Текст книги "Судьба адмирала Колчака. 1917–1920"

15 января, когда Колчака в Глазкове передали Политическому центру, к западу от Иркутска стояло еще много чешских эшелонов – самые последние только что прошли через Канск. Золотой запас, который чешское Верховное командование передало ревкому, в теории служил чехам охранной грамотой и гарантировал им свободный проезд на восток. Неким буфером чешскому арьергарду служили польская дивизия и румынский контингент, чьи эшелоны чешское командование предусмотрительно поместило в самый конец и чьим попыткам прорваться вне очереди эффективно мешали чешские бронепоезда.

Однако чехам все еще грозила опасность. У них были проблемы с поляками, не без оснований ощущавшими, что их бросают в беде, а когда 5-я армия красных уничтожила или захватила в плен почти всех поляков, возникли аналогичные проблемы с румынами, пока и их не постигла та же судьба. Затем у чехов были стычки с авангардами большевиков, затем они столкнулись с враждебностью железнодорожников и мятежников, уже контролировавших станции. И только 7 февраля они смогли заключить непрочный мир с 5-й армией в местечке под названием Куйтун. Одним из пунктов этого договора подтверждалось, что чехословацкие войска оставят Колчака и его приверженцев, арестованных ревкомом, в Иркутске в распоряжении советского правительства под охраной советских войск и не станут вмешиваться, как бы советская власть ни решила поступить с этими заключенными.

Однако злоключения чехов повлияли на события в Иркутске лишь в том отношении, что усугубили хаос и неопределенность ситуации на железной дороге и заставили ревком с опаской поглядывать на Запад. Главной причиной тревоги ревкома, на первой неделе февраля граничившей с паникой, были отчаянно упорные арьергарды колчаковских армий под командованием генералов Каппеля и Войцеховского. Когда несколькими неделями ранее Каппель публично вызвал на дуэль Сырового, Жанен в телеграмме в Париж язвительно заметил: «Во время нашего отступления из России маршал Ней сражался со своими солдатами плечом к плечу и не докучал никому вызовами на дуэль». Эта насмешка над Каппелем крайне несправедлива. В его распоряжении не было поездов, а лошадей было слишком мало, и все же он поддерживал свое войско в боевом состоянии, курсировал по тракту, обходя города, которые не мог взять штурмом, нанося ответные удары нагоняющей его Красной армии. Даже Жанен в своих мемуарах был вынужден признать действия отрядов Каппеля «беспрецендентным подвигом терпения», хотя продолжал критиковать их за то, что они не остановились, чтобы дать генеральное сражение.

Отряды Каппеля захватили Нижнеудинск 20 января. Они уже знали об аресте Колчака и решили спасти его. В то время они поравнялись с последними чешскими поездами, могли покупать еду в их интендантствах и платили наверняка золотом. Каппель страдал от сильного обморожения обеих ног (его отряды понесли из-за морозов не менее серьезные потери, чем от тифа), и чешский доктор, старавшийся помочь ему, доложил, что его жизнь в опасности. Чехи предложили Каппелю место в одном из их передвижных лазаретов, но тот отказался принять милость от людей, предавших его командующего, и, смертельно больной, остался на безжалостном морозе в санях. Каппель умер 27 января, передав командование Войцеховскому. Чехи забрали его тело в Читу, где и похоронили лучшего из колчаковских командиров.

Его люди продвигались дальше под командованием Войцеховского. Они взяли станцию Зима и направились к Черемхово. Чехи всерьез тревожились, что возобновившиеся вокруг Иркутска бои затруднят их эвакуацию, их не радовала мысль о возможном освобождении Колчака. Они пытались согнать каппелевцев с тракта и мешали им реквизировать лошадей, занятых на подвозе угля с окрестных шахт к железной дороге. Однако Войцеховский преодолел все эти препятствия и 2 февраля захватил станцию Иннокентьевская – последнюю перед Глазковом.

