Текст книги "Золото"

34. Лопаточка

Это история о старом палаче, который отправил на тот свет тридцать женщин и четырнадцать детей на лесной поляне в сорока километрах к югу от Белграда, а после вернулся на место казни за добром, которое его жертвы могли на себе припрятать. Удача ему улыбнулась. Перед смертью хорошо одетые женщины обнимали детей, стоя на краю длинного рва, и каждая держала в руке разрешенный в дорогу чемодан. У старика был наметанный глаз.

Во втором часу ночи в темном лесу пожелтевшими руками он наскреб из суглинка среди влажных папоротников и серебристых берез свои сокровища. Восемнадцать золотых колец, семнадцать четок, восемь золотых распятий, семь медалей с изображением святого Христофора, золотой перочинный нож с инкрустированной рукоятью из слоновой кости, семь золотых оправ для очков, шелковое белье, пара новых ботиночек, трость с медным набалдашником и крохотные столовые приборы – золотые ложечка с вилочкой и такая же золотая лопаточка. Лопаточку он оставил себе. В ней было что-то интригующее – широкая, со скругленными краями для полной безопасности и короткой конусообразной ручкой. Удобная для трехлетнего малыша штука, чтобы гонять по тарелке нарезанные мамой куски. Шелковое белье старик положил в бумажный пакет и спрятал под кроватью, шнурованные дамские ботиночки поставил на видном месте, на каминной полке, а золотые трофеи сбыл с рук одному австрияку-трактирщику, который жил сам по себе и не совал свой нос в чужие дела. При этом он выручил такие смешные деньги за ползанье на четвереньках в ночном лесу, на дне глинистого мокрого рва, среди мертвых тел, что сам собой напрашивался другой, не корыстный мотив. Таким мотивом, по мнению даже тех, кто считает евреев уродами, натирающими мебель воском из собственных ушей, был страх старика перед женщинами. Это была его месть.

Золотую лопаточку бездетный дядя подарил племяннице во время обряда крещения. Вышло так, что волею случая он оказался свидетелем ее рождения. Когда они с матерью будущего ребенка гуляли по винограднику, где-то между Верновом и Плечнуром, у нее отошли воды. Он принял роды в тени оливы. Роженица утолила жажду виноградом, который он раздавил в своих больших ладонях, и потом еще долго обсасывала его пальцы. Спустя четыре дня, в Плечнуре, девочку окрестили и нарекли Оливией.

Золотую лопаточку Оливии ее дядя-убийца носил в нагрудном кармане потертого пиджака. Ужинал он в одиночку, сидя в конце длинного, покрытого белой скатертью стола на козлах, и, садясь за трапезу теплым летним вечером, он доставал заветную лопаточку и в задумчивости гонял хлебные крошки вокруг солонки и перечницы, между бутылочек с уксусом и оливковым маслом. Золотая лопаточка его и выдала. Ее узнала соседка, проходившая мимо с тарелкой соленых баклажанов, и сообщила в округе. Люди дали волю своему гневу. В лицо старику кто-то плеснул уксус, посыпались обвинения, выдававшие затаенные обиды: и живет-то он бобылем, и детей ему Бог не дал, и немытый он, и педофил, и якшается с трактирщиками-австрияками, и мебель-то он натирает воском из собственных ушей… Кто-то перевернул стул, и старик от страха обмочился. С него стянули мокрые брюки и потешались над его увядшим «дружком». Его пергаментную грудь поливали кипятком. Золотая лопаточка упала в высокую траву и затерялась среди сломанных желтых одуванчиков на сочных зеленых ножках, из которых сочилось молочко. Позже семена, облетавшие с цветочных головок, покрыли луг белым ковром. Как только одуванчики не называют! В этом длинном ряду прозвищ есть малопочтенные, несообразные и даже способные кое-кого шокировать, такие, как «кто ходит под себя», «сиськи Юноны», «свинячий конфуз», «молоко девственницы», «искушение монашки» и «приманка кардинала». Осенью трава на лугу пожелтела, затем побурела, и пришла пора ее скосить. Очередной взмах острого лезвия подбросил в воздух золотую лопаточку. Сделавшись местной достопримечательностью, она заняла почетное место в гостиной бургомистра, точнее, в сейфе, а еще точнее, в дубовой раке, где когда-то лежали пальцы святого, которого замучили, вонзая ногти ему в темя. Вместе с золотой лопаткой в раке лежали гнутые монеты, сломанные отвертки, набор велосипедных инструментов, документы на спорную собственность и бюстик Сталина.

