Текст книги "Судьба адмирала Колчака. 1917–1920"

Этот шаг казался практичным и мог быть продуман человеком менее импульсивным, чем Колчак. Верхнеудинск находился в зоне охраны японского и американского гарнизонов. Хотя defacto Колчак был бессилен, dejure он все еще оставался верховным правителем, и существовал шанс, что союзники, с чьим пристрастием к дипломатическому протоколу Колчак был хорошо знаком, придавали важное значение узакониванию его отречения и преемственности Деникина. А раз так, то им понадобится его подпись. Объявив, что отречение произойдет в Верхнеудинске, Колчак увеличивал свои шансы на то, что его препроводят в регион, где враждебно настроенные чехи уже не будут единственными влиятельными представителями союзных войск. Уступка для получения преимущества в дальнейшем была его последней картой: не козырем, не тузом, но он мог выиграть, и, во всяком случае, он ничего не терял, разыгрывая ее.

На станции Глазков необычная маленькая колония иностранцев медленно рассеивалась. Поезда генерального консула Гарриса и Майлза Лэмпсона, британского верховного комиссара, получили долгожданные паровозы и, подбросив монетку, чтобы решить, кому ехать первым, отправились в путь 4 и 5 января. Люди, вооруженные топорами, освобождали поезда, которые, как всегда после продолжительной стоянки, были прикованы к рельсам огромными сталактитами тусклого льда в районе кухонь и уборных. Полубатальон японской пехоты, прибывший вслед за Скипетровым, таинственно и уютно устроился на запасном пути – просочились слухи, что он прибыли наблюдать за эвакуацией своих соотечественников.

Жанен, уезжавший последним из старших союзных представителей, вроде бы отправился в путь 8 января после того, как глава японской военной миссии наградил его орденом. Хотя половина подчиненных ему войск еще тянулась по железной дороге западнее Иркутска, было бы несправедливо считать его отъезд преждевременным. Как писал Жанен впоследствии, он страдал от перенапряжения и бессонницы, а даже для здорового человека искушение покинуть грязное, тесное окружение, в котором он провел ужасные две недели, было бы непреодолимым.

Возможно, он также чувствовал, что мог сделать для чехов больше, уладив разногласия на контролируемой Семеновым территории, чем за спиной генерала Сырового в Глазкове, и уж разумеется, он совсем не хотел болтаться в Иркутске, когда туда прибудет Колчак.

Именно 8 января верховный правитель в крайне стесненных условиях снова отправился на восток. Перед тем как эшелоны покинули Нижнеудинск, в вагон Колчака вошли два чешских офицера и сказали, что должны удостовериться в присутствии Колчака. «Адмирал вышел в коридор и резко сказал: «Да, я здесь». Было видно, что адмиралу тяжело произносить эти слова и что проверка его оскорбила», – отмечал Малиновский.

Вскоре поезд 1-го батальона, к которому был прицеплен вагон Колчака, отошел от станции. Впереди них, совсем недалеко, уже с грохотом мчался к Иркутску сквозь ночь золотой запас под охраной 3-го батальона.

Глава 18
Конец пути

Иногда, если люди тайно совершают чудовищное преступление, первые подозрения, пусть слабые и косвенные, мгновенно опознаются как сигналы опасности, как свидетельства того, что сделано нечто ужасное. Так и произошло в случае с заложниками Скипетрова.

3 января – через день после того, как заложников передали Скипетрову, – дышащее на ладан в Иркутске правительство Колчака предоставило верховным комиссарам два коротких заявления, касавшихся «судьбы персон, арестованных в связи с мятежом»: утверждалось, что все они живы и не подвергаются никаким формам насилия. Однако день за днем слухи о них множились: в запросах, призывах и протестах, доходивших до представителей союзных держав, присутствовало все то же неясное ощущение смерти. Основные обстоятельства стали известны 8 января.

