Текст книги "Вечная ночь"

– Не за что. Считай, что это просто информация к размышлению, как говорил за кадром моего любимого фильма мой любимый актер. Вот ты и подумай, поразмышляй на досуге. Что, если Анатолий Пьяных убивал бедных агнцев, чтобы спасти их чистоту, отправить прямиком на небеса? Что, если убивал не Пьяных, и настоящий давыдовский душитель до сих пор жив? Найди Грошева. Только очень осторожно. У него огромные связи, на самом верху.

– Вы что, думаете, это мог быть он? Он – душитель? Он – Молох?

– Не знаю. Я уже старый. Думай ты, Дима. Ладно, не расстраивайся, сейчас я тебя действительно слегка взбодрю. – Старик, как фокусник, достал из кармана фланелевой домашней куртки граненый флакон и поставил на стол. – Духи твои из частной коллекции парфюмерного дома «Матерозони» в Риме. Эта фирма двести пятьдесят лет составляет на заказ индивидуальные ароматические композиции. Флакончик твой стоит, вероятно, бешеных денег. На этикетке есть адрес и телефон. Кроме того, имеется индивидуальный номер заказчика. Дальше я разыграл маленький спектакль. Я позвонил по этому телефону. Стал врать на своем дурном английском, будто бы в аэропорту нашел дорогую дамскую сумочку. Внутри большая сумма денег, но никаких документов. Только косметика, щетка для волос, шоколадка и флакон духов. Как порядочный человек, я хотел бы разыскать владелицу и вернуть ей пропажу.

– Гениально, – улыбнулся Соловьев.

– Не перебивай меня. Потом будешь аплодировать. Представь, для того чтобы произнести этот текст, мне пришлось сначала залезть в русско-английский словарь. Впрочем, я мучился не долго. Почти сразу трубку взяла барышня, которая отлично говорит по-русски. Оказывается, основной контингент клиентов дома «Матерозони» – русские. Ну кроме, конечно, голливудских звезд и дюжины каких-то несчастных американских и греческих миллионеров. Так вот, Дима. Владелица этого аромата тоже оказалась русской.

Повисла пауза. Старик возбужденно пыхтел. Съел конфету, встал, налил воды в чайник. Дима еще раз рассыпался в благодарностях.

– Синьора Зоя Зацепа, – торжественно произнес старик, – раньше постоянно жила в Риме. Ее муж был дипломатом, работал в посольстве. Теперь они живут в Москве, но в Рим приезжают часто. Любезная барышня дала мне адрес и телефон их квартиры в Риме, итальянский мобильный синьоры и еще московский. Вот, я все тебе записал.

* * *

Странник сидел в машине и наблюдал, как перекидывает карты электрический клоун на фасаде казино. Он нарочно задержался здесь. Воспоминания питали его дополнительной энергией. Он чувствовал себя непобедимым. Гоминиды, тупые животные, никогда не разгадают его тайну. Каждый из них видит и слышит только себя. Им надо заполнять эмоциональные пустоты, разукрашивать свой бесцветный мир искусственными цветными огнями, добиваться острых ощущений с помощью азартных игр, алкоголя, наркотиков, громкой музыки.

Даже те из них, кто занимается вроде бы серьезными делами – наукой, бизнесом, искусством, все равно не могут выбраться из капсулы собственного убогого «я». В пространстве вечной ночи все работает на уничтожение. Самые полезные и разумные игрушки в руках гоминидов становятся вредными и опасными. Бомбы, вирусы, дырки в атмосфере – вот их наука. Войны, безработица, нищета – вот их бизнес.

В основе их так называемого высокого искусства – грязь и мерзость. Классические греческие трагедии описывают порок и безнравственность, ибо ничто иное гоминидов не интересует. Символ эпохи Возрождения Леонардо выкапывал трупы и препарировал их, чтобы достичь совершенства в изображении тел гоминидов.

Клоун перекидывал карты. Реклама притягивала взгляд и навевала воспоминания. Всего сутки назад он ждал здесь самку, боялся, что она не придет. Если бы она не пришла, Странника бы, наверное, разорвало изнутри.

