Текст книги "Вечная ночь"

Глава двенадцатая

Борис Александрович распахнул окно. В голове все путалось. Ветер зашуршал тетрадными страницами. Хлопнула дверь. От удара сорвалась с полки тонкая медная фигурка Дон Кихота и больно задела плечо.

Тетрадка оказалась действительно точно такая же, в линейку, сорок восемь листов, игрушечные медвежата на обложке. Не мудрено, что девочка перепутала и сдала ее вместо той, в которой было сочинение. Никогда, ни разу в жизни, Борис Александрович не читал чужих дневников. Было сложно решиться, он чувствовал себя почти вором.

Он открыл и тут же закрыл тетрадь, отправился на кухню, включил чайник, присел на корточки перед холодильником. Заветренный кусок «докторской», три яйца, сковородка, накрытая тарелкой. На сковородке гречневая каша и полторы котлеты в сухарях, судя по запаху, недельной давности.

Впервые за эти дни он по-настоящему проголодался. Выкинул все со сковородки, вымыл ее, обжарил колбасу, залил яйцами. Пока готовил и ел, окончательно успокоился. Заварил себе крепкий чай, отыскал высохшую половинку лимона. С дымящейся чашкой вернулся в кабинет, открыл первую страницу. Глубоко вздохнул и даже перекрестился.

Почерк был настолько корявый и неразборчивый, что пришлось взять лупу.

Март, полночь.

Привет, мой новый дневник! Извини, что ты не такой красивый, как предыдущий. Это маскировка. Раньше я писала в толстом ежедневнике. Но однажды мама меня застукала, спросила, что это я пишу. Я сказала: так, набрасываю план доклада по биологии. Ляпнула, что в голову пришло, и главное, перевернула книжечку обложкой вверх. Мама, конечно, сразу напряглась. Стала спрашивать, какая тема доклада. Я врала, врала, плела чего-то, но уже знала: как только я уйду из дома, она устроит шмон, найдет и прочитает. А там такое…

Ладно, там уже ни фига нет. Ежедневник я сожгла у папы в камине. Никто не заметил. Потом долго ничего не писала. Это, правда, дико стремно. Я знаю, мама бы многое отдала, чтобы прочитать мой дневник. Ее в последнее время все во мне напрягает. Она даже на курсы психологов ходит, чтобы разобраться во мне. Бедная, глупая моя мамочка! Вот сейчас я пишу спокойно. Если зайдет и увидит обычную школьную тетрадь, у нее никаких вопросов не возникнет. Что я пишу? Черновик сочинения. К тому же у меня почерк непонятный, как будто это шифровка. А у мамы зрение плохое.

Правда, что я пишу и зачем? Почему не могу не писа́ть? Ведь знаю, как это опасно. Мне надо с кем-то поделиться, хотя бы с тобой, мой дневник. Ты просто бумага, а все равно легче. Так вот, мой сладкий, я, кажется, по уши влюбилась. Смешно, да? Ха-ха! Вчера Марк сказал, что на меня запал очередной старый пердун. Оплатил вперед сразу два свидания, причем именно со мной, только со мной. Я сказала, что больше не могу, хочу отдохнуть, плохо себя чувствую. Марк сказал: ладно, этого обслужишь и отдыхай. Марк вообще вдруг разговорился. Не знаю, что на него нашло? Наверное, почувствовал, что я хочу слинять, уйти из бизнеса. Или Ика проболталась? В общем, Марк смотрит на меня, словно впервые увидел, и говорит, так задумчиво, с улыбочкой: «Возможно, он тебя убьет. Но бить не будет. Гарантирую. Они все психи, но не садисты».

Я говорю: «Ну прикольно! Спасибо, дорогой, утешил! Психи, но не садисты! Весело, блин! А как же твой любимый маркиз де Сад?»

Он: «Брось, де Сад ничего такого не делал. Бил дворовых девок плетью, но животы никому не вспарывал. Только сочинял».

Я: «А какого хрена он сочинял такое?»

Он: «Ему очень хотелось».

