Текст книги "Судьба адмирала Колчака. 1917–1920"

Глава 16
Спасайся кто может

О захвате чехами Транссибирской железной дороги летом 1918 года Черчилль позже писал, что «история вряд ли помнит похожий эпизод, одновременно такой романтический по сути и такой растянутый в пространстве». К зиме следующего года романтика перестала быть главной характеристикой деятельности легиона.

Чехи, по собственному настоянию выведенные с фронта, взяли на себя гарнизонную службу вдоль Транссибирской магистрали от Омска до Иркутска и выполняли свои обязательства очень квалифицированно. Они имели хорошую разведку, а когда привлекались к карательным действиям против партизан, так же не склонны были брать пленных, как и белогвардейские отряды, с которыми взаимодействовали, – мстили за жестокое обращение с собственными ранеными.

Однако по большей части чехи не перетруждались и после подвигов предыдущего года полагали, что заслуживают отдых. Они прекрасно пользовались своим досугом. Рядом с ними вдоль всей железной дороги русские обогащались, но обогащались беспорядочно, рубя сук, на котором сидели. Чехи вели себя умнее. «По всей Сибири и на Дальнем Востоке многие русские сочетали государственную службу с личным обогащением, и было бы несправедливо ожидать от чехов чего-либо другого. Но они были более ловкими коммерсантами, чем русские, и возможностей у них было побольше» (Футман Д. Гражданская война в России. Лондон, 1961).

Более ловкие, хитрые, сдержанные и технически более подготовленные, чем местные, чехи имели дополнительное преимущество: четко знали, что и как собирались делать. «Чехи, – писал впоследствии Нокс, – хотели выбраться и не остановились бы ни перед чем, дабы обеспечить необходимый результат». И они не видели смысла в том, чтобы оставить Сибирь с пустыми руками. У них были вместительные вагоны и исправные локомотивы, о которых они хорошо заботились. Вагоны часто разрисовывались веселыми сценками, напоминающими жизнь в Богемии. Их поезда были настоящими мобильными казармами с приличными, хорошо организованными жилыми помещениями для солдат, многие из которых жили с женами или любовницами. Кроме предприятий бытового обслуживания – пекарен, прачечных, столовых, кузнечных мастерских, – легион управлял банком, почтовой службой вплоть до Владивостока, несколькими типографиями и ежедневной газетой.

Денежное довольствие переводилось из Парижа в Токио во франках и там менялось на рубли. Когда рубль начал быстро обесцениваться, легионеров поощряли оставлять большую часть денег в банке, который использовал значительные накапливающиеся средства для торговли от имени легиона. Вместо бесполезных рублей, как указал полуофициальный аналитик, «было намного выгоднее иметь медь, резину, хлопок и бакалейные товары, которые дали бы огромную прибыль при продаже в Чехословакии. Так что поезда были набиты сырьем и всевозможными товарами. Часть этого бесценного груза, несомненно, была оплачена, но большую его часть, которую хозяева называли военным трофеем, русские считали награбленным.

Атмосфера вокруг чехов неизбежно сгущалась. Их длинные, хорошо снабжаемые, не зараженные тифом поезда несли весьма малую часть того человеческого груза, коим были переполнены русские эшелоны. Хотя лишь немногие их критики находились ближе чем в 160 километрах от фронта, чехов бранили (за глаза) дезертирами, бежавшими с передовой и создавшими себе привилегированную, богатую жизнь в тылу. Более того, их подозревали в симпатиях к большевикам, и эти подозрения подкреплялись тем, что в одних местах они заключали пакты о ненападении с партизанами, а в других снабжали оружием железнодорожных рабочих, охранявших мосты.

Чехи с полным безразличием относились к негодованию окружающих. Они успешно контролировали железнодорожные станции, заводы, угольные склады, телефонные и телеграфные линии, обслуживавшие магистраль вплоть до Иркутска. И свою власть они использовали с максимальной выгодой для достижения единственной цели: как можно скорее перевезти всех своих людей и всю их собственность во Владивосток. Разумная цель и другой быть не могло, а если бы потребовалось оправдать ее юридически, им всего-то следовало напомнить о регулярных приказах их политических лидеров избегать вмешательства во внутренние российские конфликты.

