Текст книги "Легкие шаги безумия"

Глава 10

– Надо уметь радоваться жизни, солнышку, первому снегу, весенней травке, – говорила Регине мама.

Мама была тихой, интеллигентной, некрасивой. Одинокая библиотекарша, старая дева, на сорок первом году жизни отдалась подвыпившему электрику Кирилке, разбитному тридцатилетнему мужичонке, который только что вернулся с фронта.

Он пришел в библиотеку морозным январским вечером чинить проводку. На улице было минус сорок. Известно, какие лютые зимы бывают в Сибири… От жарко натопленной русской печки по читальному залу разливалось сонное, томное тепло. Все ушли домой, к своим семьям. А Вале Градской спешить было некуда. Ее попросили дождаться припозднившегося электрика.

Этот жалкий демобилизованный солдатик с картофельно-толстым носом, скошенным подбородком, пошлой ухмылочкой на губах стал случайным отцом Регины Валентиновны Градской.

Все случилось быстро и грубо, на истертом дореволюционном диване, в читальном зале, под большими портретами классиков русской литературы.

– Зачем ты мне это рассказала? – спрашивала маму Регина в свои восемнадцать лет. – Неужели ты не могла придумать какую-нибудь красивую романтическую историю про погибшего во льдах героя-полярника, про широкоплечего фронтовика с орденами на груди? Зачем мне знать, что мой отец – спившийся ублюдок Кирилка.

– Он воевал… – отвечала мама с виноватой улыбкой.

– Он жалкий ублюдок! – кричала Регина. – Он урод! От таких нельзя рожать!

– Шел январь сорок шестого, Регишенька. Какие уж там герои-полярники? На десять женщин – один мужчина. Мне было сорок. Я была одна на свете, очень хотелось ребенка. Это был мой последний шанс.

– Лучше бы ты мне соврала.

– Я не могу обманывать, ты же знаешь.

Регина знала. И тихо ненавидела эту беспомощную, виноватую улыбку и патологическую честность.

Мама никогда не врала другим. Только себе. Она постоянно тешила себя приторно-сладкими иллюзиями, существовала в каком-то идеальном, выдуманном мире.

– Наташа Ростова вовсе не была красавицей, – умильно твердила она дочери, – вот смотри, как описывает свою любимую героиню Лев Николаевич. – И она, прикрыв глаза, зачитывала наизусть большие куски из «Войны и мира». – А княжна Марья? Этот образ – настоящий гимн духовной красоте. Вот послушай! – Опять следовал кусок из классического романа. – И пушкинская Татьяна не блистала красотой. – Длинные цитаты из «Евгения Онегина», тоже наизусть, с прикрытыми глазами. – Пойми, Регишенька, переживать из-за того, что у тебя не совсем правильные черты лица, – глупо и скучно. От внешности ничего не зависит в жизни. Главное – духовная красота, доброта, ум…

Регина уже в двенадцатилетнем возрасте знала, что это бредни. Красотке, даже если она глупа до тошноты, все равно будет уютней в этом мире, чем умнице дурнушке. Никакая духовная красота и доброта, никакой ум не помогут дурнушке. Чем старше Регина становилась, тем глубже верила в это.

Она всю жизнь зависела от собственной внешности. Все в ее душе вертелось вокруг этого главного стержня. Регина Градская была убеждена, что некрасивая женщина не может быть успешна и счастлива. Достаточно лишь одного взгляда в случайное зеркало, чтобы стать несчастной, чтобы любая победа испарилась как дым. Да и не бывает побед у некрасивых.

Ей было четырнадцать, когда мама, испуганная грохотом и звоном, вбежала в комнату из кухни и застала дочь, которая топтала осколки большого разбитого зеркала, сосредоточенно и тихо повторяя:

– Ненавижу! Ненавижу!

Сжатые кулаки были в крови.

– Регишенька, доченька, что с тобой?

– Уйди! Ненавижу! Этот нос, эти глаза, эти зубы… Ненавижу!

На следующий день мама поволокла ее за руку к невропатологу.

