Текст книги "Чеченская марионетка, или Продажные твари"

– Ну? – спросил один из мужчин, повернув голову к сидевшему рядом.

– Не она, – твердо ответили ему, – та была выше почти на голову, старше лет на пять-шесть, рыжая, стриженая, а у этой волосы длинные, темные, глаза карие. Она совсем соплячка, не больше восемнадцати, к тому же тощая, ни груди, ни бедер. Та была красотка экстра-класса, а эта – заморыш какой-то. С этой шеф и разговаривать не стал бы.

– Пусть пройдется, – сказал тот, в котором Маша узнала телохранителя Иванова.

Она узнала троих из четырех. Главный здесь был Ахмеджанов: тяжелый горбатый нос, маленькие, глубоко посаженные глаза под нависшими бровями, бритая голова в круглой войлочной шапочке. Именно это лицо показывали в «Новостях» по телевизору. Рядом с чеченцем сидели охранник офиса и телохранитель Иванова. Четвертого, очень худого, бровастого, бородатого кавказца, Маша видела впервые.

– Пройдись, девочка, – сказал Ахмеджанов.

Вжав голову в плечи, сутулясь и волоча ноги Маша сделала несколько шагов.

– Нет, вообще ничего похожего! – усмехнулся телохранитель.

Незаметная дверь за спинами сидевших открылась, из нее вывалился смертельно-бледный, в вишневой пижаме, с взлохмаченным белым пухом на лысине Вячеслав Иванов. Взглянув на Машу мутными, совершенно безумными глазами, он заорал:

– Это она! Она! Я узнал тебя, сука! Ты мне подкинула кассету! Кто тебя прислал? Говори!

– Заткнись, падаль, – спокойно произнес Ахмеджанов.

Но Иванов продолжал орать высоким петушиным фальцетом, а через минуту вырвался из рук худого бородатого кавказца, кинулся на Машу и вцепился холодными мокрыми пальцами ей в горло.

– Мразь! – услышала она голос Ахмеджанова и почувствовала, что задыхается. Раздался негромкий хлопок. Руки Иванова вдруг ослабели, что-то темное, теплое брызнуло ей в лицо. Иванов стал падать, увлекая за собой Машу всей тяжестью своего короткого рыхлого тела.

* * *

На этот раз раненые были не тяжелыми: у одного сквозное ранение голени, у другого пуля прошла по касательной у предплечья. С этим вообще можно было обойтись местным наркозом. Правда, у раненного в голень доктор обнаружил признаки начинавшейся гангрены, но процесс не успел зайти далеко.

Перед тем как положить на операционный стол, пришлось сбрить обоим волосы на головах и бороды – раненые кишели вшами. Фельдшер обнаружил у них обоих еще и чесотку, выругался сквозь зубы по-русски и ушел.

Закончив работу, доктор тщательно мыл руки под железным рукомойником. Фельдшер вернулся. За его спиной маячили два боевика.

– К тебе гости, – громко сказал фельдшер по-абхазски, – иди в штаб.

Доктор не спеша вытер руки и направился к двери. Когда он поравнялся с фельдшером, тот шепнул ему быстро, одними губами, по-русски два слова:

– Жива. Обморок.

Сердце сжалось и заныло. Боль не отпускала, пока он шел к штабу в сопровождении двух боевиков. Как только он переступил порог, на него уставились немигающие, сверлящие душу глаза Ахмеджанова.

На полу посреди комнаты вся в крови лежала Машенька. На белой футболке алые пятна выглядели особенно жутко. И тут он понял, что значили слова фельдшера. Цены не было этим двум словам. Если б не успел старик шепнуть их, Вадим сейчас бросился бы на чеченца и придушил его собственными руками. Вероятно, из всех в лагере только фельдшер мог предвидеть такую реакцию, а потому предупредил.

Уже никого не видя вокруг, доктор подхватил Машу на руки, прижал пальцы к тонкому запястью. Пульс прослушивался нитевидный, слабого наполнения. Для обморока это нормально. Разглядев ее бледное, испачканное кровью лицо, он тут же понял – она не ранена, не избита. На ней чужая кровь.

