Текст книги "Легкие шаги безумия"

Тут же, у сцены, сидел темноволосый парнишка лет двадцати пяти, с приятным умным лицом. Регина отметила мельком, что парнишка этот совсем не похож на журналиста, занимающегося поп-музыкой. Ни серьги в ухе, ни длинных волос, никаких двусмысленностей в одежде. Дорогие джинсы, аккуратный темно-синий свитер, чистая добротная обувь.

– Здравствуйте, – поднялся он навстречу Регине и протянул руку: – Георгий Галицын, журнал «Смарт».

Регина вздрогнула, но на рукопожатие ответила. И тут же увидела, что в левой руке парень держит маленький диктофон.

– Веня, в чем дело? – Она подошла к мужу вплотную.

– Я… Мне стало нехорошо, – выдавил он, с ужасом глядя Регине в глаза.

– Мы просто разговаривали, – мягким извиняющимся голосом стал объяснять Галицын, – Вениамин Борисович сам назначил мне встречу. Может, вызвать врача?

– Сколько кассет вы успели записать? – быстро спросила Регина.

– Одну.

– Отдайте ее мне, пожалуйста.

– Почему? – удивился журналист. – Там записан обычный разговор, мы говорили о Тобольске. Я могу дать вам прослушать.

– Вы мне отдадите эту кассету и уйдете отсюда, – сказала Регина с вежливой улыбкой.

– Да, пожалуйста! – пожал плечами Галицын. – Если вы считаете, что ваш муж мог сказать что-то неприличное, возьмите. – Он вытащил из диктофона микрокассету и протянул Регине.

– Не обижайтесь, молодой человек, – смягчилась она, взяв кассету у него из рук и спрятав в карман юбки, – Вениамин Борисович сегодня не в том состоянии, чтобы давать интервью. Я знаю ваш журнал. Будет лучше, если вы придете в другой раз. Вениамин Борисович с удовольствием ответит на ваши вопросы. А сейчас – всего доброго. Извините.

Галицын быстро вышел из зала.

Кассета, которую он отдал Регине, оказалась чистой.

* * *

– Деточка, так нельзя. Выкидывать хорошую коляску только потому, что у нее отвалились колеса, – это транжирство. – Вера Федоровна чинно уселась на кухонный диванчик и повела плечами: – Опять у тебя сквозняк.

– Вера Федоровна, хотите гречневой каши с грибами? – спросила Лена.

– Хочу. Но ты мне зубы не заговаривай. Лизонька, а ты куда смотрела?

– Коляска совсем сломалась, – вздохнула Лиза и отправила в рот ложку гречневой каши с шампиньонами, – но ты, баба Вера, не грусти. Я уже большая девочка, я буду ножками ходить. Хочешь, я покажу тебе мою обезьянку?

Лиза слезла со стула и побежала в комнату.

– Можно было отдать в ремонт. Куда ты мне так много кладешь? Я не люблю на ночь наедаться.

– Вера Федоровна, но Лиза правда уже может ходить по улице. Скоро станет сухо. Рано или поздно все равно пришлось бы эту коляску выбросить, – оправдывалась Лена, ставя перед ней тарелку.

– Тебе бы все выбрасывать! А вдруг вы с Сережей на второго ребенка решитесь? Что же, опять новую покупать? Такая отличная была коляска, немецкая, удобная, легкая.

– Баба Вера, смотри, какая у меня обезьянка! – закричала Лиза, вбегая в кухню. – Мы возьмем ее с собой в домодых, она там будет со мной вместе спать и кушать.

– Как ее зовут? Ты уже придумала ей имя? – спросила Вера Федоровна, рассматривая игрушечного зверька.

Раздался звонок в дверь. Взглянув в глазок, Лена увидела Гошу Галицына.

Пока он снимал ботинки, в прихожую выбежала Лиза.

– Привет! – важно сказала она.

– Привет, ребенок. Как у тебя дела?

– Хорошо. У нас сегодня коляска сломалась. – Лиза побежала назад в кухню с криком: – Баба Вера! Я назову обезьянку Гоша!

