Текст книги "Судьба адмирала Колчака. 1917–1920"

Глава 12
Ставки Кремля

Пробный шар с принкипскими предложениями – а это был именно пробный шар – лопнул, и политика Антанты в отношении России вернулась к своей обычной непоследовательности. Черчилль, теперь военный министр, 27 января 1919 года писал Ллойд Джорджу: «Союзники в Париже еще не решили, хотят ли они воевать с большевиками или заключать с ними мир. Они застряли между двумя этими курсами, поскольку оба им одинаково не нравятся». Эта неприязнь вполне естественна – отчасти потому, что оба курса казались одинаково невозможными.

Заключение мира, то есть прекращение интервенции и снятие блокады, было несовместимо с чувством чести. Кроме чехов, на помощь которым, по собственному заявлению, ринулась Антанта, были белые русские, которых в антигерманских целях подстрекали взяться за оружие и бросить которых не позволяли приличия. Как сформулировал Бальфур в меморандуме в конце ноября 1918 года, «недавние события породили обязательства, распространившиеся шире обстоятельств, их вызвавших». По всей бывшей Российской империи «под защитой Антанты установились новые антибольшевистские режимы. Мы ответственны за их существование и должны поддерживать их». Некоторые из этих правительств, особенно в Прибалтике и Закавказье, были не просто антибольшевистскими, они представляли национальные чаяния подавляемых меньшинств, стремившихся к автономии, и эти чаяния косвенно или же открыто поощряла Антанта. В такой ситуации о полномасштабном прекращении интервенции, каким бы целесообразным оно ни было, не могло быть и речи.

Но так же обстояло дело и с альтернативой. «Поддерживать» белых означало поддерживать их против красных. Уже стало очевидно, что рекомендации, к которым белые редко прислушивались, и оружие, часто не доходившее до фронта, не могли спасти Белое дело. Только поражение Красной армии и свержение советской власти могли принести спасение, а заняться этим вплотную ни одно из союзных правительств не было готово, а если бы и было, никто не располагал огромными армиями, необходимыми для осуществления этой цели. Демобилизация шла полным ходом, оставшихся ресурсов еле-еле хватало для поддержания в боеготовности небольших отрядов Антанты, уже находившихся в России, – все, что могли позволить себе государства, участвовавшие в интервенции. А вскоре они не смогли позволить себе и этого.

Опыт генерала Жанена прекрасно иллюстрирует связанные с интервенцией практические проблемы. Французская военная миссия в Сибири состояла всего из нескольких десятков солдат и офицеров, не подвергавшихся особой опасности и не испытывавших почти никаких лишений. В середине января статус и полномочия Жанена наконец определились, и генералу не терпелось приступить к работе. Однако появились трудности, связанные с сокращением военной миссии. Были установлены даты демобилизации различных категорий солдат и офицеров, и во исполнение приказа многим сотрудникам пришлось немедленно вернуться во Францию. Те, кого посылали на их место, предпочитали «процесс самодемобилизации на всем пути следования». Одни задерживались в Сан-Франциско или на Гавайях, пока их не возвращали на родину. Другие прибывали в Сибирь лишь затем, чтобы немедленно отправиться обратно: всего три денька, а потом они исчезают, как марионетки. Один чудак, опасаясь, что его чести будет нанесен непоправимый урон, настоял на том, чтобы задержаться на месяц. Черчилль написал важную полуправду: «Перемирие оказалось смертным приговором русскому национальному делу».

После заключения перемирия союзники предприняли всего лишь одну попытку осуществления относительно серьезной интервенции, закончившуюся катастрофой. 18 декабря в Одессе начали высаживаться и двигаться в глубь страны две французские и две греческие дивизии под французским командованием. Они считали себя оккупационной армией, следующей за отступающими с Украины немецкими войсками, однако вскоре их против воли вовлекли в войну с Красной армией. Потеряв более 400 солдат и офицеров, интервенты в беспорядке отступили в Одессу.