Тридцать один политический заключенный, в их числе одна молодая женщина, представляли собой пеструю смесь социал-революционеров, меньшевиков и лиц, придерживавшихся неопределенно либеральных взглядов. Никому из них не было предъявлено официального обвинения, не говоря уж о признании их вины. Колчаковская контрразведка в Иркутске арестовала их только из-за случившегося в городе политического переворота, а от этих людей можно было ожидать выступлений против правительства или же их обнаружили в компании подобных личностей. Если бы к власти пришли большевики, шансы на их арест всесильной ЧК стали бы примерно такими же.

Хотя их называли заложниками, непонятно, как Скипетров собирался их использовать в этом качестве. У него не было причин ожидать серьезного сопротивления своему возвращению в Забайкалье, и сложно представить, на какие выгоды или уступки он предполагал обменять их жизнь. Но он был подлым человеком, и его сопровождали два самых мерзких садиста из всех, кого создала Гражданская война по обе стороны внутреннего фронта: долговязый полковник Сипайлов и ренегат-англичанин капитан Грант. Скипетров возвращался из похода с большими потерями, включая по меньшей мере один бронепоезд. Вполне вероятно, он, решив, что человеческая добыча лучше чем никакая, заставил Сычева передать ему политических заключенных, которые в противном случае, учитывая шаткое положение режима их тюремщиков, могли предстать перед тем, что в белой Сибири сходило за справедливый суд.

Скипетров покинул Иркутск 3 января, а вечером 5 января на озере Байкал погрузился вместе со своими приспешниками и пленниками на ледокол «Ангара»[39]39
  Хотя большая часть озера замерзает (до такой степени, что в те времена, когда тоннели в его обрывистых берегах еще не были построены, зимой поезда пересекали озеро по рельсам, проложенным по льду), из-за теплых течений в месте вытекания Ангары сохранялся широкий проток, свободный ото льда.


[Закрыть]. Пленников согнали в каюты третьего класса, расположенные рядом с моторным отсеком, и под покровом темноты судно отошло от берега.

Почти всю ночь в салоне первого класса продолжался пьяный кутеж. Вскоре после рассвета туда начали по одному приводить заключенных. Каждому приказывали сдать имеющиеся ценности, раздеться и подписать очевидно невыполнимое обязательство в три дня покинуть пределы России. Пленникам говорили, что дадут тюремную одежду, и действительно выдавали нижнюю рубаху и кальсоны, затем выводили на палубу на сорокаградусный мороз. Там неутомимый палач по фамилии Годлевский тут же насмерть забивал жертву деревянным молотом с длинной рукояткой, предназначенным для отбивания льда с корабельных надстроек[40]40
  Это орудие находится в музее Иркутска.


[Закрыть]. Тела сбрасывали за борт.

Отчасти из-за того, что иногда по настроению Сипайлов с подручными казаками порол обнаженную жертву в салоне, бойня затянулась. Процесс пришлось прервать, когда ледокол проходил мимо прибрежной деревни, а в другой раз мимо другого корабля, однако после вынужденных перерывов убийцы вновь с энтузиазмом брались за дело. Сопротивление оказал лишь один пленник – последний из мужчин. Его бросили за борт в ледяную воду и били молотом по голове до тех пор, пока несчастный окончательно не скрылся под водой. Женщине, которой было лет двадцать восемь, дали теплые кальсоны, но в остальном с ней поступили так же, как с остальными, – она была последней жертвой. При дележе добычи Годлевский потребовал ее шубу.

Безжалостными убийцами были семеновцы, но арестовали и отдали этих людей Скипетрову подчиненные Колчака. Отвратительное преступление усилило враждебность, с которой и без того относились к Колчаку члены Политического центра, ныне сомнительные хозяева Иркутска. «Преступление породило <…> возмущение и жажду мести. Решение проблемы стало условием дальнейшего существования Политического центра» (Футман Д. Гражданская война в России).