– Переходный возраст, – сказала невропатолог и прописала валериановые капли. – Поверь мне, деточка, внешность – не главное в жизни. В четырнадцать лет все кажутся себе гадкими утятами. К шестнадцати ты расцветешь, вот увидишь.

«К шестнадцати я сойду с ума», – подумала Регина.

В платяном шкафу на месте разбитого зеркала так и осталась голая шершавая фанера.

Регина всегда хорошо училась, ей все давалось легко. Еще в школе выучила три языка: английский, немецкий, французский – сама, без учителей и репетиторов, по старым гимназическим учебникам, хранившимся в запасниках городской библиотеки. С первой попытки, без всякого блата, поступила в Московский мединститут.

Многие ее сокурсники бледнели и даже падали в обморок на первых занятиях по анатомии, у цинковых столов, на которых лежали трупы. Регина Градская спокойно бралась за скальпель, не испытывая при этом ни ужаса, ни брезгливости – ничего, кроме холодного любопытства.

Нельзя учить медицину, не препарируя трупы. Но сначала это трудно, страшно. Живому человеку свойственно бояться смерти. А что может напоминать о смерти красноречивей и грубей, чем распластанное, распоротое тело на цинковом столе институтского морга?

Все студенты-медики привыкают к анатомичке, но потом, не сразу. Регине Градской не надо было привыкать.

Хладнокровию молчаливой, безнадежно-некрасивой первокурсницы из Тобольска поражались даже видавшие всякое на своем веку преподаватели. А уж об однокашниках и говорить нечего. Соседки по комнате в институтском общежитии сторонились ее, как будто даже побаивались. Никто ни разу не одолжил у нее ни сахара, ни соли, ни куска хлеба.

В комнате жили пять девочек, и почти все у них было общим. Если одна из соседок отправлялась на важное свидание, то ее экипировала вся комната – кто-то давал туфли, кто-то юбку. Регина никогда не давала своего и не брала чужого. На свидания она не бегала, в быту была аккуратна и экономна, умудрялась укладываться в скудную стипендию. Правда, с первого по шестой курс она получала повышенную стипендию, но все равно это были копейки.

Все ее вещи были скрупулезно разложены по местам, всему она вела строжайший учет – даже тетрадным страницам и чернилам в самописке.

Соседки по комнате любили «со стипушки» купить себе в Елисеевском гастрономе чего-нибудь вкусненького. Тогда, в конце шестидесятых, еще свободно продавалась икра, севрюга, сырокопченая колбаса. Регина никогда не позволяла себе таких излишеств, но не потому, что ей не хотелось побаловать себя. Просто на такое баловство уходила половина стипендии. Если другая девочка оставалась без денег, ее подкармливали соседки. А Регина с самого начала поставила себя так, что ни у кого не возникало желания ее подкормить.

Все сессии она сдавала на «отлично». За шесть лет учебы ни разу не заболела, не пропустила ни одного занятия. Спала по четыре часа в сутки, прочитала практически все, что имелось в богатой библиотеке института. Особенно зачитывалась книгами по психиатрии.

Больше всего на свете Регина Градская боялась сойти с ума. Она понимала, что ее зацикленность на собственной внешности граничит с патологией. Граница эта настолько зыбкая, что в любой момент глубокий комплекс неполноценности может перейти в заболевание.

Трудно не сойти с ума, когда ненавидишь себя, когда твое лицо в зеркале кажется кошмарным, омерзительным. И этот кошмар всегда с тобой. Собственное безобразие становится сверхценной идеей, потом перерастает в бред.

Чем глубже изучала Регина психиатрию, тем ясней понимала: четкой грани между нормой и патологией нет. При всей строгости и конкретности догматов официальной медицины лечить душевные недуги никто не умеет. Ничего нового, кроме аминазина и галоперидола, не придумали. А эти препараты действуют на человеческий организм значительно страшнее, чем любые смирительные рубашки, решетки, электрошок.

Суть психиатрии осталась такой же, как и сто, и двести лет назад. Врач видел свою задачу не в том, чтобы вылечить, а в том, чтобы сделать душевнобольного безопасным и беспомощным.

