Текст книги "Шампавер. Безнравственные рассказы"
Автор книги: Петрюс Борель
Жанр: Классическая проза, Классика
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
– Будь мужественна, дорогая! – повторяла Лия, которая держала ее в своих объятиях и целовала ее заплаканные глазки.
– Отец мой, – сказал Эмар, опускаясь на колени перед Иудой, – отец мой, благословите меня!
Тут Иуда возложил обе руки на голову своего зятя, прочел вслух несколько мест из Библии, произнес несколько молитв по-еврейски, а затем громко добавил:
– Сын мой, благословляю тебя именем божьим, благословляю тебя, как Исаак благословлял Исава;[235]235
Исав – старший сын библейского патриарха Исаака. По праву старшинства Исаву принадлежали привилегии, которые он должен был получить через благословение своего отца.
[Закрыть] пусть потомство твое будет многочисленным; пусть потомство твое станет племенем и пусть всевышний господь пребудет в тебе и в твоем потомстве! Восстань, сын мой, ты не собьешься с пути, ибо сам господь заступится за тебя и пойдет с тобой.
Эмар заплакал; он покрывал поцелуями руки и седую бороду Иуды, потом наконец вырвался из объятий Дины и Лии, обе плакали.
Эмар не мог больше выдержать.
– Прощайте, прощайте!.. Идем, Шастеляр, живее, идем!..
На набережной при свете фонаря, который нес лакей, можно было увидеть, как сверкнуло несколько золотых монет на ладони Рошгюда; потом в окружавшей их тишине слышно было, как из мошны Бонавантюра Шастеляра вырвался глубокий вздох, мгновенный и звонкий.
VI
Langhimën[236]236
Томление (прованс.).
[Закрыть]
Близился конец июля; прошел почти месяц с тех пор, как Эмар де Рошгюд уехал в Монтелимар и поселился у отца в поместье Дьелефи. Он пообещал своей невесте, что вскоре вернется, однако ничто не возвещало Дине его скорого возвращения. После его отъезда она получила от него только одну-единственную посылку; в ней была коробочка нуги из Монтелимара, ящичек лиственничной манны[238]238
Лиственничная манна – загустевшая смола лиственницы, употреблявшаяся в Европе, а также в Сибири как лакомство и как целебное средство.
[Закрыть] и бриансонских сосновых орешков и корзиночка восхитительных обварных крендельков с Сенмадленской ярмарки в Бокере. В корзиночку было вложено письмо следующего содержания:
Эмар де Рошгюд Дине.
«Прелестная невеста моя, не обижайся, что я обхожусь с тобою, как с девочкой, ведь я люблю тебя, как любят малое дитя! До чего же тяжко мне в разлуке! О, если бы ты была со мной, тогда величественная и дикая природа, что меня окружает и кажется мне такой тяжелой и скучной, оживилась бы сразу и запрыгали бы козочкой, затрепетала бы как овечка. О, я полюбил бы ее, проникся бы ею, если бы твой взор отверз мне душу, сжавшуюся, как еж, если бы твой голос распахнул мне сердце, если бы ручка твоя лежала в моей руке, если бы мистраль этих гор, путаясь в длинных огненно-рыжих волосах твоих, обдавал меня нардовым мирром, который он струит; мы резвились бы беспечно на родных лугах, забирались бы на высочайшие вершины и вместе под одним плащом, заблудившись в тумане, созерцали расстилающиеся у наших ног облачные ковры, мы приветствовали бы бесконечность творения, и тогда бог твой, обитающий на горных высях, явился бы нам… Прости меня, прости, страдание помрачает мне разум… Однако же, не правда ли, это было бы чудесно? Мы бродили бы от Бальмской пещеры до Бриансона, орлиного гнезда; от Сен-Жана-де-Мориена, где водятся медведи, до крепости Вивье, надетой, как шапка, на гордую вершину скалы.
Недавно горец из Монестье продал мне молоденького орленка, это орлица, я вскармливаю ее, чтобы немного развлечься; надеюсь, ты не рассердишься, что ради удовольствия почаще повторять твое сладостное имя я назвал ее Диной. Отца и всех окружающих удивляет такое прозвание, и они расспрашивали меня, желая узнать его происхождение, а я не знаю, что и отвечать им, и отговариваюсь тем, что это просто моя причуда. Славным жителям Дофинэ больше пришлось бы по вкусу, если бы я назвал ее Марго.