Пока большевики окружали порт, где было мало продовольственных запасов, на кораблях французской эскадры, прикрывавшей сухопутные операции, вспыхнул мятеж; недовольство царило и среди войск, остававшихся на берегу. 2 апреля французский командующий получил из Парижа приказ в три дня эвакуировать войска из Одессы. Приказ был выполнен в атмосфере, очень близкой к панике (хотя греки держались довольно стойко), и эскадра убралась прочь, оставив Одессу на милость победителей. Если генеральные штабы союзников еще нуждались в каких-либо предупреждениях, то этот провал, за которым последовали военные трибуналы, мог бы остудить самых горячих авантюристов.

В отношении союзных держав к Гражданской войне было нечто шизофреническое. Они мучительно сознавали, что их собственные попытки повлиять на ход войны по большей степени безрезультатны, чрезвычайно дорогостоящи и все более непопулярны. Они сожалели об отсутствии скоординированной политики, касающейся России, и потеряли надежду договориться между собой. В глубине души они понимали, что рано или поздно придется отказаться от невыгодной затеи.

Однако эти сравнительно реалистические рассуждения всегда отходили на задний план – побеждала привычка выдавать желаемое за действительное и слепо верить, что в конце концов все как-нибудь уладится. Мнение о России в союзных столицах основывалось в основном на информации, полученной от эмигрантов, рассуждавших о героизме и самопожертвовании белых и преувеличивавших не только развращенность, но и экономические и административные трудности красных. Это привело к тому, что вне России люди начинали судить о противоборствующих сторонах примерно так, как дети в игре сравнивают достоинства ковбоев и индейцев.

Еще сильнее укоренились вера в победу Белого движения и почти тотальное неверие в жизнеспособность советского режима. Вероятно, руководствовались не разумом, а морально-этическими нормами – полагали, что преступление не может остаться безнаказанным. Мол, люди, убивавшие офицеров, замучившие царя, казнившие заложников, национализировавшие женщин[29]29
  Предание о том, что советское правительство «национализировало» женщин, видимо, основано, главным образом, на одном документе, в котором весьма подробно определялись права мужского населения в этой сфере. Хотя это могла быть ловкая подделка, подлинность документа не представляла особых оснований для сомнений. Однако это была лишь прокламация саратовских анархистов, и даже самые безответственные журналисты не должны были представлять заявление как официальную политику большевистской партии и советского правительства.


[Закрыть], предавшие союзников, отказавшиеся выплачивать долги, взвалили на себя столь огромный груз вины, что в конце концов непременно погибнут под его тяжестью. Никто и представить себе не мог, что те, кого Черчилль в палате общин назвал «колонией глупых большевистских обезьян», выйдут из этой борьбы победителями. Кошмар не может продолжаться вечно. Поскольку те, кто формировал политику союзников, именно так думали (или по меньшей мере чувствовали), поражение большевизма считалось неизбежным, и надежды белых на успех всегда казались чуточку обоснованнее, чем это было на самом деле.

Ранней весной 1919 года надежды на успех казались самыми радужными. Восстание социал-революционеров и меньшевиков на Закавказской железной дороге, поддержанное маленьким британско-индийским отрядом, ослабило власть большевиков на окраинах Российской империи. На Каспийском море господствовала флотилия ветхих канонерок ВМС Великобритании. В Закавказье defacto признали независимость Грузии и Азербайджана. Финляндия и страны Балтии – Эстония, Латвия и Литва – были охвачены борьбой, которая, несмотря на неопределенность, казалось, должна была закончиться поражением Советов.

Разумеется, это были периферийные театры военных действий интервенции, но и в трех ее главных секторах, когда против Москвы предпринимались совместные действия, дела шли неплохо. На севере войска Мурманско-Архангельского анклава – около 12 тысяч британцев и 11 тысяч интервентов других национальностей – подлежали выводу во время короткого лета, когда море освобождается ото льда, однако планировалось, что до того, как покинуть Заполярье, они, с помощью добровольческих подкреплений, совершат бросок на юг и осуществят давно лелеемую мечту о соединении с сибирскими армиями.