В апреле сорок второго года дочь бургомистра, отвергнутая любовником из-за стойкого запаха в критические дни, затеяла генеральную уборку в надежде таким образом заглушить грусть-тоску. Надраенная до блеска дубовая рака ушла переводчику с хорватского, а ее содержимое рассортировали и продали по частям. Золотая лопатка попала в Вернов. Позже ее увезли в плетеной корзинке вместе со всем конфискованным еврейским золотом, которое вскоре переплавили в Белграде в слиток низкой пробы. Конфискованные драгоценности и золотые слитки отправлялись в Германию с военным конвоем, насчитывавшим до тридцати машин. Свалившиеся с неба сокровища становились собственностью немецких музеев и банков. Банки имели преимущественное право; отвергнутые вещи перепадали музеям. То, что отбраковывали музейные кураторы, шло в антикварные магазины. Если что-то не подходило антикварам, это продавалось на блошиных рынках. На блошиных рынках Аугсбурга и Мюнхена торговали в основном беженцы из Белграда. Отфильтрованное и просеянное Третьим рейхом югославское добро снова попадало в руки югославов.

Золотой слиток, хранящий память о маленькой лопаточке убитой четырехлетней девочки, чья мать была еврейкой, а отец украинцем, в конце концов попал в Баден-Баден, а позже оказался на заднем виденье черного «мерседеса», за рулем которого сидел немецкий лейтенант Густав Харпш. Лейтенант рассчитывал с помощью этого и еще девяноста одного золотого слитка выкупить из швейцарского санатория четырехлетнюю девочку, мать которой была еврейкой, а отец немцем, и увезти ее подальше – в Уругвай или Парагвай, Эквадор или Чили, Перу или Боливию. Автомобиль разбился на дороге в лесу, неподалеку от Больцано, итальянского городка, который можно было бы назвать тихим и спокойным, если бы его жителей не терзала вина, что они ничего не сделали для поддержания высокой репутации своей страны как родины спагетти.

35. Железнодорожная ветка

В болгарском городе Хептрограде на востоке страны крестьяне, пользуясь постоянно меняющими дискриминационными законами против «детей Давида», грабили еврейские семьи. Они тащили что придется. Коровьи колокольчики. Медные краны. Деревянные бадьи. Поминальные свечи. Детские куклы с пустыми лицами. Формочки для фигурок из марципана. Широкополые черные шляпы. Швабры из-под лестницы. Штакетины из забора. Бумажные салфетки. Пуговицы. Модели кораблей из Гданьска. Добротную посуду. Кружевные занавески. Туалетное мыло с запахом каламина. Жакеты с вышивкой. Пеньковую веревку. Позолоченные закладки для книг. Заточенные лебединые перья. Золотые украшения.

Когда правительство искало сближения синостранным государство, чьи антиеврейские законы не были такими драконовскими, оно смягчаю свою дискриминационную полтитику, и тогда крестьянам выговаривали за чрезмерное рвение. Их призывали вернуть владельцам коровьи колокольчики, медные краны, деревянные бадьи, поминальные свечи, детские куклы с пустыми лицами, формочки для фигурок из марципана, широкополые черные шляпы, швабры из-под лестницы, штакетины из забора, бумажные салфетки, пуговицы, модели кораблей из Гданьска, добротную посуду, кружевные занавески, туалетное мыло с запахом каламина, жакеты с вышивкой, пеньковую веревку, позолоченные закладки для книг и заточенные лебединые перья. Что до золотых украшений, то их в любом случае не возвращали. С ними поступали так: под Хакновом, где железнодорожная ветка выныривает из темного леса и дальше тянется через долину Нарьинка, крестьяне раскладывали золотые украшения на рельсах, и проходящий поезд перемалывал их до неузнаваемости. После этого владельцы уже не могли потребовать, чтобы им вернули их добро. Поди узнай в этом крошеве свои часы или запонки!

