Текст книги "Шампавер. Безнравственные рассказы"

– Нет, вовсе не для того, я все равно принял решение расстаться с жизнью; меня бы даже огорчило, если бы победителем в игре оказался я.

– Меня также.

– И я вас попрошу, если случай решит в вашу пользу, не совеститься со мной и убить меня без сожалений.

– Я также. Ибо жизнь, по правде говоря, становится мне положительно в тягость. Быть военным в мирное время – хуже не придумаешь, это все равно что быть врачом, когда нет никакой эпидемии; как Куатье[324]324
  Куатъе, Жак (умер в 1505 г.) – придворный врач Людовика XI (короля Франции с 1461 по 1483 год). Куатье имел огромное влияние на короля и пользовался этим с большой выгодой для себя. Куатье удалось внушить Людовику XI, что последний не проживет и недели, если откажется от рекомендаций и советов своего врача, – так объясняет необычайное влияние Куатье одна из хроник.


[Закрыть] при Людовике Одиннадцатом.

– Потрудитесь, пожалуйста, обойтись без этого варваризма и говорите, как надо, – Куактье![325]325
  Требуя произношения «Куактье», т е того произношения, которое было нормальным для XV века, Пасро следует традиции «исторического колорита», излюбленной романтиками и чуждой классицизму. Фогтланд же стоит на точке зрения классицизма, который не допускал отступлений от языковой нормы XVII века.


[Закрыть]

– Куактье! Ах! Подумать только! Именно в этом-то и заключается варваризм! Мой дорогой друг, нужно иметь луженое горло, чтобы выговорить этакое дикое галльское имя, к тому же Казимир Делавинь[326]326
  Делавинь, Казимир (1793–1843) – французский писатель, один из приверженцев псевдоклассицизма в первой половине XIX века.


[Закрыть] в своей пятиактной трагедии,[327]327
  Имеется в виду трагедия Делавиня «Людовик XI», поставленная в феврале 1832 года и имевшая огромный успех Король говорит в ней Куатье отправляющемуся развлечься «Береги себя Куатье!».


[Закрыть] написанной французскими стихами, всюду говорит не иначе, как Куатье.

– Подумаешь, какой авторитет! Рифмач гаврской милостью![328]328
  К. Делавинь родился в Гавре.


[Закрыть]

– Замолчите, модник, вы оскорбляете меня в лице сего излюбленного питомца девяти сестер, девяти муз, девяти Пиерид![329]329
  Пиериды – музы Их называют так потому, что культ муз возник у фракийских певцов в Пиери. Рядом с писателями романтической школы, которые нарушают все традиции, сочиняют драмы в скольких угодно актах, искажают новшествами классический стих и пишут даже в прозе, трагедии Делавиня почитаются за образец «хорошего вкуса». Приверженец Делавиня видит в обиде, которую Пасро нанес его кумиру, достаточный повод для дуэли.


[Закрыть]

Увы! К чести кордегардии, карабинеру настало время кончать этот пир; его обильный витиеватый разговор становился почти столь же ясным, как у Виктора Кузена,[330]330
  Кузен, Виктор (1792–1867) – французский философ-эклектик, стремившийся сочетать в своем учении различные, иногда противоречащие друг другу теории. Кузен перенес во французскую философию многие идеи Шеллинга и Гегеля, которые французам показались слишком запутанными и труднодоступными.


[Закрыть] почти столь же ученым, как у Рауля Рошетта,[331]331
  Рошетт, Рауль (1789–1854) – французский археолог, автор трудов по истории и искусству.


[Закрыть] почти столь же замысловатым, как у Ремюза,[332]332
  Ремюза, Абель (1788–1832) – французский востоковед, профессор китайского языка в Коллеж де Франс.


[Закрыть] почти столь же англизированным, как у Гизо,[333]333
  Гизо, Франсуа (1787–1874) – французский историк и государственный деятель. В годы июльской монархии стал убежденным сторонником консервативной линии «сопротивления» во внутренней политике и слишком покорной ориентации на Англию – во внешней.


[Закрыть] почти столь же хронологическим, как у Роже де Бовуара,[334]334
  Бовуар, Роже де (1809–1866) – французский писатель, получивший известность благодаря появившемуся в 1832 году историческому роману «Ecole de Cluny» («Клюнийская школа»).


[Закрыть] почти столь же искусным, как у Делеклюза,[335]335
  Делеклюз, Этьен Жан (1781–1863) – французский писатель либерального направления, критик и художник.