Я: «Чего? Сочинять или делать?»

Он: «Сочинять, конечно. Де Сад великий писатель, но не маньяк. Маньяки если что и пишут, то очень возвышенно. Стихи патриотические, например».

Тут Ика заржала, как безумная. А мне не смешно. Мне вдруг стало страшно. Жутко не хотелось ехать к этому новому старперу. Я люблю V., я точно его люблю. И ребенок его. С другими я предохранялась, с ним нет. Никто не знает о ребенке. Представляю, что будет с мамой, когда у меня начнет расти пузо. Папа, наверное, вообще сойдет с ума. Он V. ненавидит. Они враги на всю жизнь.

Вот так, папочка, были врагами, а теперь станете родственниками. Тебе придется смириться. Ты не захотел меня раскрутить, сделать из меня бренд? Один клип, и все. Никакого продолжения. Теперь получай внука.

Если честно, меня эти старперы достали, сил нет. Даже Ник, хотя он, в общем, ничего. У него изо рта не воняет, и ко мне относится нежно. С ним у меня хорошая практика разговорного английского. Правда, весь этот его треп про столбики из оникса, на которые сажали девочек в древности, про то, как трахались римские патриции с детьми и как это было естественно и прекрасно, очень меня достал. Историк хренов! Профессор половых органов! Кстати, если Марк узнает, что я встречаюсь с Ником, сколько он мне дает бабла… ух, что будет, что будет! Он же постоянно нас предупреждает, чтобы мы не шабашили, не пытались подработать потихоньку на стороне.

Эй, Ник, итальянское мое солнце, разве я с тобой шабашу? У нас любовь, чистая и высокая, блин! Денежки ты мне даешь потому, что тебе нравится баловать твою синьорину, красиво одевать меня, маленькую, и вкусно кормить. Разве я могу отказать тебе в этом простом удовольствии?

Дневник, хорошо тебе, ты бумажный. Как же мне неохота обслуживать очередного старого извращенца! Марк сказал, ему на вид лет шестьдесят, наверное, на профессора похож. Интеллигентный, тихий. Бородка, может накладная, темные очки. Первая встреча – в нашей «гостинице». Надеюсь, он уже ничего не может.

Многое клиенты не могут, оттого и сходят с ума. Им нравятся дети потому, что они жизнь высасывают из нас. Стасу год назад попался один, лет семидесяти, совсем древний. Ничего не мог, только лапал, слюнявил, сопел. Но Стас после него шатался от слабости, голова кружилась, в ушах звон, перед глазами круги. А потом вообще заболел.

Марк говорит, это все фантазии. Сволочь! Ему, конечно, по фигу, что с нами будет. Вырастем мы, станем взрослыми или передохнем, как крысята, ему без разницы. Найдет новых деток, запудрит мозги, научит всему, как нас когда-то. Раньше я не представляла, насколько ему это по фигу, а теперь знаю. Он ведь клялся, гадина, что на картинках в Интернете наших лиц не будет. И действительно, не было. Только тела, в туманной дымке. А потом вдруг появились лица. Я когда увидела, мне плохо стало. И Стасу, и даже Егорке, хотя он совсем тупой. Только Ике без разницы, но она – особый случай.

Так вот, я говорю Марку: ты совсем офигел, блин? Ты какого хрена лица показываешь? А он, так спокойненько, с ухмылочкой: чего ты боишься? Думаешь, папа, мама или директор школы тоже залезают в мой сайт?

Скотина, мразь! Убила бы своими руками, честное слово! Хотя зачем мне пачкаться? Такую падлу рано или поздно кто-нибудь обязательно замочит. Ненавижу!

Я дура. Меня затянуло в это дело, я совсем была мелкая, одиннадцать лет. Сначала только съемки. Стас, Ика, Егорка и я. Все свои. Это казалось весело, прикольно – кувыркаться голышом перед камерой. Марк говорил, потом на всю жизнь никаких комплексов. Большинство людей живет и подыхает, не представляя, что такое настоящий секс. А мы теперь знаем и никогда не забудем. Мы особенные, избранные. Свобода, блин. Ну и бабки, конечно.