– Это кого же ты хочешь назвать в мою честь? Покажи. – Гоша вошел в кухню, поздоровался с Верой Федоровной и сел рядом с ней на диванчик. – Ну, в общем, я не против, – сказал он, взглянув на обезьянку, – очень симпатичный тезка.

– Гоша, это не тетка, это игрушечная обезьянка, – серьезно возразила Лиза.

Гоша подробно объяснил ей значение слова «тезка», Лиза слушала и важно кивала.

– У обезьянки Гоши-тезки был еще маленький стульчик, кроватка и посудка. Мы с мамой купили, – сообщила Лиза, когда он закончил, – но коляска о-очень сильно сломалась.

– Как это? – не поняла Вера Федоровна.

– Коляска сделала так. – Лиза глубоко вдохнула и выкрикнула во все горло: – Ба-бах! Мы с мамой упали, а потом толстый дядька хотел взять меня на ручки. А я плакала.

– Ой, Лизонька, я совсем забыл! – Гоша вышел в прихожую и вернулся через минуту, держа в руках маленький набор пластмассовой игрушечной посуды в пластиковой упаковке. – Смотри, как раз для твоей обезьянки.

– Спасибо! И ложечки есть, и чашечки! Открой скорей.

– Лена, я не поняла, – строго спросила Вера Федоровна, – что у вас сегодня произошло?

– Ничего, Вера Федоровна, – Лена поставила перед Гошей тарелку с кашей, – я же сказала, коляска сломалась прямо на ходу, я поскользнулась и упала, Лиза вместе со мной. Сейчас очень скользко.

– А куда делись игрушки, вы ведь сегодня утром ездили в магазин?

– Все рассыпалось, потонуло в грязи.

– А что за «толстый дядя»?

– Прохожий помог подняться.

– Ох, темнишь ты, девочка моя, – покачала головой Вера Федоровна. – Ладно, мы с Лизой пойдем спать. А вам выезжать через полчаса, встречать американца.

* * *

– Я был сегодня у Волкова, – сказал Гоша, когда они сели в машину, – знаешь, все так странно получилось. Я наконец дозвонился. Он назначил мне встречу у себя в офисе. У него потрясающий зал. Представь – шикарный офис, все сверкает, горничные, охрана, а зал для прослушивания – как в каком-нибудь старом Доме пионеров. На стенах горны и барабаны намалеваны, стулья занозистые, скрипучие, все обшарпанное, ветхое. Я стал задавать ему вопросы – про детство, про маму с папой. Потом про юность. Он говорил вяло и скучно, я решил его подогреть, когда мы дошли до комсомольской молодости, спросил, а помнит ли он, как парился в ведомственной бане с группой журналистов из Москвы, как пил с ними водку и жарил шашлыки ночью, на берегу Тобола. И тут с ним что-то произошло. Он резко побледнел, на лбу выступил пот, руки затряслись. Смотрит на меня выпученными глазами и спрашивает: «Кто вам рассказывал это?»

Я отвечаю, что рассказывала моя начальница и близкая подруга Елена Николаевна Полянская. Вы, говорю, наверняка ее помните. И тут он как заорет на весь офис: «Нет!» Сразу влетела секретарша, потом прибежала жена, потребовала, чтобы я отдал кассету. А я как раз перед этим вставил новую, чистую. Вот ее и отдал. Хочешь послушать?

– Хочу, – кивнула Лена.

– Тогда возьми с заднего сиденья мою сумку, достань диктофон. Кассета с Волковым в кармашке.

Лена надела наушники, включила диктофон.

– У меня была очень строгая мама, секретарь партийной организации хлебозавода, – говорил тусклый баритон, – она относилась ко мне требовательно, приучала быть сильным… Я привык с детства не щадить себя.

– Поэтому пошли в комсомольские работники? – спросил насмешливый голос Гоши.

– Ну, в общем, да. У меня были определенные идеалы, в отличие от многих я действительно верил в победу коммунизма.