Регина была убеждена: человеческую душу надо лечить не химией, а чем-то совсем другим. Она стала изучать экстрасенсорику и гипноз, прочитала об этом все, что возможно было прочитать в те годы. Она училась лечить голосом, руками, взглядом. Иногда у нее возникало ощущение, что она проникает в мозг и в душу человека, видит суть душевного недуга…

Контингент больных в Институте судебной психиатрии имени Сербского, куда она попала молодым ординатором, был особый. Перед Региной проходили один за другим убийцы, насильники, садисты. Работая с этими людьми, осторожно пробуя на них свои экстрасенсорные и гипнотические возможности, Регина обнаружила, что кроме примитивных олигофренов, сластолюбивых озлобленных импотентов, взбесившихся алкоголиков, попадаются среди этой публики такие яркие, сильные и одаренные личности, каких нет среди прочих, нормальных, людей.

Больше всего ее интересовали серийные убийцы, те из них, кто был абсолютно вменяем, имел высшее образование и весьма высокий интеллектуальный уровень. Такие отдавали себе полный отчет в своих действиях, убивали бескорыстно, не ради материальной выгоды, а ради решения своих глубоких внутренних проблем. Их было очень мало среди обычных убийц-ублюдков. Их было сложно вычислить и поймать. Они казались Регине гениями злодейства – живым опровержением известной пушкинской формулы: «Гений и злодейство – несовместимы».

Эти люди не вызывали у нее ни страха, ни отвращения. Они были ей интересней всех других. Она копалась в черных глубинах их подсознания так же спокойно, как на первом курсе института препарировала трупы. Она как будто искала ответы на сжигавшие ее душу вопросы…

Потом, когда коллеги заметили ее опыты, пришлось уволиться из института. Регина отнеслась к этому вполне спокойно. Она знала, что не пропадет.

К тридцати годам у кандидата медицинских наук Регины Валентиновны Градской имелась двухкомнатная квартира в центре Москвы, добротный «жигуленок», куча дорогих шмоток, драгоценности.

Среди ее пациентов были известнейшие актеры, писатели, эстрадные певцы, чиновники партийного аппарата, их дети и жены. Она лечила эту изысканную, капризную публику от алкоголизма, наркомании, импотенции, от депрессий и психозов. Пациентам гарантировалась полная анонимность, но главное, лечение было мягким, эффективным и безвредным. Никаких «торпед» и абстиненций, никаких разрушительных психотропных препаратов. Только голос и руки.

Вениамин Волков появился в ее квартире холодным ноябрьским вечером 1982-го. Один знакомый чиновник из ЦК ВЛКСМ позвонил и попросил ее принять «хорошего парня, вашего земляка, тобольчанина».

Широкоплечий, голубоглазый, он робко присел на краешек кресла и стал тихо рассказывать о том, что у него было тяжелое детство и теперь он испытывает сложности в интимных отношениях с женщинами.

Регина раскрутила его очень быстро. Под гипнозом он рассказал ей во всех подробностях, как изнасиловал и убил семерых.

– Мне страшно, – говорил он, – я боюсь, что рано или поздно меня поймают. Я не хочу убивать, но это сильней меня. Я чувствую неодолимый, чудовищный голод. Этот голод стал моей сутью, душой. Душа моя выше моей психики, выше моего разума. Только высота эта опрокинута вниз.

Регине часто приходилось иметь дело с мужскими и женскими сексуальными проблемами. Ее пациенты в состоянии гипнотического сна выдавали самые интимные подробности. Для Регины не было ничего тайного и неясного в этой сложной области человеческой психики. Самые тонкие сексуальные переживания своих пациентов она выслушивала с холодным любопытством исследователя.

Сама она к тридцати шести годам осталась девственницей, давно поняла про себя, что абсолютно и безнадежно фригидна. Но, в отличие от своих пациенток, вовсе не страдала от этого. При ее внешности фригидность была только благом. Она не могла себе представить мужчину, который способен увлечься ею не из жалости, не из корысти, а просто так.