Такое состояние дел не могло длиться долго. На Иркутск наступали отряды недисциплинированных партизан, росло недовольство рабочих, и с каждым днем становилось все яснее, что за волнениями стоят большевики. 11 января их местный лидер Краснощеков отправился поездом на поиски 5-й армии красных и к 19-му обнаружил ее штаб в Томске. Ленин с Троцким одобрили предложения по созданию полуавтономного государства в Восточной Сибири с Краснощековым в роли советского верховного комиссара, неофициально руководящего правительством, сформированным Политическим центром. Однако к 20 января Политический центр, такой же бессильный, как и смещенное им правительство, сдал власть в Иркутске большевистскому революционному комитету, сокращенно ревкому.

Последний отрезок последнего путешествия Колчака занял неделю. Когда поезда 6-го чешского полка покинули Нижнеудинск, туда еще не дошли новости о полном крушении власти Колчака в Иркутске. Также еще не было известно, что Жанен и верховные комиссары покинули или вот-вот покинут Забайкалье. Флаги союзных держав, развевавшиеся над отведенным адмиралу вагоном второго класса, ободряли, и более ста офицеров и солдат погрузились в него без особых дурных предчувствий. Премьер-министра Пепеляева разместили отдельно в маленьком служебном вагоне, обычно используемом охранниками или железнодорожниками, обслуживающими поезда. Любые путешественники испытывают сильное чувство облегчения, когда после долгого вынужденного простоя наконец движутся к цели, и спутники адмирала имели основания верить, что, будучи неотъемлемой частью направлявшегося на восток эшелона союзников, приближаются к безопасности и свободе.

Их уверенность таяла по мере приближения к цели почти 500-километрового путешествия. Чешские часовые – четверо днем и двенадцать ночью – охраняли коридор вагона Колчака. На многих станциях, уже захваченных мятежниками, толпились враждебно настроенные демонстранты. Разгневанные, отчаянно жестикулирующие толпы требовали выдачи адмирала и угрожали, что если чехи этого не сделают, то и угля не получат, а если захватят уголь силой оружия, то в обмен получат взорванные рельсы. В конце концов чехам всегда удавалось утихомирить толпу, но вскоре выяснилось, что только благодаря обещаниям довезти Колчака до Иркутска и передать его властям.

13 января поезд добрался до станции Половина, получившей свое название оттого, что она находится точно посередине между Москвой и Владивостоком. Здесь понадобилось сменить паровоз, но железнодорожники согласились на это лишь в том случае, если им позволят разместить в вагоне адмирала собственную охрану. Эти охранники должны были проводить Колчака до Иркутска и проследить, чтобы чехи действительно сдали его властям.

После долгих споров чехи уступили. Двенадцать вооруженных мужчин с красными розетками в петлицах разместились в коридоре. Чехи оставили лишь по одному часовому в каждом конце вагона. По оценке полковника Малиновского, охраняемые стали теперь арестантами. Питьевую воду, еду и топливо для обогрева с трудом доставали с самого отъезда из Нижнеудинска, а теперь все это в весьма скудных количествах можно было получить, лишь подкупив чехов.

14 января во время долгой стоянки в Иннокентьевской, в нескольких километрах от Глазкова, чешские офицеры намекнули кое-кому из штаба Колчака, что им лучше выйти как бы на прогулку и в поезд не возвращаться. Совету никто не последовал, но все почувствовали приближение беды. Сделали последнюю отчаянную попытку дозвониться до генерала Жанена. Как и все предыдущие, попытка оказалась тщетной.

До Глазкова добрались в середине следующего дня. На платформе выстроился отряд Красной гвардии числом около ста человек, однако перед вагоном Колчака расставили чешских часовых, и поэтому обитатели вагона еще надеялись на благоприятный исход. Утешал и вид японских солдат, топтавшихся на платформе и с любопытством их разглядывавших. Прошло десять минут, двадцать, сорок, прошел час, и ничего не менялось. Путешественники все еще находились под защитой союзных флагов и убеждали себя, что все будет хорошо. Какие-то австрийские военнопленные в обмен на деньги принесли им хлеб и воду.