– Это кровь шакала, – услышал Вадим тяжелый голос Ахмеджанова, – шакал хотел задушить твою девочку, я его убил. Но она у тебя такая нервная, сразу упала в обморок. Ты не обижайся, дорогой, я просто хотел познакомиться с ней, посмотреть, кого ты так сильно любишь.

Не ответив ни слова, доктор вышел на улицу с Машей на руках. Навстречу шел фельдшер, держа наготове ампулу нашатыря и кусок ваты.

Она открыла глаза, увидела доктора, и слезы покатились по щекам.

– Мне надо умыться и переодеться, – тихо сказала она.

Фельдшер принес ведро воды, старый белый халат и тонкое байковое одеяло. Маша закрылась вместе с доктором в одной из комнат госпиталя, Вадим лил воду, и вода стекала с Машиных рук розовая, кровавая.

– Я опять чувствую себя убийцей. Я, как леди Макбет, не могу смыть кровь, – плакала Маша, – он почти придушил меня, мне очень страшно, теперь всю жизнь будет сниться эта кровь.

Вадим затянул на ней пояс белого халата, накинул на плечи одеяло.

В дверь постучали.

– Вас машина ждет, – сообщил фельдшер по-русски.

Когда они вышли на улицу, Вадим опять взял Машу на руки.

– Ты босиком, а здесь камни острые, – сказал он.

– Я могу идти сама, тебе же тяжело!

– Нет, – улыбнулся он, – мне легко.

Домой их вез тот же «газик». Всю дорогу молчали, только когда проехали пограничный пост, не остановившись, Маша спросила шепотом:

– Почему нас не остановили? Здесь же граница?

– Это старая дорога, по ней почти никто не ездит. Пост здесь – только видимость одна, к тому же купленный с потрохами, – так же шепотом объяснил доктор.

ГЛАВА 17

Клавдия Васильевна Зинченко вставала с петухами. Петухи в маленьком приграничном селе начинали заливаться в половине пятого утра. Сегодня Клавдия Васильевна собиралась отправиться на небольшой рынок возле дома отдыха, где раз или два в неделю она торговала молоком, творогом и яйцами. Чем раньше приедешь, тем удобнее займешь место.

Она быстро справилась с утренними домашними делами, подоила корову, собрала в большую корзину марлевые узелки, банки с парным молоком, завернула аккуратно в газету несколько десятков крупных коричневатых яиц и направилась к автобусной остановке.

Самый близкий путь лежал через небольшую рощицу, примыкавшую к шоссе. В рощице было прохладно, мягко поблескивала утренняя роса, радостно заливались птицы. Клавдия Васильевна сняла старые растоптанные туфли, она с детства любила пройтись босиком по росистой траве, да и туфли жалко – промокнут.

Дойдя до середины рощицы, она остановилась. Ей показалось – где-то совсем близко слышны мужские голоса. И птицы притихли. «Пережду от греха подальше», – решила старушка. Сейчас в безлюдной утренней роще мог оказаться кто угодно, все-таки время неспокойное, граница близко, а за границей – война.

За деревьями Клавдия Васильевна разглядела две мужские фигуры в пятнистых жилетах. Они молча положили что-то большое и тяжелое у пня. Старушка замерла и перестала дышать. Она даже зажмурилась на минуту, будто боялась, что двое в пятнистых жилетах почувствуют взгляд и обнаружат ее.

Быстро затопали по траве две пары тяжелых ботинок, потом вдали, на шоссе, послышался звук отъезжающей машины. И все затихло. Подождав еще немного, она медленно направилась к пню, до него было всего-то метров тридцать. Преодолев на цыпочках это бесконечное расстояние, старушка замерла как вкопанная, охнула, перекрестилась и тут же ринулась назад, в поселок, не замечая, как в трясущейся корзине лопаются яйца, ударяясь о банки с молоком.

Вбежав в дом, она принялась будить мужа Степана Ивановича, крепко спавшего после вчерашней «халтурки» – старик иногда чинил соседям все, от водопровода до телевизора, расплачивались с ним зачастую «натурой». Вчера он как раз получил за работу пол-литровую бутылку водки и выпил ее за вечер в одиночестве.

– Степа! Степушка! Ну вставай же, горе мое! – трясла мужа Клавдия Васильевна.

Степан Иванович с трудом продрал глаза и удивленно уставился на жену. Лицо ее пылало, подкрахмаленный белоснежный платочек съехал куда-то вбок, из-под него свисали седые взлохмаченные пряди.