Слушая откровения серийного сексуального убийцы, глядя на его широкие плечи, красивые сильные руки, Регина вдруг с удивлением обнаружила, что именно такого мужчину ждала всю жизнь. Это открытие ничуть не напугало ее. Она уже знала, что сумеет обуздать лютый голод Вени Волкова, сумеет направить его мощную энергию совсем в иное русло…

Не выводя его из гипнотического сна, она подошла к нему, провела ладонью по колючей щеке, осторожно сняла пиджак, стала медленно расстегивать рубашку на его мускулистой безволосой груди.

– Ты больше не будешь убивать, – говорила она, прикасаясь губами к его горячей коже.

Впервые в жизни Регина чувствовала острое, звериное желание, но холодное любопытство не изменяло ей даже в эту минуту.

Веня был полностью подконтролен ей. Он делал все, что она хотела и как она хотела. Она сливалась с ним в единое целое, проникала в глубины его подсознания, и от этого наслаждение становилось особенно острым и жгучим.

В какой-то момент его руки чуть не сомкнулись на ее горле. Но она была готова к этому. Она справилась, мощным волевым усилием приказала ему убрать руки с шеи. Он послушался…

Из гипнотического сна она вывела его только через пятнадцать минут после того, как все кончилось. Он, совершенно голый, сидел на пушистом ковре посреди комнаты и испуганно озирался по сторонам. Она накинула на него свой халат. Казалось, он ничего не помнит и не понимает, но она знала – все, что произошло сейчас, глубоко врезалось в его душу, он никогда не забудет этого.

Она присела на ковер рядом с ним.

– Вот видишь, все обошлось, я жива. Мне было с тобой очень хорошо. Ты сейчас все вспомнишь, осторожно и спокойно.

Он смотрел на чужую некрасивую женщину, которая сидела рядом с ним в его рубашке, накинутой на голое тело.

– Ты рисковала жизнью, – произнес он еле слышно.

– Ты тоже, – улыбнулась она в ответ.

Потом они пили чай в большой, уютной Регининой кухне. Веня остался ночевать. Ночью все повторилось – но уже без гипноза. Опять в самый ответственный момент его руки сомкнулись у нее на горле. Но тут же он почувствовал острую боль под левой лопаткой и услышал спокойный голос:

– Ты не успеешь, Веня…

Боль отрезвила его. Он разжал руки.

Регина так и не выпустила из ладони рукоятку небольшого, острого, как бритва, кухонного ножа. Только потом, когда все кончилось, нож с мягким стуком упал на ковер возле кровати.

– Прости меня, – говорил Веня, пока она промывала перекисью водорода и смазывала йодом порез на его спине, – ты ведь понимаешь, я не виноват в этом. Это получается рефлекторно.

– Это скоро пройдет. – Она нежно поцеловала его в плечо. – Надо же, я не ожидала, что порез будет таким глубоким. Щиплет?

– Немного.

Она подула на рану. Ни мать, ни отец – никто не утешал его, когда он ранился, никто вот так ласково и осторожно не дул, чтобы не щипало от йода.

Он почувствовал себя маленьким мальчиком, которого любят и жалеют. Как будто он признался в скверном, отвратительном поступке, но его не стали ругать, не поставили в угол, не отхлестали по щекам, а приласкали и утешили.

Ему захотелось, чтобы эта женщина взяла его за руку и вела по жизни – куда ей вздумается. Он пошел бы за ней с закрытыми глазами, доверяя слепо и безгранично. Она знает о нем все – и не отворачивается с ужасом. Она вытягивает его из ледяной бездны одиночества, гладит по голове, согревает, утешает. Он не замечал ее некрасивости, ему было не важно, как она выглядит.

У Регины были большие планы. Но она знала, что одна не справится. Ей нужен был именно такой человек, как Веня Волков, – сильный, беспощадный, напрочь лишенный сострадания к другим, но при этом безгранично преданный и покорный ей. То, что она еще и воспылала к нему страстью, было лишь приятным дополнением, не более. Во всяком случае, она старалась убедить себя в этом…

С тех пор прошло четырнадцать лет. Регина оказалась права в своих расчетах. Лютый голод, когда-то сжигавший душу Вени Волкова, стал жить отдельной самостоятельной жизнью, воплотился в могучую, беспощадную машину, в концерн «Вениамин».