Эти события вызвали в Иркутске нешуточную тревогу. 29 января в городе объявили военное положение, а 2 февраля – осадное положение. В ледяном покрове Ангары заложили мины, а приличный запас боеприпасов и другого военного имущества эвакуировали в леса к югу от города – на тот случай, если Иркутск отстоять не удастся. Однако было физически невозможно рассредоточить золотой запас и весьма опасно везти его дальше на восток, на территорию, контролируемую Семеновым. Опасения ревкома отразились в приказе от 6 февраля, обязывающем всех, кого это касалось, разрушать мосты, тоннели, железнодорожные пути и все средства транспорта, чтобы они не попали в руки врага.

Тем временем попытался выступить в роли посредников союзный триумвират: генерал Сыровой, один из чешских политических лидеров Благож и капитан Стиллинг, офицер британской военной миссии, застрявший в Иркутске и пытавшийся обманом наделить себя дипломатическим иммунитетом, коим обычно пользуются консулы. Эта троица периодически связывалась по телефону с Войцеховским, и именно через них 2 февраля этот белый командир передал условия, на которых он готов обойти Иркутск, оставив в покое местных правителей. Условия были весьма жесткими и включали следующие требования: «Беспрепятственный пропуск армий за Байкал по всем путям в обход Иркутска; освобождение адмирала Колчака и арестованных с ним лиц, снабжение их документами на право выезда как частных лиц за границу; снабжение армий деньгами в сумме 200 миллионов рублей, в том числе на 50 миллионов рублей звонкой монетой».

Если бы члены ревкома приняли эти пункты, то впоследствии подверглись бы суровому наказанию со стороны советских властей. Так что условия были отвергнуты. Войскам Войцеховского разрешалось пройти через Иркутск только в том случае, если они сдадут оружие. На этом переговоры были прекращены, и 4 и 5 февраля белые возобновили наступление и вышли на окраины Глазкова. Положение ревкома стало незавидным. Его собственные войска были слабы, в городе царило недовольство и нищета, полагали, что в Иркутске существовало белогвардейское подполье, а чехи руководствовались исключительно личными интересами. В этой опасной ситуации (сильно напоминавшей ситуацию с царственными заложниками в Екатеринбурге в июле 1918 года) ревкому ничего не оставалось кроме как выполнить свой долг: в ночь с 4 на 5 февраля было решено казнить Колчака и Пепеляева, пленников 5-й армии. Что и исполнили вечером 6 февраля.

Глава 20
Прорубь

Утром 6 февраля Колчак в последний раз предстал перед Чрезвычайной следственной комиссией. Он отдавал себе отчет в происходящем. Он знал об ультиматуме Войцеховского, заметил усиление тюремной охраны, периодически слышал отдаленный грохот орудий за Ангарой. Попов отметил, что как раз в те последние дни во время обыска тюрьмы перехватили записку, адресованную Тимиревой, в которой Колчак предвидел, что ультиматумом Войцеховского «лишь ускорится неизбежная развязка». Сам факт записки показывает, что узников теперь охраняли более тщательно и не разрешали посещать соседние камеры.

Согласно свидетельству Попова, Колчак в последний день «был настроен нервно, обычные спокойствие и выдержка <…> его покинули», но и сами следователи «нервничали и спешили». Они уже не интересовались подробной «автобиографией», а добивались дискредитирующих показаний об омском режиме, и, поскольку у них оставался всего один день, им, по признанию Попова, удалось это сделать «в очень скомканном виде».

