Текст книги "Шампавер. Безнравственные рассказы"

VI
Другая неблагопристойность

Пасро пишет к Филожене. – Прошение в палату. – Он предлагает построить завод. – Преимущество, которое извлечет государство из этой новой монополии. – Рехнулся Пасро или он покамест в своем уме? – Это еще вопрос.

– Лоран, немедленно пошли это письмо городской почтой. Дойдет оно к пяти часам?

– Нет, ваша милость, поздно уже.

– Тогда отправь его с нарочным.

– К мадмуазель… мадмуазель Филожене на улицу Менильмонтан. Мадмуазель Филожена! То-то я сразу догадался по вашему виду, барин, что вы влюблены!

– Тебя не проведешь!.. Очень влюблен. Постой, вели-ка еще снести это письмо в палату общин, то бишь депутатов, и отдать его в секретариат.

– Спешное тоже?

– Очень спешное.

В первом письме Пасро просил Филожену быть дома после обеда, ибо он хочет зайти к ней в шестом часу вечера.

Другое было прошение в палату, и вот приблизительно его содержание:

ИХ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВАМ ГОСПОДАМ ДЕПУТАТАМ

 
Милостивые государи,
Не сочтите неприличным, что молодой юнга, как я, взял на себя смелость подать из глубины трюма очень скромный совет старым кормчим трехпалубного корабля конституционного государства.
В час, когда страна в нищете, а казна в третьей стадии чахотки, в час, когда наши милые налогоплательщики пораспродавали с себя все, вплоть до подтяжек, дабы уплатить подати, сверхподати и архиподати, обложения и контробложения, подушные и сверхподушные, налоги и сверхналоги и вынести несусветные вымогательства; в час, когда ваша запутавшаяся в долгах монархия и ваш грушевидный суверен[312]312
  В 30-е годы были очень распространены насмешки над королем Луи-Филиппом. Все началось с того, что Ш. Филиппон, директор сатирического еженедельника «Карикатура», набросал серию рисунков, в которых обнаруживалось и подчеркивалось сходство формы головы Луи-Филиппа с грушей. С тех пор коронованная груша стала символом Июльской монархии. «Это неудобоваримый и малопитательный фрукт. Народ, который стал бы употреблять его длительное время, мог бы умереть в конце концов, доведенный до истощения» – писала «Карикатура» в сентябре 1832 года.


[Закрыть] висят на волоске, каждый благомыслящий гражданин чувствует себя обязанным прийти ей на помощь, будь то взятками, будь то доброхотными подношениями, будь то остроумным советом. Мне, как не достигшему совершеннолетия, остается только этот последний способ.
На бога надейся, а сам не плошай.[313]313
  На бога надейся, а сам не плошай (Aide-toi, le ciel t'aidera). – Эта превратившаяся в пословицу строка взята из басни Лафонтена. (Возчик, увязший в грязи, Le chartier embourbé). Цитируя эту фразу, Пасро напоминает правительству о существовавшем в эти годы революционном обществе, которое так и называлось: «На бога надейся, а сам не плошай». Целью этого общества было объединить все оппозиционные силы в борьбе против реакционного правительства.


[Закрыть]
Итак, честь имею предложить вам новый вид налога, от которого страна не оскудеет; новый налог не более обременителен для благородных сословий, для идальго и архиепископов, чем для простолюдинов. Новый налог не помешает людям низшего сословия иметь приварок к хлебу, когда у них есть хлеб; новый налог высоко нравствен, это совершенно из ряда вон выходящий налог, ибо это налог не на игорные дома и не на лотереи, не на сальные свечи, не на женщин легкого поведения, не на табак, не на судей, не на живых, не на мертвых; короче говоря, новый налог извлекает пользу из одних только умирающих. Необходимо ведь, поелику это возможно, обкладывать налогом предметы роскоши.
В течение последних лет самоубийство вошло у нас в обычай и получило широкое распространение:[314]314
  В первые годы после Июльской революции самоубийство действительно стало массовым бедствием. В 1832 году Беранже пишет стихотворение «Самоубийство», посвященное двум демократическим поэтам О. Лебра и В. Эскуссу, покончившим с собою. Эти смерти положили начало трагической «эпидемии» самоубийств. «Самоубийство царило тогда в Париже» – вспоминает о начале 30-х годов Бальзак в повести «Дочь Евы». В. Гюго в стихотворении «Ему двадцатый шел…» и Огюст Барбье в стихотворении «Любовь к смерти» также говорят о массовых самоубийствах. Этой теме посвящены многие книги, стихотворения, картины, статьи в печати «Revue de Pans», ссылаясь на статистику самоубийств в странах Европы, говорит о катастрофическом первенстве Франции по сравнению с Англией, Германией, Россией. Противники июльского режима, будь то республиканцы или легитимисты, связывали иногда это огромное число самоубийств с массовым и крайним разочарованием в «республиканской монархии».