У меня были жуткие комплексы, все в себе не нравилось, глаза, волосы, нос, фигура. Зато теперь знаю, что я красавица, несмотря на маленький рост. И еще, я с детства мечтала иметь много бабок. Не могу носить дешевые шмотки и пользоваться дешевой косметикой. Физически не могу. Пробовала. Сразу начинается аллергия, хочется убить кого-нибудь или повеситься. Надо быть выше этого, надо радоваться тому, что имеешь, гордиться собой, даже если ты одета в тряпки с рыночного развала и красишь ресницы гуталином. Но я ниже, значительно ниже.

* * *

Оля отправила практикантов в женское отделение, под крылышко доктора Пятаковой, и вызвала к себе в кабинет Карусельщика.

– Зачем вы это сделали?

– Во-первых, здравствуйте. Во-вторых, вы сегодня дивно выглядите. В-третьих, что такое ужасное я сделал?

– Зачем вы обидели старика Никонова?

– Я? Обидел старика? Да бог с вами, Ольга Юрьевна. Такое в принципе невозможно. Я никогда…

– Не обижали слабых?

– Никогда! Я добрейшее, тишайшее существо. Сострадание, милосердие – вот мой жизненный девиз.

– Отлично, – она кивнула и улыбнулась, – что еще вы можете о себе сообщить? Как вас зовут? Когда и где вы родились? Чем занимаетесь?

– Чем занимаюсь? – Он поднял глаза к потолку. – Схожу с ума.

– А если нам попробовать укол правды? Амитал-кофеиновое растормаживание.

– Это что за гадость? – Он нахмурился.

– Инъекция. Совершенно безвредное лекарство. Под его воздействием человек расслабляется, ничего не боится и перестает врать. Никаких побочных эффектов, выводится с мочой через несколько часов.

Он низко опустил голову, уставился на свои казенные тапочки из рыжей клеенки, секунду молчал, затем произнес:

– Я слышал, меня здесь окрестили Карусельщиком. Не знаете, почему?

– Вас сняли с колеса обозрения в Парке культуры, – она устало вздохнула, – не слишком оригинальная идея. Недавно был сюжет в теленовостях. Папа с маленьким мальчиком застряли на том же колесе. Правда, в отличие от вас, они кричали, звали на помощь. Их сняли довольно скоро, и никакой амнезии у них не было.

– Надо же, – он покачал головой, – а я, значит, не кричал, на помощь не звал. Любопытно. И сколько времени я там провел?

– Около семи часов. Перед этим вы зашли в парикмахерскую, сбрили волосы на голове, усы и бороду.

– Класс! Супер! Я и не знал, что у меня была борода. А как вы это поняли?

– Кожа на верхней губе, на щеках и подбородке немного светлей. Свежее раздражение от бритья. И еще этот жест. Вы постоянно трогаете лицо, щупаете свой череп. Вам непривычно, что нет растительности.

– Ого! – Он вытянул губы в хоботок, несколько раз цокнул языком, выражая ироническое восхищение. – Вы случайно не следователь по совместительству? Или добровольный помощник нашей доблестной милиции?

– Знаете, – она взяла ручку и постучала колпачком себе по губам, – я, пожалуй, выпишу вас.

– Как это?

– Вот так. Выпишу, и ступайте с Богом.

– Куда? Куда мне, как вы выразились, «ступать»? Я не помню ни имени своего, ни адреса.

– Все вы помните. Хватит паясничать. У вас, вероятно, какие-то серьезные неприятности, и вы решили здесь у нас отсидеться, переждать.

– Да, – смиренно кивнул он, – у меня правда неприятности. Я забыл, кто я. Пожалуйста, вы можете меня выписать. Я выйду, сяду на лавочку и буду сидеть, поскольку идти мне некуда. Апрель в этом году холодный, ночью заморозки. Я простужусь и умру. Вы будете виноваты. Кстати, кошка Дуся нашлась?