На первых восьми заседаниях следователи задавали Колчаку в среднем по двадцать четыре вопроса; на девятом – почти в шесть раз больше. От их вежливости не осталось и следа. Они больше не начинали обращение к нему словами: «Скажите нам, адмирал» или «Я хотел бы поставить следующий вопрос». Они сами были перепуганы и вынуждены увеличить темп допроса, а потому стали жестче и требовательнее. Однако, даже находясь под сильным давлением, адмирал придерживался единственно возможной в его положении линии поведения. Попов отмечал: «…Колчак, очень нервничая, все-таки проявил большую осторожность в показаниях: он остерегался и малейшей возможности дать материал для обвинения отдельных лиц, которые попали или могли еще попасть в руки восстановленной советской власти».

Первую серию вопросов, не самых важных, задал Алексеевский. Встречался ли Колчак с князем Львовым? Савинковым? Генералом Апрелевым? Колчак не смог идентифицировать в памяти Апрелева… Каковы были его отношения с французским верховным комиссаром Реньо, на которого он туманно ссылался в письме Тимиревой?.. Текстуально протоколы последнего заседания комиссии не очень отличаются от предыдущих до того момента, пока к допросу не приступает юрист Попов.

Абстрактные вопросы – связи Колчака с союзниками или его отношение к перемирию, заключенному 11 ноября 1918 года и положившему конец мировой войне, – Попова не интересовали. Он спрашивал об арестах и казнях, пытках и захватах заложников, о чем сам знал немало. Вскоре допрос стал напоминать полет пустельги, бесцельно вроде бы парившей над полем и вдруг застывшей, нацелившейся на добычу: Попова интересовало декабрьское восстание 1918 года в Куломзине и его жестокое подавление. На первых заседаниях Попов уже задавал несколько вопросов, теперь представился долгожданный случай, и он не преминул им воспользоваться.

Когда началось восстание в Куломзине, Попов находился в омской тюрьме и его имя попало в список подлежащих казни в ходе последовавших за подавлением восстания репрессий. Но поскольку он болел тифом, тюремщики отказались возиться с ним, а Бартошевский с подручными не рискнули войти в палату для больных тифом. Так вот Попов и выжил.

Поэтому Попов не понаслышке знал почти все о так называемых «полевых военных трибуналах» и массовых расстрелах после них, а иногда и перед ними. («Вы, как верховный правитель, должны были знать, что на самом деле никаких судов не происходило, что сидели два-три офицера, приводилось по пятьдесят человек, и их расстреливали».) Он знал и о повальных телесных наказаниях. Он знал и о пыточных камерах в контрразведке Ставки. («Я сам видел людей, отправленных в Александровскую тюрьму, которые были буквально сплошь покрыты ранами и истерзаны шомполами, – это вам известно?») И он скрупулезно изучал захваченные материалы расследований, которые верховный правитель назначал в случае самых страшных зверств.

Ответы Колчака на эти острые вопросы были неубедительны – например, что он серьезно болел во время этих инцидентов. «Я не помню… Таких сведений у меня не было… Мне об этом не докладывали… То, что вы сообщаете, было мне неизвестно». В действительности его ответы уже не имели ни малейшего значения. Ему нечего было терять, его следователи ничего не могли выиграть. Однако обе стороны в душном помещении девять дней играли в одну и ту же странную игру, и, хотя в исходе никто больше не сомневался, они все еще продолжали подчиняться тем же правилам, все еще были увлечены своей игрой. Очевидно, что Колчак чувствовал себя неуютно, в первый раз оказавшись в столь невыгодном положении.

И в конце заседания он продолжал отстаивать свою точку зрения. От безнравственности расстрела заложников комиссия перешла к такой репрессивной мере, как сжигание деревень. Колчак сказал, что никогда официально не санкционировал подобных акций, но считает, что «во время боев и подавления восстаний такая мера неизбежна и приходится прибегать к этому способу». Он признал, что знал о трех случаях, когда деревни были уничтожены, однако «это были укрепленные пункты, которые уничтожались в бою» – «это была база повстанцев <…> и она должна быть уничтожена для того, чтобы ею не могли воспользоваться впоследствии».