Представьте себе серое туманное утро, блестящие мокрые рельсы и человек двадцать крестьян, темные силуэты, раскладывающие на этих рельсах золотые украшения. А рядом, в лесочке, за серебрящимися стволами берез, стоят их подводы, лошадки щиплют придорожную траву, детишки рвут камыши в пруду и играют с зелеными лягушками. В восемь тридцать пройдет поезд София – Бухарест. Он выскочит из леса на скорости шестьдесят километров в час. За четыре минуты до его появления крестьяне, приложив ухо к рельсу, услышат далекий приближающийся гул и заблаговременно укроются в лесочке на тот случай, если в поезде едет какой-нибудь правительственный чиновник, который может устроить им выволочку.

С грохотом проносится поезд и расплющивает восемнадцатого века брошь, некогда украденную в Санкт-Петербурге у царской любовницы Анны Петровны, и принадлежавшее раввину обручальное кольцо, когда-то упавшее в водосток в городе Минске, а позже выловленное оттуда бродягой с помощью крючка на длинной веревке, и золотую застежку от Талмуда, напечатанного и переплетенного в районе Чипсайд в 1666 году, когда Лондон горел, как сухой хворост, и золотую цепь из тысячи двухсот звеньев, по сотне звеньев на каждое из двенадцати колен Израиля. Огромные чугунные колеса отбрасывают на насыпь амулет с прядкой волос похищенного ребенка и пружинную застежку от женской сумочки; сделанной в Афинах еще в те времена, когда лорд Элджин, можно сказать, украл из Акрополя мраморные статуи. Колеса разрезают пополам эмалевый гравированный браслет: одна половинка, изображающая сцену «Младенец Моисей, найденный в корзине», отлетает в траву, чтобы бесследно сгинуть; другая половинка, изображающая ключ, найденный во чреве кита, падает на деревянную шпалу. А другие колеса продолжают утюжить, размалывать, умножать и без того мелкие фрагменты.

Подождав, пока поезд отъедет мили на три и минует деревеньку под названием По-рдим-Криводо, крестьяне выходят из укрытия и начинают собирать то, во что чугунные жернова превратили их ворованное золото, – расплющенное, оплавленное, напоминающее не то ошметки сваренного белка, не то кусочки коровьих лепешек, не то мелко порубленные лоснящиеся овечьи кишки. В 9.15, когда пройдет пассажирский поезд на Плевен, эти остатки уничтоженных украшений, которые вряд ли бы опознали даже их хозяева, подвергнутся повторной механической и тепловой обработке.

Новые владельцы бывших сокровищ сдают золотой лом в ломбард города Садовец. За небольшую мзду (полмешка картошки, кочан капусты, завернутая в бумагу свежая рыба, два вареных яйца и пакетик несоленых орешков) стоящий перед входом полицейский старательно делает вид, что ничего не замечает. Подбросив в топку угля и хорошо раскочегарив печку, хозяин ломбарда переплавляет лом в удобные золотые слитки.

Один из этих слитков, переплавленных 7 декабря сорок первого года, в день японской бомбардировки Пёрл-Харбора, с помощью разных уловок хитрыми путями попадает в Прагу, где семьдесят дней лежит в алтарной части церкви святого Вацлава на берегу реки. В День всех святых недавно назначенный священник, возмущенный массовой гибелью детей от голодной смерти, передает слиток сиротскому приюту. Монахини в смущении. Как быть с подозрительным подарком бог весть какого происхождения – скорее всего, еврейского? Они относят слиток в банк, где его тут же конфискуют и отправляют в Вену, а там на него ставят клеймо в виде креста и инициалы GH. Таким образом слиток получает как бы двойную индульгенцию – от Церкви и государства, хотя никто толком не знает, что скрывается за этими инициалами. В довершение всех перипетий этот слиток окажется в Баден-Бадене и вскоре попадет в автокатастрофу под Больцано, где не умеют готовить настоящие спагетти: то недодержат или передержат макароны, то недоварят мидии, а то еще, бывает, сделают мясной соус недостаточно густым, или забудут положить соль, или вовремя не заправят блюдо кетчупом.