В первые четыре месяца 1919 года главными новостями из Советской России были известия о разгроме французов. Разными путями Франция высадила на черноморском побережье примерно 70-тысячный военный контингент[30]30
  Наряду с греческими и румынскими сюда входили сенегальские, алжирские и другие колониальные части, незатронутые демобилизацией.


[Закрыть], и только для того, чтобы сломя голову эвакуировать его, как только стало ясно, что откусили больше, чем могли проглотить. Через несколько дней после эвакуации из Одессы пал Севастополь и бежал почти весь базировавшийся там Черноморский флот[31]31
  Севастополь был в руках красных с конца апреля до конца июля 1919 г.


[Закрыть]. Однако подальше к востоку Деникин упорно укреплял плацдарм на Дону, а в начале мая бросился в наступление на Москву.

Правда, фаворитом в гонке, целью которой была столица, по широко распространенному мнению, несомненно, был Колчак. К концу апреля его войска, начав наступление на 240 километрах фронта, продвинулись на 200 километров на севере и на 400 километров в центре.

В марте Нокс доложил, что генерал Каппель, чья армия была выведена в резерв, «боится опоздать к захвату Москвы», но адъютант Нокса полагал, что «превосходный корпус Каппеля <…> если поторопится, то, вероятно, прорвется к Москве». В меморандуме министерства иностранных дел от 6 июня подтверждалось, что «мы ожидаем широкого наступления на русское советское правительство, а потому наша основная помощь, финансовая и всякая иная, должна быть направлена в Сибирь».

Вопрос, признавать ли омское правительство, и если да, то в какой форме, периодически занимал умы парижских миротворцев, хотя военные достижения верховного правителя до некоторой степени нивелировались сомнительной репутацией его политического руководства. В конце концов решили принять условия, на которых правительства Антанты и присоединившихся к ней держав, некоторые из коих «в данный момент вынуждены вывести свои войска из России и резко сократить свои расходы», «подготовились бы вновь оказывать помощь».

Эти условия были сформулированы в официальном сообщении, которое подписали Клемансо, Ллойд Джордж, Орландо (за Италию), Вудро Вильсон и принц Сайондзи (за Японию). Сообщение телеграфом отправили в Омск в конце мая. Коалиция склонялась к тому, чтобы «снабжать правительство Колчака и его партнеров военным имуществом, боеприпасами и продовольствием, а также помочь утвердиться в качестве Всероссийского правительства, при условии получения определенных гарантий того, что они ставят те же цели, что союзные государства». Эти цели – «дать возможность русскому народу восстановить контроль над своими делами через свободно избранную Государственную думу ради восстановления мира в России; разрешить все спорные вопросы по границам Российского государства и его отношениям с соседями через Лигу Наций для восстановления мира вдоль границ России».

Три из восьми требуемых гарантий касались второй из названных целей и должны были обеспечить автономию Польши, Финляндии, стран Балтии, Кавказских республик и Бессарабии. От России требовалось вступление в Лигу Наций. Колчак также должен был принять обязательство выплатить национальные долги России, от которых отреклись большевики. Необходимо было обеспечить гражданские свободы, провести земельную реформу и местные выборы. И может быть, самой интересной особенностью документа, в остальном имевшего лишь чисто теоретическое значение, является оптимизм первого условия: «Как только они (белые) достигнут Москвы., они должны созвать Учредительное собрание».

Колчак ответил 4 июня. Лидеры союзных государств нашли формулировки его ответа, в общем, удовлетворительными, хотя впечатление от заверений в «восстановлении законности и порядка и обеспечении личной безопасности преследуемого населения» было смазано уже некоторое время приходящими из Красноярска сообщениями разведки. Полномочный представитель верховного правителя генерал Розанов установил в Красноярске режим террора и без суда казнил огромное количество заложников.