Комиссия возразила, что вместо уничтожения можно было просто оставлять гарнизоны, и в своем последнем слове Колчак попытался напомнить комиссии о суровых реалиях Гражданской войны. По его словам, некий член ревкома рассказал об увиденных в одной деревне людях, которым белогвардейцы отрезали уши и носы. Колчак не смог отрицать такую возможность, после чего член ревкома описал свою реакцию: «Он отрубил одному из пленных ногу, привязал к телу веревкой и послал его назад к белым. На это я ему только мог сказать: «Следующий раз весьма возможно, что люди, увидав своего человека с отрубленной ногой, сожгут и вырежут деревню. Обычно на войне так делается».

Стенографисты еще записывали эти слова, когда члены комиссии встали и Колчака отвели в его камеру.

В тот же вечер иркутскому ревкому сообщили, что Реввоенсовет 5-й армии одобрил предложение ликвидировать Колчака и Пепеляева, и члены ревкома начали готовить заявление о приведении приговора в исполнение. В заявлении, носившем самооправдательный характер, говорилось, что в Иркутске обнаружена тайная белогвардейская организация и найдено спрятанное оружие, что в городе происходит «таинственное передвижение предметов боевого снаряжения», распространяются портреты Колчака, уже объявленного вне закона, и, чтобы предотвратить бесцельные жертвы, Колчак и Пепеляев будут расстреляны. «Лучше казнить двух преступников, давно достойных смерти, чем сотни невинных жертв».

Ранним утром 7 февраля 1920 года в тюрьму прибыл грузовик с расстрельной командой. Солдат сопровождали комендант Иркутска и председатель Чрезвычайной следственной комиссии Чудновский. Чудновский (на чье свидетельство не стоит безоглядно полагаться) утверждает, что Колчак уже был чисто выбрит, полностью одет, включая шубу и меховую шапку, и готов покинуть камеру. И что, хотя адмирал держался спокойно и с достоинством, выслушав приговор, он безуспешно попытался проглотить яд. Эта последняя деталь совершенно неправдоподобна, ибо, если у Колчака был яд, он легко мог бы проглотить его без помех. Топографическая ошибка в отчете о последующих событиях заставляет предположить, что воспоминания Чудновского были затуманены, скорее всего, алкоголем.

Несчастный Пепеляев не выдержал и на коленях просил милосердия. Грузный сибиряк весьма средних способностей, в тесноте железнодорожных вагонов он никак не мог выполнять свои премьерские и вообще какие-либо министерские обязанности, и непонятно, на каких основаниях – кроме разве что протокольных – его признали заслуживающим смерти[44]44
  У иркутского ревкома могли быть свои резоны относительно В.Н. Пепеляева. Депутат 4-й Государственной думы от партии конституционных демократов (кадетов), он летом 1918 г. был командирован в Сибирь кадетским Национальным центром – одним из организаторов Белого движения, – имел непосредственное отношение к введению Колчака во власть и занимал в его правительстве должности по Министерству внутренних дел (в том числе – министра). (Примеч. ред.)


[Закрыть]. Неизвестно, разрешили ли Колчаку проститься с Тимиревой, содержавшейся в соседней камере, перед тем, как его вывели из тюрьмы.

Как и прежде, тюрьма эта стоит на берегу Ушаковки, притока Ангары. Метрах в 100 ниже по течению во льду была пробита прорубь, и на тюремную охрану возлагалась обязанность не допустить ее замерзания. Край откоса осветили фары грузовика, привезшего расстрельную команду. Солдаты выстроились по другую сторону от капота, чтобы не заслонять свет фар. Когда тюремная охрана во главе с начальником тюрьмы вывела Колчака на освещенное место, тихая морозная ночь донесла с запада звуки перестрелки.