К несчастью, единственный для них надежный способ добиться реальной цели (быстро добраться до побережья) или официальной цели (избегать вмешательства в военные действия) – это удерживать свои поезда впереди всех остальных поездов. У чехов были возможности defacto, если не dejure, делать это, и они это делали. В результате весь российский подвижной состав подолгу простаивал, а для последних эшелонов эти простои становились гибельными. Один британский офицер телеграфировал во Владивосток из какого-то пункта близ Боготола: «Положение сейчас таково, что все русские эшелоны восточнее фронта стоят и захватываются красными по десять – двадцать эшелонов в день». Во многих из тех поездов ехали женщины, дети, раненые и больные. Вероятно, выживших могло оказаться больше, чем представляется возможным для условий того времени, но даже если все слухи о кровавых бойнях не соответствуют действительности, многие должны были погибнуть после выселения из вагонов.

Решение заставить Колчака занять место в этой очереди (ибо будущие события докажут, что инцидент в Мариинске не был вызван излишним служебным рвением незначительного младшего офицера) стало рассчитанным политическим действием чешского руководства с молчаливого попустительства Жанена. 13 декабря (в тот же день, когда поезда Колчака перевели на общую линию) Сыровой, находившийся восточнее и избежавший встречи с верховным правителем, телеграфировал Жанену, что «для обеспечения личной безопасности адмирала, ввиду негативного отношения к нему (чешских) войск, было бы лучше, чтобы он занял место в основном потоке транспорта». На следующий день Сыровой, вернувшись в Иркутск, лично докладывал Жанену. Он говорил о «невероятном беспорядке» – замерзших локомотивах, толстом слое льда на рельсах, забастовках и дезертирстве железнодорожного персонала, низком моральном духе войск в замыкающих чешских эшелонах. Колчак, как говорили, «почти помешался от гнева»; его штабные офицеры пьянствовали. К Колчаку так плохо относились, что было бы неблагоразумно пропускать его поезда в первую очередь, еще больше разжигая всеобщую ненависть. Следующее замечание Жанена обнаруживает удовлетворение, с которым он воспринял эти новости: «Я приказал Сыровому составить отчет о ситуации и распространить его».

Хотя соучастие Жанена очевидно, неясно, однако, на ком лежит ответственность за окончательное решение перевести на общую линию кортеж Колчака через месяц после отъезда из Омска. Сыровой, чешский главнокомандующий, был мрачным флегматичным человеком. Вряд ли он проявил инициативу в таком необычном деле. Скорее всего, решение приняли в Иркутске чешские политические лидеры, крайне враждебно относившиеся к Колчаку с самого государственного переворота. Возможно, сказалось влияние их многочисленных друзей из местных социал-революционеров – им было несложно добиться сотрудничества Сырового. Остается только догадываться о цели этого маневра, однако чем дольше задерживали Колчака в пути, тем короче была жизнь его прогнившего режима в Иркутске, а его враги, русские и чехи, укоротить ее старались изо всех сил.

Правда, что поездов было семь (на пять больше, как не уставал повторять Жанен впоследствии, чем использовал для поездок царь, на шесть больше, чем требовалось великому князю Николаю), и правда, что чехам было бы трудно воткнуть семь лишних поездов в свое собственное расписание, однако больше нечего сказать в оправдание их решения лишить кортеж верховного правителя приоритета. Невозможно всерьез утверждать, что кортеж Колчака угрожал эвакуации чехов, срывал ее или существенно ее задерживал, не говоря уж об этикете, вежливости и просто человечности. Было бы естественно не препятствовать его движению.

Все надежды свиты Колчака на то, что зловещий инцидент в Мариинске явился досадным недоразумением, скоро рассеялись. Их поезда, попавшие в бесконечную транспортную пробку общей колеи, проходили всего лишь несколько километров в день. На станциях паровозы расцепляли, прицепляли к другим поездам и заменяли после длительных задержек. Младшие штабные чешские офицеры в точности выполняли полученные приказы, опираясь на поддержку стоявших наготове бронепоездов. Чешский офицер связи так и не был предоставлен адмиралу. Зато арестовали одного из офицеров Колчака. В Красноярске, куда кортеж прибыл 17 декабря, всю охрану отстранили почти на неделю. Жанен непрерывно получал телеграммы с протестами и призывами о помощи из поезда верховного правителя. И полностью их игнорировал.