«Господи, какая чушь! – подумала Лена. – Веня Волков, тобольский комсомолец, водивший нас в партийную баньку, кормивший шашлыками и сырокопченой колбасой в полунищем городе, воспылавший ко мне неземной любовью Веня Волков верил в победу коммунизма? Зачем он прикидывается идиотом? Впрочем, что-то болезненное, ненормальное было в нем».

И тут как раз зазвучала на пленке тема баньки и шашлыка. Крик «Нет!» ударил из наушников так громко, что Лена вздрогнула. Да, этот крик прозвучал сразу после того, как Гоша назвал ее имя.

– Расскажи мне о Волкове, – попросила Лена, выключая диктофон и пряча его назад в Гошину сумку, – расскажи, как он стал монополистом и миллионером?

– В восемьдесят пятом – восемьдесят седьмом ему принадлежала сеть дискотек и студий звукозаписи в Тюмени, Тобольске и Ханты-Мансийске. Но сам он к этому времени уже перебрался в Москву, работал в ЦК ВЛКСМ, кем – не знаю.

– Подожди, Гошенька, в восемьдесят пятом у нас еще не было закона о частной собственности. Как же ему могли принадлежать дискотеки и студии?

– Ну, формально этот музыкальный бизнес был общим, комсомольско-молодежным. А фактически в Западно-Сибирском регионе его полностью контролировал Волков. Одновременно он курировал так называемые агитпоезда ЦК. Ты, наверное, слышала о таких?

– Даже ездила сама один раз, – улыбнулась Лена, – по свежеотстроенной ветке до Нового Уренгоя. На самом деле это был кошмар. Пилит по рельсам через вечную мерзлоту этакая разрисованная жестянка под названием «Молодогвардеец». В поезде температура не больше плюс десяти. По утрам подушка хрустит от наледи. А в купе живут старики – ветераны войны, детский хор из Липецка, два московских поэта и один композитор, пяток лекторов из общества «Знание»… Я помню, как мы с руководительницей хора грели воду в титане, сливали в трехлитровые банки, мыли головы детям и себе в вагонном сортире, над раковиной. Вшей боялись. Никогда этого не забуду… Ладно, давай дальше про Волкова.

– В восемьдесят восьмом он начал делать звезд. Сначала возил по стране детский танцевальный ансамбль тобольского Дворца пионеров. Ребятки отплясывали рок, отбивали чечетку. Он выжимал из этих танцоров все соки, зарабатывал на них дикие деньги – по тем временам.

Потом вышел у него серьезный конфликт с руководительницей ансамбля, я даже помню, как ее звали. Татьяна Костылева. Она в каком-то интервью нелицеприятно отозвалась о Волкове, сказала, что он наживается на детях, делает из них чуть ли не рабов, заставляет вкалывать на сцене по двенадцать часов в сутки, таскает по всей стране, они не могут учиться.

Был громкий скандал. А потом родители одного мальчика из ансамбля подали в суд на Костылеву, обвинили ее в развратных действиях по отношению к несовершеннолетним. Был еще один скандал, грязный, газетный. Причем всем было ясно, что она ни к каким мальчикам не приставала. Но газетчики с таким удовольствием обливали ее помоями, прямо как на заказ.

– Неужели и суд был?

– Нет, до суда не дошло. Но нервы ей и ее семье потрепали здорово. Они потом уехали в Канаду. Эта Костылева, между прочим, была гениальной танцовщицей. Я как-то смотрел любительскую видеокассету.

– А что стало с детским ансамблем?

– Ничего. Он рассыпался, перестал существовать. А Волков сделал потрясающий финт ушами. В восемьдесят девятом появилась группа «Соловушки». Четыре мальчика, по восемнадцать каждому, пели педерастическими голосами песенки про любовь. Знаешь, такие полублатные, лирические песенки с мелодией в три аккорда.

