Если бы вы знали, как мне хочется, чтобы вы меня гильотинировали!

– Вы что-то уж очень далеко зашли со своими шутками; вы что же, молодой человек, решили оскорбить меня в моем собственном доме?

– Я далек, очень далек от этой мысли; пожалуйста, выслушайте меня; дело, по которому я пришел к вам, важное и серьезное.

– Если бы я не боялся оказаться невежливым, то я сказал бы вам прямо, что вы, как видно, сошли с ума.

– Так могло бы многим показаться, сударь. Клянусь всеми вашими эзофаготомиями,[310]310
  Эзофаготомия – хирургическая операция, рассечение стенки пищевода. Пасро иронически употребляет этот термин, имея в виду казнь гильотинированием.


[Закрыть] что я в твердом уме; просто услуга, о которой я вас прошу, не в наших обычаях, то есть не в обычаях толпы, а всякий, кто не поступает в точности так же, как толпа, считается сумасшедшим.

– Вижу, что вы человек порядочный. Хочется верить, что у вас действительно не было ни малейшего намерения меня обидеть или напомнить мне о моей злосчастной профессии, которую я успел уже позабыть. Должно быть, вы в здравом уме.

– Вы отдаете мне должное.

– Может, вы художник? Судя по вашему костюму…

– Да, пожалуй, но вы-то ведь тоже художник, мы с вами в некотором роде собратья: мои занятия во многих отношениях напоминают ваши; как и вы, я тоже хирург, но вы – мой учитель по части ампутаций; мои операции менее торжественны и менее верны, чем ваши, именно это и привело меня к вам.

– Вы делаете мне честь.

– Нет, что вы, от меня до вас, как от пряслица до прядильни: я ведь действую вручную, а вы, сударь, крупный промышленник, вы производите ампутации механическим способом.

– Вы делаете мне честь. Только чем же все-таки я могу вам служить?

– Я хотел бы, как я уже имел дерзость сказать вам, чтобы вы меня гильотинировали.

– Будем, наконец, говорить серьезно, не возвращайтесь к этому больше, это скверная издевка!

– Покорнейше прошу поверить, что это единственная весьма важная причина моего посещения.

– Ну и оригинал!

– Без лишних слов, вот как обстоит дело. Давно уже мне хотелось оборвать эту жизнь, я устал от нее, она мне надоела; я, правда, еще поддавался надеждам, откладывал все со дня на день; и вот наконец вы видите жалкого раба, обремененного людскими печалями, который падает под тяжестью своей ноши и пришел, чтобы скинуть ее с плеч.

– Вы так рано устали от жизни? Как это могло случиться, друг мой?

– Мы вольны распорядиться нашей жизнью. Ее можно переносить на известных условиях, например когда человек счастлив, и можно же, конечно, с полным правом оборвать ее, если она приносит одни страдания; мне навязали жизнь без моего согласия, как мне навязали крещение; от крещения я отрекся, а сегодня пришел требовать обратно небытие.

– Вы что, человек одинокий, у вас нет никого родных?

– Родных слишком много.

– У вас нет денег?

– Я не из тех, кто поклоняется золотому тельцу.

– Но разве нет у вас хоть капельки любви к науке?

– В науке все лживо, это одна тщета.

– У вас нет никакой привязанности, нет подруги?

– И то и другое я потерял навсегда.

– В двадцать лет потерять любовь нельзя, а потеря подруги, хоть она и велика, все-таки возместима.

– Я пресытился жизнью.

– Глаза у вас блестят, а сердце бьется – значит, это не так.

– Я все увидел в истинном свете.

– Даже любовь?

– Любовь! Но что такое любовь? Ее опоэтизировали на радость дуракам. Грубая, периодически повторяющаяся потребность, вопиющий закон природы, вечной природы, воспроизводящей и размножающей, животное влечение, плотское скрещение полов, спазм! И ничего более! Страсть, нежность, честь, чувство – все сводится к этому.

– Какие отвратительные слова!

– Вчера еще я так не говорил; вчера я был еще обольщен обманом, но со вчерашнего дня не одна повязка упала с моих глаз; никто не был так чувствителен, как я. Чем возвышенней и прекраснее сны, тем мучительней и пошлее пробуждение. Вчера я был нежен, сегодня я стал свиреп. Всеми силами моей души я полюбил женщину. Я поверил, что и она любит меня, а она меня разыгрывала. Я считал ее искренней, она оказалась низкой и подлой! Я верил, что она простодушна, невинна, чиста, а она оказалась продажной! О ужас! А ведь единственным, что меня удерживало в этом мире, была любовь, любовь к этой женщине!

– Горе ваше мне понятно, но все это вполне поправимо. Просто одно из тысячи похождений молодости, каких у вас еще будет немало: пожалуйста, не привыкайте из-за этого каждый раз себя убивать. Все, что вы мне рассказали, никак не может быть серьезной причиной для самоубийства. Знаю, знаю, разочарование бывает иногда очень горьким; но сильный и мыслящий юноша, как вы, должен уметь преодолеть еще и не такие трудности. Все это какое-то ребячество, и если всем нам еще доведется жить снова после того, как на нашей земле не останется ничего живого, вы обретете новую оболочку и спокойствие, вы, разумеется, сильно устыдитесь того, что когда-то пожертвовали собой ради такой малости, такого пустяка.