В Праге на набережной реки много лавчонок, где можно приобрести всякие раритеты, старинные вещицы и просто хлам, – все, что когда-то принадлежало, как гласят рекламные объявления, еврейским семьям Восточной Европы. Вы можете купить на память водопроводный кран, ведро, керамическую куклу, шляпу, швабру, бумажные салфетки, пуговицы, модель корабля, посуду, кружево, туалетное мыло, самовязаную кофту и позолоченную книжную закладку. Эти предметы домашнего обихода постепенно исчезают. Куда? Ломаются, сгорают, уходят за бесценок, теряются. В начале нашей истории существовало двадцать пять золотых украшений; крестьяне сдали в ломбард остатки пятнадцати; в пражской лавочке осталось восемь. Конечно, это всего лишь новелла, в которой автор волен изложить вымышленные факты сообразно своему замыслу. А вот реальный факт: из вещей, созданных руками человека, по прошествии ста лет сохраняются только три процента, по истечении трехсот лет – один процент. Факт, хотя и любопытный, но не такой уж удивительный. Короче, у каждой вещи, прожившей столетие, есть один шанс из трех дотянуть до четвертой сотни; из этих долгожителей свой земной путь продолжит лишь одна треть, и так до бесконечности.

36. Известная потомкам как Х.Х

Хедда Хемслер, известная потомкам как Х.Х., воображала себя Евой Браун, известной шоферу Гитлера как Е.Б. Хедда Хемслер была влюблена, можно сказать – одержима, в чем открыто признавалась своему большому зеркалу в ванной комнате. Но ее страсть была непростой и частенько оборачивалась против нее. Она и сама осознавала эту любовь как страсть-бумеранг, который порой ударял ее, и пребольно. Хедда Хемслер испытывала непреодолимое влечение к Еве Браун и Адольфу Гитлеру, иногда вместе, иногда порознь, то со знаком плюс, то со знаком минус. Амбициозность этого влечения становится понятной, если вспомнить, что один был фюрером Третьего рейха, а вторая его любовницей.

– Говорят…

– Кто?

– Все вранье.

– Это почему же?

– Потому что любовница Гитлера – я, Хедда Хемслер! Какая еще, к черту, Ева Браун? Что она о себе возомнила, эта Ева Браун!

Поначалу Хедда Хемслер толком не понимала, к кому же ее влечет, к Гитлеру или к Еве Браун. Или из-за своей одержимости она возненавидела их за то, что они вместе. То она отождествляла себя с Евой и начинала ненавидеть Адольфа, то она отождествляла себя с Адольфом, влюбленным в Еву. А иногда она ненавидела их обоих за то, что они ей так досаждают.

– Ну? Так к кому претензии?

В какой-то момент Хедда решила упростить ситуацию. Она стала одеваться как Ева Браун, научилась смеяться, как Ева Браун, фотографировалась как Ева Браун. Во всяком случае, так ей казалось, поскольку о Еве Браун мало кто знал что-нибудь определенное. Гитлер держал ее подальше от посторонних глаз. Между Хеддой Хемслер и Евой Браун при желании можно было обнаружить по крайней мере одно существенное различие, впрочем, совсем даже несущественное с точки зрения нормального человека с улицы в нормальные времена: Хедда Хемслер была еврейкой, чего нельзя сказать о Еве Браун. Собственно, в этом-то и заключалась сокровенная суть ее псевдовлечения: окажись Ева Браун еврейкой, Гитлер ее бы тут же прикончил.

– Пристрелить ее, отрубить ей голову, повесить ее на рояльной струне в мясной лавке… Какой позор, какой конфуз… Пророк антисемитизма спит с еврейкой!

Остолбенение, смятение, позор, отставка, самоубийство, крах национал-социализма.

Теперь вам понятно, что страсть Хедды Хемслер была политически мотивированной. Она продолжала обращаться с монологами к своему отражению в большом зеркале. И отражение отвечало ей – вопросом на вопрос.

Две проблемы.

– Точно ли Гитлер спит с Евой Браун?

– Неизвестно.

– Отречется от власти этот лицемерный ублюдок, после того как придушит Еву Браун на розовых простынях?

– Бабушка надвое сказала.

Еще проблема.

– Скорее всего, Гитлер решит, что Ева Браун, несмотря на все доказательства, все же не еврейка. Он изменит законы. Он велит постановить, что все еврейские женщины – еврейки… кроме еврейки Евы Браун.

Хедда Хемслер была женщина неглупая и сумела посмотреть на проблему с разных сторон. Зеркало в ванной было ее закадычным и безупречно выдержанным наперсником. Все вопросы, которые она задавала зеркалу, оно возвращало ей без страха и лести, глаза в глаза. Она спрашивала, как ей уничтожить национал-социализм.

– Могу ли я, Хедда Хемслер, покончить с национал-социализмом?

– Тебе надо реализовать свое влечение к злу в квадрате.