– Клава, а ты чего, на базар-то не поехала разве? – спросил он, потягиваясь с хрустом и сладко зевая.

– Там труп в роще! – страшным шепотом сообщила Клавдия Васильевна.

– Какой еще труп?

– Да проснись наконец! Покойник там, я видела, как его бросили, я за деревом спряталась и все видела. Его в другом месте убили, а в рощицу привезли.

– Так в милицию надо... – неуверенно предложил старик.

– Да-а, в милицию! А потом эти, которые привезли и положили, найдут меня.

– Ну дела! – покачал головой Степан Иванович. – Клавдюша, ты бы мне это, рассольчику налила, что ли. А то во рту горит, соображаю туго.

– Изверг ты, Степа. Весь насквозь больной, а бутылку вчера выглушил. Тебе прямо не терпится, если бутылка есть. Нет чтоб по рюмочке за обедом! – Собственное ворчание немного успокоило старушку. Достав из холодильника банку квашеной капусты, она нацедила мужу полстакана густого розоватого рассола.

– Ох, хорошо, холодненький! – зажмурился Степан Иванович, прихлебывая рассол мелкими глотками. – Аж зубы сводит! Слышь, Клавушка, а чего ты так перепугалась? Сейчас ведь время какое? Стреляют, убивают, на каждом шагу бандиты друг с другом разбираются.

– Чего испугалась? Подожди-ка...

Клавдия Васильевна стала вытаскивать из корзинки творожные узелки, молочные банки, потом развернула газету, залитую побитыми яйцами. С мятой газетной страницы сквозь налипшую яичную скорлупу глянуло на нее улыбающееся лицо Вячеслава Иванова.

– Вот чего я испугалась! – показала она мужу мятый кусок газеты. – Его я и видела в рощице.

– Он, что ли, труп бросил? – не понял Степан Иванович.

– Его бросили, Степа, его. Он сам и есть труп. Ох, Матерь Божья, Пресвятая Богородица! Убьют меня, не пожалеют! Это ж политика, Степушка, он ведь кандидат в губернаторы, его вся область знает. Что делать-то?

– А они, которые бросили, не заметили тебя?

– Что ты! Заметили бы, не отпустили, убили бы прямо там.

– Слушай, так ведь необязательно же говорить как было. Ты ничего не видела. Шла себе спокойненько к автобусу и просто наткнулась на него. Он там уже лежал. Все равно кто-то наткнулся бы рано или поздно. Вот ты и наткнулась. А привезли, положили... ничего не знаешь, не ведаешь.

– Ох, Степан, грех-то какой. Это ж получается, врать надо. Это лжесвидетельство.

– Наивная ты у меня, Клавушка, – вздохнул Степан Иванович, – до семидесяти двух лет дожила, а все как дитя малое. Ладно, сейчас умоюсь, пойдем к участковому.

Выехавшая на место происшествия оперативная группа не обнаружила при трупе ни документов, ни денег. Однако опознать убитого не составило труда, его лицо красовалось по всей области, на каждом углу, то и дело мелькало на страницах областной прессы.

Не возникло и вопроса, почему труп кандидата в губернаторы Иванова Вячеслава Борисовича обнаружили именно здесь – в трех километрах от рощи, на морском берегу, находилась небольшая дача покойного.

Судмедэксперт определил, что выстрел был произведен в затылочную область, с расстояния около трех метров, из пистолета типа «Макаров». Смерть наступила между двумя и тремя часами утра, то есть часов за пять до момента осмотра трупа. После убийства тело было перенесено с места преступления.

Жена Иванова в это время находилась у родственников в Саратове. Ее вызвали телеграммой, а пока для официального опознания пригласили секретаря, охранника офиса и личного телохранителя Иванова. Все трое были допрошены следователем.

Секретарша сообщила, что ушла из офиса в половине шестого вечера, Иванов в это время оставался у себя в кабинете. Охранник и телохранитель рассказали, что около половины седьмого к Иванову явилась женщина лет двадцати пяти, представившаяся корреспонденткой московской молодежной газеты «Кайф» Юлией Ворониной. Она попросила кандидата в губернаторы дать ей небольшое интервью. Иванов пригласил ее к себе в кабинет, где они проговорили около сорока минут, выпили кофе, после чего вышли из кабинета вместе.