В шесть часов вечера два чешских офицера поднялись в вагон Колчака и попросили встречи с одним из его приближенных штабных офицеров, полковником Ракитиным. Они объявили, что генерал Жанен через штаб Чехословацкого экспедиционного корпуса переслал им приказ передать адмирала Колчака местным властям. Охрана, предоставленная 6-м полком, уже собиралась покинуть вагон. Ответственность за вагон и его обитателей возлагалась на войска Политического центра.

Ракитин прошел в купе Колчака и сообщил ему новости. Адмирал потребовал, чтобы чехи повторили приказ ему лично. Все, что делается, сказали они, делается по приказу генерала Жанена, хотя им самим все происходящее совсем не нравится. «Значит, союзники предали меня?» – с горечью произнес Колчак, с виду совершенно спокойный.

В переполненном вагоне воцарилась паника, офицеры срывали погоны, выпрыгивали из распахнутых настежь окон или дверей, надеясь в последнюю минуту обрести свободу. Кое-кому с молчаливого попустительства чехов удалось скрыться до того, как красногвардейцы взяли под охрану вагон. Другие хладнокровно ожидали ареста, смирившись с судьбой. Вслед беглецам беспорядочно стреляли, но никого не ранили.

Через некоторое время Колчака и Пепеляева вывели из вагона, с ними в платье сестры милосердия вышла мадам Тимирева, отказавшаяся расстаться с адмиралом. Их плотно окружил отряд малочисленного войска Политического центра, однако двенадцать охранников, следовавших в вагоне от станции Половина, не желали покидать сцену в тот момент, когда на ней творилась история Сибири. Их интерес к заключенным носил «собственнический» характер – они не доверяли новым охранникам и хотели своими глазами увидеть, что произойдет с Колчаком. В конце концов они отправили с конвоем четырех человек, чтобы приглядывать за происходящим.

Конвой и арестанты перебрались через рельсы, отделявшие железнодорожный вокзал от берега реки и перешли в Иркутск по замерзшей Ангаре. Офицеры несли фонари, по поблескивавшему под луной льду метались призрачные тени. Лед был неровным, бугристым, повсюду торчали обломки льдин. В воронках, оставшихся после артобстрела десятидневной давности, мерцала темная вода. На полпути Колчак одной ногой продавил слабый лед и зачерпнул валенком воду. Охранники помогли ему снять валенок, вылить воду и снова обуться. «Merci», – поблагодарил Колчак. Охранники удивились (как, пожалуй, должны удивиться и мы), почему он решил поблагодарить их по-французски.

На противоположном берегу обнаружились штабной автомобиль и грузовик. За ними выстроился конный конвой. Колчака и Пепеляева посадили в штабной автомобиль, Тимиреву – в кабину грузовика, охранники сгрудились в кузове. Машины ехали медленно, чтобы не обгонять кавалеристов, и через пятнадцать минут остановились перед длинным каменным зданием на северо-восточной окраине Иркутска – городской тюрьмой, где пленников передали комендантской охране и ввели внутрь. Тюремные ворота за ними закрыли, кавалерийский конвой распустили.

В последние три недели жизни Колчака его видели немногие. Одним из «счастливчиков» был представитель Забайкалья, прибывший в Иркутск на конференцию, созванную для координации партизанских действий. Для делегатов этой конференции Колчак был фигурой столь же легендарной и страшной, как Наполеон в свое время для английских крестьян, и когда они узнали, что злейший враг заточен в местную тюрьму, то потребовали предоставить им возможность взглянуть на него.

К тому времени вместо Политического центра правил большевистский ревком, и самодовольные начетчики заявили, что городская тюрьма «не зоопарк», однако пяти делегатам разрешили взглянуть на самого знаменитого арестанта. Один из этой пятерки рассказал мне об увиденном.