Продюсером у них был некто Гранаян, армянин-миллионер. Он делал на мальчиках огромные деньги, но еще и спал с каждым из них по очереди. Группа гремела на всю страну, выступала с дикими аншлагами, девочки писались от восторга на концертах.

И тут происходит нечто странное. Гранаян попадает в больницу с тяжелой пневмонией. Анализы показывают, что он болен СПИДом. Тогда мало кто знал, что это такое. Но больница была ведомственная, там разобрались.

Мальчики в панике, выясняется, что двое из четверых заражены. Знаешь, чем все кончается? Тех, что здоровы, Волков берет под свое крыло, находит замену двум больным. Создает новую группу – под названием «Велосипед». Их даже раскручивать не надо было, популярность еще больше, опять аншлаги.

А потом один журналист разыскал чернокожую проститутку мужского пола. Алжирец, учился в «Лумумбе» и был как-то особенно красив и сексуален с педерастической точки зрения. Этот путан признался, что ему заплатили за то, чтобы он соблазнил и заразил чумой двадцатого века «одного богатого армянина». Кто заплатил, он не знает, но деньги были большие. Он только сказал, что имел дело с женщиной, которая говорила с ним по-французски.

Вскоре проститут исчез неизвестно куда. А журналисту прострелили череп, когда он гулял ночью с собакой.

– А что стало с тем армянином и с двумя зараженными мальчиками? – тихо спросила Лена.

– Армянин вскоре тихо скончался в больнице, а те двое – не знаю, о них ничего не известно.

– А почему ты думаешь, что это работа Волкова? – спросила Лена.

– Ну чья же еще? Понимаешь, всегда, когда кто-то становился на его пути, происходило нечто неожиданное. Этот «кто-то» устранялся тем или иным способом. Квартет мальчиков был лакомым куском, но на пути стоял Гранаян. Потом была история с Олей Ивушкиной. Может, помнишь, суперзвезда, певичка начала девяностых?

– Что-то слышала. Что, тоже СПИД?

– Нет. Там было все проще и грубей. Волков нашел девочку на дискотеке, выбрал своим наметанным глазом из толпы. Знаешь, такая киска-старшеклассница, худенькая, рыженькая, веснушки на вздернутом носике. Пела песенки про школьную любовь, в круглых очечках, с косичками. Волков раскрутил ее очень быстро, отснял несколько клипов, стал делать на ней хорошие деньги. И вдруг, можно сказать, в зените славы, она заявляет, что петь больше не собирается. У нее любовь с каким-то шахом из Арабских Эмиратов, он запрещает ей появляться на сцене. Она хочет выйти за него замуж и стать шахиней.

Намеченные гастрольные поездки надо отменять. Плакали бы волковские денежки, но тут у шаха в люксе в «Метрополе» обнаруживают убитую валютную проститутку. Все улики говорят против сластолюбивого араба. Никакие деньги, никакие дипломатические вмешательства не помогают. Шах садится на скамью подсудимых, оттуда попадает в спецлагерь для иностранцев.

А Оля Ивушкина до сих пор поет. Только полностью сменила имидж. Теперь она – роковая блондинка с силиконовой грудью.

Белая «Волга» въехала на извилистую эстакаду перед зданием Шереметьева-2.

– Лен, а что у вас там с коляской случилось? – неожиданно вспомнил Гоша.

– Потом расскажу. Смотри, вон там дырка, можно припарковаться.

Глава 20

Поздним вечером, лежа в теплой ванне с лавандой, Регина стала напевать себе под нос мелодию какой-то песенки, потом вспомнила слова:

 
Когда душа раздета и разута,
Так сладко засыпать к стене лицом,
Птенцом в горсти казенного уюта…
 

У Регины была отличная память на тексты, особенно на стихотворные. Ей приходилось слушать множество песен, сидя с Веней на прослушиваниях, присутствуя иногда на клиповых озвучках. Часто какой-нибудь случайный кусочек накрепко застревал в памяти, прилипал к языку и напевался сам собой.