[Закрыть] а уж что касается разврата в шелковых чулках, тут было чистейшее подражание Скрибу![336]336
  Скриб, Эжен (1791–1861) – французский драматург, приобретший популярность занимательными сюжетами своих пьес.


[Закрыть]

Выражаясь языком мастеровых, он изрядно набил себе брюхо.

Несомненно, у него были прямо-таки академические способности, и кроме простолюдинов с ним могли бы поспорить с некоторыми шансами на успех разве только верблюды, ибо в том состоянии, в каком он находился, он преспокойно предпринял бы переход через пустыню. Я не говорю через Сахару, потому что терпеть не могу плеоназмов. Такая шутка годна для азиатского населения Парижа; вообще же уместно, приступая к шуточкам в восточном духе, заранее оповещать об этом, хорошо бы также, имея подобную публику в партере, предупреждать, в каких местах надо смеяться.

В уголке кабинета, который они называли кладбищем, медик с карабинером свалили в кучу испустившие дух бутылки, и один только бог знает, сколь заразительным оказался их смертельный недуг.

Вот они! Вот они! По улицам, по переулочкам, по тупикам, по площадям, по перекресткам, битком забитым извозчиками и пешеходами, вот они! Вот они! По грязи, по мостовой, мимо трущоб, мимо дорожных столбов, мимо канав, мимо особ легкого поведения, вот они! До чего же резвятся наши мужчины! Вот они! Вот они уходят, предприниматель и участник в прибылях. И как сказал бы мостильщик улиц или член Французской академии по разряду словесности, приводя в подтверждение ученую ссылку, вот они уходят, как Орхестр и Пилястра.[337]337
  Орхестр и Пилястра – искаженное Орест и Пилад Орест – герой античных греческих сказаний, сын Агамемнона и Клитемнестры Пилад – верный друг Ореста.


[Закрыть] Кстати об Оресте и Пиладе, хотите, дам вам совет, как написать водевиль, которому будет обеспечен успех: 1) надо в нем по меньшей мере тринадцать раз поговорить об этих двух классических друзьях, 2) хотя бы раз упомянуть об акупунктуре,[338]338
  Акупунктура – иглотерапия (чжен-дзю), способ лечения ряда болезней, широко применявшийся еще в древности в Японии и Китае. С конца XVII века стал применяться в Голландии Тен-Ринном, а затем и в других европейских странах, но большого распространения не имел. В 20-х годах XIX века иглотерапия приобретает значительную популярность во Франции, и ее применяют и пропагандируют известные хирурги, в частности Жюль Клоке.


[Закрыть] 3) по меньшей мере три раза – о французской чести и о Наполеоне, 4) не забыть вставить две-три небылицы о романтиках и особливо не преминуть вложить им в уста, что Жан Расин – большой проказник,[339]339
  Жан Расин большой проказник – эта характеристика принадлежит французскому писателю Жану-Франсуа Мармонтелю (1723–1799). Увидев однажды, что мадам Дени читает Расина, Мармонтель вырвал у нее из рук книгу со словами: «Как, вы читаете этого проказника?» (об этом эпизоде вспоминает Лагарп в «Cours de littérature ancienne et moderne, XVIII siècle», livre I, chapitre VII, section IV).


[Закрыть] да покаламбурить насчет этого проходимца Гете и насчет Ша-к-експир'а,[340]340
  Ша-к-експир – имя Шекспир, произнесенное по-французски с небольшим искажением, звучит подобно chat qu expire, что значит «подыхающая кошка».


[Закрыть] 5) непомерно восхвалять Мольера и Корнеля, но только ни в коем случае их предварительно не читать, а затем сделать из них себе мантию и, облекшись в нее, втереться в доверие к публике, наподобие того, как на телят напяливают блузу и фуражку, чтобы легче было их провезти контрабандой. Все это должно быть изложено языком господина Друино[341]341
  Друино, Гюстав (1798–1878) – французский писатель, довольно известный в начале 30-х годов своими драмами и романами.


[Закрыть] с зарифмованными концовками, как у старого маркиза де Шабанна;[342]342
  Шабанн, Жан-Батист (1770–1835) – военный и государственный деятель, пэр Франции в эпоху Реставрации. В 30-е годы Шабанн был известен также как автор многочисленных весьма посредственных памфлетов.