Иванов отпустил телохранителя, попросив отогнать джип к дому, а сам вместе с корреспонденткой отправился пешком по набережной. Он сказал, что собирается немного прогуляться, поужинать в ресторане и телохранитель ему на сегодняшний вечер не нужен. Еще он сказал, что, вероятно, заночует у себя на даче, проведет там весь завтрашний день, в крайнем случае позвонит.

– А как он собирался добираться до дачи? – спросил следователь.

– Ну, на такси, конечно, – ответил телохранитель.

– А вам не показалась странной идея отправиться пешком с незнакомой женщиной, потом ехать на дачу на такси, а не на собственной машине? Все-таки ваш шеф считался довольно крупным чиновником, – спросил следователь.

– Да с такой красоткой он бы и на край света пошел пешком! – хихикнул телохранитель. – Шеф всегда был слаб насчет девок и любил перед ними выпендриться. К тому же она сама просила прогуляться, то да се, сказала, мол, зачем нам кто-то третий. Ну, он и поплыл!

– Ее просьба вас не насторожила? Вы ведь, как я понял, даже не видели ее документов.

– Мое дело маленькое. Мне сказали, я отчалил.

– А сами вы где провели вчерашний вечер и ночь?

– Ну, я отогнал джип, а потом пошел к своей знакомой. А от нее – домой. Утречком.

Знакомая телохранителя Косолапова Валентина Игоревна, 1975 года рождения, подтвердила, что всю ночь телохранитель Иванова провел у нее на квартире.

Что касается охранника офиса, то он проспал почти всю ночь на своем рабочем месте, на раскладушке. Только дважды, первый раз около часа ночи, второй раз под утро – точного времени не помнит, – выходил к круглосуточному коммерческому ларьку, в двух кварталах от офиса, перекусить.

Все трое, секретарша, охранник и телохранитель, сообщили, что в тот вечер при Иванове были золотые часы на золотом браслете швейцарского производства, золотой мужской перстень с пятью бриллиантами, а также кожаная мужская сумочка-визитка с документами и деньгами. Ни одной из перечисленных вещей на трупе не обнаружили. Впрочем, труп был одет в пижаму, поэтому ничего удивительного, что не было при нем ни часов, ни перстня, ни сумочки-визитки. А вскоре все это было найдено у него на квартире, так что версия ограбления рассыпалась, так и не выстроившись.

Разумеется, выяснилось, что никакой газеты «Кайф» в Москве не существует. Женщины по имени Юлия Воронина никто, кроме охранника и телохранителя, не видел нигде и никогда. Вячеслав Иванов в тот вечер не был ни в одном из ресторанов города и пригорода.

Была объявлена в розыск неизвестная женщина, на вид около двадцати пяти лет, рост около ста семидесяти сантиметров, телосложение нормальное, волосы рыжие, прямые, стриженые, глаза темно-синие, большие, лицо овальное, губы полные, нос прямой. Одета в узкое короткое платье лилового цвета. Особых примет нет.

Следствие, начавшееся весьма активно, зашло в тупик и потихоньку превратилось в обычный для милиции всех российских городов «глухарь», то есть в дело, которое вести надо, но раскрыть никогда не удастся.

Неприятно было то, что на убийство кандидата в губернаторы накануне выборов слетелись, как мухи на сахар, журналисты. Особенно упорствовал известный репортер-телевизионщик Матвей Перцелай. Вместе с оператором, державшим камеру на взводе, Перцелай вихрем налетел на усталого следователя:

– У вас есть какие-нибудь предварительные версии?

«Ну и времена! – усмехнулся про себя следователь. – Прямо как в Америке!»

– Без комментариев! – рявкнул он.

– Вы собираетесь скрыть от общественности подробности этого громкого преступления? – не унимался Перцелай. – Вы отдаете себе отчет, что в данной ситуации мифы могут оказаться опасней правды?

– Любая утечка информации может затормозить расследование. – Следователь отстранил микрофон и устало еле слышно произнес в лицо журналисту: – Слушай, не лезь, будь человеком!

В областном управлении ФСБ с Матвеем вообще разговаривать отказались.