«Что это? Откуда? Это не попса. Мелодия совсем другая и текст…»

Закутавшись в мягкий махровый халат, Регина забралась с ногами в большое кожаное кресло и закурила.

 
Вот вспыхивает спичечный огонь
В прозрачном шалаше твоих ладоней…
 

И тут она вспомнила: высокий молодой человек на сцене дурацкого пионерского зала, в котором Веня прослушивает всякую уличную шелупонь.

Молодой человек не стоит, а сидит на краю сцены. У него неприлично грязные ботинки сорок четвертого размера. На коленях – гитара. Большие руки, сильные гибкие пальцы. Очень приятный голос.

– Синицын! – Регина даже шлепнула себя по голой коленке. – Конечно, это кусок из песни Синицына, того самого, с которого все началось.

– Почему ты так уверенно отшил его? – спросила она Веню, когда высокий молодой человек ушел. – По-моему, в нем что-то есть.

– А по-моему, ничего, – ответил Веня раздраженно, – все это было хорошо для московских кухонь начала восьмидесятых.

– Как знаешь, – пожала плечами Регина.

Вечером того же дня, под гипнозом, Веня рассказал о ночном пикнике на берегу Тобола с новыми подробностями.

– Веня, этого парня надо держать под контролем, – сказала Регина потом за ужином, – зря ты отшил его. Он может быть опасен. Лучше было бы сделать раскрутку, отснять пару клипов. Ты ведь знаешь, это все равно что посадить на иглу. Он бы стал ручным и тихим, он бы забыл все, что было четырнадцать лет назад, – если он вообще что-нибудь помнит о крови на свитере.

– Он помнит. Мне тяжело его видеть. Мне страшно.

– Хорошо, – вздохнула Регина, – я возьму это на себя.

…Ей быстро удалось узнать, что жена Дмитрия Синицына Катя наркоманка. Она позвонила им домой.

– Здравствуйте, Митя. Это Регина Валентиновна Градская. Вы помните меня?

– Да, конечно. Здравствуйте. – Было слышно, что он растерялся и обрадовался. Он, конечно, помнил ее – после его прослушивания прошло всего лишь три дня.

– Я вам должна сказать, ваши песни произвели на меня очень сильное впечатление. Нам надо встретиться и поговорить. Что вы делаете сегодня вечером?

– Я… Я свободен.

– Ну и отлично. Могу подъехать к вам через час, если не возражаете.

– Спасибо… – смущенно замямлил он. – Но я живу на окраине, в Выхине.

– Ерунда, – улыбнулась в трубку Регина, – я на машине. Диктуйте адрес.

– У нас с Вениамином Борисовичем иногда не совпадают вкусы, – говорила она, сидя на старом диване в убогой двухкомнатной квартирке в Выхине. – Он человек деловой и жесткий. Он не увидел перспективы в ваших песнях, а я все эти дни не могу их забыть.

 
Я так давно и счастливо живу,
Что вот уже себя не замечаю,
И, если неожиданно встречаю,
Не узнаю и в гости не зову.
 

Она пропела это тихо и точно, с задумчивой улыбкой.

Синицын покраснел от удовольствия.

– Неужели вы сразу запомнили наизусть? – спросила худенькая стриженая Катя, переводя восхищенные глаза с гостьи на мужа.

– Как видите, да. У меня хорошая память на талантливые стихи. Их сейчас так мало, а уж в нашем попсовом бизнесе и вовсе нет. Вы мне дадите кассету?

– Да, конечно, с удовольствием, – сказал Митя.

А Катя тут же вскочила и побежала в другую комнату. Она вернулась через минуту, у нее в руках была целая коробка кассет.

– Малыш, зачем так много? – смутился Синицын.

Регина просидела у них часа два, пила дрянной растворимый кофе, говорила о литературе и музыке, о загадочной природе таланта. Она ничего не обещала. Только восхищалась Митиными песнями и сетовала на бездарность современной попсы и на холодный прагматизм своего мужа.

– Проводите меня до машины, Митенька, – попросила она, когда он подал ей пальто в прихожей.