Волков не убил больше ни одного человека. Много раз ему приходилось нанимать убийц, подставлять противников и конкурентов, обрекая их на верную смерть. Но это уже выглядело не как уголовное преступление, а как очередной ход в сложной и жестокой игре, которая называется «шоу-бизнес».

Теперь от той, прошлой, Регины, которая ненавидела свое лицо, остались лишь голос и руки. Да еще волосы и фигура. Все остальное – форма носа, скул, губ, разрез глаз, крупные белые зубы – было результатом кропотливого труда хирургов-пластиков. И возраст не имеет значения, если выглядишь на десять лет моложе, чем написано в паспорте.

Сегодня уже не важно, что настоящей Регине Градской пятьдесят, что ее природное, Богом данное лицо было безобразно. После пластических операций не осталось ни одной ее прежней фотографии. Даже из раннего детства, даже из младенчества – все снимки были уничтожены, сожжены. Та Регина, с картофельно-толстым носом, маленькими, близко посаженными глазками, скошенным подбородком и торчавшими вперед, как у кролика, верхними зубами, умерла. Смерть старой и рождение новой Регины, холодной идеальной красавицы с классическим тонким носом, строгим правильным овалом лица и ровными жемчужными зубами, стоили нескольких десятков тысяч долларов.

Операции делались поэтапно, один день в швейцарской косметической клинике, расположенной в Альпах и считающейся лучшей в мире, стоил полторы тысячи – только день пребывания, без операций и процедур. В клинике Регина провела сорок дней.

Когда врачи разрешили ей выходить на прогулки, она отправилась в небольшую деревню, расположенную поблизости от клиники. На чистеньких, вымытых специальным шампунем улочках приветливые альпийские швейцарцы здоровались с высокой худощавой дамой: по-немецки, по-французски и по-английски – кто как. Она отвечала, перебрасываясь с прохожими несколькими вежливыми словами – о погоде, о чудесном альпийском воздухе и живописном горном пейзаже. Она свободно владела тремя этими языками – немецким, французским и английским.

На то, что лицо дамы закрыто плотной вуалью, ни прохожие, ни хозяева милых магазинчиков и кафе не обращали внимания: такие дамы, богатые пациентки известной клиники, для местных жителей были привычными и желанными гостьями. Они давали маленькой деревне дополнительный доход.

В уютных чистеньких кофейнях и кондитерских были отведены для пациенток клиники специальные уголки, где столики прятались за плотными кружевными или бархатными шторами, царил тактичный полумрак, и хозяева вежливо отводили взгляды, принимая заказы. Конечно, ведь для того, чтобы сделать глоток кофе и надкусить воздушное пирожное, необходимо приподнять вуаль.

На первой своей прогулке Регина набрела на хорошенькую, словно игрушечную, лютеранскую кирху и заказала поминальную службу по себе самой, по прежней несчастной и безобразной женщине, которая умерла здесь, в Альпах, под тонкими волшебными скальпелями хирургов-пластиков.

Хор красивых альпийских детей пел поминальный реквием так нежно и печально, что Регина, стоя в полупустой кирхе, чуть не заплакала под своей густой вуалью, но сдержалась – пока не зажили операционные швы, этого нельзя было себе позволить…

Но теперь она могла и плакать, и смеяться от души. Ей было на вид не больше сорока, и этот возраст ее вполне устраивал, ей будет столько же еще лет десять – пятнадцать, а потом опять можно съездить в Швейцарские Альпы.

Каждый раз, останавливаясь у зеркала, чтобы поправить прическу и освежить легкий макияж, Регина видела полумрак маленькой альпийской кирхи, чистые личики швейцарских детей, слышала сладкое многоголосье поминального реквиема и строгие, свежие, холодноватые звуки органа. Иногда ей опять хотелось заплакать – и она плакала, не стесняясь, если, конечно, обстановка была достаточно интимной для таких странных, неожиданных слез.