В маленькое пограничное село Перцелай отправился один, без оператора, не на телевизионном «микрике» и даже не на своем «жигуленке». Он просто сел в автобус.

Клавдия Васильевна Зинченко пропалывала морковную грядку, Степан Иванович чинил старый будильник, сидя за столом в саду.

– Я с областного телевидения, – представился Матвей и показал свое удостоверение.

– Да уж узнали тебя, – вздохнула Клавдия Васильевна, вытирая руки о фартук, – смотрим твои передачи. Раз приехал, проходи. Только если ты насчет того убийства, так я уже следователю все рассказала. Как было, так и рассказала.

Пройдя в сад, Матвей молча выложил на стол длинный батон финского сервелата, коробку шоколадных конфет, литровую бутылку водки «Абсолют».

К местной милиции старики, как и большинство жителей области, особого доверия не питали. Матвея Перцелая они видели два раза в неделю на экране и считали своим человеком, почти родственником. К тому же им льстило, что областная знаменитость сидит у них в саду, да еще приехал по-простому, на автобусе, с гостинцами, и сам с ними выпьет, и поговорит не спеша.

– Как вы понимаете, – начал Матвей, чокнувшись со стариками «Абсолютом», – убийцу или убийц не найдут никогда.

Клавдия Васильевна поставила на стол чугунок с горячей картошкой, многозначительно вздохнула и поджала губы:

– Да уж, разумеется, не найдут!

– Пока у нас не находят убийц, жить страшно и как-то противно. Я веду свое, журналистское расследование, чтобы хоть что-то выяснить. Вы, Клавдия Васильевна, первая обнаружили труп, вы сообщили в милицию. Расскажите мне подробно, как это произошло, как он выглядел, как был одет. И главное, не заметили вы кого-нибудь еще поблизости? Не слышали звука отъезжающей машины, шагов?

Старушка испуганно замотала головой, открыла рот, но не сказала ни слова.

– Страшно? – шепотом спросил Матвей и заглянул ей в глаза. – Разумеется, очень страшно. Если вы кого-нибудь видели или слышали, если кто-то даже теоретически допустит такую возможность, то, сами понимаете, милиция вас не защитит.

– А ты? – усмехнулся Степан Иванович. – Ты, что ли, защитишь?

– Значит, все-таки был кто-то в роще?

– Узнают, что я видела и рассказала, убьют, – тяжело выдохнула Клавдия Васильевна.

– Могут убить, – кивнул Матвей, – могут, если узнают, что вы видели, но еще не успели рассказать. А когда вы уже поделились информацией – какой смысл вас трогать? Тогда надо затыкать того, кому вы рассказали. Понимаете?

– Значит, я неправильно сделала, что следователю не сказала про тех двоих? – растерянно спросила Клавдия Васильевна.

– Конечно, – кивнул Матвей.

– А теперь уже поздно. Стыдно теперь приходить к ним в милицию и каяться: мол, испугалась, со страху приврала, скрыла самое важное.

– Я не из милиции, – улыбнулся Матвей, – вам, Клавдия Васильевна, не надо менять показания, не надо каяться. Но и бояться тоже не надо.

– Ой, не знаю, не знаю...

– Клавушка, да расскажи ты ему, – вздохнул уже захмелевший Степан Иванович, – может, он докопается потихонечку, и нам с тобой спокойней будет, когда убийц найдут.

– Ладно, – махнула рукой Клавдия Васильевна, – облегчу душу. А то прямо преступницей себя чувствую.

Матвей просидел у стариков до ночи и вернулся домой последним автобусом. Он очень устал, соображал плохо. Учитывая, что Клавдия Васильевна совсем не пила, весь вечер тянула одну крошечную стопочку, они со стариком усидели литр водки на двоих. Возможно, для кого-то это и мало, но для Матвея было много.

ГЛАВА 18

О визите в офис Иванова неизвестной рыжеволосой красотки Константинов узнал из письменного отчета Тамары Ефимовны в тот же вечер, через два часа после визита. Красотка была названа среди нескольких посетителей, побывавших в офисе в пятницу вечером.

А в воскресенье, когда журналистку Юлию Воронину уже объявили в розыск, полковник сидел за чашкой чая на веранде в домике Тамары Ефимовны. По условному сигналу он снял «ореховую бабушку» с поста, из-за срочности пришел прямо к ней домой:

– Тамара Ефимовна, попробуйте еще раз вспомнить и описать ту рыжеволосую девушку в лиловом платье.