Они вышли в пустой заснеженный двор. Стояла звездная январская ночь.

– Я вижу, у вашей Катюши серьезные проблемы. – Регина старалась говорить как можно мягче и сочувственней.

– Ну, есть некоторые сложности со здоровьем.

– Не надо меня стесняться, Митюша. Я врач. Причем именно такой врач, какой нужен вашей жене. Ведь Катя употребляет наркотики.

– Неужели это уже заметно с первого взгляда? – испуганно спросил он.

– Мне – да. Но я специалист. У меня глаз наметанный.

– Это продолжается полтора года. Я пытаюсь бороться, но все без толку. Честно говоря, иногда мне кажется, что это безнадежно.

– Вы ошибаетесь, Митюша. На мой взгляд, пока процесс вполне обратим. Если, конечно, не терять времени.

– Она уже лежала в больнице, и к частным наркологам мы обращались. Это очень дорого, а эффекта никакого.

– Знаете что, – Регина тронула его руку, – я попробую вам помочь. Я поработаю с вашей Катей. Насчет денег не беспокойтесь. Я давно уже могу себе позволить лечить бесплатно. Я всегда чувствую, мой это больной или нет. Берусь только тогда, когда случай кажется мне интересным. И не безнадежным…

– Я не знаю, как вас благодарить, Регина Валентиновна…

– Идите домой, Митюша. Холодно, а вы в одном свитере, – улыбнулась она, усаживаясь за руль своего темно-синего «вольво».

За месяц она сумела стать для Синицыных своим человеком. Она приезжала к ним довольно часто, проводила с Катей сеансы гипноза. Она могла бы действительно вылечить эту тихую, забитую девочку с глубокими внутренними комплексами, идущими из детства.

Катя Синицына была очень внушаема и доверчива, смотрела на Регину с обожанием, как на добрую фею. Но Регина не собиралась избавлять эту малышку от наркомании. Она только слегка снимала симптомы, чуть-чуть корректировала состояние больной.

Катя была уверена, что идет на поправку. Ей казалось, она может уменьшать дозы. На самом деле Регина периодически незаметно подменяла ампулы с морфием – подкладывала раствор более сильной концентрации.

Митя рассыпался в благодарностях, изо всех сил старался угодить «доброй фее». Он тоже был доверчив и внушаем. О своих песнях, о «раскрутке» он даже не заикался, считая это неудобным – Регина Валентиновна и так столько делала для них, лечила Катю бесплатно и бескорыстно.

Однажды он сказал, краснея и страшно смущаясь:

– Простите меня, Регина Валентиновна, я задам вам ужасно нескромный вопрос. Не хотите – не отвечайте.

– Спрашивай, Митюша, – снисходительно разрешила она.

– Что вас связывает с этим человеком?

Регина, разумеется, поняла, о ком речь.

– Вениамин Борисович – мой муж, – ответила она с улыбкой. – Этим все сказано.

– А вы уверены, что все знаете о вашем муже?

– Митя, – весело рассмеялась она, – неужели вы хотите сообщить мне, что он спит с фотомоделями и начинающими певичками?

– Нет, – смутился Синицын, – нет, вы меня неправильно поняли. Просто мне кажется, Волков очень жестокий и холодный человек. А вы… Вам не бывает с ним страшно?

– Поясните, что значит – страшно?

– Ну, ведь страшно жить с человеком, который способен на все? Шоу-бизнес – жестокое дело, даже кровавое, тесно связанное с уголовным миром. А вы совсем другая, вы очень тонкий, умный и благородный человек. Простите, если я несу чушь.

– Почему чушь, Митя? По-своему вы правы. Мне действительно неуютно и одиноко в этом грязном и поганом кругу. У меня нет там друзей, отчасти поэтому я так привязалась к вашей семье. Но жизнь складывается по-разному. Когда-то, четырнадцать лет назад, я встретила Вениамина Борисовича. Поверьте, тогда он был другим…

– Да, – кивнул Митя, – возможно, тогда он был другим.