[Закрыть] иные злопыхатели, без сомнения из карлистов[315]315
  Карлист – сторонник французского короля Карла X, изгнанного революцией 1830 года и бежавшего в Англию.


[Закрыть] или из республиканцев, приписывают его бурный рост бедствиям нашего времени. Дураки-то какие! Итак, повторяю, самоубийство стало очень модным, почти столь же модным, как в третьем веке христианской эры. Как и дуэли, самоубийство неискоренимо, и вместо того, чтобы предоставить самоубийство самому себе (и в чистый убыток), было бы, мне думается, куда умнее сделать из него своего рода дойную корову и надоить с нее изрядный доход.
Вот в двух словах то, что я предлагаю. Правительству следует учредить в Париже и в главных городах каждого департамента большой завод или некий механизм, приводимый в действие водой или паром, наподобие гильотины, чтобы убивать легким и приятным способом людей, уставших от жизни и желающих покончить с собой. Тела и головы падали бы в корзину без днища, и их тут же уносило бы течением; таким образом можно было бы избежать расходов на похоронные дроги и на могильщиков. В местностях с сухим климатом можно бы присоединить весь этот механизм к, ветряной мельнице. Наблюдение за механизмом и управление им можно было бы поручить палачу округа, который жил бы в том же помещении, так же как кюре живет в церковном доме, и никому бы не пришлось платить дополнительного жалования.
Согласно сделанным и проверенным подсчетам, ежедневно в каждом департаменте самоубийством кончает в среднем десять человек, что составляет 3650 человек в год и 3660 – в високосный год, а общее количество для всей Франции для обычных лет 302950 и 303 780 – для високосных. Можно назначить среднюю плату сто франков, но для людей знатных можно было бы устроить отдельные кабинеты, которые оплачивались бы соответственно дороже, так же как часовни при церквах для венчаний; 302950 по 100 франков с человека, что составит 30 295 000, – вне всякого сомнения, очень заманчивый и значительный доход, могущий изрядно поддержать казну. Учреждение это удовлетворит всем требованиям, которые выдвигает общество, а именно: оздоровлению нравственности и государственным нуждам. 1) По части оздоровления: окрестный воздух перестал бы загрязняться гнилостными миазмами, ядовитыми испарениями, которые исходят от трупов самоубийц, разбросанных и разлагающихся по дорогам. Тем самым мы избавились бы и от тифа. 2) По части приятности: граждане не подвергались бы опасности уткнуться носом в болтающиеся ноги повесившихся на деревьях в местах общественных гуляний и в городских садах или же быть раздавленными теми, кто выбрасывается из окон. 3) Для самих самоубийц, ибо они получат полную гарантию в успехе своего предприятия в условиях приятных и удобных, а страна избавится от уродов, калек – от всех, кто может изувечить себя неловкой попыткой свести счеты с жизнью. 4) Нравственность много выиграла бы, прежде всего, уже потому, что все совершалось бы на законном основании и в полнейшей тайне; помимо всего прочего благодаря этому самоубийство, ставших делом общегородским и прибыльным, в скорости выйдет из употребления; так комедианты пришли в упадок с тех пор, как они сделались полноправными гражданами, перестав быть париями, стоящими вне общества и закона. 5) Выгодно это было бы и для государства, поскольку огромные суммы потекли бы в его копилки.
Цивилизация, господа, как говорится в вашей красноречивой газете «Конститюсьоннель»,[316]316
  «Конститюсъоннелъ» – либеральная газета эпохи Реставрации. После Июльской революции она утрачивает характер оппозиционного органа печати и становится почти официальной газетой.


[Закрыть] идет вперед гигантскими шагами, и Франция, господа, – тамбурмажор этой цивилизации, бегущий в семимильных сапогах. А посему именно Франция призвана подать всему миру пример первенства во всех социальных улучшениях, во всяком прогрессе, во всех филантропических учреждениях; вам же, господа, представляющим сию славную Францию, вам, маякам этого светоносного века, как говорит ваша газета «Конститюсьоннель», надлежит великодушно одобрить столь важный проект. Одобрив его, вы наполните изобилием казну и веселием сердца самоубийц, людей, каковые не будут более обречены, как и я сам в этот час, мерзко ковырять себя ножом, дробить себе череп, стреляя из аркебузы, или, на худой конец, вешаться на оконной задвижке.
Честь имею, милостивые государи, с великим уважением пребывать вашим смиреннейшим и покорнейшим почитателем,
 

Пасро,

студент-медик, улица Сен-Доминик д'Анфер, 7.

Надо думать, Комиссия жалоб доложит этот проект на ближайшем заседании. Будет очень жаль, если предложение это не будет принято к сведению и палата перейдет к очередным делам.