Пепеляева пришлось тащить волоком. Оба обреченных были в наручниках. Колчаку предложили завязать глаза, но он отказался. Его последние слова передают по-разному, и все источники ненадежны. Только один лично мне кажется достоверным. По этой версии, Чудновский спросил, есть ли у Колчака последняя просьба. «Я прошу, – сказал Колчак, – сообщить моей жене, которая живет в Париже, что я благословляю своего сына». Чудновский обещал выяснить, можно ли это сделать. Ничего сделано не было.

На месте казни находился священник. Приговоренные помолились вслух. Затем их поставили бок о бок в том месте, где многие мужчины и даже женщины в последний раз видели звезды. Глаза Пепеляева были закрыты, лицо – мертвенно-бледно. Колчак полностью владел собой. «Типа англичанина» – эта аналогия странным образом возникает вновь в официальном советском отчете о казни.

Раздался приказ, затем резкий залп, Пепеляев и Колчак упали. Последовал второй и, возможно, – видимость была плохой – излишний залп. (Тимирева в своей одиночной камере слышала грохот этой пальбы.) Тела ногами и прикладами скинули по наледи, потемневшей от крови других жертв, затем сбросили в воду и затолкали под лед. По выражению Чудновского, председателя Чрезвычайной следственной комиссии, тела были преданы водам Ангары.

Расстрельную команду построили снова, поскольку оставалась третья жертва: китаец по имени Чен Тинфань, нанятый охраной верховного правителя для самых грязных дел. Китаец владел различными специальными приемами, весьма ценными для допросов. Это мерзкое существо притащили на место казни, и снова прогремел залп. Чен Тинфань покинул этот мир той же дорогой, что провожал многих других. Водитель грузовика завел мотор, солдаты вскарабкались в кузов, и грузовик, подпрыгивая на ухабах, покатил мимо тюрьмы, по мосту через Ушаковку в Иркутск. На востоке занималась заря.

Глава 21
Истинное положение вещей

Интервенция с позором провалилась. Последние войска Антанты отплыли из Архангельска 27 сентября 1919 года. 6-я армия красных, не встретив сопротивления, вошла в город пять месяцев спустя, и местные жители приветствовали ее. Деникин, еще осенью находившийся в опасной близости от Москвы, был окончательно отброшен и в марте 1920 года с остатками своих армий заперт в Крыму, где передал командование барону Врангелю.

Но не все трудности остались позади, ибо поляки осуществили успешное наступление в глубь территории своих бывших владык, а французы, горячо поддерживавшие правое дело поляков, подзуживали Врангеля вырваться из Крыма хотя бы для отвлекающего удара. Стремительная атака Врангеля и маневры его врагов привели к эпилогу, такому же кровавому и бессмысленному, как и предыдущие главы истории Гражданской войны. Врангель отвоевал значительных размеров плацдарм в Южной России, и в августе 1920 года французское правительство официально признало de facto его власть.

Однако в октябре Польша и Советская Россия заключили мир, Красная армия смогла сосредоточиться на борьбе с последним оплотом контрреволюции, и Врангель, спасовав, очень успешно эвакуировал из Крыма в Турцию на 126 кораблях – в основном французских и русских – 100-тысячное войско и почти 50 тысяч гражданских лиц.

Врангелю, как и Колчаку, не всегда везло с подчиненными. Пожалуй, в нарисованном им в те решающие дни портрете его старшего армейского командира можно увидеть отображение упадка всего Белого движения.

Генерал Слащов, ранее названный Врангелем рабом морфия и хроническим алкоголиком, абсолютно не способным удержать самый незначительный рубеж, тем не менее защищал жизненно важный перешеек Перекоп, ворота Крыма. Перед главнокомандующим Слащов предстал в ужасающем виде. Лицо – смертельно бледное, губы дрожат, из глаз струятся слезы. В железнодорожном вагоне царил невероятный беспорядок. Стол заставлен бутылками и тарелками с закусками; повсюду разбросаны одежда, игральные карты, оружие. Среди всего этого хаоса Слащов в фантастическом белом доломане, отороченном золотой тесьмой и мехом. Вокруг самые разные птицы: журавль, ворон, ласточка и сойка. Они прыгали по столу и полкам, летали и садились на голову и плечи хозяина… Врангель настоял на том, чтобы генерал Слащов подвергся медицинскому обследованию.