– Что значит «зло в квадрате»?

Она была готова уничтожить его.

– Я уничтожу его.

Иногда ей казалось, что ее отражение в зеркале – это живая Ева Браун, которая отвечает на ее вопросы и даже поощряет ее.

– Ева Браун, конечно, несчастная женщина.

Хедда Хемслер решила стать настоящей Евой Браун и на законных основаниях спать с Гитлером.

– Отдайся ему. Забеременей от него. Роди от него ребенка, быстро, через восемь месяцев. Сделай Адольфа счастливым отцом.

– А потом сделай ребенку обрезание.

– Сын Гитлера обрезанный.

– Сын Гитлера еврей.

Остолбенение, смятение, позор, отставка, самоубийство, крах национал-социализма.

Две проблемы. Как Хедда Хемслер из деревни Гербаринг в Вестфалии очутилась в постели с Адольфом Гитлером? И способен ли Гитлер к деторождению? У него, поговаривают, только одно яйцо.

– Сработает ли одно яйцо?

Проблема. А Хедда Хемслер? Способна ли она к деторождению? Еще одна проблема.

– Как ты поступишь с самозваной еврейкой Евой Браун? Вдруг она попытается помешать твоим планам?

– Отправь ее в Дахау.

На случай, если ей удастся проникнуть в Берхтесгаден на горе Оберзальцберг, получить место официантки в кафе «Алойнер» и снять скромный номер в гостинице «Тиволи»… жена консьержа иногда стирает белье из замка «Бергхоф», где Гитлер проводит летние месяцы… На этот случай Хедда Хемслер под белым передником и кружевной наколкой оденется как Ева Браун. Сходство будет таким, что даже слепой не отличит. Говорят, в Берхтесгадене полно слепых. По крайней мере людей, у которых со зрением не все в порядке.

Хедда видела Гитлера дважды. На расстоянии. Первый раз, когда он проехал мимо окон кафе «Алойнер» в черном «мерседесе» с опущенным стеклом. Второй раз, когда он в окружении пятнадцати охранников кормил белую лошадь сеном неподалеку от его любимого чайного домика на горе Оберзальцберг. Хедда, остановившая свой велосипед, на всякий случай пересчитала охранников в кожаных пальто. При Гитлере также была собака, от которой шарахалась лошадь.

Хедде в конце концов удалось переспать с шофером Гитлера. Возможно, шофер Гитлера, тайно влюбленный в Еву Браун, не устоял перед поразительным сходством. Хедда Хемслер переспала с ним трижды. Шофер Гитлера не был полным идиотом. По крайней мере ему хватило ума на то, чтобы оты-меть Хедду в автомобиле фюрера только один раз. Второй раз он это сделал в сосновом лесу, а третий – в кабинке подъемника.

– Первый раз, на черном кожаном сиденье «мерседеса» Гитлера, было лучше всего. Я, можно сказать, окончательно почувствовала себя Евой Браун. Хотя, если подумать, я сомневаюсь, что Гитлер имел Еву Браун в машине.

Этот первый контакт, вполне вероятно, привел к беременности, о которой она незамедлительно сообщила шоферу Гитлера. Шофер Гитлера, называвший Еву Браун исключительно Е.Б., оставаясь наедине с Хеддой Хемслер, обращался к ней ласково Е.Б.2. Но в это же время он, параллельно, спал с другой официанткой из кафе «Алойнер», которая если и напоминала ему кого-то, то – отчасти – жену Геббельса, Магду. А к жене Геббельса шофер Гитлера решительно ничего не испытывал.

Шофер Гитлера устроил Е.Б.2 поездку в Базель. Но она отказалась:

– Я не поеду.

Он решил отправить ее в Вену.

– И в Вену не поеду. У меня другие планы. Он предложил отправить ее в Дахау.

– В Дахау я тоже не поеду. В мои планы входит изменить карту Европы.

Тогда шофер Гитлера послал в гостиницу «Тиволи» Хельмута Шпрангера, Теозиса Ворцлера и Курта Хайгеля, и те сделали Хедде аборт в ее скромном номере. Для этого они воспользовались вешалками из платяного шкафа. С собой они прихватили ее нижнее белье, духи и золотое колечко ее матери с выгравированными нотами «FA» и «SO», которые также являлись первыми буквами имен ее родителей – Фаласто и Софии. Фаласто Ахеман и София Охреман преподавали музыку в Дрездене и регулярно посещали синагогу на Хоклыптрассеплац.