– Как я уже сказал вам, я принял решение покинуть жизнь еще до постигшей меня катастрофы; только любовь заставляла меня откладывать исполнение этого плана. Я даже не уверен, встреть я другую, попадись мне женщина достойная и верная, не расстался ли бы я со своим намерением. Но сейчас все изменилось, я поклялся с собой покончить; клятву преступать нельзя.

– Видите, я, оказывается, был прав, сочтя вас помешанным.

– Помешанным!.. Скажите же мне тогда вы, который в своем уме, что мы делаем на земле? Для чего, зачем мы тут? И вообще кто мы такие, жалкие гордецы? Или все дело лишь в том, что мы подлежим воспроизведению и уничтожению?

– Вы сошли с ума!

– Мы отклонились в сторону, давайте вернемся к причине моего посещения: еще раз умоляю вас, исполните мою просьбу; я оплачу все издержки.

– Какую просьбу? Чего же вы, собственно говоря, хотите?

– Сущий пустяк. Я просто хочу, чтобы вы меня гильотинировали.

– Никогда, друг мой, это чистейшее чудачество. Даже если бы я захотел, я бы не мог. Увы! Да не допустит господь, чтобы я нанес вам даже ничтожную царапину.

– Почему? Разве вы не вправе, разве вы не вольны делать что вам заблагорассудится? Общество вручило вам скрипку, так разве вы не вправе на ней играть сколько душе угодно? Разве оно может запретить вам оказать кому-то дружескую услугу?

– Что верно, то верно, общество оставило мне в наследство плаху, а вернее, отец отписал мне гильотину наместо всего движимого и недвижимого имущества. Но общество сказало мне: будешь играть на своей скрипке только для тех, кого мы сами к тебе пришлем.

– Так вот оно-то меня и послало.

– Ну уж нет.

– Вот именно, меня привело мое отвращение к этому обществу.

– Вы сразу пришли ко мне, мой милый, а так это не делается. Вы по столбовой дороге прикатили, а надо было взять в обход; извольте-ка вернуться да пройти через жандармов, через тюрьму, тюремщиков да судей.

– Так вы решительно не хотите оказать мне эту услугу? Вы неучтивы. Но господи боже мой! Я вовсе не прошу непременно делать это среди бела дня, на глазах у всего Парижа, посреди Гревской площади: это наше частное дело, обставим все по-домашнему: там вот, в уголке вашего сада, все равно где, по вашему усмотрению. Видите, какой я покладистый.

– Нет, это невозможно: убить невинного!

– А разве у нас это не делают каждый день?

– Я не убийца.

– Как это жестоко – отказывать в том, что вам ровно ничего не стоит!

– Я не душегубец.

– Может быть, я вас обидел, но я этого не хотел; вы не какой-нибудь разбойник, я это знаю; всем известны ваше человеколюбие, ваша филантропия.

– Если вы искренно желаете смерти, самый простой выход – самоубийство: первое попавшееся оружие, пистолет, наконец, ваш скальпель…

– Нет, мне это не подходит, не будет полной уверенности в успехе; рука может дрогнуть, вот и оплошаешь, может произойти, как говорится, осечка. Можно себя покалечить, изуродовать.

– Очень жаль.

– А ваш способ такой быстрый, такой верный; прошу вас в виде компенсации за всех тех, кого вам пришлось обезглавить, умоляю вас, отрубите мне голову по-дружески.

– Не могу.

– Но это же нелепо.

– Не будьте навязчивым.

– Ладно же, не хотите по-хорошему, так вас заставят меня убить. Если дело лишь за тем, чтобы пройти через жандармов и судей, что же – и пройду!

– Вот тогда я буду вашим покорным слугой.

– Не хотите, ну-ну! Почему? Потому, что я невиновен: ничего себе причина! В конце-то концов, если непременно необходимо, чтобы я совершил преступление, то это все легко и просто! Ну-ну!.. Во Франции хватает Коцебу, а вот Карлов Зандов[311]311
  Коцебу Август Фридрих Фердинанд, фон (1767–1819) – немецкий писатель, реакционер по своим общественным и политическим взглядам, противник просветителей и Великой французской революции. Несколько лет провел в России на государственной службе. Когда в 1818 году появилась «Записка о современном положении Германии», написанная А. Стурдзой по поручению Александра I, то автором этой «Записки» сочли Коцебу. «Записка» направлена главным образом против либеральных порядков в немецких университетах, которые беспокоили правительство своим вольнодумством и атеизмом. Коцебу неоднократно высказывался против студенческой молодежи и требовал ограничить существующую в учебных заведениях свободу. Появление «Записки» стало поводом к убийству Коцебу, которое совершил немецкий студент Карл Занд в Мангейме в 1819 году. Убийца был казнен в 1820 году по приговору Мангеймского суда. Об этом событии упоминается в эпиграмме А. С. Пушкина «На Стурдзу»:
Холоп венчанного солдата,Благодари свою судьбу,Ты стоишь лавров ГеростратаИ смерти немца Коцебу.

[Закрыть] что-то маловато!

Слава Карлу Занду!..

Господин исполнитель высшей кары, до скорого свидания, не позднее чем через месяц. Будьте готовы, велите получше наточить на кузнице нож, мне не хотелось бы, чтобы он был тупым.

– Да хранит вас бог от меня, молодой человек!

– Во Франции есть пошлые писатели, что продались за границу, свои пошляки, растлевающие молодое поколение, свои Коцебу!.. Так пусть у нее будет и свой мститель, свой Карл Занд! Слава Занду!!!