Если бы Колчак был – как, скажем, Керенский – выскочкой, его неумение выбирать подчиненных удивляло бы меньше, но ведь он долгое время был незаурядным морским командиром, и его несостоятельность как верховного правителя, неспособность отличить плохого человека от хорошего необъяснима. Полковник Уорд писал об омских министрах: «Среди них нет ни одного, кому я мог бы доверить самое незначительное дело». Начальником штаба у Колчака был молодой полковник Лебедев, откомандированный Деникиным и имевший в Сибири больше власти (коей он злоупотреблял), чем кто-либо другой. Когда Нокс спросил Колчака, почему тот продолжает держать на ключевом посту столь сомнительного типа, адмирал ответил: «Потому что я могу быть уверен, что он не воткнет мне нож в спину». «Колчак забывает, – прокомментировал Нокс, – что человек, занимающий этот пост, должен обладать более положительными качествами».

Общепризнанно, что выбирать было в общем-то не из чего. В письмах жене Колчак говорит, что окружение его ужасно, что он живет в атмосфере нравственного разложения, трусости, алчности и предательства. Отчасти по географическим причинам в распоряжении Деникина было лучшее, чем у Колчака, офицерство. Тем не менее трудно отказаться от мысли, что армиями Колчака могли бы командовать успешнее, офицеров в штабе могло бы быть поменьше[32]32
  Приблизительное число офицеров, служивших в Ставке в Омске, колеблется, хотя часто упоминается цифра 4 тысячи. Жанен упоминает трех генерал-квартирмейстеров, самому нижестоящему из которых подчинялось 179 офицеров.


[Закрыть], чиновники могли бы быть честнее и квалифицированнее, а министерствами следовало бы управлять с менее скандальной безответственностью.

Из всех ошибок и упущений Сибирского правительства самые катастрофические связаны с военными поставками. Во время первого посещения Омска, перед государственным переворотом, Нокс среди других мер рекомендовал «в первую очередь снабжать передовые части на фронте, и только потом тыловые». Рекомендацию приняли, но никогда ей не следовали. Вся система снабжения подчинялась требованиям черного рынка. Цены на предметы роскоши и некоторые предметы широкого потребления (например, табак) в Омске стояли в двадцать пять раз выше, чем во Владивостоке. Взятки от 20 до 50 тысяч рублей было достаточно, чтобы получить вагон из поезда с военным снаряжением, но желательнее отогнать поезд на склад, где с подобными делами справлялись с осторожностью. А еще лучше, чтобы этот склад находился поближе к большому количеству потребителей контрабанды. Омск для этой цели подходил лучше всего.

На худой конец, разумеется, незаконный вагон можно было просто отцепить, а поезд отправить к коммерчески невыгодному месту назначения – поближе к линии фронта. Однако это не устраивало начальника склада, поскольку военные запасы (особенно одежда, лекарства и перевязочный материал, седла, револьверы и так далее) господствовали на черном рынке. Редко представлялся шанс незаконно завладеть всем правительственным грузом, но было множество возможностей для умеренного воровства.

Результаты вполне предсказуемы. Отвратительного планирования, профессиональной непригодности чиновников и обветшания железных дорог уже хватило бы для развала снабжения передовых омских армий, а повсеместная коррупция усугубляла эти неустранимые слабости и лишала фронтовые части самого необходимого. Русский морской офицер, командир канонерки, защищавшей плацдарм на Каме весной 1919 года, рисует такую картину: «Солдаты одеты безобразно, некоторые ходят буквально в лохмотьях. Лишь у немногих есть сапоги – большинство носит лапти или обматывает ноги мешковиной. Кое-кто вместо военной формы носит сшитые вместе мешки. У офицеров мундиры выцвели и износились». Еще один надежный свидетель говорит об армейском корпусе, в котором единственной экипировкой, выданной офицерам за полгода, была тысяча пар подтяжек. В Ставке офицеры быстро получали очередные звания, во фронтовых частях повышения случались редко.