– Нет.

– Так я и думал. Весна. А выписать меня без диагноза вы не имеете права. Но диагноз в психиатрии – понятие относительное. Пожалуйста, я могу изобразить психопата, буйного или тихого, какого хотите. Помните, как в фильме «Полет над гнездом кукушки»?

Тут он скорчился, открыл рот, закатил глаза и принялся трястись.

– Перестаньте, – поморщилась Ольга Юрьевна, – Николсона из вас не получится.

– Я и не претендую.

– А на что вы претендуете?

– На помощь. Всего лишь на вашу профессиональную помощь. Помогите мне вспомнить, кто я. Не исключено, что вы правы и я пытаюсь здесь спрятаться. Но вряд ли от каких-то внешних проблем. Скорее всего, от внутренних. От себя самого. Я жутко себе надоел, я смертельно устал быть собой, и у меня в голове что-то заблокировалось. Своего рода самоубийство, но не физическое, а духовное.

Несколько секунд Ольга Юрьевна смотрела на него задумчиво, словно увидела впервые.

– Значит, вы все-таки хотите вспомнить?

– Ну как вам сказать? – Он нахмурился, опустил голову. – У вас здесь очень плохо пахнет. Вы привыкли, принюхались.

– У нас здесь дом скорби, а не парфюмерный магазин.

– Да-да, я понимаю. Но именно запах – один из главных стимулов для меня. Я хочу вернуться домой, почистить зубы, принять душ, одеться во все чистое, неказенное, выспаться, наконец.

Оля встала, подошла к шкафу. На верхней полке лежала коробка с гигиеническими наборами для одиноких больных. В пластиковом пакете зубная щетка, маленький тюбик пасты, гостиничное мыльце. Месяц назад клиника получила три сотни таких наборов от Международного красного креста, вместе с одноразовыми шприцами, постельным бельем, пижамами. Сейчас осталось всего четыре набора. Их потихоньку растаскали няньки.

Чтобы добраться до верхней полки, пришлось встать на стул. Карусельщик смотрел на нее так, что захотелось дать ему по физиономии.

– Вот, возьмите. – Она бросила пакет с набором ему на колени, заперла шкаф.

– Премного благодарен. И отдельное спасибо, что дали полюбоваться вашими прелестными ножками.

– Слушайте, хватит паясничать.

– Фу, как грубо! У вас дурное настроение? Вы плохо выспались? Вы, вероятно, спите с мужем? Он храпит?

Ольга Юрьевна не ответила. Вопрос завис, стало тихо. Они смотрели друг другу в глаза.

Карусельщик паузы не выдержал. Отвел взгляд, уставился на настенный календарь и, стараясь придать своему голосу бархатную мягкость, произнес:

– Простите меня. Мне правда очень худо. Возможно, я чего-то смертельно испугался. Меня хотят убить. Вот вам, кстати, вполне полноценный параноидный бред преследования.

– Кто же хочет вас убить?

– Ох, если бы я знал! Честное слово, мне было бы не так страшно. Но вокруг меня сплошная темнота. Я кожей чувствую опасность, и мне хочется содрать с себя кожу, чтобы ничего не чувствовать.

Он замолчал, пытаясь придать своему лицу жалобное выражение. Но глаза оставались холодными и злыми. Ольге Юрьевне не было его жалко. Он разыгрывал перед ней спектакль.

– Здесь вы проведете недели две. За это время будет сделано все возможное, чтобы установить вашу личность, связаться с родными. Если не получится, вас направят в Институт Сербского. Там есть специальное отделение для людей, которые не помнят, кто они.

– А что, таких много?

– Не очень. Недавно один квартирный мошенник пытался спрятаться таким образом. Симулировал потерю автобиографической памяти. Его нашли довольно скоро. Показали по телевизору, и тут же несколько десятков звонков от потерпевших. Вас, кстати, мы тоже обязательно покажем.

– О, пожалуйста. Я с удовольствием. Это, наверное, приятно – стать звездой экрана, хотя бы на короткое время.