Глава 11

Катя плохо переносила холод, а в последнее время мерзла постоянно. Она не выходила из дома после того, как вернулась с Митиных похорон. И к ней никто не приходил, не звонил. О ней забыли, словно для всех она умерла вместе с Митей. Катя старалась не думать о том, что денег в доме нет ни копейки, ампулы кончаются, а новых она купить не сможет. Скоро ее начнет ломать.

Еще день она попытается протянуть на таблетках. А не лучше ли сразу всколоть все ампулы, выпить все оставшиеся в доме таблетки, сдобрить их двумястами граммами чистого медицинского спирта? Там, в буфете, должна стоять бутылка. Это будет легкая и приятная смерть, куда приятней, чем то, что сделал с собой Митя.

«А правда, почему он не поступил так, если уж решил покончить с собой? В доме достаточно лекарств. Куда проще и приятней запить горсть «колес» чистым спиртом, уснуть и не проснуться».

И вдруг ей пришла в голову мысль, что Митя так сильно ненавидел наркотики, что предпочел им петлю. А вслед за этой пришла следующая мысль: почему же все-таки менты и врачи уверяли, будто он был под кайфом? И царапины на руке… Они и правда были, царапины и точечные следы иглы. Просто до этой минуты Кате не хотелось думать. Каждая мысль о Мите причиняла физическую боль, это было похоже на ломку. В голове все путалось, подкатывала тошнота, в ушах нарастал гул, хотелось быстро уколоться и все забыть. Но надо было тянуть ампулы, их осталось совсем мало. И никто не даст денег.

Взглянув на часы, она обнаружила, что уже вечер, и вспомнила, что ничего не ела со вчерашнего дня. Надо было встать и хотя бы выпить горячего чаю. Вылезать из-под одеяла не хотелось, но от голода сильно тошнило, желудок сжимала тупая боль. Накинув поверх халата Митину джинсовую куртку, она отправилась на кухню.

В холодильнике остались только засохший кусок сыра и располовиненная банка консервированной кукурузы. Был еще черствый хлеб, чай и сахар. Катя почти не ела в эти дни, иногда только согревала себе чай и жевала кусок хлеба, не чувствуя вкуса.

Пока грелся чайник, она сидела неподвижно на табуретке и смотрела в дверной проем. Опять перед глазами возникли Митины босые ноги, длинное большое тело, странно-спокойное, какое-то отрешенное лицо.

Скользнув рукой в карман джинсовой куртки, Катя нащупала там пачку сигарет, вытащила. Это был «Кент». Митька успел выкурить полпачки. Из кармана выпала какая-то смятая бумажка. Катя подняла ее и развернула.

Это оказался блокнотный листок. Он был скомкан и надорван в двух местах. Несколько строчек, написанных летящим Митиным почерком, были перечеркнуты крест-накрест. Так он набрасывал и перечеркивал черновики своих стихов. Но это были вовсе не стихи.

Катя разгладила листок ладонью на кухонном столе, закурила, принялась читать:

«1. Узнать, что случилось с тем следователем (м.б., у Полянской?).

2. Газеты (местные?).

3. Психиатрия.

Ты сошел с ума, прикончат тебя по-тихому, и привет. Но не идти же с этим в прокуратуру. 14 лет!»

Чайник отчаянно свистел. Катя выключила газ, машинально налила себе чаю в любимую Митину кружку, размешала сахар, сделала большой глоток, загасила сигарету и тут же закурила следующую.

– А ведь могли Митьку убить, – произнесла она вслух, задумчиво и спокойно, – что-то он такое затевал, ходил возбужденный, немного нервный. Листочек этот вырван из его блокнота. Он хотел выкинуть, но забыл, скомкал, бросил в карман куртки. Он носил эту куртку в последнее время. Да, надевал ее под кожанку. В ней много карманов, а в кожанке всего два, они неглубокие, неудобные.

Катя быстро обшарила все карманы, обнаружила носовой платок, несколько жетонов метро и телефона-автомата, три тысячные купюры. Больше не было ничего.