[Закрыть] я упоминаю имя маркиза де Шабанна потому лишь, что мне достоверно известно, что он не бретер, а я не большой охотник до дуэлей; это, правда, не означает, что я откажусь от вкусного завтрака, вот потому-то я и стараюсь меньше иметь дело с опасными личностями, и никогда, как и Буало, я не зайду так далеко, чтобы назвать кошку кошкой.[343]343
  Имеются в виду известные строки Буало:
Je ne puis rien nommer, si ce n'est par son nomJ’appelle un chat un chat et Rolet un fripon(Satires, I)  («Я могу называть все только своим именем я называю кошку – кошкой, а Роле негодяем» Сатиры, I.).


[Закрыть]

Прибыв в кофейню Режанс,[344]344
  Кофейня Режанс (café de la Régence) – одно из самых старых кафе в Париже, существует с 1681 года.


[Закрыть] они попросили немедленно дать им домино, – вот она, роковая минута! Бог, ибо случайностей не существует даже в игре в домино, решит в премудрости своей, кому из двух суждено умереть: тому ли, кто целит больных, или тому, кто целит в неприятеля.

Фогтланд то держался заносчиво, как ефрейтор, обучающий рекрута, то принимался вдруг со всей откровенностью рассказывать о себе.

– Шестерка дупель; дюжина, тысяча восемьсот двенадцатый год, когда мне выдалось счастье потерять моего досточтимого родителя.

– Не болтайте вздора, полковник, давайте играть серьезно, – проворчал Пасро, – и главное, не переворачивайте домино.

Наш школяр бы задумчив и сосредоточен, он сидел, сжавшись в клубок, как некий современный поэт или как прозябшая морская свинка.

Толпа зевак кружком обступила их столик, принимая живейшее участие в игре. Если бы эти почтенные буржуа могли догадаться о том, что здесь решалось, они, конечно, с перепугу пустились бы немедленно наутек, похватав свои или чужие зонтики, если бы, правда, у их не было одышки или подагры.

Фогтланд, как и положено человеку военному, забредшему в трактир покутить и привыкшему все пить литрами, опустошил свою семнадцатую чашечку, когда игра закончилась в его пользу. Видя такой исход, Пасро приятно улыбнулся.

– Пойдемте сию же минуту, – сказал он, – мне не терпится довести дело до конца.

– Какую смерть вы предпочитаете?

– Размозжите мне череп.

– Хорошо, я зайду к себе на улицу Роган и захвачу пистолеты. Идите помедленнее, я вас нагоню. А куда мы идем, на Елисейские поля?

Вскоре Фогтланд вернулся; в полнейшем молчании они прошли по проспекту и миновали площадь Этуаль. Через несколько домов от таверны неаполитанца Грациано, где подают бесподобные макароны,[345]345
  Таверна Грациано около Парижа действительно существовала в 20 – 30-е годы XIX века и славилась итальянскими макаронами.


[Закрыть] они отклонились от дороги и спустились в луга, что пониже дорожной насыпи. Было совсем темно. Там они какое-то время шли вдоль изгороди.

– Давайте остановимся здесь, – сказал Пасро, – здесь как будто удобное место.

– Вы думаете?

– Да!

– Вы готовы?

– Да, сударь, заряжайте, и главное – без околичностей. Вы будете подлецом, если выстрелите в воздух.

– Не бойтесь, я не промахнусь.

– Цельте в голову и сердце, если вам угодно!

– Я готов, только обопритесь об ограду, чтобы некуда было отступить, и считайте: раз, два, три. По счету «три» я стреляю.

– Раз, два; постойте. Мы разыгрывали нашу жизнь за женщину?

– Да!

– Она достается победителю?

– Да!

– Слушайте хорошенько все, что я вам скажу, и исполните то, о чем я вас попрошу: последняя воля умирающего священна.

– Я выполню ее.

– Завтра утром пойдите на улицу Амандье-Попэнкур; в самом начале справа вы увидите поле, а за ним липовую аллею, огражденную свалкой костей и живой изгородью. Вы пролезете через нее, пройдете по длинной дорожке через малинник и там в самом конце вы наткнетесь на колодезь вровень с землей.

– А потом?

– Потом вам надо будет наклониться и заглянуть на дно.

А теперь исполняйте свой долг, даю сигнал: раз, два, три!..

Шампавер, ликантроп
Париж

Что наше общество? Вонючее болото.