– Как думаете, звонки будут?

– Надеюсь, – он широко улыбнулся, – но не от потерпевших.

– А от кого?

– Понятия не имею. Хочется верить, что меня узнает кто-нибудь родной, нежный и любящий.

– Ладно, идите. Предупреждаю, если вы еще раз словом ли, жестом, взглядом обидите кого-нибудь из моих больных, вы об этом пожалеете.

– Вы меня накажете?

– Я начну вас лечить. Обижать душевно больных людей – это очевидная психическая патология. Вы будете получать лекарства, которых так боитесь.

– Ольга Юрьевна, неужели вы на это способны? Лечить здорового человека, вкалывать все эти жуткие психотропные препараты… Брр, какая низость, как это негуманно! Мне казалось, время карательной психиатрии прошло.

– Так вы здоровы? В таком случае что вы здесь делаете?

– Я уже сказал – схожу с ума. – Он вздохнул. – Мне нужно совсем немного тепла и понимания, как, впрочем, каждому человеку в нашем кошмарном, жестком, циничном мире.

– Но ведь у вас есть родные, близкие. Они волнуются. Вам их не жалко?

– Жалость унижает человека. Помните, кто это сказал?

– Идите наконец в палату, у меня много работы.

– Клянусь, я буду паинькой. – Прежде чем выйти, он вскинул руку в пионерском салюте.

Может, стоило остановить его и задать прямой вопрос: «Вы порнограф Марк Молох?»

Что это даст? Ничего. Даже если Оля сумеет уловить живую панику в его ледяных глазах, он станет все отрицать. Открытый вопрос его только спугнет, насторожит. Пусть он расслабится, насколько возможно, пусть успокоится и почувствует себя в безопасности.

На самом деле он дико напряжен. Он только притворяется ухарем, пофигистом. У него ад внутри. Запредельный цинизм – род тяжелого наркотика, один из многочисленных вариантов медленного самоубийства. Карусельщика много лет подряд гложут нереализованные писательские амбиции. Ему кажется, что он умеет погружаться в сокровенные глубины человеческой психики и все знает о других. На самом деле он барахтается в собственном дерьме, знает только эту полужидкую субстанцию и только ее может описать достоверно.

Оставшись одна в своем кабинете, Оля принялась нервно рыться в ящиках письменного стола. Она искала зеленую пластиковую папку. Год назад она принесла ее сюда, на свое новое рабочее место. Боялась держать дома, вдруг попадется на глаза детям. Запихнула подальше, в глубину, под кипы бумаг, и теперь точно не помнила, выкинула ее или все-таки нет.

* * *

«Мужчина выше среднего роста, крепкого телосложения. Внешность приятная, солидная. Вызывает доверие. Возраст – между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Москвич. Образование высшее, медицинское или юридическое. По работе может быть связан с подростками, знаком с подростковой психологией, судебной психиатрией, судебной медициной и криминалистикой.

Страдает импотенцией. Лечиться не пытался, это ниже его достоинства. К тому же недуг у него, скорее всего, неизлечимый (врожденное недоразвитие полового органа?). Детей нет. Не женат. Живет один. Чистоплотен. Тщательно заботится о своей внешности. Стабильный, достаточно высокий доход. Пользуется уважением коллег, но ни с кем не дружит. Замкнут. Вежлив, но не доброжелателен.

Поздний ребенок, долгожданный и единственный. Вырос без отца, без мужчины в семье, воспитывался матерью, которая баловала его, чрезмерно опекала, прямо или косвенно внушала идею о его исключительности, о том, что он не такой, как все. Лучше, талантливей, красивей. В детстве плохо ладил со сверстниками (маменькин сынок). Его дразнили. Не мог социально адаптироваться. Копил обиды, в своих фантазиях изощренно мстил обидчикам.

Детские обиды, сознание собственной тайной неполноценности, уязвимости и одновременно исключительности составляют личностную доминанту. Отсюда – неумение сопереживать и поставить себя на место другого (ад – это другие). Эмоциональная холодность, и в то же время крайняя ранимость. Злопамятен, ригиден, застревает на негативных эмоциях, ничего не забывает.