«Ореховая бабушка» сидела, чуть прикрыв глаза и прихлебывая очень горячий чай из стакана в старинном мельхиоровом подстаканнике. Казалось, она даже не слышит просьбы, но полковник знал – сейчас она старательно воссоздает в памяти одно из лиц, виденных в пятницу.

– Ну, во-первых, она не рыжая, – произнесла наконец Тамара Ефимовна, – у рыжих совсем другой оттенок кожи, у них не бывает такого загара. Во всем ее облике была некоторая театральность, но профессиональная театральность. Вы понимаете, о чем я?

Константинов молча кивнул.

– Профессиональный театральный грим. Не макияж, а именно грим. И парик. Да, это был парик. У меня сразу возникло впечатление придуманного, талантливо сыгранного образа. Образ получился гармоничный и точный, до мелочей. Я заметила только два момента, выдавших игру: как она поднырнула под цепь между створками ворот – в этом было что-то детское, девчоночье, я тогда подумала, что она хочет казаться старше, чем на самом деле. И еще, когда они вышли из офиса, она этак передернула плечами и отстранилась от Иванова, мол, «не трогайте меня!». Этот жест выдал в ней то, что в прежние времена называли «порядочной барышней». А играла она светскую львицу, роковую женщину, такую современную сексуальную стервочку, которую может любой потрогать. То есть не любой, конечно, но тот, кто сажает ее в белый джип, имеет полное право.

– Они сели в машину? – быстро спросил полковник.

– Конечно. На заднее сиденье.

– А кто находился за рулем?

– Телохранитель.

– Очень интересно, – кивнул Константинов, – продолжайте, пожалуйста, Тамара Ефимовна. Простите, что я вас перебил.

– Это хорошо, что вы меня перебили, – улыбнулась она, – а то я, кажется, в мистику впадаю.

– То есть?

– Нет, даже не стоит об этом говорить. Этого не может быть.

– Может, Тамара Ефимовна, все может быть. Вы договаривайте до конца, а потом разберемся.

– Ох, Глеб Евгеньевич, запутаю я вас. Всегда боюсь впасть в мистику и превратиться в какую-нибудь гадалку-прорицательницу, из тех мошенниц, что объявления в газетах печатают. Представляете, «Провидица Тамара. Угадываю прошлое и будущее на расстоянии...» – Она усмехнулась, отхлебнула еще чаю. – В общем, я вам скажу, но вы мне не верьте на слово. Мне показалось, я видела эту девушку раньше, в ее натуральном, так сказать, образе. Несколько дней назад я обратила внимание на девушку лет восемнадцати, отдыхающую. Она жила здесь, на Студенческой улице. Маленькая, хрупкая, темненькая. Я сначала обратила внимание на ее походку, знаете, типично балетная походка, не с пятки, а с носка, и носки слегка врозь. Как у вашей Елизаветы Максимовны. Еще я удивилась, что она приехала сюда отдыхать одна. Это не вязалось со всем ее обликом. Вы понимаете, о чем я говорю? Приличные девушки сюда в одиночестве не приезжают. Так уж повелось. Вероятно, поэтому у нее были всегда испуганные глаза. Знаете, такие большущие, карие, испуганные глаза...

– Простите, Тамара Ефимовна, вы сказали – карие? А у той, в рыжем парике?

– У той – синие. Темно-синие. Странный цвет, даже чуть лиловатый, как бы под платье. Или платье так оттеняло?

– Может, цветные контактные линзы? – предположил Константинов. – Они ведь сейчас продаются.

– Глеб Евгеньевич, – покачала головой старушка, – мы с вами подтасовкой фактов занимаемся. Я плету невесть что, а вы, вместо того чтобы остановить меня, поддакиваете.

– Хорошо, давайте пока глаза оставим в покое. Вы мне все-таки про девушку дорасскажите.

– А больше нечего рассказывать. Интеллигентная, милая девочка, мне ее очень жалко было, потому что она снимала комнату у самой вредной хозяйки на нашей улице, у Гальки Вихровой. Я даже подумала, не взять ли ее к себе. Но у нас так не принято. Да и вообще, пустой это разговор. Она ведь уехала дня три-четыре назад. Я вспомнила. Галька ругалась, жаловалась, мол, жиличка такая попалась, деньги назад взяла – и поминай как звали.