С тех пор как я возвратился в Дьелефи, у меня было несколько объяснений с отцом; разговоры эти неизменно приводили к ссорам, а объяснения, как ты сама понимаешь, ровно ничего ему не объяснили. Отец по-прежнему стоит на своем и непреклонен в своем решении. Мне ничем не сломить его дикого упорства. Раздражительность и исступление его только растут. Однако в последнее время, чтобы завоевать мое расположение, он напускает на себя такую мягкость, которая, вообще говоря, ему отнюдь не свойственна. В то утро, когда я приехал к нему, он обошелся со мной ужасно. Гордому его нраву все три мои почтительных просьбы пришлись не по сердцу. Моя настойчивость выводила его из себя, он излил на меня всю свою желчь, кощунствовал и ругал меня. Я хранил молчание, но, подумай только, до чего дошел его гнев: меня, молодого и сильного, этот старик сбил с ног, а когда я стал обнимать его колени, он отпихнул меня от себя.
После этих приступов гнева, на которые у него уходит столько жизненных сил, он совершенно слабеет и весь холодеет, бывает, что он после этого проводит по нескольку суток в постели.
Он нипочем и слушать не хочет о моем союзе с тобой, с еретичкой, цыганкой, как он тебя называет. Все евреи в его глазах – еретики и воры. Сегодня он не только уже грозит лишить меня наследства, но даже собирается заточить меня в темницу в Пьер-Ансиз, в Бастилию, не знаю куда еще, может быть в Гранд-Шартрез. Я почти уже потерял надежду его смягчить, однако недалеко то время, когда я попытаюсь еще раз и, что бы там ни было, вскорости окажусь подле тебя, то ли с его благословением, то ли с проклятием.
Обними крепко Лию, матушку мою, обними крепко доброго отца моего, Иуду, мне более чем когда-либо есть нужда в их благословении.
Что касается тебя, моя Дина, я тебя обожаю, и душа моя взирает на тебя, как на святой ковчег.
Если ты найдешь минутку, чтобы написать мне на досуге несколько слов в утешенье, то направь свою записку не в Дьелефи, где она может попасть к отцу, а в Монтелимар, на гостиницу "Золотая рука", мне ее оттуда доставят».
Это письмо преисполнило Дину радостью и тревогой: по доброте душевной девушка вменяла себе в вину несчастья Эмара и почитала себя причиной дурного обращения и бурь, какие тот претерпевал из любви к ней. Ей, нежной и кроткой, не ведающей зла, никак не понять было старого Рошгюда, отца ее жениха; в ее глазах он стал жестоким чудовищем, людоедом, ей не верилось, что человеческое сердце способно вместить столько жестокости. Это невинное дитя не знало, что общество растлевает все и вся, что безудержное стяжательство и религиозный фанатизм ожесточают людей, делают их кровожадными; что человека по натуре доброго цивилизация превращает в солдата, собственника, священника, судью, палача; не знала, что, когда она еще была младенцем, ее деда сожгли на Гревской площади в Париже, а за много лет до того, чтобы избегнуть смерти, его отцу, обвиненному в чернокнижии, пришлось убегать из этого города, упившегося человеческой кровью.
Прошло шесть недель, а Рошгюд все не ехал; бедняжка Дина становилась с каждым днем все грустнее и грустнее; веселость ее увядала. О, сколь жестоким казалось ей ожидание! Время для нее тянулось все медленнее, а будущее было темно. Она говорила себе: может быть, сейчас Эмар сидит, скорчившись, в сырой тюрьме, призывая меня слабеющим голосом, и только хриплое эхо подземелья откликается на его стенания. Стоит ему немного приподняться, как он ударяется головой о сталактиты свода! А может быть, его уже зарезали разбойники где-нибудь на дороге.