Лишь глубже, может быть, еще прозрачно что-то.

Растленье ж, подлость, грязь, ослепшей злобы яд

С бесстыдной легкостью всплыть наверх норовят!

И слизь назойлива, и тошнотворна тина,

Взъерошена стеблей ржавеющих щетина.

В стволах рассохшихся трухлявые грибы,

Кустов уродливых топырятся горбы.

И в пеной тронутой желто-зеленой жиже

Уныло жук гудит, слюною жаба брыжжет.

И нечисть мертвая и тут и там гниет,

Разбухший над водой свой выпятив живот.

Жерар[346]346
  Жерар – Жерар де Нерваль, см. прим. 260


[Закрыть]

I
Завещание

ЖАНУ-ЛУИ, ПАХАРЮ.

Я умру один, дорогой мой Жан-Луи, я умру один!.. А ведь мне было обещано, да и сам я дал обещание; ведь кто-то сказал мне: «Я устал от жизни, а ты ее сознательно ненавидишь; давай же, когда ты будешь готов, бежим от нее вместе». Жан-Луи, я готов, говорю тебе, я уже разбежался, ну, а ты, ты готов? Готов! О, какой же я простак, что все еще верю клятвам! Взгляды людей меняются. Тем не менее не мог же ты так сразу все позабыть, да и я столько раз напоминал тебе о той ночи, когда, долго проплутав по лесу, мы все переоценивали, все взвешивали, перерывали, рассекали прожитую жизнь, страсти, общество, законы, прошлое и будущее, когда мы разбили обманное стекло нашей лупы и хитроумный фонарик внутри. Нам стало тошно и мерзко при виде всей этой лжи и всех бед. И тогда-то, помнишь, тогда мы оба заплакали; да, да, ты плакал!.. Ты схватил меня за руку, и мы поклялись друг другу… Но если я тебе обо всем этом и напоминаю, то отнюдь не для того, чтобы во что бы то ни стало принудить тебя к этому шагу; нет, только для того, чтобы ты не осудил решения, которое некогда сам же принял. Увы, перемена в твоей судьбе, разумеется, изменила и твои мысли. Она-то и прилепила тебя к жизни, как устрицу к скале. Ты бросил жалкую профессию, навязанную тебе отцом; прежде ты служил, теперь ты бросил службу и пренебрег министерскими улыбками и чаевыми, негодник этакий! У тебя хватило грубости поддаться инстинкту породистой гончей, хватило нахальства покинуть город, это сказочное царство, – как говорят бесстыдные льстецы, лисы, поедающие сыр у кичливых невежественных горожан, которые важничают, как индейские петухи, вывалявшиеся в собственном помете, – и вернуться в поля, которые когда-то покинул твой дед, предпочтя стать последним в городе. У тебя хватило нахальства, даже, может быть, безрассудства, предпочесть грубую рубаху и блузу панталонам со штрипками и подпругам, жилету в обтяжку и сюртуку, который способен вас задушить, стоячему воротничку, галстуку-ошейнику, лощеным ботинкам, глянцевитым нежным перчаткам, которых едва хватает на день, всей этой удобной одежде, в которой вы отлично себя чувствуете, если только согласитесь не шевелить ни руками, ни ногами, не ворочать головой, не наклоняться ни вперед, ни назад, не становиться на колени и не садиться. Ты променял большое село на обыкновенную деревню, водевиль на красоты природы, проезжие улицы, загроможденные лавками, кишащие фиакрами и повозками, на пустынные дороги, по-деревенски просто окаймленные живыми изгородями да саженцами; там не на что поглазеть, ни тебе эстампов в витринах, ни фокусников на тумбах, ни пропахших водкой красоток – никаких городских радостей! Человека, предоставленного самому себе, одинокого и молчаливого, все это погружает в раздумье.

И вот ты счастлив; пахарь, который тащится за плугом, оказывается, счастлив! Подумать только! Можно ли так опошлить понятие счастья! Счастливый пахарь! Ступайте-ка, доложите об этом госпоже банкирше, вон той, что обмахивается веером у себя на балконе. «Тьфу! – скажет она, даже плюнув от возмущения, – тьфу ты, счастливый пахарь! Дурак какой-то!». Что до меня, то я, по чести сказать, я вас отлично понимаю, тебя и твое счастье, если это действительно счастье? Счастье – какое потешное слово! Мне еще не доводилось встретить человека, который взял бы на себя смелость провозгласить себя счастливым.