Двадцать четыре часа прокрутились назад с бешеной скоростью. Странник давно научился поворачивать время вспять и видеть прошлое как настоящее.

Самка перебегала дорогу. Ладони его стали мокрыми. Сквозь гул машин, сквозь грохот собственного сердца он слышал голос ангела. Это был уже не плач, ангел звал Странника, вел самку прямо к нему. Ангел чувствовал скорое освобождение и ликовал. Самка не могла сопротивляться, ноги сами несли ее к машине.

Но вдруг что-то произошло. Она исчезла.

Только что он видел ее силуэт, тонкие ноги в джинсах, ядовито-зеленая куртка, такая яркая, что светилась в темноте, словно пропитанная фосфором. Он лишь моргнул, а ее уже нет. Куда она делась?

Он подождал несколько минут, пытаясь унять дрожь. Промокнул бумажным платком вспотевший лоб, вытер ладони. Закурил, тут же загасил сигарету. Самка не появлялась. Странник коротко просигналил. Никакого результата. Он точно знал, что она где-то здесь, рядом. Он слышал зов ангела, который жил в ней, он чувствовал кожей ее присутствие совсем близко. Казалось, даже запах ее проникает сквозь стекла.

Он просигналил еще, выкурил сигарету, потом опять просигналил. И она появилась. Взглянув ей в лицо, он понял: только что в сквере она встречалась с кем-то и разговор был ей неприятен. Глаза тревожно блестели. Он спросил, в чем дело. Она долго молчала и заговорила, когда они выехали к окраинам.

Сейчас, когда все уже случилось и прошли сутки, он понимал, что сорваться ничего не могло. Связь между ним, Странником, и ангелом, который зовет его на помощь, возникает задолго до того, как происходит в вечной ночи реальная их встреча.

В голове у него зазвучал высокий детский голос, так ясно, словно он прокручивал магнитофонную запись.

– Это никто. Просто учитель русского и литературы. Привязался, старый дурак.

Девочка нервничала. Страннику это не нравилось. Ее не должны занимать мелочи. Она обязана осознать важность предстоящего момента.

– Успокойся. Ты же сказала ему, что он ошибся.

– Он не поверил. К тому же…

– Что?

– Нет. Ничего. Вдруг он расскажет в школе или маме позвонит?

– А что он за человек?

– Не знаю. Учитель. Наш классный руководитель. Борис Александрович Родецкий. Старый. Кажется, заслуженный какой-то. Типичный отстой. Никогда бы не подумала, что он шныряет по Сети, интересуется порнушкой.

– У тебя есть его номер?

– Зачем?

В темноте глаза ее настороженно блеснули.

– Ну я мог бы позвонить ему, сказать, что я твой близкий родственник, дядя например.

– У меня нет никакого дяди!

– Но он же этого не знает. Допустим, я долго работал за границей, вернулся и хочу с ним встретиться, поговорить. Пусть он мне расскажет. Мне, и больше никому. Я попрошу его об этом.

Она замолчала надолго. Он не торопил ее. Если она согласится, значит, между ним, Странником, и ею, маленькой самкой, установились по-настоящему доверительные отношения. Именно это и нужно. Она должна расслабиться.

– А вообще, ты знаешь, это неплохая идея. Можешь сказать, что ты мамин старший брат. И если какие-то проблемы, пусть тебя вызывают в школу. Допустим, вы с мамой много лет в ссоре, что-нибудь в этом роде. Слушай, как прикольно! Обожаю вешать лапшу на уши! – Она засмеялась.

Ее смех резанул по сердцу. Он напомнил ему смех той, первой девочки, с которой все началось. Странник не мог слышать смеха. Все внутри пылало, кипело, казалось, голова лопнет от напряжения. Но он отлично владел собой и только ласково улыбнулся самке.

Она перестала смеяться, задумалась.

– А если все раскроется? Допустим, мама явится на родительское собрание, этот старый пень скажет: вот, звонил ваш брат. И что тогда?

– Твоя мама часто ходит на собрания?

– Нет. – Она опять замолчала.

Он не стал ее уговаривать. Он никогда никого не уговаривал. Минут через пять она протянула ему свой телефон.