VII
Ах, это дурно!

Пасро посещает Филожену. – Пасро разыгрывает ее и издевается над ней. – Они идут погулять на огороды. – Пасро как бы ненароком натыкается на дом кормилицы и ведет Филожену в одичалый заброшенный сад. – Что может быть слаще уединения? – Пасро намекает на свои подозрения, Филожена возражает. – Он разыгрывает ее и издевается над ней. – Час преступления близится, помолимся богу! – Под липами; заметьте, пожалуйста, что это отнюдь не роман, продолжающий Жан-Жака и Ричардсона.

Точно в назначенный час появился Пасро. Отворяя ему двери, удивленная Мариэтта вскричала:

– Как, это вы, мой милый студент? Увы! Хоть мне и очень приятно вас видеть, но я считала вас мужественнее и надеялась, что вы не переступите больше порог этого дома; должно быть, несмотря ни на что, вы ее все-таки любите? Видно, вам никак от нее не отстать?

– Надеюсь, милая моя, ты по крайней мере не проговорилась ни о чем на мой счет и она не подозревает, что я сколько-нибудь к ней переменился?

– Нет, что вы!

– Ты не сказала ей, что я был тут, когда принесли записку от полковника?

– Нет, я не должна была это говорить.

– Она дома?

– Мне бы следовало сказать – нет. Боже мой, боже мой! Как мало в вас душевного благородства! Или сколь вы достойны жалости, что так неудачно влюбились в такую… Вас обманывают, и вы это знаете!

– Ты вот меня так обвиняешь, а знаешь, какую клятву я дал, знаешь, что у меня на сердце?… Оставь при себе свои упреки, Мариэтта.

– Войдите, она у себя в спальне.

Филожена только что встала из-за стола и, растянувшись на диване, переваривала обед, сытая и раздобревшая, как корова, вдосталь наевшаяся клеверу.

– А, вот и вы, господин ветреник, придется вам подрезать крылышки! Ваша подружка трое суток уже вас в глаза не видала!

– Вы запросто меня записали в ветреники, дорогая; когда я прихожу к вам, вас никогда нет дома: мадам катается по городу верхом.

– А что ж плохого в том, чтобы ездить верхом? Вы как будто меня упрекаете?

– Далек от этого…

– Ну, идите сюда, я вас поцелую в лоб и заключим мир; идите! Бедный вы мой, кажется, что мы уже целую вечность не виделись.

– Вы же не только в манеже занимаетесь, вам еще, верно, и теорию приходится изучать?

– Да, мне кажется, что…

– Ну и какие же повороты вы уже прошли? Какие положения?

– Почему ты мне сегодня не говоришь «ты»? Мне больно от этого чопорного «вы»; можно подумать, что вы обижены?

– Обижен! чем?

– Откуда я знаю!

– Разве ты для меня не та же, что и прежде? Всякий раз такая же добрая, любящая, искренняя?

– Всякий раз! Ты бы меня обидел, если бы стал сомневаться.

– Как, сомневаться в тебе! Ты сама меня этим обижаешь!

– Какое счастье! Я вижу, что ты меня все еще любишь! Я тоже тебя очень люблю, мой Пасро!

– Как я могу не обожать тебя? У тебя дивное тело, дивное сердце! Мог ли бы я найти кого-нибудь достойнее? Нет, никогда. Господь тому свидетель.

– Как ты великодушен, милый, ты меня просто умиляешь!

– Счастлив, тысячу раз счастлив юноша, которому небо посылает, как мне, чистую и верную жену!

– Счастлива, тысячу раз счастлива чистая женщина, которой небо посылает благородного и нежного друга!

– Жизнь им будет проста и легка!

– Ты что-то усмехаешься, Пасро?

– Ты же видишь, что это от восторга. Ты смеешься, красавица?

– Ты же видишь, что это от радости. Не отталкивай меня так, миленький, ты сегодня что-то холоден и мрачен, а ведь ты всегда такой нежный и так меня ласкаешь!

– Чего же ты хочешь от меня сейчас?

– Я ни о чем тебя не прошу, Пасро, но мне с трудом удалось тебя поцеловать. Стоит мне коснуться твоих губ, как ты отстраняешься, и мне становится страшно от твоего пристального взгляда! Ты что, болен, тебе нехорошо?

– Да, нехорошо!..

– Бедняжка! Хочешь чаю?

– Нет, мне надо подышать воздухом и походить пешком. Выйдем.

– Сейчас ночь. Очень уж поздно.

– Тем лучше.

– Что-то не хочется.

– Ну как знаешь.

– Нет, нет! Не обижайся, я исполню любое твое желание.

Они вышли. Пасро молча вел свою любовницу под руку, как сокрушенный супруг ведет жену, когда медовый месяц уже кончился.