Может быть, я тоже когда-то мечтал о жизни, которую ты осуществил на деле; в те времена я верил еще в буколические луга, в идиллических крестьян, в селян Фавара,[347]347
  Фавар, Шарль Симон (1710–1792) – французский писатель, автор многих комических опер, которые он писал вместе со своей женой, актрисой, с особенным успехом исполнявшей роли крестьянок.


[Закрыть] в пастушек с плафонов Буше:[348]348
  Буше, Франсуа – см. прим. 59.


[Закрыть] я говорил себе, что коль скоро счастье не любит городов, то уж наверное оно находит себе приют в полях. Тогда я верил, что те люди, что носят сабо, рубаху навыпуск и соломенную шляпу, подымаются с зарей, идут за плугом, пропалывают и поливают клочок земли, ведут навьюченного осла, едят капусту, бобы и свинину, ложатся с курами как только стемнеет, – я верил, что люди эти счастливы совсем особым счастьем, я верил… теперь я уже не верю…

И все же, если бы мне было суждено подольше пробыть среди людей или вдали от них, я выбрал бы именно то, что выбрал ты, – сделался бы деревенским жителем, как ты, но только еще больше бы огрубел, еще больше бы одичал; я забрался бы в горы Виварэ и стал бы питаться каштанами; или стал бы ходить на медведей в Пиренеях, заделался бы угольщиком в Арденнах или лесорубом в Альпах. Но сейчас мне этого мало. Зачем тратить силы на тупую работу топором, киркою или трамбовкой? Зачем? Чтобы сердце стало мозолистым как руки? Мне теперь нужно не отупение, мне нужно небытие! Но тебе ведь уже не нужно небытия, ты хочешь жить, так живи, я умру один!

Вот что сталось с клятвой, которую ты дал и которую ты нарушил!

А вот и моя клятва, и я также ее нарушаю.

Я поклялся женщине, сильной женщине; однажды, когда мы, совсем обессилев, лежали вдвоем, припав друг к другу, когда я зарылся лицом в ее светлые волосы, которые попадали мне в рот и которыми я любил укрываться, мы погрузились в воспоминания о прошлом, мы сокрушались о наших несчастьях, я хочу сказать, о нашей любви, ибо любовь наша была сущей пыткой, ибо моя любовь всегда пагубна и во мне самом есть что-то зловещее как в виселице! Бедная девочка, кому ты отдалась!.. Боже! Сколько ты выстрадала из-за меня!.. Я был так к тебе несправедлив!..

Пусть же придут обманщики, я передушу их всех! Мошенники, воспевающие любовь, вьющие ей венки и складывающие стихи, рисующие ее пухлым ребенком, пухлым от радости, пусть приходят, я задушу их! Петь о любви!.. Для меня любовь – это ненависть, стенания, вопли, стыд, утраты, оковы, слезы, кровь, трупы, кости, угрызения совести – другой любви я не знал! Ну что же, розовые пастушки, воспевайте любовь! Какая это насмешка! Какой жестокий маскарад!

И вот эта несчастная, прерывая речь поцелуями, которые разрывали мне сердце, сказала решительно и серьезно, ибо Флава – сильная женщина и, повторяю, женщина, стоящая выше нас всех.

– Шампавер, поклянись, что не откажешь мне в том, о чем я тебя попрошу.

– Милая моя, я не могу тебе это обещать.

– Ну, пожалуйста, обещай.

– Нет, не могу.

– Чего ты испугался? Ты боишься, что я могу вынудить у тебя согласие на какой-нибудь поступок, который окажется для тебя роковым? О, ты не очень-то щедр! Я бы что угодно пообещала тебе, я ведь слепо люблю тебя! Нет такой вещи на свете, какой бы я не сделала ради тебя, если бы ты сказал: «Мне хочется». Да, вот они какие, мужчины…

– Милая моя, у меня тоже ничего нет на свете, чего бы я не сделал для тебя, ты это знаешь, скажи, в чем я тебе когда отказывал?

– Вот чего я хочу от тебя, Шампавер, поклянись мне, что никогда ты не убьешь себя один, никогда! В тот день, когда ты устанешь от жизни, сразу же приходи ко мне и скажи только: «Я хочу покончить с собой». Я тут же поднимусь, и мы выйдем с тобой вдвоем и, обнявшись, убьем себя.