Вероятно, первое убийство совершил еще в юности. Пытаясь впервые вступить в половой контакт с женщиной, потерпел жестокую неудачу, был осмеян и убил в приступе ярости. Преступление осталось нераскрытым. К уголовной ответственности не привлекался. Память о пережитом унижении, о “победе” над свидетельницей и “виновницей” унижения, экстаз, испытанный во время убийства, но также страх быть пойманным, разоблаченным – все это сложилось в постоянный психотравмирующий фактор.

Во время первого убийства и после него преступник полностью отдавал себе отчет в своих действиях и понимал, что, если продолжит убивать, рано или поздно попадется. Первое убийство, безусловно, было спонтанным. Потом все его детали многократно прокручивались в памяти. Это постепенно превратилось в ритуал, сначала только на уровне фантазий. Но настал момент, когда ритуал был разыгран в реальности.

Многие годы Молох выстраивал сложные, уродливые конструкции самооправдания, поскольку собственное “я” должно оставаться для него идеальным, “божественным”. Очень долго он сдерживал свою потребность убивать. На одной чаше весов лежал груз пережитых мощных эмоций во время первого убийства, на другой – страх быть пойманным. Возможно, выбрал профессию, позволяющую отчасти сублимировать болезненное влечение к смерти (медицина, судебная медицина, криминалистика). Сосредоточился на образовании и профессиональной карьере. Старался в этом самоутвердиться, удовлетворить амбиции, прежде всего социальные.

Попытка вступить в диалог, в игру со следствием, так называемая соревновательная мотивация, которая иногда встречается у СУСП (серийные убийцы на сексуальной почве), в данном случае исключается. Молох – сноб. Всех других людей он презирает и считает ниже себя. Самооценка у него весьма завышена. Но при этом мнение о нем окружающих остро волнует его. В быту, в профессиональной деятельности может проявлять высокомерие, насмешливость. Часто улыбается, шутит. Умеет элегантно обидеть.

В его другой, тайной жизни ему не до шуток. Там он не обижает, а убивает. Там он лишен чувства юмора. Его тайная жизнь полна пафоса, изобилует символическими знаками, посланиями. Молоха можно назвать сектантом-одиночкой, и если рассматривать его внутренний мир с этих позиций, то его идеология близка к русскому скопчеству.

Секта скопцов появилась в России в середине восемнадцатого века. Члены ее, не только мужчины, но и женщины, добровольно кастрировали себя, полагая, что полностью очищаются от греха, исключают саму возможность грешить. После обряда кастрации члены секты приобщались к “тайне”, знание которой давало неограниченную власть над людьми, дар творить чудеса, исцелять, предвидеть и т. д.

Молох – фанатик-кастрат по своей природе, но с высоким уровнем мужских гормонов. Внешне он полноценный мужчина, с сильным либидо, но лишенный возможности удовлетворить половое влечение. В качестве компенсации он создал фетиш из своей мужской ущербности, и это развилось в бредовую идею о некоей особой миссии. Выстраивал собственные философские концепции, свою ущербность пытаясь превратить в сверхценную идею чистоты.

Не исключено, что за долгий период, между первым убийством и нынешними, случались еще эпизоды и даже серии, совершенно латентные. На мой взгляд, необходимо поднять нераскрытые дела с середины семидесятых до конца девяностых, те, что связаны с убийством детей школьного возраста и подростков (раздевание, удушение руками, отсутствие следов изнасилования). Территория – Московская область. Место преступления – лес, роща. Время – весна с середины марта, лето, ранняя осень. Поздний вечер, ночь. Периоды полнолуния. Стоит обратить особое внимание на причины, по которым подобные преступления оказались нераскрытыми. Не исключено, что преступник связан с правоохранительными органами и имел возможность влиять на ход следствия.