Примерно в то время – точная дата неизвестна – Колчак совершил серьезную ошибку. В шифрованной телеграмме Семенову, дублированной Хорвату в Харбин, он приказал любой ценой остановить вывод чехов, при необходимости взрывая мосты и тоннели. Эта телеграмма попала в руки чехов, и они ее расшифровали.

По сути, это было объявлением войны. Разрушение сорока тоннелей к югу от озера Байкал или даже нескольких из них на неопределенный срок заблокировало бы Транссибирскую магистраль. Семенова, контролировавшего этот жизненно важный отрезок магистрали, чехи ненавидели еще больше, чем Колчака. Мало того что адмирал пытался помешать их побегу из Сибири, попытка сделать своим орудием Семенова удваивала в их глазах гнусность этого проекта. Чехи спровоцировали Колчака, и он дал им предлог для мести, хотя в данном случае месть опередила предлог. По сути, то, что они делали, не отличалось от того, что Колчак приказал Семенову сделать с ними. Отныне верховному правителю не приходилось ждать от чехов пощады.

Строго говоря, не столько отправка телеграммы, сколько раскрытие ее содержания так серьезно повлияло на судьбу Колчака. И все же стоит рассматривать приказ Колчака Семенову не столько как улику, использованную против него чехами, но как свидетельство его собственного душевного состояния. Если бы его приказ был выполнен – если бы тоннели были разрушены, – он с лихвой расплатился бы с чехами за нанесенные оскорбления и причиненные неприятности. Но в порыве этого мщения он совершил бы и самоубийство: перерезав железнодорожную связь с Владивостоком, он погасил бы последнюю надежду на восстановление фронта, который мог бы сдержать большевиков, и вынес бы своему правительству, своим армиям и самому себе смертный приговор. Принимая во внимание страшное перенапряжение, в котором находились верховный правитель и его спутники из-за непрерывных унижений, телеграмма Колчака Семенову наводит на мысль, что он, как бык на арене, думал только о том, как нанести ответный удар своим мучителям.

Монополия чехов на приоритетную железнодорожную линию, их высокомерное отношение к верховному правителю вызывали яростное негодование по всей Транссибирской магистрали. Даже критики Колчака считали наносимые ему оскорбления оскорблением всего русского народа. Яростно отреагировал генерал Каппель, заменивший на посту главнокомандующего дискредитированного Сахарова и с некоторым успехом прикрывавший отступление. 16 декабря он заявил в телеграмме Сыровому, что оскорбления и унижения, которым подвергается верховный правитель, задевают всю русскую армию, что приказ задерживать все русские эшелоны уже привел к потере 120 поездов с ранеными, больными, женами и детьми сражающихся на фронте офицеров и солдат. Каппель призвал Сырового отменить приказ и извиниться перед верховным правителем. А если это не будет сделано, то он, главнокомандующий русской армией, чей долг защищать ее честь, потребует от Сырового сатисфакции на дуэли. Копии его телеграммы, возвышенной и трогательной, были разосланы большинству основных русских и союзных органов власти в Сибири. Жанен предложил Сыровому отнестись к телеграмме как к плоду расстроенного ума и не отвечать на вызов, поскольку дуэль неприемлема для главнокомандующих современными армиями.

Едва утихла буря, вызванная фантастическим жестом Каппеля, как 20 декабря Сыровому прислал телеграмму Семенов. Цветисто выразив свое восхищение «чехословацкими братьями», Семенов привлек их внимание к беспорядку, который они создают на железной дороге, и к их недопустимому поведению по отношению к верховному правителю. И к тому, что враги рода людского в задержанных чехами поездах безжалостно убивают больных и раненых солдат, женщин и детей. Мол, исполненный братской любви и заботы о них, он настоятельно требует открыть путь до Иркутска верховному правителю, гражданскому населению и – здесь он проявил подлинную заинтересованность – ценностям, являющимся последним достоянием русского правительства. Если же чехи проигнорируют эти требования, Семенов обещал скрепя сердце, но всеми имеющимися в его распоряжении средствами выполнить свой долг перед человечеством и их (чехов) замученной сестрой, Россией!