Красная армия столкнулась практически с теми же проблемами, что и ее противники, но с большей энергией и упорством взялась за их решение. Не хватало вооружения, поскольку остановились почти все заводы и фабрики, но зато были приняты меры к тому, чтобы имевшееся оружие попадало к тем, кто непосредственно участвует в боях. Поразительно высокий процент дезертиров сокращался разумными и относительно гуманными методами. Красной армии недоставало квалифицированных командиров, однако к июню 1919 года этот недостаток отчасти компенсировала мобилизация 27 тысяч бывших офицеров царской армии. Большинство их, хотя и откликнулись на призыв только потому, что было трудно и опасно его избежать и то был единственный доступный способ добыть средства к существованию для себя и своих семей, выполняли свои обязанности – под присмотром политических комиссаров – скрупулезно, хотя, вероятно, без особого рвения.

В двух отношениях Красная армия, безусловно, превосходила своих противников в Сибири. Троцкий был человеком энергичным, хорошим организатором и быстро схватывал суть происходящего – всех эти качеств Колчаку недоставало. Зимой 1918 года Троцкий заявил, что все внимание следует уделить улучшению кадров, а не заниматься фантастическими схемами реорганизации; каждое воинское соединение должно регулярно получать свою норму довольствия; солдаты должны научиться чистить сапоги. Армии Колчака постоянно реорганизовывались: за четырнадцать месяцев Военное министерство десять раз переходило из рук в руки, но у солдат по-прежнему не было ни сапог, ни гуталина.

И наконец, большевистские лидеры верили в свое великое предназначение, чем белые опять-таки не могли похвастаться. Большевики поступились своими разногласиями ради общей цели, белые поступили наоборот. Белые развлекались бессмысленными зверствами, часто вредившими их делу, – красные обосновывали свою безжалостность великими целями, и их безжалостность приносила те результаты, к которым они стремились. Несмотря на все трудности и промахи, Красная армия была функционирующим предприятием. «Когда дела шли из рук вон плохо, почти всегда находился коммунист или группка коммунистов, бравших власть в свои руки, и группа партийцев, обеспечивавших дисциплину по всей вертикали и внушавших ту уверенность, которая и определяет разницу между победой и поражением». В слабых сибирских армиях не было ничего подобного.

Документ, датированный 26 мая 1919 года, в коем лидеры Антанты потребовали, чтобы Колчак – среди всего прочего – созвал Учредительное собрание, как только он войдет в Москву, еще дешифровывался и переводился в Омске, когда Красная армия перешла в наступление. «Общая ситуация неудовлетворительна», – телеграфировал британский консул в Омске Ходжсон министерству иностранных дел 3 июня. Командующий Западной армией Колчака перестарался и потерял связь со своими резервами, и его войска были отброшены. «Ситуация обострилась из-за предательства Украинского полка, перешедшего на сторону врага после убийства своих офицеров… Даже каппелевский корпус, вымуштрованный британцами и пользовавшийся абсолютным доверием, подхватил большевистскую заразу, и восемь рот перешли на сторону врага». Мистер Ходжсон продолжил перечисление проблем омского режима и рекомендовал открыто поддерживать его, а также отметил, что вся структура держится всецело на личности Колчака.

Пять дней спустя британская военная миссия в Омске доложила о «серьезных неудачах»: «В настоящий момент общая ситуация с военной точки зрения совершенно неудовлетворительна и неопределенна в основном из-за паники <…> а также ссор между руководителями и проводимой в тылу реорганизации».

Для верховного правителя России началась полоса неудач.