– Но почему тебе непременно захотелось идти сюда по этим гадким пустынным дорогам? Пойдем лучше на бульвар Бомарше.

– Дорогая, мне нужны уединение и темнота.

– Какой же дорогой мы с тобой пойдем посреди этих огородов? Аллеей миндальных деревьев, что ведет на кладбище? ты хочешь повести меня на могилу?

– Мне нравится тишина этих мест, я тут рос в доме моей кормилицы, жены огородника. А вот видишь там направо лачужку? Это дворец мужа моей кормилицы. Давно я здесь не был, давно не видел этого милого человека. Сколько пробуждается светлых воспоминаний! Если бы не было так поздно, я бы зашел их расцеловать; но это люди, у которых нет ни пороков, ни честолюбия, они ложатся и встают вместе с солнцем, в противоположность разврату, которому надобны долгие ночи, чтобы их коротать, – ведь он как филин прячется от дневного света. Посмотри-ка на эти чудесные сады, на ухоженные грядки огородов, это все их труды. Вон на той дорожке я научился ходить. А вот совсем заброшенный участок, прежде тут был богатый питомник; владелец его совсем молодой еще парень. А вот проем в изгороди, пойдем, погуляем немножко под этими липами.

– Что за странная мысль! Ты не боишься, что нас примут за разбойников?

– Не бойся, милая, здесь никто не сторожит. К тому же меня знают соседи и сам хозяин этого участка, весной я часто приходил сюда и гулял один.

– Как темно вокруг; без тебя, Пасро, мне было бы страшно.

– Какое ты дитя!

– В такой глуши запросто могут убить!

– Ты так думаешь?

– А кто тут придет на помощь? Кричи себе сколько хочешь…

– Да, кричи, не кричи, никто не услышит!

– А не пойти ли нам по малиннику, Пасро?

– Нет, нет, пройдем по липовой аллее.

– Послушай, Пасро, ты меня загоняешь, как лошадь. Я очень устала.

– Тогда присядем. Какое это счастье, побыть вдвоем с любимой, тем более ночью! Ничего не слышать во мраке, когда вокруг одни только заросли да камни… И в этой мертвой тишине слушать, как в ответ твоему бьется другое сердце, бьется только для тебя одного. Среди всей этой унылой и равнодушной природы сжимать в объятьях пламенное существо, ради которого ты позабыл всех на свете, ту, которая пьянит тебя поцелуями своих горьких уст, больше никому не доступных, и баюкает тебя ласками.

– О мой Пасро, как это упоительно! Я и не знала, ведь это в первый раз под открытым небом я говорю с любимым о любви. Мы с тобой всегда сидели в душной комнате, насколько же здесь лучше, чем в четырех стенах.

– Если мы останемся верны друг другу до старости, то с какой радостью, даже на краю могилы, мы будем вспоминать об этой ночи; это же ведь не мимолетная связь, а навеки…

– Навеки, на всю жизнь!

– Скоро дядя, мой опекун, приведет в порядок мое состояние и выделит мне мою долю, и тогда, как только я буду свободен, мы обратимся к закону, чтобы он нас соединил, а если моя родня придет справляться о том, какое за тобой приданое, в ответ я им только перечислю твои добродетели.

– Я сама не своя от радости! Сколько в тебе великодушия к бедной девушке, которая только и умеет, что любить тебя! О! Скорее бы настал этот день! Мне не терпится начать жить вместе! Не ласкай меня так, Пасро, мне худо, ты меня убьешь!

– Убить тебя, прекрасная людоедка! Это было бы очень стыдно и жаль.

– Да, ведь это такая радость, когда женщина любит человека ради него самого, и только ради него.

– Как ты, не правда ли?

– Пощади мою скромность.

– Ведь это такая редкость – женщина искренняя, простодушная и верная, как ты.

– Ты заставляешь меня краснеть.

– Берегись! Краснеют только от застенчивости или от стыда!

– Боже мой! Отчего ты сегодня со мной так резок? Какая грубость в обращении, какая холодность! Стоит мне поцеловать тебя или приласкать, как ты содрогаешься, точно я прикасаюсь к тебе раскаленным железом. Может, ты что-то против меня имеешь? Может, я чем оскорбила тебя, может, ты мной недоволен, любовь моя? Нам надо поговорить, ты должен высказать все, что у тебя на сердце, излить свое горе; я твоя подруга, не скрывай от меня ничего, я утешу тебя.

– Отрава и орвьетан[317]317
  Орвьетан – «универсальное» целебное средство, названное по имени его изобретателя Ферранто д'Орвьето и популярное в XVII веке.


[Закрыть] – все вместе!