Колчак и два его спутника занимали три соседние камеры в относительно новом крыле, которое вполне могло быть тюремной больницей. В каждом конце коридора стоял охранник, но двери камер не запирались, и заключенные могли посещать друг друга. Более того, хотя окошки были забраны решетками, помещения не были похожи на обычные камеры: чистота, одеяла на кроватях, стулья и маленький столик. Из описаний ужасающих условий в других частях той же тюрьмы в том же году становится ясно, что Колчаку были созданы условия, коих редко удостаивались узники обеих сторон, участвовавших в Гражданской войне.

Колчак произвел огромное впечатление на пятерых партизан. Когда сопровождавший их военнослужащий открыл дверь камеры, все обратили внимание на то, что он уважительно обратился к арестанту, как в прежние времена: ваше высокопревосходительство. Экскурсанты увидели невысокого мужчину с длинным носом, глубоко посаженными глазами, землистым цветом лица, хранившего безразличное выражение. Поверх мундира на нем была меховая безрукавка, и сорвали с него погоны – символы классовой ненависти того времени – или нет, сказать было невозможно. На всех советских карикатурах белых лидеров изображали в виде жирных, обожравшихся чудовищ с бутылью водки в одной руке и с пистолетом в другой. Аккуратный, поджарый человек, безразлично отнесшийся к почтительно взиравшей на него делегации, внушал удивление и нечто сродни благоговейному трепету. «Похож на англичанина», – единодушно решили пятеро обитателей лесной глуши; одному из них довелось видеть британских офицеров на улицах Владивостока. Делегаты вернулись и доложили об увиденном на конференции.

Глава 19
Безвыходное положение

Советские лидеры намеревались публично судить Колчака в Москве и передали 5-й армии приказ Ленина привезти его живым. Но хотя штаб этой армии выдвинулся к Красноярску вскоре после ареста Колчака, войска все еще сражались с остатками его арьергарда под командованием неукротимого Каппеля, и отправлять адмирала по железной дороге было рискованно. Пришлось оставить его под охраной ревкома в Иркутске, и здесь 21 января начались допросы.

Дознание проводилось в тюрьме, поскольку это было и безопасно, и удобно, ибо власть ревкома в Иркутске была лишь чуточку прочнее власти его предшественников. Делом занималась Чрезвычайная следственная комиссия, состоявшая из пяти человек. Эту комиссию назначил еще Политический центр накануне своего падения, однако трех его членов – двух социал-революционеров и одного меньшевика[41]41
  Правые эсеры Н.А. Алексеевский и Г.Г. Лукьянчиков, меньшевик В.П. Денике. (Примеч. ред.)


[Закрыть] – ревком сохранил. «При наличности этих лиц в следственной комиссии, – отмечал большевик К.А. Попов, заместитель председателя комиссии, – больше развязывался язык у Колчака: он не видел в них своих решительных и последовательных врагов». Председателем комиссии был еще один большевик, С.Г. Чудновский.

Дознание ни в коем случае не было судебным процессом. Не вызывали никаких свидетелей, не выдвигали никаких обвинений. Правда, между седьмым и восьмым из девяти заседаний комиссии ревком своим декретом возложил на нее выполнение «функций суда справедливости» с правом вынесения смертного приговора, однако это было сделано на случай непредвиденных обстоятельств и никак не повлияло на методы комиссии. Ее цели так сформулировал Попов, написавший предисловие к расшифровке стенограмм допросов, опубликованной в Москве гораздо позже[42]42
  Допрос Колчака. Л.: Госиздат, 1925.


[Закрыть]: «Комиссия вела допрос по заранее определенному плану. Она решила дать путем этого допроса историю не только самой колчаковщины в показаниях ее верховного главы, но и автобиографию самого Колчака, чтобы полнее обрисовать этого «руководителя» контрреволюционного наступления на молодую Советскую республику».

Стенографический отчет о неторопливом и (до последнего дня) на удивление учтивом дознании – документ примечательный. На нем лежит отпечаток личности заключенного. Попов против воли восхищался поведением адмирала: «Держался как военнопленный командир проигравшей кампанию армии, и с этой точки зрения держался с полным достоинством»; «…следует признать, что показания Колчака, в общем целом, в достаточной мере откровенны». Попов противопоставлял поведение бывшего верховного правителя поведению его министров, также находившихся под его опекой: их он, за редким исключением, считал трусами, желавшими «представить себя невольными участниками кеми-то другими затеянной грязной истории, даже изобразить себя чуть ли не борцами против этих других».