Бумажник, в котором Митя носил паспорт и деньги, валялся на секретере. Паспорт забрала Ольга, а денег там не было. Деньги в их доме вообще, и в Митином бумажнике в частности, долго не лежали. Их хронически не хватало.

«Надо найти блокнот! – подумала Катя. – Он вырвал этот листок из своего ежедневника».

В блокнот-ежедневник Митя записывал не только пришедшие в голову строки будущих песен, но и всякие телефоны, планы, предстоящие дела.

Катя обшарила Митину сумку, с удивлением обнаружила там, между нотными тетрадками, учебник судебной психиатрии. Но блокнота не было.

Она обшарила все ящики письменного стола, заглянула под шкаф, пересмотрела книжные полки. Небольшая толстенькая книжечка, которую полгода назад подарила Мите Ольга, фирменный ежедневник, обтянутый черным дерматином с тиснеными золотыми буквами «Кокусай-Коеки компани, Лтд.» латинским и русским шрифтом, – это все-таки не иголка. Вещей и мебели в доме совсем немного, ежедневник обычно лежал либо в сумке, либо в кармане куртки. Иногда на письменном столе.

Катя была так возбуждена, что даже забыла про укол. Голова стала побаливать, еще полчаса, и боль не даст думать. Но если уколоться, то вообще ничего не сообразишь и не вспомнишь. А вспомнить надо.

«Полянская – это та самая Лена, которая вывела меня на лестницу уколоться. Но при чем здесь она? О каком следователе хотел спросить ее Митя? – Мысли стали путаться и расползаться. – Что, если позвонить ей? Просто позвонить и рассказать про этот странный листочек? Кажется, у нее муж в милиции работает, чуть ли не полковник… Да, Митя говорил что-то. Он был у нее в гостях… Он тогда еще сказал, мол, Ленка Полянская совсем не похожа на жену полковника. Зато муж у нее – типичный мент, прямо как с плаката».

К головной боли прибавился тяжелый озноб, бросило в холодный пот. Но вместо того чтобы уколоться, Катя приняла таблетку американского аспирина, запила сладким остывшим чаем, сжевала кусок хлеба с сыром и ложку холодной скользкой кукурузы прямо из банки. Легче не стало, но Катя твердо решила не колоться до тех пор, пока не найдет телефон этой самой Полянской и не позвонит ей. Тут она вспомнила, что и Митина телефонная книжка ни разу не попалась ей на глаза. Такая же фирменная, от «Кокусай-Коеки», только совсем маленькая, плоская.

«А ведь она тоже пропала, вместе с ежедневником! Окно было открыто, телефон не работал. Кто-то мог спокойно влезть в квартиру, вколоть Митьке наркотик и… Мы с ним легли спать вместе, мы страшно хотели спать. Он устал, был в тот день на ногах с восьми утра, а я укололась и еще выпила две таблетки какого-то снотворного. Не помню какого. Я вообще ничего не помню… Господи, как больно. Надо уколоться. Сейчас же, сию минуту».

Осталось всего четыре ампулы. А теперь уже три. После укола стало легко и хорошо. Катя вдруг совершенно ясно поняла, что муж ее вовсе не кончал с собой.

– Допрыгался он со своими продюсерами, – сказала Катя вслух, спокойно и почти радостно, – все эти продюсеры связаны с бандитами. Не самоубийца Митя, нет на нем этого греха. И на мне нет. Не я его довела до петли.

Внезапная радость сменилась бурными рыданиями. От слез стало совсем хорошо, как в детстве, когда наплачешься от души, и сразу мир вокруг покажется новым, ярким, словно он умыт твоими слезами. Катя решила, что прежде всего надо позвонить Митиным родителям и сказать об этом, чтобы они не мучились. А потом надо пойти в храм и заказать заупокойный молебен. На это Ольга денег даст. Или сама пусть закажет, не важно ведь, кто это сделает.

К телефону подошла свекровь.

– Нина Андреевна! – возбужденно выпалила Катя, даже не поздоровавшись. – Митя не сам это сделал, его убили. Вы понимаете, он не самоубийца. Вы слышите меня? Я теперь точно знаю, кто-то влез к нам в окно той ночью.