– Что ты имеешь в виду? Вот видишь, ты от меня что-то скрываешь; ты страдаешь из-за меня, я чем-то тебе мешаю. Боже мой, что за тайны? Скажи, открой мне все, прошу тебя! Скажи, в чем я виновата, я заглажу свою вину, пусть даже ценою жизни! Ты сердишься на меня? Меня оклеветали? Бывают же такие изверги!..

– Да, друг мой, это правда, тебя оклеветали, хоть я этому и не верю. Злодеи очернили тебя; они говорят, что ты мной играешь, что ты мне изменяешь направо и налево. Только будь спокойна, я ничему не верю. Это подлая ложь!

– И еще какая подлая! Выходит, ты совсем мне не доверяешь и нисколько меня не уважаешь, если стоило кому-то наговорить на меня, и ты так сразу меняешься и приходишь в такое волнение.

– Мне сказали, что ты легкомысленна, но, уверяю тебя, меня это нисколько не волнует.

– Это не совсем честно, Пасро. Если бы мне наговорили всяких сплетен о тебе, пусть даже и очень похожих на правду, я бы такого сраму и слушать не стала. Ты мне не доверяешь, Пасро!

– Нет, нет, красавица, я оценил тебя по достоинству.

– Чтобы твоя возлюбленная обманула тебя, никогда! Ведь я тебя люблю, люблю больше всего на свете, я тебя боготворю, Пасро! Мы связаны друг с другом клятвой более священной, чем все клятвы, которые приносятся на людях. Чтобы я изменила сама нашей клятве, неужели ты способен этому верить, Пасро? Неблагодарный, несправедливый, ты оскорбляешь меня! Что я тебе сделала худого? Кто так уронил меня в твоих глазах? Знай, Пасро, я женщина порядочная! Какой же это подлец мог обвинить меня в распутстве?… Меня, затворницу, смиренницу, не употребившую во зло щедро мне предоставленную тобой свободу; нет, нет, Пасро, поверь, я достойна тебя и я невинна! Призываю небо в свидетели! Моя совесть чиста, и мне незачем опровергать эту грязную клевету. Если бы ты знал, как я тебя люблю, если бы мог понять, какая это любовь! Я так люблю тебя, так люблю! Лучше уж я убью себя, чем изменю долгу и вере, чем обману тебя!

– Да, лучше смерть, чем низость.

– Как ты пугаешь меня! Не смотри на меня так! В темноте зрачки твои бегают как у тигра.

– Милая моя, давай поедем куда-нибудь вместе, мне хочется попутешествовать. Париж мне надоел.

– Когда же?

– Чем скорее, тем лучше. Отправимся хоть завтра, если хочешь. Съездим в Женеву.

– Завтра, в воскресенье? Не могу.

– Почему? Кто тебя удерживает?

– Да нет, просто я обещала быть на обеде у одного родственника, и если я не приду, он очень обидится.

– Поедем в понедельник; поедем через неделю.

– Нет, нет, друг мой, мне очень жаль, но я не смогу, я обещала провести несколько дней у родных под Парижем. Ни под каким предлогом я не смогу от этого уклониться.

– Значит, ты не хочешь?

– Я не могу. Что с тобой, Пасро, у тебя стало такое страшное лицо! Зачем ты мне давишь горло? Ты ушиб меня, ты сделал мне больно!

– Прости, прости, я забылся; это я нечаянно. Мне не по себе, меня мучит жажда!

– Вернемся домой, прошу тебя, Если ты упадешь в обморок, что мне с тобой делать? Мне будет очень трудно!

– Послушай, милая, прежде чем мы уйдем, чтобы я мог утолить жажду, пойди, нарви мне яблок вон с тех деревьев, что растут вдоль забора, там за малинником, мне будет очень приятно их съесть.

– Боже мой, Пасро, ты весь дрожишь! Тебе очень худо?

– Да!

– По этой вот аллее?

– Да, иди прямо, не бойся.

Филожена сделала несколько шагов и исчезла во мраке. Пасро растянулся во весь рост и, приникнув ухом к земле, стал прислушиваться в страшной тревоге. Послышался душераздирающий крик Филожены, глухой шум, как от падения тела, а затем сильный плеск взбаламученной воды и далекие стоны, которые шли словно откуда-то из-под земли. Пасро вскочил, корчась, точно бесноватый, и со всех ног кинулся по дорожке в малинник. По мере того как он приближался, крики становились отчетливее.

– Спасите! Спасите!

Он вдруг останавливается, бросается на колени и наклоняется над широким колодцем, вырытым вровень с землей. Глубоко на дне вода помутнела; по временам что-то белое показывалось на поверхности и раздавались едва слышные крики «Спасите! Спасите! Пасро, я тону!». Склонившись над краем водоема, он только слушал, не отзываясь, так, как где-нибудь на балконе слушают далекую музыку. Стоны мало-помалу затихли. Тогда громким голосом, усиленным еще эхом колодца, Пасро прорычал:

– Ты просишь о помощи, моя милая? Ладно, погоди! Сейчас я сбегаю за полковником Фогтландом, пусть он принесет тебе томик Аретино!