Глава 13
Начало конца

Плохие новости с фронта положили конец планам переезда Ставки и правительства в Екатеринбург, хотя Омск никого не вдохновлял. «Широкие пыльные улицы, маленькие деревянные домишки с редкими вкраплениями современных каменных и кирпичных зданий. Несмотря на недавно обретенный статус столицы не только белой Сибири, но и всего Белого русского движения, Омск оставался глубоко провинциальным городом… Он все еще был сильно похож на разросшуюся степную деревню». Город был перенаселен. Беженцы, число которых за лето катастрофически выросло, жили в землянках, покрытых ветками и соломой. Однако часто проводились концерты и балы-маскарады, а по вечерам в запущенном городском саду играл румынский оркестр и прогуливались военные и светская публика.

«Дворец» верховного правителя был всего лишь оштукатуренным домиком на берегу Иртыша. Охрана носила британские мундиры цвета хаки с широкими пурпурными погонами с белым кантом. Колчак жил аскетом. Своей жене, желавшей вести во Франции жизнь, подобающую супруге верховного правителя, он писал: «Я не устраиваю никаких приемов, и ты должна жить скромно. Не пытайся следовать дипломатическому протоколу». Хотя Колчак не раз уверял жену, что у него нет никакой личной жизни, на самом деле он завел, или восстановил, связь с дамой, которой писал в поезде в Маньчжурии. Мы имеем в виду письмо, приведенное в 4-й главе.[33]33
  Отрывок из последнего письма Колчака жене дает основания предположить, что она знала о его связи и упрекала его. «Прошу не забывать моего положения, – написал он 15 октября 1919 г., – и не позволять себе писать письма, которые я не могу дочитать до конца, т. к. я уничтожаю всякое письмо после первой фразы, нарушающей приличие. Если ты позволяешь слушать сплетни про меня, то я не позволяю тебе их сообщать мне».


[Закрыть]

Анна Васильевна Тимирева, серьезная, темноволосая красивая женщина чуть за тридцать, была дочерью известного музыканта[34]34
  Сафонов Василий Ильич (1852—1918) – пианист, дирижер, музыкальный педагог. К созданной им пианистской школе принадлежит во втором поколении известный у нас американский пианист, лауреат Международного конкурса имени Чайковского Ван Клиберн (Примеч. ред.)


[Закрыть] и женой контр-адмирала Тимирева[35]35
  Тимирев Сергей Николаевич (1875—1933). Его военно-морская служба неоднократно проходила там же и примерно в том же качестве, что и у Колчака. Произведен в контр-адмиралы в 42 года летом 1917-го «за отличия в делах против неприятеля». После Октября вышел в отставку. Был командирован во Владивосток советским правительством как флотский специалист. Оттуда эмигрировал в Китай. (Примеч. ред.)


[Закрыть], служившего с Колчаком на Балтийском флоте. В 1919 году Тимирев был старшим русским морским офицером во Владивостоке. Неясно, как и когда Анна Васильевна добралась до Омска, но о ее отношениях с верховным правителем было известно всем. Эта связь не вызвала никакого скандала. Генерал Жанен и его офицеры в своих попытках посмертно очернить Колчака намекают на его пристрастие к кокаину, но даже не упоминают Тимиреву, что может быть данью ее личным качествам и осмотрительности, с которой она вела себя в своей сомнительной роли любовницы верховного правителя. Когда Колчака приглашали обедать в британскую военную миссию, его обычно спрашивали, желает ли он, чтобы пригласили госпожу Тимиреву. Ежели ее приглашали, то за ней на ее квартиру – она не жила во «дворце» – присылали штабной автомобиль, и они с Колчаком приезжали врозь. Она активно занималась благотворительностью.

Много времени верховный правитель проводил в поездках на фронт. Эти слова вызывают мысли о полевых биноклях и стальных шлемах, о представляемых важному посетителю передовых патрулях, но в реальности визиты превращались в череду официальных церемоний – бесконечных банкетов (один продолжался пять с половиной часов) и нескончаемых речей. И все время случались какие-нибудь неприятности. Во время одного из военных парадов в Екатеринбурге священник проводил кисточкой со священной водой по мордам лошадей кавалерийского полка, и лошади шарахались, нарушая строй. На одной из железнодорожных станций чешский офицер, прогуливавшийся с женой, столкнулся с охраной, окружавшей поезд верховного правителя. Он не понял произнесенного по-русски приказа и в потасовке был заколот штыками. Этот инцидент еще больше обострил отношения Колчака с легионом.