В Сибири, месте крушения проектов всех союзных держав кроме Японии – несмотря на туманность такой надежды, – с самого падения Омска подразумевалось, что золото еще можно спасти. Тем временем последний из двух британских батальонов, 1-й батальон 9-го Гэмпширского полка, отплыл из Владивостока 1 ноября 1919 года. Некоторые офицеры и солдаты чуть ли не рыдали, когда транспортный корабль отходил от берега. Их мучили не угрызения совести и не жалость к измученной стране, которую они покидали, а тот факт, что по карантинным нормам, установленным в последний момент, им пришлось бросить прирученных ими собак. Эти несчастные животные, брошенные на набережной, неистово метались взад-вперед или сидели тоскливо подвывая.

И французы уехали, и итальянцы. Советы Вашингтона по вопросу вывода войск были столь противоречивы и запутанны, что практически не поддаются анализу. Участились провокационные действия японских войск и их русских протеже против американских солдат и инженеров-путейцев, и к концу августа 1919 года ситуация стала критической. США направили в Токио ноту протеста, пригрозив, что выведут все американские войска, если подобные действия не прекратятся. Нота удручила омское правительство, но японцы не отвечали целых два месяца. В октябре генерал Гревс получал разведданные о том, что Семенов и его менее значительные коллеги-марионетки Калмыков и Розанов планируют наступление на широко разбросанные силы американцев; на Токио продолжали оказывать дипломатическое давление с неопределенными, но смутно обнадеживающими результатами.

К тому времени рухнул омский режим, Красная армия приближалась к озеру Байкал, и стало ясно, что если американцы не сдадут позиций, то едва ли им удастся избежать столкновения с большевиками. Тут американцы своевременно осознали, что близки к своей первоначальной цели – спасению Чехословацкого легиона. В обстоятельствах, по самым разным причинам чрезвычайно оскорбительных для Японии и крайне тревожных для Китая, Гревсу приказали в начале января сконцентрировать все войска во Владивостоке для эвакуации.

Госдепартамент США и британское Военное министерство, которые и прежде никак не могли прийти к соглашению, теперь нашли повод для новых разногласий. Британцы заявляли, что если американские гарнизоны, охранявшие железную дорогу в Забайкалье, уйдут во Владивосток до того, как чехи пересекут их зону, то чехов некому будет защищать, если Семенов нападет на них. Госдепартамент обращал внимание на то, что в Сибири находится 72 тысячи чехов и лишь около 5 тысяч американцев, и напоминал о до сих пор не изменившемся мнении одного эксперта, что если американские отряды, расположенные вдоль железной дороги, окажутся в опасности, то всегда могут положиться на помощь чехов. После этого эвакуацию завершили, и последний американский контингент отплыл из Владивостока 1 апреля 1920 года. А последние японские войска вывели лишь два с половиной года спустя.

Поражение всегда порождает взаимные обвинения и упреки. Русские обвиняли союзников в вероломстве, а союзники более не видели необходимости скрывать свою убежденность в продажности, некомпетентности и зачастую трусости белых. Однако в Сибири был один вопрос, вызывавший резкие противоречия и возмущение как среди русских, так и в лагере их союзников: то, как Колчака отдали в руки его врагов.