К этой угрозе, в отличие от угрозы Каппеля, пришлось отнестись серьезно. Исследование текста позволяет с большой уверенностью предположить, что ответ Сырового был написан Жаненом. Отправленный 22 декабря, он открывается льстивой преамбулой, продолжающей обмен любезностями, начатый атаманом. Далее с должным уважением атамана уверяют, что он не вполне владеет ситуацией. Все неприятности на железной дороге происходят из-за нехватки угля. Меры, принимаемые чехами, уже способствуют устранению заторов. Что касается верховного правителя, то проезд семи поездов, каждый с двумя паровозами, по оставшемуся без угля участку магистрали – дело сложное. Он (здесь пошла намеренная фальсификация) может продолжать путешествие от Красноярска в своем личном поезде, если не настаивает на ожидании шести других. Принимаются меры – опять ложь! – освободить из заторов поезд премьер-министра Пепеляева и состава с золотом.

Заключительная часть, изящно сочетавшая фальшивую сердечность с пустой угрозой, – маленький шедевр бесчестной дипломатии. Военная миссия чехословаков в Сибири, телеграфировал Жанен от имени Сырового, была тягостна. Они глубоко сожалели бы, если бы были вынуждены с оружием в руках пробиваться через контролируемую Семеновым территорию, когда их единственное желание – мирно вернуться на родину. Они при этом не ждут ни слова благодарности за свою службу и за пролитую ими кровь.

Колчак тем временем все еще торчал в Красноярске, о чем говорилось в одной из длинной серии телеграмм, посланной его штабом Жанену в канун Рождества. Как дополнительный аргумент в пользу ускорения их отправления, упоминалось, что невозможно обеспечить необходимую охрану золотого запаса. На следующий день – возможно, по случайному совпадению – верховный правитель продолжил свой путь на восток. 27 декабря его поезда прибыли в Нижнеудинск, где в окружении бронепоездов и под прицелом чешских пулеметов они простояли почти две недели. Местный чешский командир, майор Хассек, говорил лишь, что получил приказ изолировать станцию от города, находящегося в руках мятежников, и соблюдать строгий нейтралитет. Попытки связаться по телефону с Жаненом, находившимся в Иркутске, менее чем в 480 километрах, оказались тщетными. Генерал, заявили Колчаку, недоступен.

Глава 17
События в Иркутске

В 70 километрах к юго-востоку от Иркутска из озера Байкал вытекает река Ангара – единственная река, вытекающая из одного из самых больших и, вероятно, глубочайших озер мира. По сибирским меркам, Иркутск – древний город: укрепленное поселение на правом берегу Ангары, из которого он вырос, датируется 1652 годом. Как иллюстрирует карта, вокзал на окраине Глазкова, где высаживаются пассажиры, следующие в Иркутск, находится на противоположном городу берегу реки. После Глазкова железная дорога по левому берегу Ангары устремляется к тоннелям Байкала.

Тогда вокзал и город летом соединялись понтонным мостом. До того как зимой река окончательно замерзала и необходимость в мосте отпадала, мощный поток мчал из озера огромные глыбы льда и плавучие льдины и разрывал цепь понтонов: неделю или две попасть с вокзала в город можно было лишь на лодке. В 1919 году мост не выдержал натиска льда 22 декабря.

В тот день Иркутск номинально все еще подчинялся правительству Колчака. Однако премьер-министр Пепеляев был задержан чехами и до города не доехал. Министр иностранных дел, отправившись по государственным делам к Семенову, находился уже на пути в Париж, а оставшиеся министры представляли собой кучку слабонервных ничтожеств. Гарнизон, как и его командир, генерал Сычев, доверия не заслуживал. Правительство, которое Антанта чуть было не признала defacto правительством всей России, сократилось до нескольких возбужденных мужчин, болтавших об ерунде в номерах провинциальной гостиницы.

Карта № 4. Иркутск и окрестности.

Их местная оппозиция, коалиция социал-революционеров и меньшевиков, известная как Политический центр, приступила к активным действиям ночью 23 декабря. В Иркутске после вялых боев мятежники сохранили контроль над северными окраинами, но войска Сычева, включавшие и воспитанников кадетской школы, все еще удерживали центр города. На следующий день щеголявший британским обмундированием 53-й Сибирский полк, размещавшийся прямо за железнодорожной станцией в Глазкове, перешел на сторону Политического центра. А еще через день Сычев объявил о своем намерении обстрелять из пушек вокзал, и ситуация вышла из рамок стычки местного значения.