– Вот его номер. Запишешь?

– Запомню.

И вдруг его прошиб пот. Перед глазами возник розовый мобильный телефон в руках Жени, светящийся в темноте экран. Как же он мог упустить это из виду? Все предусмотрел. А про телефон забыл! Она держала его в руке, когда они вышли из машины.

– Здесь живет сторож, я должен взять у него ключ от дома.

– Но здесь же лес!

– По тропинке самый короткий путь. Сейчас увидишь. Пошли.

– Нет уж. Я лучше подожду в машине. Холодно.

К этому моменту напряжение в нем достигло высшей точки. Потребовались огромные усилия, чтобы ничем себя не выдать и убедить ее выйти. Один неверный жест, одно неправильное слово, и она могла побежать, закричать, остановить какую-нибудь из проезжавших машин.

– У сторожа овчарка ощенилась. Семь щенков, и все такие симпатичные. Я хочу взять одного, но не могу выбрать. Нужен твой совет.

Сработало. Она пошла с ним. Поднялись на холм, потом спустились в низину. Он заранее изучил это место и знал точно, что с шоссе ничего не видно и не слышно.

Вероятно, телефон она выронила, когда попыталась убежать. Да, она успела побежать и даже крикнула.

«Ну и что? Они нашли телефон, легко и быстро установили ее личность. Однако последний, с кем она разговаривала, – ее учитель. Родецкий Борис Александрович. Я видел, как она нашла его номер в списке входящих. Значит, все верно. Круг замкнулся».

Легкий стук в стекло заставил его подпрыгнуть на сиденье. Он увидел темный мужской силуэт, белое пятно лица.

– Извините, вы кого-то ждете?

Он хотел тут же отъехать, не вступать в диалог, но обнаружил, что почти заперт. Чтобы выехать и никого не задеть, надо очень медленно пятиться задом, потом аккуратно развернуться. Небольшая площадка перед казино заполнена машинами. Он так глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил, когда они успели понаехать.

Охранник казино знаками показывал, чтобы он приспустил стекло.

– У нас сегодня ночью частная вечеринка, – сказал охранник с вежливой улыбкой, – вы не могли бы отъехать?

– Я бы с удовольствием, но для этого нужно отогнать вон тот «Опель». – Ему удалось мгновенно прийти в себя и ответить улыбкой на улыбку.

Через три минуты «Опель» отогнали. Странник выбрался из затора, объехал квартал и нашел подходящее место для парковки.

* * *

– Она не ставит чисел, только время суток. Только ночь, – бормотал старый учитель. – Сколько раз я замечал, что она спит на уроках? Да, ей постоянно хочется спать. И все равно она садится писать свой дневник. Глаза слипаются, буквы прыгают. Почерк у нее ужасный. Почерк человека на грани нервного истощения. Или уже за гранью? Жизнь этого ребенка – вечная ночь, адская, ледяная, бесприютная, населенная плотоядными чудовищами, киборгами, биороботами. К кому же она все-таки спешила в воскресенье вечером? К своему V. или к безымянному киборгу-профессору? Кто ждал ее в машине и нетерпеливо сигналил ей? Два коротких гудка, один длинный.

Он вдруг ясно представил, как Женя кидает монету, как хочется ей, чтобы выпал «орел». Но трижды выпадает «решка».

Когда мне страшно, я наглею. Веду себя, как последняя оторва.

«Конечно, ей стало страшно, что учитель знает и всем расскажет. Бедная, бедная девочка! Только пятнадцать лет! Какой-то Ник, пожилой иностранец, спал с ней почти два года, за деньги. А этот “V.”? Ему за сорок. И тоже спал с ней. Чем же он лучше других, которые ее покупали? Но она любит его, она хочет родить от него ребенка. Он первая ее любовь, из тех, что помнится потом всю жизнь. Конечно, она придумала его себе, создала принца. Наверняка тот еще мерзавец. У девочки совершенно изломанная психика, столько всего происходит с ней страшного, патологического. И никого рядом. Ни души. Кроме этого ее дневника, ни одного полноценного собеседника.