Он услышал только глухой хрип. Филожена еще держалась на поверхности воды, царапая ногтями подгнившую стенку сруба. Тогда Пасро с большим трудом отколупнул от верхней закраины колодца несколько камней и стал швырять их вниз один за другим.

Все снова стихло, а он всю ночь шагал взад и вперед под липами, мрачный, как выходец с того света.

VIII
Вполне естественный конец

Глава, могущая показаться излишней и без которой читатель смог бы обойтись; когда я говорю «читатель» я выражаюсь предположительно, ибо с моей стороны было бы самонадеянностью залучить хоть единого, даже среди русских. Но без нее история Пасро была бы безнравственной: за всяким преступлением должно следовать возмездие.

Красный человечек на башенных часах Тюильрийского дворца прозвонил половину шестого, ибо маленький красный человечек недавно опять появился вместе со своим новым постояльцем и мастером-каменщиком.[318]318
  С начала XIX века дворец Тюильри был резиденцией французских монархов Наполеона, Бурбонов, а с 1830 года – Луи-Филиппа, которого Борель и имеет в виду, говоря о «новом постояльце» в Тюильри. Его мастер-каменщик – это архитектор Пьер Франсуа Фонтен (1762–1853), еще во время Империи получивший звание первого архитектора Франции. Тотчас после воцарения Луи-Филиппа и по приказанию нового монарха Фонтен осуществляет частичную, но значительную реконструкцию Тюильри. Существует поверье, что красный человечек, некое фантастическое существо, появляется в Тюильрийском дворце всякий раз, когда жизнь и власть короля в опасности. Этот мотив использован в стихотворении Беранже «Красный Человечек». Борель говорит о возвращении в Тюильри красного человечка, очевидно, под впечатлением всеобщего недовольства королем Луи-Филиппом.


[Закрыть] Пасро разгуливал под каштанами; чтобы убить время, он потихоньку поглощал бывшие при нем не очень-то удобоваримые газеты. Нашему красавцу-студенту порядком наскучило в этом проклятом месте, где его то и дело осаждали разные схизматики, где ему приходилось выслушивать любовные признания этих граждан Гоморры.[319]319
  Гоморра – город в древней Палестине. Легенда рассказывает о том, что цветущие богатые города Содом и Гоморра сгорели и погибли оттого, что их жители погрязли в разврате и пороках.


[Закрыть] Наконец он увидел какого-то мужчину, который торопливо подбежал к пьедесталу мраморного кабана, затем обежал его вокруг, вытянув шею и озираясь по сторонам с недовольным и озадаченным видом.

У этого неизвестного человека, высокого и дородного, с невзрачной физиономией, пересеченной огромными усищами, закутанного в синий дорожный плащ, на ногах были шпоры, которыми он позвякивал от нетерпения, а в руке – предлинный хлыст, которым он похлопывал себя по ногам. Понаблюдав за ним мгновение и смерив его взглядом, как лошадь на ярмарке, Пасро приблизился к нему и поклонился.

– Вы кого-то ждете, сударь?

– А вам какое дело, молодой человек?

– Очень даже большое.

– Вы взялись за неблаговидное занятие, сударь; вы думаете, что я не заметил, как вы сейчас за мной исподтишка подсматривали?

– Вы ждете женщину, не так ли?

– Нет, сударь, гермафродита.

– Неудачное вы выбрали время для шуток.

– Хлыщ!

– Вы правы, сударь, по части телосложения мне очень до вас далеко и на весах у мясника вы потянете больше; но меня не пугает ни ваш зычный голос, ни ваша широкая кость. Поверьте мне, есть только одно-единственное превосходство – превосходство ума, а умом вот вы что-то не очень вышли.

– Что вы там еще воркуете?

– Согласитесь, а в таких делах стыдиться нечего, вы ожидаете девицу, мадмуазель Филожену, только напрасно вы ждете, разве что чудо случится, да чудеса-то нынче вышли из моды. Не придет она, ручаюсь вам головой.

– Во всяком случае, не вам ей в этом помешать.

– Не зарекайтесь, господин полковник Фогтланд.

– Откуда вы знаете, как меня зовут? Разрази меня картечь! Ничего не понимаю.

– Вы рассчитывали найти здесь только мраморного кабана, а нашли двух, да вдобавок одного живого, и он готов с вами драться!

– Нет, сударь, я нашел всего только кабана и свинью.

– Вы предоставляете мне выбор оружия?

– Никак и у вас есть чувство чести! Все в мире перевернулось. Вы вообразили себя солдатом, дитя мое, вы ведете себя, как бретер. Ну, что же, вы и прогадали, и выгадали. Урок-то я вам дам хороший.