Хедда Хемслер умирала, истекая кровью. Ее нашел в номере почтальон, находившийся в связи с женой консьержа. Стараниями консьержа они устроили тихие похороны, и в течение трех месяцев на могиле Хедды Хемслер можно было видеть красный керамический горшок с геранью и картонку от коробочки из-под сахара с написанными от руки инициалами Х.Х.

– Что за Х.Х.? – спрашивали посетители кладбища, которым случалось пройти мимо свежей могилы в одно из солнечных воскресений. К октябрю кто-то забрал цветочный горшок с засохшей геранью, а ветер унес маленькую картонку. Посмертная слава Х.Х. продлилась недолго.

Говорят, шофер Гитлера сыграл одну шутку. По словам Курта Хайгеля, он устроил так, что Ева Браун надела трусики Хедды Хемслер. Как известно, консьерж иногда приносил жене грязное белье от Гитлера. Если шоферу Гитлера удалось провернуть эту операцию, то можно сказать, что Х.Х. добралась-таки до Е.Б.

Золотое колечко с музыкальными инициалами пролежало во внутреннем кармане пиджака Теозиса Ворцлера около месяца.

Пиджак висел в его спальне, в платяном шкафу из орехового дерева, а жил он на Томен-штрассе. Потом колечко куда-то пропало. Ворцлер не прочь был подраться. Может, он потерял его во время очередной драки. А может, сестра нашла, когда лазила по карманам в поисках денег на домашние расходы. Так или иначе, приметное колечко обнаружилось в ящичке кассового аппарата на бензозаправочной станции в Гёдеринге, у подножия Восточной горы. Покойная Хедда Хемслер не водила машину, но любила автомобили. На бензозаправке колечко ушло за семь пачек американских сигарет. Покойная Хедда Хемслер не курила. Кольцо прибыло в Байройт и находилось в сейфе билетной кассы местной оперы в то самое время, когда Гитлер смотрел постановку «Зигфрида», в ту самую ночь, когда Гитлер с Герингом одобрили четырехлетний экономический план развития Германии и решили оказать поддержку Франко в Испании с помощью операции «Волшебный огонь», названной так в честь чудесного спасения Зигфрида из рук Брунгильды. Связь с байройтской оперой подтверждает тот факт, что в сейфе театральной кассы колечко лежало в конверте с контрамарками, а на конверте стояла дата: 25 июля 1936 года. Покойная Хедда Хемслер не любила оперу. Она предпочитала Эла Джонсона.

Музыкальные инициалы не только персонифицировали, но и обессмертили колечко Хедды Хемслер. Положенное кассиршей Имогеной в сейф вместе с контрамарками, оно предназначалось баритону, чьей любви она жаждала и чьи голые ягодицы и болтающееся хозяйство она однажды видела через неплотно прикрытую дверь в гримуборную, где он надевал костюм Тангейзера. Баритон забрал свои контрамарки, обнаружил сувенир, догадался, кто за ним скрывается, и купил Имогене бежевое крепдешиновое платье, а «музыкальное» колечко, с ее согласия, подарил своей матери на пятидесятилетие. У него были толстые пальцы, так что оно все равно бы не налезло. У покойной Хедды Хемслер были тонкие пальцы. Вдовая мать баритона, итальянка из Модены, скрывавшая от сына свою бедность, продала необычное колечко владельцу ломбарда в Берне, большому меломану. Во время облавы гестаповцы забрали у него все золотые изделия, после чего они попали к ганноверскому кузнецу. При температуре 1061 градус по Цельсию нотные инициалы благополучно расплавились, само же колечко вошло в состав золотого слитка TGH78, каковой был отправлен в Мюнстер, а оттуда в Баден-Баден. Его обладателем, вместе с почти сотней других слитков, стал Густав Харпш. Своей временной коллекции он лишился вследствие автомобильной катастрофы, когда 92 золотых слитка разлетелись по всему заднему сиденью его черного «мерседеса». Харпш не любил оперы. Он тоже предпочитал Эла Джонсона. Два поклонника Эла Джонсона оказались, таким образом, косвенно замешаны в одной аварии неподалеку от Больцано, где не умеют готовить настоящие спагетти. Эл Джонсон, кстати, не любил спагетти.

– А, собственно, откуда нам это известно?

– Ну…