Впрочем, возможно, я просто отсталый мамонт. Ископаемое, окаменелость из другой эпохи. Мне только кажется, что детство должно оставаться детством, что порнография – это мясная лавка, в которой вместо туш животных продаются тела живых людей, детей, маленьких девочек и мальчиков. Мораль, сострадание, простая чистоплотность давно устарели и никому не интересны, кроме таких, как я, ископаемых. Хотя все это уже было, в разных вариантах повторялось на протяжении всей истории человечества. Рабовладение, языческий Рим, кровавый и развратный, потом инквизиция, эпоха Ивана Грозного в России. Французская революция, русская революция, Гражданская война, сталинские репрессии, Третий рейх, концлагеря. Разве сегодня хуже, страшней?»

Борис Александрович бродил по квартире, шаркал разношенными тапочками, бормотал, говорил с самим собой. Опять стало покалывать сердце.

«Сейчас только не хватало приступа. Надо сходить в поликлинику, с сердцем не шутят. И еще надо отправить письмо сыну. Ему, пожалуй, можно все рассказать, просто поделиться. Очень трудно одному с этим черным ужасом внутри. Как там у нее в дневнике? Технология будущего. Технология прошлого. Технология ада. Да, пожалуй, этот Марк опасней клиентов, которые пользуются детьми. Для них, педофилов, можно найти хотя бы слабые зыбкие оправдания: они больны, не властны над своей похабной страстью.

Есть гениальная книга, возможно, самая гениальная из всего, что написано в двадцатом веке. И в ней, в этой книге, – эстетическое оправдание педофилии. После “Лолиты” мир стал другим. Каждый отдельный человек, прочитав ее, становится другим. Сколько мужчин находит в себе черты Гумберта, с ужасом или с радостью, кому как дано? Сколько женщин, чье детство замарано вкрадчивым вожделением этих Гумбертов, узнает в погибшей нимфетке себя?»

Еще давно, когда впервые попала ему в руки «Лолита», Борис Александрович испугался: вдруг и в нем есть жуткая, убийственная страсть? Раньше ему такое просто в голову не могло прийти. Но ведь и раковая опухоль вначале растет незаметно, без боли, без очевидных симптомов. Она уже есть, а человек живет, как прежде, и не знает, что обречен.

После «Лолиты» он поймал себя на том, что совсем иначе стал смотреть на девочек в школе. Вот эта – нимфетка, а эта – нет. Ну и что? Любая девочка, будь она тысячу раз нимфетка, все равно дитя. Тронуть ее или даже просто посмотреть с вожделением – это хуже, чем убить.

Вы что, лазаете по порносайтам?

«Нет, не лазаю! Попал случайно. Мой компьютер завис. Я не собираюсь оправдываться. Я ни в чем не виноват. Всю жизнь работаю с детьми, и никогда, никто не посмел меня заподозрить…»

Несколько минут Борис Александрович сидел неподвижно, слушая странную мертвую тишину.

У Данте последний, девятый круг ада наполнен не огнем, а холодом. Там, на дне преисподней, «синели души грешных изо льда». Ледяная вечная ночь.

 
Затем что слезы с самого начала,
В подбровной накопляясь глубине,
Твердеют, как хрустальные забрала.
 

Строки из «Божественной комедии» он произнес вслух, нараспев, и сам испугался, как гулко и грозно они прозвучали.

В последний, девятый круг, туда, где сам Люцифер, «мучительной державы властелин грудь изо льда вздымал наполовину», на самое дно преисподней, падают души еще живых людей. «Он ест, и пьет, и спит, и носит платья». Да, это как раз о нем, о порнографе. Надо быть заживо мертвым, чтобы продавать и покупать детей.

И вдруг тишину разорвала телефонная трель. Он сильно вздрогнул, бросился к аппарату, по дороге опрокинул стул и больно стукнулся коленкой о дверной косяк.

– Алло. Добрый вечер. Можно попросить Бориса Александровича? – произнес в трубке незнакомый мужской голос.

– Да. Я слушаю.

– Борис Александрович, здравствуйте. Извините за беспокойство. Меня зовут Михаил Николаевич. Я дядя вашей ученицы, Жени Качаловой.