Убийства носят ярко выраженный ритуальный характер. Раздевание, “омовение” маслом со сладким запахом (миропомазание). Отрезание пряди (символический постриг при крещении). Но также очевидный элемент фетишизма (отрезанную прядь уносит с собой и наверняка хранит).

В редких случаях, когда безнадежная импотенция сочетается с высоким уровнем мужских гормонов и мощным либидо, психозы неизбежны.

Молох – сильная личность, с высоко развитым интеллектом и самообладанием. Многие годы он справлялся со своими внутренними проблемами, но в определенные моменты срывался. Последнюю серию могли спровоцировать тексты и картинки порнографического содержания с явным садистским уклоном, обнаруженные в Интернете (сайт Марка Молоха). Возможно, именно оттуда убийца взял идею поливать трупы детским косметическим маслом (см. рассказ “Надежда” М. Молоха).

Не исключено, что убитые подростки участвовали в съемках порно, занимались проституцией и были куплены убийцей у сутенеров. Это смыкается с идеей миссионерства и объясняет, почему дети добровольно садились в машину к убийце. Это также объясняет, почему никто не заявил о пропаже детей, не откликнулся, когда по телевидению и в прессе были показаны их портреты, описаны приметы.

Поскольку индустрия детского порно и детской проституции сегодня в России развита чрезвычайно и продолжает развиваться практически безнаказанно, угрожающими темпами, серия “Молох” будет иметь скорое продолжение.

Убийца – паранойяльный психопат. Миссионер с манией величия. Хитер, осторожен. Чрезвычайно опасен».

Дима Соловьев сидел один в кабинете и читал поисковые профили Молоха, составленные несколькими специалистами. Он сохранил их в своем компьютере. Последний, написанный доктором Филипповой, по мнению ее коллег, никуда не годился. Слишком нетипичный получился у нее серийник.

– Таких в России не бывает – говорили ей.

Миссионеры-интеллектуалы с собственной философской концепцией встречаются иногда в США и в Западной Европе, и то крайне редко. А наш российский среднестатистический маньяк туп и необразован, имеет одну или несколько судимостей, низкий социальный статус, отталкивающую внешность, одевается кое-как, за собой не следит, моется редко, воняет, глаза у него злые, затравленные, речь примитивная, словарный запас минимальный. И вообще, он больше похож на обезьяну, чем на человека.

Оля совершенно не умела отстаивать свою точку зрения. Она легко сдавалась. На все замечания и даже насмешки коллег смиренно отвечала: да, наверное, вам видней.

Она была уверена, что в случае с убийцей трех неопознанных подростков пусковой механизм сработал при помощи детского порно в Интернете. Порнограф Марк Молох в одном из своих опусов рассказывал, как герою импотенту удалось вызвать эрекцию только благодаря маслу для младенцев, когда он стал лить его на убитую девочку.

– Не могу больше, – говорила Оля, – читать, думать, выстраивать конструкции, не могу.

Именно здесь, у Димы в кабинете, полтора года назад, она призналась, что собирается уходить из судебной психиатрии.

– Еще немного, и я свихнусь. Я сама стану маньячкой, разыщу этого порнографа и убью его. Или, чтобы работать дальше, мне надо убить что-то в самой себе.

Она плакала. Он знал ее с семилетнего возраста и ни разу не видел, как она плачет.

Был небольшой период, когда они почти не расставались. «Немножко женаты», как выразился проницательный Гущенко.

– Вы очень подходите друг другу, – сказал профессор.

Так хотелось огрызнуться: не ваше дело.

Никому никогда Дима не позволял лезть в свою личную жизнь. Конечно, для великого и могучего Гущенко секретов не было. Оля рассказывала, как он заставлял каждого члена своей команды вспоминать самые острые переживания детства, юности. Многих гипнотизировал, чтобы расслабились и вернулись к старым подсознательным фобиям.

«Она ему о нас рассказывала? Я что, ее фобия?» – подумал Дима.

Все, что касалось его отношений с Олей, как будто возвращало его на двадцать лет назад. Он становился обидчивым и подозрительным, как мальчишка.