– А вы что, встречались с ним раньше? – удивленно вскинула брови Регина.

– Нет, не приходилось, – пробормотал Митя, не глядя ей в глаза.

Через несколько дней после этого разговора Синицын подсел за столик к Вене в баре в Останкино.

Была ночь, Веня зашел туда один выпить кофе. В баре было почти пусто. Веня очень устал после съемок в популярной телеигре. Ему хотелось побыть одному, он отпустил охрану и велел ждать в машине. Останкино – почти родной дом, не ходить же в тамошний бар с охраной!

Он задумчиво курил и прихлебывал кофе из большой толстенной кружки. Ему приготовили именно так, как он любил, – с жирными сливками.

– Здравствуйте, Вениамин Борисович, – тихо проговорил Синицын, усаживаясь напротив.

– Добрый вечер. Чем обязан? – Веня взглянул на него равнодушно.

– Вам совсем не нравятся мои песни? – Синицын закурил.

– Нравятся. Но я не вижу в них перспективы.

– Вы распорядились, чтобы меня пропустили к вам на прослушивание сразу, без очереди. Вы узнали меня?

Подошел официант. Митя заказал себе кофе, пятьдесят граммов коньяку и порцию жареных орешков.

– А почему, собственно, я должен был вас узнать? – спросил Веня, когда официант удалился.

– Разве мы раньше не встречались? А, комсомолец?

– Что-то не припомню, – пожал плечами Веня.

– Летом восемьдесят второго, в Тобольске, – Синицын улыбнулся, – ты был завотделом культуры в горкоме. Ты нас сопровождал.

– Я многих сопровождал. Я не могу всех помнить.

– Но Лену Полянскую ты вряд ли забыл, комсомолец. Она ведь тебе очень нравилась.

– Полянскую? Впервые слышу.

– Неужели? И Ольгу, сестренку мою, тоже не помнишь?

– Нет.

Официант принес Митин заказ.

– Кушай орешки, комсомолец, угощайся. – Митя подвинул вазочку с фундуком к середине стола. – Ты нас кормил в Тобольске отличным шашлыком и элитарно-партийной банькой потчевал.

Митя залпом выпил коньяк, поморщился, бросил в рот орешек.

– Знаешь, я не забывал тебя все эти четырнадцать лет. Особенно ясно я запомнил ту ночь на берегу Тобола, когда ты устроил нам прощальный пикник. Ты классно жарил шашлык, комсомолец. Ты достал отличную свинину, нежирную, нежную. Ты заранее вымачивал ее в специальном винном соусе. Ты помнишь рецепт того соуса? Нет? Конечно, ты давно уже не жаришь шашлык.

Мне иногда даже снится та ночь. Ты резал лук острым, как бритва, туристским ножом. Потом нанизывал тонкие кольца на шампур. Ты не плакал от лука. У нас у всех текли слезы. Мы смеялись и плакали. А ты орудовал ножом с таким серьезным, сосредоточенным лицом и все поглядывал на Лену.

– Все это очень интересно, – Веня попытался улыбнуться, – но я не помню никакой Лены. Да, бывало, я устраивал пикники для гостей. Много народу приезжало – из Москвы, из Ленинграда. Я встречал и сопровождал.

– А нас, значит, не помнишь? И девочку, которую нашли утром на берегу, неподалеку от нашего кострища, тоже не помнишь? Не может быть! О том ужасном убийстве говорил весь Тобольск, его обсуждали и в Хантах. «Что-то с памятью моей стало…» – пропел он неожиданно громко.

Несколько человек, сидевших в баре, оглянулись.

– Ты пьян, Синицын, – тихо сказал Веня, – езжай домой.

– Нет, комсомолец. Я не пьян. Я не барышня, чтобы закосеть от пятидесяти грамм коньяку. Знаешь, я ведь уже готов был забыть. Столько лет прошло. У меня было много собственных проблем. И вот однажды я увидел тебя по телику. Ты что-то вещал о благотворительности. Корреспондентка заглядывала тебе в рот.