Комиссия приступила к допросу с элементарного («Вопрос. Вы адмирал Колчак? Ответ. Да, я адмирал Колчак») и перешла к установлению фактов: ему сорок шесть лет, жена и девятилетний сын во Франции, был верховным правителем Российского правительства в Омске – «оно называлось Всероссийским, но я лично этого термина не употреблял». Затем Попов спросил о «госпоже Тимиревой, которая здесь добровольно сдалась под арест»: «Какое она имеет к вам отношение?»

Колчак: «Она – моя давнишняя хорошая знакомая; она находилась в Омске, где работала в моей мастерской по шитью белья и по раздаче его воинским чинам – больным и раненым. Она оставалась в Омске до последних дней, и затем, когда я должен был уехать по военным обстоятельствам, она поехала со мной в поезде. В этом поезде она приехала сюда тогда, когда я был задержан чехами. (Эти слова явно относятся к переводу Колчака из его личного поезда в вагон второго класса, прицепленный к чешскому эшелону) Когда я ехал сюда, она захотела разделить участь со мною».

Затем Попов спросил: «Скажите, адмирал, она не является вашей гражданской женой? Мы не имеем право зафиксировать это?» Сей вопрос был вызван желанием Попова согласовать статус Тимиревой с большевистскими нравами. В период развала множества семей из-за воцарившегося хаоса большевики мало ценили официальный брак и поощряли признание незаконных браков defacto. Колчак ответил кратко: «Нет».

Затем обмен относительно отрывистыми репликами принял характер допроса. В первый день, пока Колчак рассказывал комиссии историю своей ранней жизни, его длинный, но четкий монолог прерывался лишь полудюжиной вопросов, ни один из которых не был неловким или враждебным. Колчак рассказывал, что отец его служил в морской артиллерии, участвовал в Крымской войне, побывал во французском плену; мать – уроженка Одессы, из провинциальных дворян. У него было две сестры, одна умерла, где находится вторая, он не знал. Сам он женился «здесь, в Иркутске», в марте 1904 года.

Шаг за шагом он вел следователей по своему жизненному пути: служба в военном флоте; удовлетворение склонности к океанографии и гидрологии, неосуществленные мечты об исследовании Антарктики; наконец, выпавший шанс сопровождать экспедицию барона Толля на Таймыр и острова Новой Сибири (Новосибирские острова) в 1900 году. После трех зимовок в Арктике Толль не вернулся из опрометчивого рекогносцировочного путешествия на остров Беннета. Ледовая обстановка обрекла его поиски на неудачу, и оставшимся исследователям осталось лишь прекратить работу и вернуться домой.

В Императорской Академии наук, финансировавшей смелое предприятие, были глубоко озабочены судьбой Толля. Колчак вызвался организовать спасательную экспедицию, даже если придется передвигаться на гребных шлюпках. Академия наук предоставила ему необходимые средства, и именно на гребных шлюпках (на одном из этапов экспедиции спасателям пришлось провести в них сорок два дня и сорок две ночи) дошел до острова Беннета отряд молодого морского офицера. Выяснив обстоятельства гибели Толля, экспедиция вернулась в Россию накануне Русско-японской войны.

Читателю уже, должно быть, понятно, что комиссия успешно достигала второй из своих целей: дать беспристрастный «автопортрет Колчака». В его рассказе мирно уживались оправданная гордость и природная скромность. Длинные, практически спонтанные показания оставляют впечатление поиска истины, желания установить основные вехи на приближающемся к завершению пути. Впоследствии Попов замечал: «Он знал, что его ожидает. Ему не было нужды что-нибудь скрывать для своего спасения. Спасения он не ждал, ждать не мог и не делал ради него попытки хвататься за какие бы то ни было соломинки». Однако невозможно не заподозрить, что в этом было нечто большее, чем предполагает невольное великодушие его (в конце) самого безжалостного следователя.