Я поклялся ей… Она двадцать раз поцеловала меня в самое сердце. Я не потребовал от нее такой же клятвы, она сказала бы мне: «Сию же минуту, немедля», а мера моего отвращения не была еще полной, какой-то тоненькой ниточкой я был еще привязан к жизни. Я знал, что она решилась, она давно уже лелеяла эту мечту и хотела осуществить ее чем скорее, тем лучше, она носила на себе завещание, в котором была ее последняя воля, чтобы никого не винили в ее смерти. Я долго колебался, долго пребывал в нерешительности, открыть ли ей свое запоздалое намерение, сказать ли ей: «Флава, наконец-то я готов, вставай, пойдем и покончим с собой».

Мне было бы так радостно погибнуть с ней вместе, она этого вполне достойна!.. И вместе с тем я этого не хочу, я этого не сделаю, люди так глупы, скажут еще, что мы… что я покончил с собой от любви. Нет, нет, я не хочу, люди так глупы, они не поверят, что жизнь – тяжкое бремя, от которого сильные освобождают себя, они не поверят, что может быть жажда исчезновения, отвращение к бытию, им непременно нужно все низвести до чего-то материального, отыскать причину и следствие, ощутить мысль как таковую они не способны, им надо все потрогать и измерить, даже самого господа бога! Когда они узнают, что совершилось самоубийство, им тотчас же захочется найти грубые видимые побуждения, и притом как можно скорее: женщину, страсть, проигрыш в игре, позор семьи, помешательство. Нет, нет, не буду ее предупреждать, умру один, не хочу, чтоб говорили: «Они себя убили, Флава и Шампавер, из-за любви, из-за злосчастной любви, из-за неудач на пути, доведенные до отчаянья»; какое там отчаянье, я никогда ни на что не надеялся. Нет, нет, не хочу!

Увы! Я совсем сошел с ума! Не хотеть, чтобы этот мир обвинил меня в гибели от любви, какая слабость! Ах! Когда я перестану существовать, какое мне будет дело до грубых человеческих измышлений? Никакая болтовня не потревожит моего гноища. Но нет, это сильнее меня, не могу преодолеть эту глупость; я слаб, и эта мысль будет меня терзать, пока не пробьет срок… Нет, я не предупрежу ее, нет, я убью себя один.

Жан-Луи, Жан-Луи, отчего бы тебе не жить? Ты ведь встретил в жизни счастье, тебе можно жить!.. О, да хранит меня судьба от того, чтобы увлечь тебя спускаться вниз по лестнице, ведущей к смертной бездне. Твои перышки поприлипали к захиревшим иллюзиям, которые мы вместе разбивали одну за другой; я считал тебя соколом, с век которого сняли швы и который готов улететь в небытие, но, оказалось, мир еще не сдернул с тебя своей пелены. Ты, быть может, ждешь покоя, тишины в конце своего жизненного пути! Надеешься, что то, чего тебе недостает в молодости, явится под старость? Ты не можешь примириться с тем, что не существует никакого другого мира, кроме того, который тебе знаком; если на этом все кончается, говоришь ты себе, если человеку не дано никакой поры чистой радости, блаженства, воздающего за все унижения, то как могло бы такое великое множество людей влачить свою жалкую жизнь до конца? Как бы они согласились до самого скончания века прозябать, барахтаться, покуда хватит сил, в стоячей воде болота, которое зовется обществом?… Все это возможно, потому что, как и ты, толпа надеется; как тебе, ей кажется, что вот-вот осуществится ее неосуществимая мечта, ее безумное желание; потому что она подобна котенку, который тщится ухватить то, что увидал в зеркале, но в тот миг, когда он радостно кидается на свою добычу, на собственное отражение, когти его со скрипом скользят по стеклу; озадаченный, сбитый с толку, он ощеривается и, поддаваясь соблазну, снова начинает подстерегать непонятного зверя. Но ты-то ведь побывал за зеркалом, ты царапал ногтями амальгаму, ты понял, что это всего-навсего стекло и олово, которое все отражает, – так неужели ты все еще будешь, обольщенный, что-то подстерегать?