Пока это было в их власти, верховные комиссары союзников официально гарантировали Колчаку личную безопасность. Генерал Жанен, как главнокомандующий всеми союзными войсками на Сибирском театре военных действий, получил от них приказ, совершенно ясно демонстрирующий их намерения и возлагавший на него ответственность за защиту адмирала, если тот обратится за этой защитой. Лишив Колчака его поездов и оборвав его связь с внешним миром, войска, подчинявшиеся Жанену, не оставили Колчаку никакого выбора. Адмиралу пришлось считаться с навязываемыми ему условиями охраны и перемещения, и 6 января он попросил, чтобы его взяли «sous la garde des Puissances Allies» («под охрану союзных великих держав»). Чехи обращались с адмиралом весьма сурово, но, несомненно, чувствовали себя ему обязанными. Жанен напомнил им: «Мы имеем международный мандат и обязаны защитить его». Флаги союзных держав, укрепленные на адмиральском вагоне, заявляли о статусе убежища. На этом фоне передача Колчака мятежникам в Иркутске – без возражений и явно по предварительной договоренности – деяние по меньшей мере некрасивое.

Верховные комиссары были шокированы и из Харбина, где застигли их новости, отправили генералу Жанену совместный протест в самых резких выражениях. Протест подписали Лэмпсон от Великобритании, Като от Японии и даже де Могра от Франции. В действиях чехов они усмотрели нарушение долга и призвали их главнокомандующего отчитаться. Очевидно, что инцидент захватил их врасплох, им и в голову не приходило, будто Жанен (даже не уведомивший их об аресте Колчака) позволит чехам обмануть их доверие. «Поступок генерала Жанена, – телеграфировал Лэмпсон в британское министерство иностранных дел 23 января, – тем более непостижим, что вышеупомянутое соглашение приняли в его присутствии и с его полного согласия; формулировки даже специально изменили по его желанию ввиду известных настроений чешских войск, коим предстояло выполнять условия соглашения».

Жанен, чья совесть была нечиста, давно ожидал неприятностей. Покинув Иркутск 8 января, он медленно двигался на восток, составляя по пути многочисленные телеграфные отчеты в Париж. В них он, пока мог, притворялся, что его отсутствие в Иркутске дело временное. «Ради нескольких дней, проведенных вне города», он доехал аж до Слюдянки в южной оконечности озера Байкал, но запасные пути там были забиты поездами, и он проехал еще сотню километров на восток до Танхоя. Здесь «из-за отсутствия хорошей связи» пришлось ехать дальше, до станции Мысовая. «В зависимости от обстоятельств, – сообщал он в Париж 12 января, – я вернусь в Иркутск или продолжу путь на восток». Если бы Жанен вернулся в Иркутск, его прибытие примерно совпало бы с приездом Колчака, однако, читая его мемуары и зная обстановку тех дней, можно предположить, что он об этом и не помышлял.

14 января Жанен был в Верхнеудинске, где американский гарнизон под командованием полковника Морроу держал под арестом одного из семеновских генералов, шесть офицеров и сорок восемь рядовых. То была команда бронепоезда, захваченная американцами после того, как они как-то ночью обстреляли один из их стационарных воинских эшелонов. Допросы пленников показали, что за последние десять дней они убили более сорока мужчин и изнасиловали и убили трех женщин. В силу необходимости их освободили 23 января – контингент Морроу отбыл во Владивосток. Скипетров и его компаньоны также вышли сухими из воды, ибо Жанену пришлось уступить давлению японцев, действовавших в интересах Семенова, и чехам, их арестовавшим, приказали освободить палачей. Восточнее Байкала трагедия сменилась театром ужасов.

Днем 14 января Жанена подозвали к телефону. Звонил Сыровой из Иркутска. Чешский главнокомандующий с тревогой докладывал о неприятностях, с которыми столкнулись тыловые эшелоны чехов. Шахтеры и железнодорожные рабочие бастовали, в Глазкове готовилось вооруженное сопротивление (это сообщение подвергалось сомнению). Ангарская бойня еще больше разожгла ненависть к Колчаку.