Более года Колчак пребывал не в ладу с судьбой и с самим собой; он играл роль, для которой не годился, в компании, к которой не питал интереса. Он обманывался в своих надеждах, доверял недостойным доверия людям, совершал непростительные ошибки. Последние два месяца он провел в заключении самого оскорбительного свойства. Запертый в железнодорожный вагон, как дикий зверь в клетку, вынужденный терпеть унижения, он ничего не мог изменить, ему нечем было развлечь измученный разум, кроме как кошмарной панорамой поражения, бесконечно разворачивавшейся вдоль тракта на его глазах. Он стремительно скатился с ослепительной высоты власти в бездну полного поражения и абсолютного бессилия. Теперь он находился в тюрьме в ожидании неминуемой смерти.

И все же в этих жестоких обстоятельствах арестант словно укреплялся духом, что сказывалось на его манере держаться. Членам комиссии до самого последнего дня казалось, будто он испытывает облегчение и почти совершенно безмятежен. В показаниях адмирала нет ни следа нервного напряжения, внезапных приступов гнева, часто отмечаемых людьми, знавшими Колчака как верховного правителя в Омске. Казалось, он просто искренне заинтересован в том, чтобы честно изложить ход событий. Попов объясняет эту откровенность предположением, что Колчак давал свои показания «не столько для допрашивавшей его власти, сколько для буржуазного мира». Но вряд ли Колчак мог подумать, будто отчеты о допросах, производимых в тюремной камере, когда-либо будут опубликованы, и мысль о том, что он говорил столь свободно, чтобы произвести впечатление на потомков, так же невероятна, как теория о том, что он пытался облегчить работу комиссии. Из его показаний встает образ человека, который радуется возможности разобраться в своей жизни и делает это так, как умеет, причем находит в этом странное, смутное удовлетворение.

Следователям так и не удалось заставить Колчака изменить оценку событий, даже если это казалось вполне возможным. Типичное силовое давление мы наблюдаем, когда речь заходит о поражении России в Русско-японской войне. Алексеевский настаивает: «Вы <…> не могли не видеть, что наши морские неудачи определились политическими обстоятельствами… Вы тогда не пришли, как и большинство интеллигентного русского общества, к выводу, что необходимы политические перемены во что бы то ни стало, хотя бы даже и путем борьбы?»

Колчак (который в той войне воевал, получал награды, был ранен и захвачен в плен) не попался на удочку. «…Главную причину (нашего поражения) я видел в постановке военного дела у нас на флоте… Флот не занимался своим делом… Я считаю, что политический строй играл в этом случае второстепенную роль. Если бы это дело было поставлено как следует, то при каком угодно политическом строе вооруженную силу создать можно, и она могла действовать».

Снова и снова следователи возвращались к этому вопросу. «Главой всех военных сил был император… У нас есть поговорка: рыба гниет с головы. Не приходили ли вы к убеждению, что именно сверху нет ничего, кроме слов, в отношении ответственности и руководства?» Колчак не собирался отрекаться от своих убеждений. «Я считал, что вина не сверху, а вина была наша – мы ничего не делали». Он проиллюстрировал свой тезис замечанием о низком уровне боевых стрельб на флоте в 1904 году. Командование отдавало резонные приказы об учебных стрельбах, однако исполнение тех приказов было «никуда не годное благодаря общему невежеству, отсутствию знаний у наших руководителей, отсутствию подготовленных людей для того, чтобы руководить флотом». Десять лет спустя – при том же политическом режиме – «после страшного урока у нас был флот, отзывы о котором были самые наилучшие, постановка артиллерийского дела была великолепно разработана». Политика, повторил Колчак, не имела к этому никакого отношения.