Когда Колчак в первый раз собрался на фронт как верховный правитель, договорились выделить ему в сопровождение пятьдесят солдат из 1-го батальона 9-го Гэмпширского полка. Узнав об этом, генерал Жанен выдвинул серьезнейшие возражения на том основании, что полностью британский эскорт подрывает престиж Франции. После долгих, утомительных переговоров приняли концепцию англо-французского эскорта. К несчастью, единственными французскими военными в Омске, кроме офицеров миссии, были их ординарцы, денщики и незаменимый повар, и мало кем из них решились пожертвовать. Так что пришлось снизить требования, и эскорт верховного правителя сократили до двадцати человек: по одному офицеру и девяти рядовых от каждой из двух главных союзных армий.

В необходимости надежной охраны никто не сомневался. При всех его перемещениях принимались меры предосторожности – с такими же в течение нескольких следующих десятилетий знакомили мир более значительные и, к сожалению, более долговечные диктаторы. «Охрана окружала его постоянно, большого скопления народа не допускали, а за собравшимися пристально следили; на всем пути его следования расставляли часовых и скорость движения соблюдали максимально возможной». Этот рассказ одного из британских офицеров о мимолетном визите Колчака в Троицк к казакам Дутова формулирует стереотип, применявшийся позже в не столь отдаленных уголках Европы.

Диктаторы обычно не могут похвастаться большим ростом. Колчак не был исключением, но внешность имел внушительную. «Очень невысокий человек с проницательным взглядом. Примерно таким я представлял себе Наполеона», – отозвался о нем молодой британский офицер. Однако, в отличие от Семенова, старавшегося походить на Наполеона и знаменитым жестом – он закладывал ладонь за полу мундира, – и локоном на лбу, который каждое утро укладывала его любовница, Колчак вел себя абсолютно естественно. Вероятно, из-за текшей в его жилах тюркской крови – его род имел половецкие корни – он был наименее русским из всех русских белогвардейских лидеров. Скромный, лишенный чувства юмора, молчаливый и одержимый своим служением, он как будто не принадлежал к суетному сообществу, которым правил. Такое впечатление, словно мы смотрим драму, в которой главная роль написана и исполнена в стиле, совершенно отличном от остальной пьесы.

«Я признаю, – писал Нокс в Военное министерство в январе 1919 года, – что всем сердцем симпатизирую Колчаку, более мужественному и искренне патриотичному, чем кто-либо другой в Сибири. Его трудная миссия почти невыполнима из-за эгоизма японцев, тщеславия французов и безразличия остальных союзников. В России не приходится выбирать, и если вы находите честного человека, смелого, как лев, его следует поддерживать, пусть он даже и не обладает, по мнению участников Версальского мирного договора, мудростью змеи». Никто, даже Жанен, никогда не подвергал сомнению смелость Колчака и его честность, однако, по некоторым источникам, в Сибири его характер испортился, и адмирал уже не был таким, как прежде.

Юный русский морской офицер, Федотов-Белый, служивший под началом Колчака на Балтике в начале войны, оказался прикомандированным к американской военно-морской миссии, посетившей Черноморский флот в 1917 году. При переезде миссии из Севастополя в Петроград по железной дороге Белый в качестве посредника и переводчика присутствовал на встречах, где обсуждалась поездка Колчака в Америку. Тогда же адмирал заподозрил навязчивого моряка в шпионаже в пользу большевиков и хотел пристрелить его на месте. Адмирала с трудом удержали от расправы. Федотов-Белый прокомментировал этот инцидент так: «Видимо, начинало сказываться напряжение, в котором он находился (с Февральской революции), и уже не мог контролировать себя… Я отчетливо видел колоссальные изменения, произошедшие с ним с дней наших последних встреч в Рижском заливе».