– Хватит этого покровительственного тона, вы мне жалки, хоть вы и рубака.

– Разрази меня картечь! Сопляк бунтует.

– Не подходите ко мне, господин карабинер, от вас несет конюшней!

– Хлыщ! Дай я себе волю, я бы тебя отшвырнул сапогом.

– Вглядитесь в меня получше, похоже ли, что я трушу? Мужчина есть мужчина. Знаете, что может сделать сила воли? Ваш император, чьи следы вы благоговейно целовали, был вам, как и я, всего до пупа! Да, прошли те времена, когда солдафон стоял превыше всех и награждал тумаками граждан, времена, когда перед рекрутом в карауле трубку изо рта вынимали. Вам придется со мной драться!

– Вы этого хотите, что ж, я буду драться; в буквальном переводе это будет значить – я вас убью.

– Ну, это как сказать! Плохой цирюльник как раз может искромсать щеки.

– Итак, завтра утром. Где мы встречаемся? Булонь или Монмартр?

– Монмартр.

– В котором часу?

– Назначайте сами.

– В восемь.

– Хорошо.

– Хоть всякий мужчина есть мужчина, как вы изволили изящно выразиться, я не люблю неизвестности: разрешите узнать ваше имя.

– Пасро.

– Чем вы занимаетесь?

– Студент.

– Разрази меня картечь! Жалкие харчи!

– Если бы нам не предстояло биться насмерть, я принес бы мою сумку и предложил свои услуги, чтобы сделать вам перевязку; зато в случае, если вы, чего доброго, пожелаете, чтобы я вас вскрыл и набальзамировал после того, как вы испустите дух, то честь имею просить вас считать меня покорнейшим слугой.

– Так вы медик? Мы, оказывается, с вами собратья.

– Я собрат многим людям.

– Господин школяр?

– Господин солдафон?

– Однако, разрази меня картечь! Девица-то, видно, не придет!

– Полагаю, что нет.

– Может, я понапрасну давеча погорячился? Может, вас прислала Филожена, чтобы предупредить, что не придет на свидание? Может, она больна?

– Серьезно больна.

– Вы что, ее лечите?

– Да, лечу.

– В таком случае примите мои извинения, я так грубо с вами обошелся, но я ведь не знал…

– Завтра, в восемь часов утра на Монмартре!

– Умоляю вас, скажите мне только, как ее здоровье? Что с ней случилось? Она опасно заболела?

– Какое оружие мы выбираем?

– Умоляю вас, ответьте мне! Какой вы жестокий, а еще врач! За невольное оскорбление, за оскорбление, которое я прошу вас простить мне… Ответьте мне, она тяжело больна? Она при смерти? Я побегу к ней. Отвечайте же! Если бы вы только знали, как я ее люблю!..

– Если бы вы знали, как она любит меня!

– Это моя любовница!

– Это моя любовница!

– Как, Филожена?

– Да, Филожена.

– Разрази меня картечь!

– Убей меня бог!

– Я потрясен…

– Я восхищен. Я перехватил вашу милую записку и вот пришел сюда наместо Филожены спросить у вас, по какому праву в эти три месяца, что она была моей, была единственной моей подругой, вы впутываетесь в наши отношения?

– Сначала вы ответьте! Вот уже два года как я ее содержу, так по какому же праву вы впутываетесь?

– Как! Вы ее содержали?

– Да! Самыми настоящими экю, которые имеют сейчас хождение.

– Ах, мерзавка!.. Я хорошо сделал…

– Что вы сделали?

– Ничего.

– Поклянитесь мне, что вы уже три месяца ее счастливый любовник; должен же я знать, как мне поступить…

– Клянусь Христом богом! Но и вы поклянитесь мне, что вот уже два года вы ее счастливый содержатель!

– Клянусь Мартином Лютером!

– Клевета!

– Сами вы клеветник!

– Я не говорю, что вы не пытались завладеть ею приступом, но вас отшили.

– И я не говорю, что вы не пытались пробить брешь, только понапрасну просидели в осаде.

– Какое же оружие мы окончательно избираем?

– Вы окончательно решили драться? Уж верно, чтобы отомстить за ее неприступность.

– Напротив, за ее доступность.

– Бахвал!

– Фанфарон! Вы что думаете, что можно безнаказанно вырвать возлюбленную из моих объятий! Жестоко ошибаетесь, запоздалый селадон.[320]320
  Селадон – персонаж пасторального романа О д'Юрфе «Астрея» (1619). Этим именем, ставшим нарицательным, называют обычно сентиментального и платонического любовника.


[Закрыть]

– Вы пришли сеять плевелы на моем поле.

– Вы пришли, уж конечно, выклянчивать себе любовь за золото.