Вот каким веселым мыслям она предавалась. Тоска незаметно подтачивала ее; прежде всегда такая говорливая, она просиживала теперь в праздном оцепенении у своего окна. Состояние девушки сильно тревожило мать и старого Иуду, которых она больше не ласкала, как обычно, а если когда и целовала их в лоб, то всегда при этом заливалась слезами. Изведенная страданиями, она с жадностью цеплялась за все, что щекотало нервы, возбуждало и выводило ее из состояния апатии; комнату свою она уставила вазами с самыми пахучими цветами; она окружила себя жасмином, чубучником, вербеной, розами, лилиями, туберозами; окуривалась ладаном, бензоем, усыпала все вокруг амброю, корицей, стираксом и мускусом. Часто на нее нападало какое-то беспокойство, и тогда она начинала ходить взад и вперед по комнатам, словно помешанная; иной раз она даже пропадала на несколько часов; ее отлучки огорчали весь дом; ее начинали искать по городу, но найти никак не могли; потом она наконец сама возвращалась, успокоенная.
– Мне было тяжко взаперти, – говорила она, – я прошлась, полюбовалась на небо, и теперь мне получше.
В это время года, когда все обновляется и вновь пробуждается к жизни, когда приходят в волнение даже самые холодные натуры, когда какая-то сила тянет к душевным излияниям, когда самый угрюмый мизантроп освобождается от неприязни к людям и суровости и хочет быть любезным в обращении с другими, в ту пору, когда чувство симпатии клонит нас к любви, к той юной любви, что тревожит и тех, кто ее не знает, нагоняя на них тоску и скуку, в эту пору Дина, после того как год назад возле нее был любимый, друг и спутник, укрывавший ее своим крылом, человек, с которым она проводила целые дни в упоительных разговорах, чтении Библии, в чистых признаниях, в несбыточных мечтах, Дина, покорная и доверчивая, приучившаяся уже думать помыслами и глядеть глазами того, чью волю ей было сладостно исполнять, от чьего присутствия душа ее расцветала и в ком она, как никогда, нуждалась теперь, – по воле судьбы Дина вдруг оказалась совершенно одинокой: плечо, поддерживавшее ее, направляющая десница, уста, вдыхавшие в нее волю, любовь и ненависть, – все было отнято; бедняжка, подавленная своим горем, совсем захирела от этого страдания; к тому же страх, тайное опасение, что она уже потеряла или может потерять любимого, совершенно ее убивали.
Ничто не могло увести ее от этих тягостных мыслей, хотя ее добрые родители делали все, чтобы ее развлечь. Ей накупили тысячи всяких мелочей, которых ей вовсе не хотелось. Как больной ребенок, отталкивающий подаренные ему игрушки, она едва только взглядывала на всякие безделки и драгоценности, которые прежде ей всегда было так приятно видеть. Родители часто брали ее с собой на городские гулянья, часто катали по окрестностям, возили в Иль-Барб, в Рош-Тайе, в Тассенские или Рошкардонские рощи, на башню Бель-Альманд, на берега Соны и Роны, – все ей постыло, она все время сидела молча под опущенною вуалью.
Однажды она испросила у матери своей Лии соизволения написать письмо жениху; вот оно:
«Эмар, если вы любите Дину так же, как Дина вас любит, возвращайтесь сейчас же, умоляю вас, если вы еще на свободе. Если нет, то порвите оковы; куда бы вы ни направились, я за вами последую повсюду! Или же сообщите мне только, где ваша темница, чтобы и мне там умереть вместе с вами! Ваше отсутствие мне так тягостно, я так ослабела, что с трудом держу перо и мне никак не собрать мыслей.
Вернитесь, жених мой!».
Спустя шесть дней Дина получила следующий ответ:
«Утешься, невеста моя, утешься! Я выезжаю завтра, чуть займется свет. Прости, что я сделал тебе больно, но я и сам очень страдаю. Чтобы заглушить боль разлуки, я охотился в горах на медведя, ну, а ты, что сделала ты, чтобы развеять свою тоску – эту медведицу, которая душит тебя своими свинцовыми лапами?…
Рассчитывая вернуться со дня на день, я откладывал ответ, мне хотелось самому его тебе принести; я надеялся умилостивить отца, но он еще неприступней, чем Альпы. Сегодня вечером я объявлю ему о своем отъезде, можешь себе представить, какая это будет буря! Помолись богу, чтобы меня не сломило ураганом!
Поклонись Иуде и Лии, прощай! Пройдет три дня и я постучусь у твоих дверей».
VII
Oustaou pairolaou[239]239
Отчий дом (прованс.).