На станции, прямо у реки, ширина которой в этом месте доходила до 800 метров, стояли поезда британского, французского и японского верховных комиссаров; американского генерального консула, прибывшего из Омска и на практике принимавшего решения уровня верховного комиссара; генерала Жанена и французской военной миссии и чешского главнокомандующего генерала Сырового, чьи воинские эшелоны забили все запасные железнодорожные пути. Остатки артиллерии верховного правителя собирались расстрелять территорию, где сосредоточились остатки его союзников.

Жанен взялся урегулировать затруднительную ситуацию. Он объявил станцию и ее окрестности нейтральной зоной и после бесконечного курсирования между берегами Ангары ему удалось добиться согласия обеих сторон. Решение Жанена было выгодно мятежникам, ибо позволяло им завершить приготовления к атаке по ангарскому льду из Глазкова – река замерзала быстро, – не опасаясь вражеской артиллерии (хотя в действительности орудий и орудийных расчетов было слишком мало, чтобы они могли серьезно повлиять на ситуацию). Все выглядело так, будто последние остатки власти верховного правителя могли испариться в любой момент.

Однако 27 декабря пришли поразительные новости: брошенный Семеновым на освобождение Иркутска и усиленный тремя бронепоездами крупный отряд под командованием страшного человека по фамилии Скипетров, достиг станции Михалево, находившейся в 32 километрах по железной дороге от Глазкова. Подобное развитие событий не устраивало как Политический центр, чьи шансы на власть в Иркутске неожиданно уменьшились, так и нейтралов на железнодорожной станции, которая в любой момент могла стать местом военных действий, более серьезных, чем те, что едва удалось предотвратить.

23 декабря в последней телеграмме, которую Колчаку удалось послать перед тем, как чехи задержали его поезда в Нижнеудинске и лишили его всякой связи с внешним миром, кроме из милости дозволяемой ими же, он назначил Семенова Верховным главнокомандующим всеми вооруженными силами в Сибири и на Дальнем Востоке. Именно по этому мандату (и, вполне вероятно, с надеждой завладеть золотым запасом) Семенов снарядил вооруженную экспедицию в Иркутск. За семеновцами осторожно следовал полубатальон японской пехоты. Жанен и верховные комиссары посылали на все железнодорожные станции срочные телеграммы в надежде остановить отряд, однако полковник Скипетров приближался, и в войсках мятежников в Глазкове назревала паника.

Положение спасли несколько железнодорожников, раскочегаривших паровоз и на полной скорости пустивших его по колее. Столкнувшись с ведущим бронепоездом, паровоз пустил его под откос. На окраине Глазкова начался бой. Из 168 взятых в плен семеновцев 64 оказались китайцами и монголами. Затем новоприбывшие отступили по замерзшей реке в Иркутск, где связались с генералом Сычевым, а через два дня вернулись туда, откуда явились.

Если в первый день нового, 1920 года можно было сказать, что дело Колчака еще живо, то провал вылазки Скипетрова его точно погубил. Для самого Колчака, практически содержащегося в Нижнеудинске в заключении без связи с внешним миром, уже не имело значения, в какой день недели исчезнет последний след его власти. Тем не менее один побочный результат вмешательства Семенова неблагоприятно повлиял на его судьбу. 2 января начальник штаба Сычева подписал и передал Скипетрову приказ об «отправке на восток» тридцати заключенных-мужчин и одной заключенной-женщины из камер иркутской тюрьмы для «политических». Скипетров забрал этих людей с собой, предварительно крепко связав их попарно – они должны были служить заложниками на тот случай, если у него начнутся неприятности.

В Иркутске воцарилось хрупкое перемирие, но разрушение местной электростанции и острая нехватка топлива крайне осложняли жизнь в городе. На станции Глазков верховные комиссары работали – как посредники, а не как арбитры – над окончательной ликвидацией режима, при котором они были аккредитованы. Представители правительства Колчака категорически отказывались от прямых контактов с делегатами Политического центра, и переговоры (если их можно было так назвать) с первыми вяло тянулись в поезде Жанена, а с последними, более рассудительными и воспитанными, в поезде британского верховного комиссара. Курьеры переносили жалкие плоды дискуссий из одного поезда в другой.