– Эта женщина моя, я сохраню ее, я хочу ее, она мне нужна, я защищу ее от всех обидчиков, я поддержу ее! Смерть тому, кто собирается стать браконьером на моих угодьях!

– Вам придется драться, господин полковник!

– Я убью вас.

– Ваша мрачная репутация известна. Но коль скоро я не владею шпагой, да и к тому же близорук и не умею стрелять из пистолета, то попрошу вас положиться на волю случая!

– Охотно. Тем более что я не люблю убийства, а это означало бы вас убить. Будь вы даже человеком храбрым, борьба была бы неравной: уменье есть уменье, тут уж ничего не поделаешь!

– Только случай может уравнять шансы, и я положусь на судьбу.

– Но подумайте, друг мой, я не люблю становиться к барьеру из-за пустяков: скажу вам откровенно, у меня нет безумной жажды мщения, я не питаю к вам ненависти, и если вы заверите меня, что навсегда отказываетесь от всяких посягательств на Филожену и не будете покушаться на мою собственность, я положусь на ваше честное слово, я ведь вижу, что вы человек порядочный, и этим все будет сказано. Угодно вам?

– Вы смеетесь.

– Нисколько! Нас двое наездников, а кобыла одна, пусть же она достанется победителю.

– Ну, в таком случае пеняйте на себя: так же как и вы, я буду непоколебим, и тогда не просите пощады и милости, я дам волю моему гневу.

– Пусть она достанется победителю! Хотите тянуть жребий – один пистолет будет заряжен, а другой нет?

– Мне это не по душе.

– Тогда кинем жребий?

– Это же просто мальчишество.

– Вы во что-нибудь играете?

– Нет.

– Я тоже. Шансы у нас будут равные, вот и разыграем нашу жизнь.

– Отлично! Но во что?

– В шашки или в домино?

– Идет. Зайдем в ближайшую кофейню.

– Нет, завтра.

– Завтра, завтра! Такие дела никогда не надо откладывать.

– Я должен пойти пообедать.

– Я не могу вас отпустить. Я пойду за вами следом. А не то вы, чего доброго, прибьете Филожену. Давайте окончим нашу ссору.

– Мне надо пойти пообедать.

– Давайте пообедаем; куда вы пойдете? Я пойду с вами.

– В первый же ресторан, вон там, на углу, на улице Кастильоне. Вам угодно пойти со мной?

– Благодарю вас. Каждый платит за себя.

Вот так и направились к улице Риволи наш школяр и наш солдат, или наш солдат и наш школяр, предоставляю каждому читателю возможность отдать первенство тому из них, кто придется ему больше по вкусу и кого он захочет предпочесть. Наверное, никакие новобрачные из тех, что когда-либо праздновали в этом заведении союз Гименея, так не подходили друг к другу, как эта пара. Плотный силач огромного роста, который, слава богу, мог бы послужить наблюдательной каланчой ныне покойному Матье Лемсбергу, убийца шпагою – вот одна сторона. Премиленькая рожица, полудетская и смазливая, – этот мог бы стать очаровательным врачом, особливо для дам, убийца по методе Бруссе[321]321
  Бруссе, Франсуа Жозеф Виктор (1772–1838) – французский ученый-медик, член Академии наук с 1832 года Бруссе разработал свою систему в медицине («бруссеизм»). Главным терапевтическим средством в этой системе были кровопускания.


[Закрыть] – вот другая сторона. Они заперлись в отдельном кабинете словно неспроста, я уверен, что официанту пришли в голову нехорошие мысли. Это лишний раз доказывает, что никогда не следует судить по внешности. Убоимся же поспешных суждений: так ведь легко бывает принять, как в этом случае, людей, собирающихся перерезать друг другу горло, за тех, кто готов заключить друг друга в объятия.

– Этот ужин будет последним для одного из нас и станет его предсмертным причастием, – сказал Пасро, – так пусть же он будет обильным. Не посчитаемся с законом Генриха Второго[322]322
  Генрих II (1519–1559) – король Франции с 1547 по 1559 год.


[Закрыть] против излишеств, который сам он, конечно, не раз преступал в честь госпожи Дианы[323]323
  Диана де Пуатъе (1499–1566) – возлюбленная Генриха II, интриганка, которую называли «настоящим королем Франции», так велико было ее влияние на Генриха II.


[Закрыть] и которым мы можем пренебречь с еще большим основанием в честь госпожи Смерти.

– Понимаю, вы хотите, чтобы мы, как говорится в казармах, подзаправились на славу, это меня вполне устраивает. По рукам! Дабы подготовиться к великому действу, имеющему вскоре быть, дабы понабраться уверенности и дерзости, вам хочется подзарядиться. Очень резонно! Мне случалось так делать в первую кампанию: когда денек обещал выдаться жарким, я подкреплял себя изнутри броней из пены шампанского.