[Закрыть]
И вправду в тот вечер, когда он отослал письмо, сразу же после ужина Эмар последовал за отцом, удалившимся в спальню. И вот что он ему сказал, весь дрожа:
– Простите, отец мой, за то, что я опять пришел вас беспокоить, видите, я у ваших ног, только не гневайтесь, вспомните, что всю жизнь ваш смиренный сын ни в чем вам не прекословил; один-единственный раз ему случилось проявить свою волю, и его ослушание стало для него роковым. Вы ведь знаете, любви не прикажешь, истинную любовь из сердца не вырвешь, вы это знаете, ибо вы сами любили мою мать, не правда ли?…
При этих словах Рошгюд содрогнулся, точно удрученный ужасными воспоминаниями, и весь передернулся, силясь вернуть лицу спокойное выражение.
– Моя ли вина, – продолжал Эмар, – что жена, которую мне послало небо, оказалась еврейкой?… Моя ли вина, что она той же крови, что и ваш Христос?… Она красива, она чиста, она девственна, я ее обожаю! Она обожает меня, она бы и вас обожала, отец! Разве любовь невестки для вас ничего не значит? Ее веселый нрав станет отрадой вашей старости. Вы ничего не отвечаете, тогда скажите же, наконец, какую вы хотите себе невестку?…
– Господин Эмар, я никогда не допущу, чтобы христианская кровь Рошгюдов смешалась с нечистой кровью какой-то цыганки! Подлой еретички! Потаскухи!..
– Потаскухи!.. Ах, отец мой, как вы несправедливы!.. Вот прочтите этот контракт; ему недостает только вашей подписи, вы видите, она не бесприданница, эта девочка богата, если все дело в золоте!..
Рошгюд вырвал бумагу у него из рук.
– Проклятье! Что это еще за чертовщина!..
И, не глядя, он разорвал бумагу и бросил в лицо Эмару, хлеща его по щекам.
– Вот тебе твое обручение! Посмотрим, негодяй, удастся ли тебе опозорить твой род!
– Отец мой, вы бьете меня потому, что знаете, что я-то вас не ударю. А ведь я молод, силен, ведь кровь кипит во мне, а сердце раздирает мне грудь! Берегитесь, я разобью вас, как эту вот дверь!..
Сорванная с петель дверь упала с оглушительным грохотом.
Рошгюд, подавленный и бледный, откинулся в кресле.
– Довольно, довольно отец! Все это меня убивает! У вас каменное сердце, а у меня будет железная воля! Завтра я уезжаю, прощайте!
– Нет, ты не уедешь! Слышишь!
– Уеду, отец! Но, боже мой! Что же вы находите невозможного в этом союзе? Скажите, что приводит вас в такую ярость?
– Цыганка!.. Проклятая!.. В жилах Рошгюдов течет христианская кровь!
– О, боже мой! Очень уж вы кичитесь этой христианской кровью. Полноте, что вам до того, христианская она или мавританская? С каких это пор вы стали таким набожным, таким богобоязненным?… Готов поручиться, что вы и в бога-то не верите. Правда ведь, вы не верите в бога?…
При этих словах Рошгюд вдруг вскочил, охваченный неистовой яростью. Он схватил нож за лезвие и, окровавив руку, ударил им по столу.
– Прочь, прочь от меня, негодяй! Я тебя проклинаю! – И, вцепившись другой рукой сыну в волосы, он поволок его по всему коридору и спустил с лестницы.
VIII
Benëzets los maldisors de vos[242]242
Благословляйте клянущих вас (прованс.).
[Закрыть]
На заре следующего дня Эмар вышел из дома чуть свет; слуги верхом на лошадях уже ожидали его. Тут же был его вороной конь и жеребец, предназначенный для Дины, а также несколько мулов, нагруженных сундуками с добром.
Разбуженный конским ржаньем, Рошгюд распахнул окно с такой силой, что ставни загрохотали о стену, и вне себя от ярости громко крикнул:
– Ты не уедешь, иначе я лишу тебя наследства и прокляну!..
– Я уезжаю, отец мой, – ответил Эмар, – а на прочее ваша воля; другой отец, там, благословит меня.
– Ты не уедешь, говорю тебе!..
Рошгюд исчез за окном.
Эмар двинулся в путь со своим караваном; но не успел он выехать на середину дороги, как Рошгюд снова показался, уже в дверях, полуодетый, но с аркебузой в руках.