«Чешская армия была в опасности, и Сыровой предчувствовал, что сможет эскортировать адмирала только до Иркутска, – отмечал Жанен в своих мемуарах. – Я ожидал такого развития событий несколько дней и часто думал об этом, особенно когда мучился бессонницей», – продолжал он. Однако он по-прежнему проявлял если не полное безразличие, то отсутствие явного участия в судьбе Колчака. Только в конце длительной встречи с делегацией Политического центра, приехавшей к нему в Верхнеудинск 16 января, Жанен спросил: «Вы можете сообщить мне что-нибудь об адмирале?» Когда ему ответили, что накануне чехи передали им Колчака, он закрыл эту тему и почти сразу же распрощался. Делегаты были людьми скромными, почтительными и явно зависимыми от Жанена. Кажется странным, что он не сделал того, что на его месте сделал бы любой другой, – не спросил, как они собираются поступить с Колчаком, или не выразил надежду, что с пленником поступят гуманно.

В течение недели на поезд французской военной миссии сыпался град возмущенных протестов, и Жанен обнаружил, что его повсеместно обвиняют в «предательстве» верховного правителя. Горячность, быстрота и само количество его ответов заставляют предположить, что он не был готов к обвинениям. Бывшие столпы омского режима разбежались от Харбина до Владивостока и оттуда телеграфировали Жанену напыщенные обличения. Он приказал своему начальнику штаба разъяснить им в «нескольких резких выражениях», что ни один русский, сбежавший в безопасное место, не имеет права упрекать Жанена в том, что тот не приказал иностранным войскам сложить свои головы за Колчака.

Однако телеграммы верховных комиссаров волновали его гораздо больше, и им он посылал, по возможности, аргументированные ответы. Лэмпсон называл их «крайне длинными» и, исходя из их тона, советовал министерству иностранных дел «не иметь больше никаких дел с генералом Жаненом». Генерал (как мы покажем далее) имел более веские основания, чем явствует из его невнятных попыток оправдаться.

Жанен жалуется, что верховные комиссары приказали ему защищать Колчака, но не предоставили ни одного отряда из собственных национальных войск для выполнения этой задачи. Он критикует их за поспешный отъезд из Иркутска. Он винит маленькое японское подразделение в Глазкове за то, что оно уклонилось от выполнения своих обязанностей – спасения Колчака. Он неоднократно уверяет, что любая попытка спасения адмирала Чехословацким корпусом была бы самоубийственной. Он снова и снова ссылается на то, что руководствовался в своих действиях прецедентом с покойным царем, и заявляет, что, когда царскую семью арестовали, он и несколько других глав союзных военных миссий в Петрограде вызвались спасти узников и получили резкий отпор от своих послов. Жанен утверждает, что, хотя Колчак и объявил о своей отставке, он вовсе не отошел от дел и приехал в Иркутск все еще будучи верховным правителем, и, следовательно, любая попытка чехов защитить его явилась бы нарушением строгих приказов самих верховных комиссаров не вмешиваться в российскую политику. И наконец, в телеграммах, посылаемых им в Париж, он говорит о своей убежденности в том, что «расстреляли многих людей, кто принес гораздо меньше вреда Сибири и России, чем адмирал, его министры и его окружение».

У каждой проблемы есть две стороны, и, хотя оправдания Жанена звучат неубедительно, Черчилль девять лет спустя заметил, что «необходимо принять во внимание сложное положение этого офицера». Давайте взглянем на проблему с точки зрения Жанена и Сырового.

Жанен утверждал, и вполне справедливо, что не имел права рисковать чешскими арьергардами ради спасения жизни Колчака, а Сыровой, находившийся в Иркутске, считал такую попытку опасной и даже гибельной для всей эвакуации. То, что чехов встречали враждебно, что их продвижение на восток осложнялось забастовками (или угрозами забастовок) и нежеланием сотрудничать персонала железной дороги и местных властей, – несомненный факт, объяснявшийся в некоторой мере тем, что чехи вроде бы увозили Колчака и золото за пределы досягаемости революции.