Белый (который производит впечатление благожелательного и надежного свидетеля) появился в Омске в начале 1919 года после службы в ВМС Великобритании. Колчак послал за ним, и они беседовали целый час. «Верховный правитель, – писал Белый впоследствии, – произвел на меня странное впечатление. Он казался менее взвинченным, чем во время наших последних встреч по пути из Севастополя и в Англии перед отплытием в Америку. Однако в нем чувствовалось некоторое равнодушие. Он постарел и был уже не тем активным, энергичным человеком, каким я знал его в прежние времена на флоте. Он словно стал фаталистом, чего я за ним раньше не замечал. Он не показался мне «избранником судьбы», скорее он просто устал от метаний и борьбы в незнакомой среде». Точность этой характеристики подтверждается и другими источниками. Ведущий актер поднимался на сцену тяжелой походкой обреченного человека.

В международных войнах затишье – нормальное явление, выгодное армиям обеих сторон, чего нельзя сказать о войнах гражданских. В междоусобной борьбе военные действия и их прямые последствия насыщены более глубокой ненавистью, жестокостью и озлоблением, чем конфликты между солдатами разных стран. Когда бои затихают, маятник стремится в противоположную сторону. Чужеземная армия использует долгожданную передышку для отдыха, возмещения потерь и переформирования. Солдаты получают отпуск и возвращаются полные сил. Армии пополняются новыми рекрутами, разрабатываются новые планы, подвозятся ресурсы, поднимается боевой дух. К концу затишья войска становятся сильнее и боеспособнее, чем прежде.

В Гражданской войне тенденции противоположны. Как только прекращается умерщвление, необходимость убийства ставится под сомнение. Воцаряются неуверенность и отвращение. Человеческое общество устроено так, что, если одна нация воюет против другой, обе воюющие стороны с равным упорством верят в справедливость дела своей страны. Однако в Гражданской войне только фанатики и идиоты, в чьи мозги даже не закрадывается мысль о том, что нельзя раздирать на части собственную страну, убивают соотечественников и грабят их дома.

В Сибири эти нравственные сомнения усугублялись более земными факторами. Война становилась наиболее популярной, когда была наименее реальной: в долгие зимние месяцы. Деревня нуждалась в молодых мужчинах (и лошадях) как раз тогда, когда в них нуждалась и армия. Даже активность партизан снижалась во время весенней пахоты и сбора урожая. И в белой, и в Красной армии мобилизация шла в основном среди крестьян. Искушение уклониться от призыва, дезертировать или не вернуться из отпуска коренилось в аграрной экономике.

И хотя эта тенденция характерна для обеих сторон, большевики не только умудрялись удерживать уровень потерь в определенных границах, но сумели также – в отличие от белых – увеличивать потери противника с помощью пропаганды. Пропагандой занимались либо агенты, внедряемые в ряды белых, либо члены партии, уже находившиеся за линией фронта. Особенно эффективной была эта тактика в городах и деревнях вдали от линии фронта – их обитатели не испытали всей безжалостности власти большевиков и помнили лишь короткий и относительно спокойный период предыдущего года.

В Сибири отсутствовала благодатная почва для марксистской революционной догмы. Там никогда не было ни помещиков, ни огромных имений, да и крепостных тоже. Крестьяне не были запуганными работягами, влачившими жалкое существование на крохотных земельных участках, скорее они были похожи на первых поселенцев, и их фермы, занимавшие в среднем сотню акров, в десять раз превышали наделы крестьян в Европейской России. Население, сильно разбавленное ссыльными и их потомками (включая большое число поляков), бродягами и бежавшими преступниками, по традиции придерживалось независимых взглядов. Тайное общество, поставившее своей целью автономию Сибири, было создано еще в шестидесятых годах XIX века. Прочувствовав на своей шкуре тяготы самых разных форм централизации, сибиряки в их грядущую пользу не верили.