– Стой, отцеубийца, стой! Я тебя проклинаю! Разрази тебя громом! Провалиться тебе в преисподнюю! Говорят тебе, стой! Я проклинаю тебя и выгоняю из дому! Отец твой тебя проклинает и бог тому свидетель!.. Ты не уедешь!
Он затопал ногами, забился головой о притолоку; дом весь дрожал. На старика было страшно смотреть. Эмар продолжал безмолвно удаляться, а когда он доехал до поворота дороги, потеряв надежду вернуть его, Рошгюд вскричал еще яростнее:
– Сгинь отсюда, сгинь, отцеубийца, чудовище!.. Чтоб мне тебя больше не видеть!
Он нацелил аркебузу, раздался выстрел, Эмар вскрикнул. Рошгюд замертво повалился на ступеньки подъезда.
IX
Bourdëscado[245]245
Прихоть (прованс.).
[Закрыть]
С тех пор, как Дина получила письмо от Эмара, она стала меньше о нем тревожиться, но успокоиться все равно не могла, и на следующий же день под вечер сказала отцу:
– Схожу-ка я навещу подружку мою Елизавету; я скоро вернусь.
Глупая девочка лгала, ей претило общество людей и разговоры; чтобы помечтать на свободе и поглядеть на небо, как она это называла, она отправилась одна бродить по берегам Соны… Какое безрассудство!..
Жених ее должен был приехать дня через два-три. Какие это были упоительные мечты, еще более сладостные, чем само одиночество!
Немного подальше Иль-Барб перевозчик сидел на корме своей беши – плоскодонной лодки с навесом, напоминающей собою гондолу.
Вдруг Дине пришла странная фантазия.
– Лодочник, – сказала она, подходя, – мне захотелось покататься по этой чудесной речке, но я одна.
– Ну и что же с того, красавица?
– Лодочник, вот вам экю за перевоз и вот кошелек, чтобы вы уважали девушку, которая к тому же больна.
Лодочник взял экю и кошелек; Дина прыгнула в лодку и скрылась под навесом.
И вот лодка уже уплывала вдаль.
Неожиданно послышалась нежная далекая музыка, скользившая по глади воды, и показалась другая лодка, на которой усердно гребли и откуда часто доносились взрывы безудержного смеха. Она была наполнена молодыми людьми и девушками, отправившимися помузицировать и порезвиться в вечерней прохладе; они силились приблизиться к беше, в которой сидела Дина, и прошли совсем вплотную, наклоняясь, чтобы заглянуть под молчаливый шатер, но перевозчик налег на весла, гребя против течения, и эти нескромные молодые люди унеслись вниз по течению, так ничего и не увидав.
Беша поднималась все дальше и дальше вверх; было уже совсем темно, а ведь Дина просила лодочника покатать ее всего часок, не больше.
Но вот лодочник встал, проскользнул под навес. С беши, исчезавшей на горизонте, донесся пронзительный крик.
X
Escumergamën[247]247
Отлучение (прованс.)
[Закрыть]
– Послушайте, что вы делаете? Сидите спокойно и гребите по течению. Будем возвращаться. Вы же видите, что уже поздно. Не подходите ко мне!..
– Какая вы красивая, мадемуазель!
– Вы с ума сошли!
– Да это вы сами меня с ума свели.
– Уйдите, не смейте меня трогать! Чего вам надо?
– Да ничего, только то, чего господину сенешалю захотелось от моей сестрицы месяца три тому назад.
– Господину сенешалю… вы на него клевещете.
– Это я-то на него клевещу?… Брюхо моей сестры на него клевещет. И белы же у вас ручки! Редко мне доводилось такие потрогать! Наконец-то я натешусь, и меня обласкают белы ручки! И ножки славные!.. Смотри-ка!
– Спасите! Спасите! Не трогайте меня! Наглец!
– Потише, потише, мамзель, так и охрипнуть можно… А ножки просто диво!
– Спасите! Убивают!..
– Нет, пока еще не убивают; очень уж вы торопитесь. А ну-ка успокоимся, дайте-ка я расцелую распрекрасные ваши глазки, будьте умницею, малышка, зла вам никто не хочет, ну-ка я шейку поцелую!
– Ах, лучше умереть!.. Сюда! Спасите! Убивают!