Этот фарс длился два дня. Вечером 4 января в Иркутске слышалась стрельба, и стало известно, что после неудачной попытки реквизировать ценности Государственного банка бежал генерал Сычев. На следующий день Политический центр стал безраздельным хозяином города. Поток прокламаций обещал свободу, справедливость, мир с большевиками, дружбу с Антантой и созыв Сибирского совета, который будет готовить почву для Государственной думы. Политическую эйфорию омрачала лишь растущая тревога о тридцати одном заложнике, увезенном Скипетровым в неизвестном направлении.

Тем временем 6-й чешский полк все еще держал Колчака, его поезда и золотой запас в превентивном заключении на станции Нижнеудинска. Будущее верховного правителя почти непрерывно обсуждалось как верховными комиссарами в Глазкове, так и делегатами конкурирующих фракций в Иркутске. Сначала Политический центр, хотя официально и заклеймил Колчака врагом народа, готов был предоставить ему безопасный проезд на восток, однако адмирал все еще находился в 480 километрах от сферы влияния благодетелей, а ближайшая к месту нахождения кортежа территория контролировалась элементами, настроенными крайне враждебно к бывшему правителю.

1 января после долгой и тревожной дискуссии верховные комиссары выработали меры, отвечавшие, как они надеялись, сложившейся ситуации, в которой они не имели никакой исполнительной власти и почти никакого влияния. Приведем их директиву, адресованную Жанену, как главнокомандующему союзными войсками в Сибири:

«Верховные комиссары союзных держав заявляют, что необходимо принять все возможные меры к обеспечению личной безопасности адмирала Колчака.

Если адмирал Колчак сочтет необходимым обратиться за защитой к союзным войскам, то неоспоримый долг этих войск – предоставить ему защиту и принять необходимые меры к обеспечению его переезда в любое место, определенное союзными правительствами, не забывая о необходимости (если таковая возникнет) переговоров со всеми заинтересованными сторонами.

Если адмирал Колчак решит, что обстоятельства позволяют ему не искать защиты у союзных войск, может возникнуть ситуация, в которой союзным войскам будет трудно решить, как действовать. Тогда этот вопрос перейдет в сферу внутренней российской политики, в которую союзные войска, как предполагается, не могут вмешиваться. Однако даже в этом случае их долг любым способом обеспечить личную безопасность адмирала Колчака, прибегнув к согласительным процедурам».

Этот окончательный вариант директивы Жанен принял без возражений (предыдущий несохранившийся набросок был переработан согласно его требованиям).

Отныне именно позиции Жанена предстояло играть главную роль в судьбе Колчака. Поведение французского генерала выглядит, мягко говоря, двусмысленным. 26 декабря он телеграфировал в Париж: «Никто не знает, где находится Колчак, и спасти его жизнь будет сложно». Второе из этих утверждений, вероятно, даже на том этапе, соответствовало ситуации; первое было неискренним, даже совершенно лживым. Если Жанен точно не знал, где находился Колчак, когда посылал эту телеграмму (остается небольшая вероятность, что не знал), он легко мог узнать местонахождение поездов верховного правителя в штабе Сырового. Если Жанен хотел намекнуть французскому правительству и чешским представителям в Париже, которым он послал копию этой телеграммы, что Колчака можно списать со счетов, то приведенное выше послание прекрасно послужило его цели.

Из отказа Жанена и подчинявшегося его приказам Сырового общаться по прямой линии с Колчаком и его штабом, несмотря на неоднократные призывы из Нижнеудинска, создается впечатление, что они уже мысленно подписали адмиралу смертный приговор. Один из его офицеров записал в дневнике, что, когда чехи соглашались подозвать кого-нибудь к телефону, связь тут же прерывалась или нужный человек не подходил к аппарату.

1 января – в тот день, когда Жанен принял на себя ответственность по обеспечению личной безопасности Колчака, «насколько это возможно сделать», – он ответил на несколько невразумительный документ, составленный командиром 6-го чешского полка в Нижнеудинске. Этот документ с комментариями был передан штабом 1-й чешской дивизии Сыровому, а тот, предположительно, просил Жанена разобраться.

6-й полк докладывал, что мятежники в Нижнеудинске потребовали от Колчака (среди прочего) подать в отставку, передать им золотой запас и поезд адмирала, а также распустить свою свиту и охрану. Местное население взволновано, и если эти требования не будут выполнены, возможен саботаж на железной дороге, и поезда – не только адмирала – не двинутся дальше. 6-й полк спрашивал, что же делать дальше.