Мир – это театр; написанные огромными буквами афиши с громкими названиями заманивают толпу; люди вскакивают, умываются, мужчины расчесывают бакенбарды, надевают жабо и праздничный фрак, женщины завиваются, наряжаются в лучшие платья, все вооружаются зонтами и вот уже идут; проворная, веселая, жадная до зрелищ толпа приходит, платит, ибо толпа всегда платит, каждый садится там, где ему хочется, или, вернее, там, где ему полагается сидеть согласно купленному билету, в огромном амфитеатре, знатная публика затворяется за решетками своих конурок, а чернь рассаживается где придется. Вот занавес взвился, все навострили уши и вытянули шеи, толпа слушает, ибо удел толпы всегда слушать; иллюзию она воспринимает как реальность, как самое правду жизни, она отождествляет себя со всем, что происходит на сцене; смеется, плачет, загорается ненавистью, любовью, ревет, свистит, рукоплещет; если же иногда она и чувствует, что ее обманывают, и вооружается лорнетом, то все это напрасно, ибо она близорука и ничто не может разрушить ее иллюзию и веру, которую так тонко использовали комедианты.

Но ты, Жан-Луи, ты ведь проник за кулисы, ты видел изнанку дворца, плоское небо и потрогал глубину дали, ты повидал вблизи и голыми королей, этих осыпанных блестками шарлатанов, ты разглядел костлявую дуэнью под охрой и белилами, которыми она размалевана, ты терся около примадонны, такой неискушенной и юной со сцены, но у которой изо рта несет лекарствами; ты ведь знаешь, что золотые геновины – это самые обыкновенные жетоны; для тебя ведь короли, солдаты, знатные красавицы и слуги – всего лишь низкие фигляры, изображающие честь, славу, правосудие в зависимости от того, какая им досталась роль, фарисеи, которые, едва сойдя с подмостков, вязнут в разврате и купаются в мерзости; ты, Жан-Луи, ты уже больше не ослеплен, ты избавился от заблуждения, но решился ли ты, тем не менее, прослушать фарс до конца?… Будешь ли ты пребывать до конца среди театрального сброда, как благосклонный зевака, разинув рот глазеющий на это недостойное паясничанье?… О, Жан-Луи, ты был бы слишком разочарован!

Я не в обиде на тебя за то, что теперь ты цепляешься за жизнь. Конечно, ты вправе жить, раз тебя не требует к себе эшафот, ты можешь гордо нести голову на плечах, это уже больше не голова мятежника, в горниле осталась одна лишь зола; ты можешь смело нести на плечах свою миролюбивую голову с королевского соизволения и с разрешения господина мэра. К тому же ты ведь поселился среди полей, не так ли? А простор полей привязывает нас к жизни.

Поистине, что может быть заманчивее? Тут тебе коровы, там – стог сена; тут пруд, где квакают лягушки, там молотят на току, кричит осел, хлюпает грязь, еще подальше – гряды со свеклой. Что может быть увлекательнее! В этом заключено неизъяснимое очарование, я это чувствую!.. Одно, быть может, было бы мне там не по душе, – это нескончаемое однообразие лица природы: дождь да солнце, солнце да дождь, вечно весна да осень, жар да стужа, всегда, до скончания века. Это самое скучное из всего, что нас может ждать, эта неподвижность, этот застывший навсегда порядок, этот несменяемый месяцеслов. Из года в год зеленые деревья и одни только зеленые деревья: Фонтенбло! Кто избавит нас от зеленых деревьев? Одуреть можно!.. Почему бы не создать хоть какое-нибудь разнообразие? Почему бы листьям не принимать попеременно все цвета радуги? Фонтенбло! Какая глупая зелень!

Я на тебя не в обиде, Жан-Луи, за то, что ты дорожишь жизнью, нет, только за то, что ты делаешь вид, что не можешь понять причин, столь решительно толкающих меня на самоубийство; и ты, Жан-Луи, еще спрашиваешь меня об этом, вот судьба-то! Кто тебя так изменил? Что могло так преобразить твое сердце, в то время как мое все больше погружалось в горечь? Столь решительно. Можешь ты ответить мне почему? Тебе же известно, что у меня мысль о смерти главенствует над всеми другими помыслами; тебе известно и то, что из трех желаний два у меня всегда были жаждой небытия; тебе это известно, ты это и сам одобрял. Мне жаль, что сейчас уже слишком поздно; но все, что ты мог бы мне ответить, уже ни к чему, я доведу… Но я слишком тебя люблю, я боюсь, что ты меня осудишь; пусть по крайней мере друг мой меня не порицает; лишь бы ты сказал: он правильно сделал, он поступил мужественно, он убил себя.