– Попусту вы шум поднимаете, никто не придет; к тому же я без труда заставлю вас замолчать. Веревок у меня вдоволь запасено, найдется из чего кляп сделать.
– Негодяй! Подлец! Убейте меня!
– Чем испугать вздумала! Я к такому привычен; что дается по охоте, мне того даром не надо. Я люблю силой взять. Затем я и в прошлую немецкую войну добровольцем пошел: и вот, как бог свят, я там больше французов посеял, чем немцев поубивал. Напрасно вы отбиваетесь, красавица, силенок-то маловато! Меня не запугаешь, говорю вам, я в этом бывалый; мне девку изнасильничать – все равно что тебе по струнам ударить, а убить, когда уж случится, – что тебе ягодку вышить.
– О, мой бедный жених!
– А, а, похоже, что мы невеста? Ну, вот и отлично! Ночка-то тихая, поболтаем; так вы, оказывается, невеста, моя милая?… Ничего, женишок-то уж как-нибудь обойдется. Не всегда рыбаку достается поесть плотички, так уж на белом свете водится, ни на что нельзя положиться. Гильо посадил, а Шарло обмолотил. Эх, и хороши же вы, хороши, благородная дама! Больно уж вы мне по сердцу пришлись. Эх, и радость же такую залучить! Вот я, Жан Понтю, перевозчик, деревенщина – и знатная дама!.. Ух! Захоти вы только со мной поладить!.. Перстни-то важные! И цена-то им хороша, уж это как пить дать! Такая же в точности ручонка у моей Марион. Ей-богу! Давайте-ка их сюда, я их ей от вас в подарочек поднесу.
– Вы мне ломаете пальцы!..
– Частенько, когда я был солдатом, ночью, бывало, на карауле станешь умом раскидывать и видишь: вот хоть бы взять, к примеру, простых крестьян, наши сестренки, дочери, бабы наши, вечно они знатным да богатым господам достаются, вот кто нашими подруженьками пользуется, а мы-то дураки, ничего-то мы никогда им не сделаем, ни жен их, ни дочек не тронем; где же тут справедливость? Вот я еще что думал: почему оно так, что мы вот, к примеру, бедные, а те богатые?… Эх! Вот чего, если на то пошло, никак я в толк взять не могу. Неужто справедливо это? Где уж лучше, как на войне, парню ума набраться да понять, что к чему?
Ожерелье-то уж больно богатое, ну и жемчуг! У моей Марион шейка точь-в-точь как ваша! Ей-богу! Вот ведь до чего удачно сошлось! Я ей подарочек от вас сделаю, ладно?…
Право, жаль обдирать серьги с таких маленьких ушек, дайте-ка я поцелую их, чтобы утешить. У моей Марион как раз нет приличных серег для воскресных гуляний, а сами знаете… Ну, ну, слезами горю не поможешь. Я ей и подарю. Ну теперь, как я вас пораздел, вам и золотые гребни в волосах иметь не пристало; придется малость поиспортить вам прическу… Э, да вы во сто раз краше растрепанная!
Теперь нам и терять уже нечего, не считая…
– Помогите! Помогите! Пустите меня, умоляю вас, или убейте меня сейчас же.
– Выходит, все еще отбиваться будем… У, проклятая! Давайте-ка сюда руки; вот я их сейчас возьму да свяжу. Так-то оно лучше будет.
– Убивают! Неужели никто не поможет!
– Молчи ты, вот повязка тебя уймет, ну, живей, подыми-ка голову, я завяжу кляпик.
– Пощадите, пощадите! О, пустите меня, ради бога. Чего вам нужно? Денег? Чего вы хотите!.. Все у вас будет!.. Больно мне! Палач! Бандит! Ах!.. Ах!.. Я. погибла…
В лодке стали слышны только невнятные жалобы, приглушенные крики и стоны; потом постепенно все замерло.
Примерно час спустя Жан Понтю, лодочник, вылез из-под навеса, волоча Дину за волосы; в ту минуту, когда он ее сбрасывал в Сону, повязка сбилась и надломленным голосом она позвала Эмара.
А Жан Понтю с кормы своей лодки, наклонившись, вновь и вновь заталкивал в воду гарпуном тело Дины всякий раз, когда оно всплывало на поверхность.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