Жанен ответил подробно. Он не передал войскам, которых это более всего касалось, связывающий их по рукам приказ, как сделали бы многие в его положении. Он приказал им наблюдать и строго соблюдать нейтралитет. «Мы можем вмешаться только в том случае, если адмирал решит искать у нас защиты и откажется от военных действий» – на этот случай «у нас есть международный мандат и мы должны будем защитить его». Адмирала перевезут в поезде под флагами США, Великобритании, Франции, Японии и Чехословакии. Затем следовали инструкции тщательно охранять золотой запас до его возможного использования в интересах всего русского народа.

Телеграмма могла вызвать в 6-м полку некоторые сомнения относительно того, как же союзный главнокомандующий на самом деле хотел поступить с Колчаком, а вот обязанности по охране золотого запаса были определены предельно ясно. Местные революционные власти просветили относительно дальнейшей судьбы золотого запаса, и двух ее представителей пригласили проинспектировать сокровище до того, как чехи официально примут на себя его охрану. Эти простые парни явились, предполагая, что золото будет взвешено в их присутствии. Когда им объяснили, что процесс занял бы более двух месяцев и в любом случае соответствующие весы достать невозможно, они проницательно уставились на несколько слитков, взятых из одного из двадцати девяти вагонов, и задумчиво отправились восвояси через промерзший, темный, молчаливый городок.

Семь недель Колчак и его свита жили в переполненных и совершенно неподвижных поездах. В их душах господствовало отчаяние. Им нечего было делать, нечего обсуждать, кроме рушившихся надежд на освобождение из капкана, в котором они оказались. Люди находились в таком стрессе, что нервы не выдерживали, верность таяла, учащались приступы ярости.

Нижнеудинские пленники строили фантастические планы покинуть железную дорогу и уйти в Монголию, погрузив часть золота в сани. Чехи полагали, что, как только они избавятся от Колчака, их движение на восток ускорится, а потому поощряли этот план, предлагая карты и поясняя расположение партизан. Однако ничего из этого не вышло. Отчасти потому, что путешествие Колчака в Иркутск под защиту союзников казалось безопасным, а 400-километровый путь в Монголию чреват опасностями.

5 января в Нижнеудинск поступил приказ препроводить Колчака в Иркутск под конвоем союзников при условии, что он покинет свои поезда и отправится в единственном вагоне, взяв с собой столько людей, сколько туда поместится. Реакция Колчака характерна. По поручению верховного правителя его генерал-квартирмейстер телеграфировал верховным комиссарам, что, по причинам морального свойства, адмирал не может оставить своих подчиненных на милость взбешенной толпы и намерен разделить их судьбу, как бы ужасна она ни была. Далее он требовал создать благоприятные условия всем, кто пожелает сопровождать верховного правителя.

Однако в предыдущие несколько дней всем – кроме, пожалуй, Колчака, редко покидавшего купе, которое он делил с Тимиревой, – стало ясно, что его исстрадавшаяся свита редеет. Новости о том, что союзники поставили на них крест, ускорили этот процесс. Солдаты сначала робко, а затем открыто собирали пожитки и оружие и, сорвав погоны[38]38
  Предположительно красно-белые погоны, выдававшие принадлежность к личным войскам верховного правителя.


[Закрыть], группами уходили в город. Оркестр отправился прочь под звуки Марсельезы. Колчак официально освободил офицеров от присяги и приказал действовать так, как диктуют им их интересы и их совесть. 6 января генерал-квартирмейстер сумел отправить верховным комиссарам вторую телеграмму, в которой докладывал, что благодаря местным событиям адмирал и его личная свита теперь могут путешествовать в одном вагоне, и настаивал ускорить отъезд ввиду неопределенности ситуации.

В тот же день (6 января) Колчак послал Жанену шифрованную телеграмму и ее незашифрованную копию своему уже не существующему правительству в Иркутске. Он объявлял о своем отречении от верховной власти на всей российской территории (по иронии судьбы это писал человек, заключенный в железнодорожном купе второго класса и охраняемый иностранными солдатами) в пользу генерала Деникина, командующего армиями Юга; Колчак добавлял, что подпишет официальное отречение по прибытии в Верхнеудинск в Забайкалье.