В трубке стояло напряженное молчание. Наконец Нина Андреевна произнесла еле слышно:

– Не надо, Катюша. Пожалуйста, не надо об этом говорить…

– Как?! Почему не надо? Это же очень важно…

Катя не успела договорить. Трубку параллельного телефона взяла Ольга.

– Пожалуйста, не трогай сейчас маму, – спокойно попросила она.

Катя разозлилась. Бурная радость сменилась еще более бурным гневом:

– Я вообще никого не трогаю! Меня просто нет! Я должна извиниться, что не умерла вместо Мити? Извини, дорогая Оленька. Я не виновата, что осталась жива. Но вы все должны знать: Митя не делал этого. Его убили. Ты можешь завтра утром пойти в храм.

– Ты только что укололась и тебе пришла в голову эта счастливая мысль? – холодно спросила Ольга.

– О господи, как вы мне все надоели! – выкрикнула Катя. – Вы слышите и видите только самих себя. Все остальные для вас – сволочи и придурки, недостойные вашего высокого внимания. Ты можешь снизойти и понять: убили твоего брата, не вешался он сам!

– Хорошо, – вздохнула Ольга, – попробуй успокоиться и объяснить, почему тебе это вдруг пришло в голову?

– А вот не буду! Ни успокаиваться, ни говорить тебе ничего не буду. Не хочу я с тобой разговаривать. – У Кати в голосе послышались слезы, шмыгнув носом, она выпалила: – Дай мне телефон Полянской.

– Зачем? – удивилась Ольга.

– Она обещала найти мне хорошего нарколога, – не задумываясь, соврала Катя.

– Ты хочешь опять попытаться?.. – Ольге вдруг стало неловко: «В самом деле, я веду себя с ней слишком жестоко. Так нельзя, она тоже человек, и ей сейчас очень плохо, значительно хуже, чем мне. Она ведь совершенно одна».

– Представь себе, хочу. – Катя опять шмыгнула носом.

– Ладно, записывай. Может, и получится что-нибудь на этот раз. – Ольга наизусть продиктовала Ленин телефон, Катя записала его огрызком карандаша прямо на листочке, который нашла в кармане Митиной куртки.

– У тебя ведь совсем нет денег, – мягко сказала Ольга, – хочешь, я приеду, привезу тебе продукты какие-нибудь?

– Спасибо, обойдусь, – гордо отказалась Катя.

У Полянской было занято. Катя даже застонала от нетерпения. Хотелось срочно с кем-то поговорить, с кем-то, кто выслушает внимательно и сочувственно. А с кем еще можно сейчас поговорить? Ну, конечно, с Региной Валентиновной. Пока у Полянской занято, надо набрать другой номер. Кстати, почему бы и правда не попробовать завязать еще раз? И с кем, как не с Региной Валентиновной, обсудить это? Ведь не с Полянской же, в самом деле!

Как всегда, трубку взяли сразу после того, как пискнул определитель номера.

– Простите меня, – тихо произнесла Катя, – мне больше не с кем поговорить об этом.

– У тебя кончились наркотики? – На этот раз голос Регины звучал холодно и даже раздраженно.

– У меня осталось еще три ампулы. Но скоро не останется ничего. Я не знаю, что делать.

– Ты хочешь, чтобы я дала тебе денег?

– Нет, – смутилась Катя, – разве я когда-нибудь вас об этом просила? Я просто хотела посоветоваться. Может, мне еще раз попытаться лечь в больницу?

– Попытайся, – равнодушно ответила Регина.

– Это очень тяжело. Даже в той больнице, куда меня клала Ольга, за большие деньги, никак не смягчали абстиненцию. Теперь она со мной возиться не станет, а бесплатно я могу лечь только в самую жуткую психушку. Там я не выдержу. Я хотела попросить вас, есть ведь всякие благотворительные общества, центры, где помогают таким, как я. Вы ведь наверняка знаете… Но только это надо сделать скорее, я совсем не могу быть одна, не могу с собой справиться, не понимаю, что мне делать, куда себя деть и как жить дальше.