– Кстати, как ее звали, не говорила эта Галька?

– Нет.

– Не могли бы вы навестить соседку и расспросить?

– Зайти-то я могу, Галина – женщина болтливая, все расскажет с удовольствием. Но зачем? Я уже почти не сомневаюсь – это два совершенно разных человека.

– Почти... – задумчиво повторил Константинов, – все-таки почти не сомневаетесь.

– Ладно, Глеб Евгеньевич, чувствую, вы не успокоитесь, пока это «почти» не прояснится. Я вас много лет знаю. Галина давно у меня просила несколько саженцев персидской розы. Вот возьмите там у сарая лопатку и помогите мне выкопать пару штук.

* * *

Галина поливала огород из огромной жестяной лейки, охала и свободной левой рукой потирала поясницу.

– Тома! Да неужто саженцы принесла! – обрадовалась она. – Вот спасибо! Чайку попьешь со мной? Или винца домашнего?

– У тебя прошлогоднее или новое?

– Прошлогоднее. Сладкое получилось.

Женщины сели за стол в саду. Галина разлила густое красное вино по граненым стаканчикам. Чокнулись, выпили. Хозяйка – залпом, как водку, а гостья только пригубила, отпила маленький глоточек.

– Ну что, Галина, отдыхающих не нашла себе еще?

– Нет пока. Все некогда на вокзал поехать. Да и опасаюсь я теперь, вдруг нарвусь на такую же авантюристку.

– Ну почему же – авантюристку? Я видела ее, жиличку твою. Хорошая девочка, тихая. Мало ли что могло случиться.

– Да уж, хорошая девочка! С виду только скромница. Ты бы видела ее любовника. Тоже мне, артистка.

– Так у нее любовник здесь был? – удивленно подняла брови Тамара Ефимовна.

– А как же! Один раз ее прямо к калитке иномарка подвезла, потом стояла здесь еще полчаса. Я сама-то не видела, Васька рассказывал.

– Так почему же она у тебя жила, если у нее любовник на иномарке?

– Ой, да ее не разберешь, Машу эту, – махнула рукой хозяйка, налила еще вина гостье и себе, опять выпила залпом.

– Слушай, я тебя спросить хотела. Твоя жиличка в кино случайно не снималась? Лицо знакомое вроде. Как фамилия ее, не знаешь?

– Кузьмина ее фамилия. В кино она не снималась. Она только учится на артистку.

– А где учится?

– Она говорила, да я забыла. Сколько их в Москве-то, институтов этих, где учат на артистов! Ох, дела, Тома, ну и жизнь пошла! Ей-то всего девятнадцать, а любовнику – сорок, не меньше.

– Да ты что! А ты его разве видела?

– Приходил, – кивнула Галина, – только опоздал. Она уже уехала. Он красивый такой, представительный мужчина, сам седой весь, но лицо молодое. Черную свою иномарку на углу оставил, подходит к калитке, спрашивает, мол, не живет ли у вас Маша из Москвы. А я ему – уехала, говорю, ваша Маша, а вы кто ей будете? А он... Нет, ты представляешь, он мне заявляет: я ей любовник. Ну прям хоть стой, хоть падай.

– Так и сказал?!

– Прямо так и ляпнул! – Хозяйка выразительно поджала губы. – А потом развернулся и пошел к своей иномарке.

– Так они и не встретились? – сокрушенно покачала головой Тамара Ефимовна. – Так и разминулись?

– Чего не знаю, того не знаю. Она, когда деньги потребовала, сказала, мол, в Москву хочет ехать, домой. Наверное, уехала. А он ее искал.

– А он-то сам местный или тоже отдыхающий?

– Вот этого я не поняла. Я номеров-то не разглядела, машина на углу стояла. Только видела, что машина черная. Случается ведь, люди из Москвы и на машинах сюда приезжают.

– Да, интересная у тебя жизнь, – вздохнула Тамара Ефимовна, – прямо страсти кипят.

– И не говори, Тома, и не говори!

Вернувшись к себе через полчаса, Тамара Ефимовна рассказала Константинову о Маше Кузьминой все, что узнала от соседки. Но никакой ясности эта информация не прибавила.