А потом, сразу после интервью с тобой, показали очередную серию «Криминальной России». Знаешь, такой документальный сериал, с суровой музыкой и впечатляющей хроникой. Так вот, там рассказывали историю серийного убийцы, который орудовал в Тюменской области в начале восьмидесятых. Он изнасиловал и убил шестерых девочек, от пятнадцати до восемнадцати лет. Четверых задушил. А двоих зарезал. Его нашли. Мерзкая личность, алкоголик. Попался он на том, что продавал у пивного ларька дешевую бижутерию, снятую со своих жертв. Но так и не признался ни в одном убийстве. Несмотря ни на что. А его здорово обрабатывали. В конце концов расстреляли. Но он так и не признался – до последней минуты твердил, что никого не убивал. Как тебе эта история, а, комсомолец?

Митя говорил тихо и быстро, он перегнулся через столик и дышал Волкову в лицо коньячно-табачным духом. Волков слушал молча. Он чувствовал, что рубашка под мышками промокла насквозь.

– Вот ты сидишь передо мной, бледный и потный, и не знаешь, что сказать, – усмехнулся Синицын. – Скажи мне, что ты помнишь, как мы приезжали в Тобольск, помнишь Лену Полянскую, Ольгу, сестренку мою. И меня ты сразу узнал. А девочек ты не убивал. Не было этого. Ну, скажи, Веня. Мне достаточно твоего слова, и я поверю. Нас никто не слышит сейчас. Мы говорим с тобой о том, что известно только нам двоим – тебе и мне. Я сначала хотел шантажнуть тебя, каюсь. Но потом мне стало противно. Мне не нужны ни деньги твои, ни клипы, ни раскрутка. Мне даже оправдания твои не нужны. Просто скажи, что ты не убивал тех шестерых девочек. Я поверю тебе на слово. Ну?!

– Ты пьян. Проспись, – тихо произнес Волков и добавил громко: – Пошел вон, надоел!

– Ну, как знаешь, – пожал плечами Митя, встал из-за стола, залпом допил свой остывший кофе, подошел к стойке, расплатился с официантом и не спеша покинул бар.

Волков не успел сразу рассказать Регине об этом разговоре. Ее не было в Москве. Она улетала на три дня в Париж.

Она вернулась и прямо из аэропорта приехала в клуб «Статус», где проходила презентация нового альбома Юрия Азарова. Она любила вот так заявляться с корабля на бал. Впрочем, никакого бала в «Статусе» не было, только скучный фуршет.

Пофланировав по залу, пообщавшись с теми, с кем надо было пообщаться, они с Веней уже собрались уезжать, не спеша направились к выходу. Азаров провожал их.

И вдруг перед ними вырос как из-под земли Синицын. Непонятно, как он попал в закрытый клуб, да еще в джинсах и свитере.

Он подошел к Вене почти вплотную и тихо произнес:

– Слушай, комсомолец, а ведь у тебя тогда не пошла кровь из носа. Ты соврал. Это была кровь той девочки. И кулончик в форме сердечка ты снял с убитой в Тюмени. Ты ведь помнишь дискотеку в ПТУ? Ты знаешь, как звали ту девочку? Наташа! Она была одна у матери. Ее мать умерла от инфаркта. Сразу, в машине «Скорой». Алкаш, которого расстреляли, был прав, когда не признавался. Его расстреляли вместо тебя, комсомолец.

Синицын говорил все громче, но гул разодетой фланирующей толпы заглушал его слова. Первой опомнилась Регина.

– Есть служба безопасности или нет, черт возьми! – спокойно произнесла она. – Уберите от нас этого сумасшедшего!

Два широкоплечих молодца в строгих костюмах поволокли Синицына к выходу.

– Ты маньяк, комсомолец! Ты – серийный убийца! Регина Валентиновна, он убьет вас! Берегитесь! – выкрикнул Митя, покорно следуя к выходу.

Оглянувшись, Регина наткнулась на внимательные, холодные глаза Азарова…