Следователи не отступались: «Наверняка катастрофа Русско-японской войны вызвала у вас некоторые сомнения относительно царской династии и личности самого царя». – «Нет, – ответил Колчак, – я откровенно должен сказать, что это у меня никаких вопросов не вызывало». Так и продолжалось час за часом, день за днем. Колчак подавлял своих следователей, как медведь загнавших его собак. Он был слишком горд и слишком честен, чтобы приспосабливать свои показания к их доктринерским требованиям, и слишком независим (по существу, он уже был мертвецом и вне пределов их досягаемости), чтобы заботиться о производимом впечатлении. И все же он так увлекся реконструкцией своего прошлого, что не искал легких путей, ни разу не сказал обреченно: «А, ладно. Пусть будет по-вашему».

Тем временем следователи постепенно подошли к периоду революции и Гражданской войны и, возможно, ожидали, что ответы Колчака станут более сдержанными и осторожными. Даже намеков на это мы не наблюдаем. Только когда приходилось говорить о других людях, адмирал отрицал факт своего знакомства с ними или ссылался на забывчивость. Он не мог не знать, что большая часть правительственных архивов попала к Советам и даже если пока в целом недоступна иркутской следственной комиссии, то наверняка будет подробно изучена обвинением, когда дело дойдет до суда. Так что в отношении себя Колчаку не было смысла темнить и тем более лгать.

Адмирал свободно говорил о многом, лежащем вне сферы компетентности не только его следователей, но и всех, кто находился в России. Например, он правдиво рассказал все о своих связях с британцами в Токио и Сингапуре и с японским Генеральным штабом; он упомянул о своих контактах с начальником военно-морской разведки в адмиралтействе. Все эти факты, по существу вполне безобидные, советский государственный обвинитель легко обратил бы бы против него.

Колчак также не был готов скрывать свои личные убеждения, какими бы они ни были возмутительными для его тюремщиков и потенциально губительными для него самого. Как-то он сказал как само собой разумеющееся, что, по его мнению, «у большевиков мало положительных сторон». В другой раз его спросили: «Как вы лично относитесь к погонам?» Этот вопрос, сам по себе очень пустячный, у нас в русской действительности превратился в большую проблему[43]43
  Погоны, которые носили русские офицеры, были больше и вычурнее тех, что носили в армиях других европейских государств. Во время революции они вызывали ненависть, сравнимую с отношением британской армии к красным петлицам штабных офицеров в Первой мировой войне, но гораздо более сильную. Захваченным в плен белым офицерам, случалось, погоны прибивали гвоздями к плечам. Один из свидетелей-британцев рассказывал, что после захвата Красноярска красными погоны усеяли улицы, «как осенние листья». Эти знаки отличия, официально заклейменные как знаки привилегий и контрреволюции, были восстановлены советским правительством в 1942 году, когда после серии поражений от гитлеровской армии моральный дух Красной армии сильно упал. С тех пор погоны считаются вполне благопристойными знаками отличия. (Погоны в Красной армии введены 6 января 1943 г., 15 февраля – во флоте. Мотивы соответственно были иные.) (Примеч. ред.)


[Закрыть]. Колчак ответил, что он ценит погоны на том основании, что они являются истинно российским знаком отличия, не существующим нигде за границей: «Я считал, что армия наша, когда была в погонах, дралась, когда она сняла погоны, это было связано с периодом величайшего развала и позора. Я лично считал – какие основания, чтобы снимать погоны? Вся наша армия всегда носила погоны». Вряд ли пленник мог более резко заявить о своих контрреволюционных убеждениях, даже если бы плюнул на красный флаг.

Закончив 4 февраля восьмое заседание, комиссия перешла от зачастую праздных вопросов к изучению недавних деяний Колчака, включая государственный переворот, который привел его к власти в Омске менее пятнадцати месяцев тому назад. Другими словами, комиссия наконец-то собралась заняться существом дела. Однако, когда члены комиссии собрались вновь через два дня, атмосфера резко изменилась. Причиной явились события, произошедшие западнее Иркутска.