* * *

В большой пляжной сумке Матвея лежали запасные плавки, полотенце, свернутый надувной матрас и велосипедный насос. Полковник увидел с балкона своего номера короткую круглую фигуру в белых шортах, шагавшую по аллее к пляжу, и тут же засобирался.

– Я с тобой! – сказал Арсюша, заметив, что Глеб кладет полотенце в сумку.

– Хорошо, – кивнул полковник и предусмотрительно бросил в пакет вместе с полотенцами том Конан Дойла – стоило подсунуть его Арсюше, он забудет обо всем и не поплывет с Глебом до буйков.

Один раз они искупались вместе, потом Константинов растер мальчика полотенцем, надел кепку на его светло-русую голову и положил перед ним книгу, которую Арсюша тут же раскрыл на заложенной странице.

Посидев несколько минут рядом с сыном, подождав, пока Матвей надует свой матрас велосипедным насосом и спустит его на воду, Глеб лениво поднялся.

– Пожалуй, я окунусь еще разок.

– Ага, – ответил Арсюша, не отрываясь от книги.

Доплыв до буйка, возле которого уже покачивался на матрасе Матвей, полковник тихо спросил:

– Ты не слишком разошелся со своим журналистским расследованием?

– Азарт – великое дело, – улыбнулся Матвей, – я наведался вчера к той старушке, которая труп обнаружила. Автобусом поехал, вместо камеры с оператором привез водки с колбасой. Как я и предполагал, старушка видела не только труп, но и тех, кто его принес и положил. Их было двое, в камуфляжных жилетах. Следователю бабушка ничего не сказала, испугалась, и говорить уже не собирается. Так вот, эти двое бросили труп в вишневой пижаме у пня и быстро ушли к шоссе, где их, вероятно, ждала машина. Машину бабушка, конечно, не видела, но слышала шум мотора.

– Те двое могли ее видеть?

– Если б видели, я бы с ней вряд ли сумел вчера побеседовать. В роще нашли бы два трупа. У меня все, Глеб Евгеньевич.

– Спасибо, Мотя. Ты сам что думаешь?

– Думаю, чеченцы его и прикончили. Что-то там случилось, чем-то он им не угодил, они люди горячие, шлеп – готово. Был кандидат на губернаторский пост, стал труп в вишневой пижаме.

– Возможно, вполне возможно... – задумчиво произнес Константинов. – Ты теперь затихни на недельку, займись чем-нибудь другим. А лучше всего отправляйся в командировку.

– Я бы с удовольствием отправился, Глеб Евгеньевич, а вы как же?

– Ничего, Матвей, я теперь уже сам, – он улыбнулся, – все, счастливо! Спасибо тебе. Будь осторожен, очень тебя прошу, – и он поплыл к берегу, а Матвей на своем матрасе так и остался покачиваться у буйков с закрытыми глазами.

Арсюша читал Конан Дойла не отрываясь.

– Эй, ты здесь не сгорел? – спросил Глеб, притрагиваясь к его горячей спине. – Может, пойдем, мама нас уже ждет?

– Да, сейчас, – ответил Арсюша, не поднимая глаз.

– Давай поднимайся, сейчас солнце самое тяжелое. Окунись разок, а я пока все соберу.

– Ладно, – Арсюша неохотно оторвался от книги, пробежал, поджимая ноги, по раскаленным камням пляжа к воде, нырнул пару раз. Долго плавать ему не хотелось, он остановился на самом интересном месте рассказа о пляшущих человечках, поэтому сразу прибежал назад, наспех вытерся, сунул ноги в шлепанцы.

– Не хочешь переодеться? – спросил Глеб.

– Так дойду. До корпуса два шага.

Они уже почти подошли к дверям корпуса, когда Арсюша посмотрел на руку и охнул:

– Глебушка, ты часы мои клал в пакет?

– Нет. Я их вообще не видел.

– Ну все! Я их забыл там, на пляже.

Арсюша очень дорожил своими первыми в жизни часами. Мама подарила их ему на десятилетие. Они были с будильником и с крошечным калькулятором. Он побежал на пляж сломя голову, а Глеб остался ждать на аллее. Арсюши не было довольно долго, и он решил пойти за сыном, помочь искать часы.