Глава восемнадцатая

Шофер попался молчаливый, и это было очень кстати. Сорок минут пути до «Останкино» доктор Филиппова проспала. Не раздумывая, сняла влажные сапоги, вытянула ноги на заднем сиденье и вырубилась. Но и во сне она продолжала скользить по натянутому канату.

В детстве у Оли была страсть – лазать по деревьям, перемахивать заборы разной степени сложности, но главное – ходить по узким бревнам, перекладинам, парапетам.

По дороге в школу было несколько оградок. Первая, тонкая, но вполне примитивная, вокруг газона. По ней Оля пролетала легко, на цыпочках, ни разу не качнувшись. Огороженный газон прятался в самой глубине большого двора, который заканчивался дореволюционным домом. Дом был такого же мышиного цвета, как старая школьная форма у мальчиков. Вверх по фасаду ползли каменные лилии. Тонкий каменный плющ обрамлял окна первого этажа и входную дверь. На нижней ступеньке высокого крыльца сидела на складном брезентовом стуле дворовая сумасшедшая старуха Слава Лазаревна. Зимой и летом, в любую погоду – в синем пальто с облезлым собольим воротником. Лапки и мордочка соболя покоились на суконной груди. Если подойти близко, можно было разглядеть стеклянные глаза-бусины. Когда старуха кричала и размахивала руками, мертвый зверь шевелился, глаза-бусины блестели.

Голову старухи всегда покрывал малиновый шерстяной платок. Такими же малиновыми были накрашенные губы и нарумяненные щеки. Брови, две жирные дуги, она рисовала черным карандашом на голой коже. Все дети во дворе считали ее ведьмой и называли Славушкой. Славушка могла ходить, но с крыльца никогда не спускалась. Сидела и орала.

В нескольких метрах от дома с лилиями тянулась ограда, отделявшая часть двора от переулка. Довольно широкая труба, облупленная, шершавая. По такой каждый дурак пройдет, не глядя. Но фокус в том, что надо было сделать это на глазах у ведьмы, под ее хриплый крик, под проклятья, совершенно бессмысленные и оттого еще более страшные. Ведьма проклинала каждого ребенка, который появлялся в поле ее зрения. Проклинала насмерть, и мертвый соболь кивал головой, лапы крупно дрожали, как будто дирижировали.

Одна из секций ограды отломалась от столбика и качалась под ногами. На этой отломанной трубе Оля балансировала нарочно долго. Она пыталась победить страх перед сумасшедшей старухой.

Оля была нервным ребенком, с сильно развитым воображением. Она боялась темноты, боялась замкнутого пространства лифта. Она весила слишком мало, лифт не хотел ее везти. Свет в кабинке гас. Чтобы лифт поехал, приходилось несколько раз сильно подпрыгнуть, а потом сесть на корточки. Прыгая, она чувствовала, что подвижный пружинистый пол сейчас провалится. Ей часто снилось, как она висит над шахтой, вцепившись пальцами в металлическую сетку. Пальцы порезаны, кровь течет, еще немного, и она сорвется.

Конечно, можно было ходить пешком по лестнице на девятый этаж, но Оля хотела победить страх и нарочно ездила в лифте одна.

Еще больше лифта она боялась толпы. Однажды, когда ей было шесть лет, они вместе с бабушкой поехали в гости к бабушкиной подруге. Подруга только что получила квартиру в новостройке, на самой окраине Москвы. Был конец мая, стояла невероятная жара. Когда они возвращались домой, небо почернело. До ближайшего метро ходил автобус. На остановке постепенно собиралась толпа, а автобус не появлялся. И почему-то не было ни одной машины. Пустое шоссе. Черное небо. Вспышки молний. Открытое пространство и пластиковый кубик остановки, к которому бежали через пустырь от новостроек все новые люди.

Хлынул дождь. Коробка была забита людьми, и казалось, пластиковые стенки вот-вот лопнут. Ливень бил по плоской прозрачной крыше. Олю с бабушкой втиснули в самый центр коробки, в гущу толпы. Бабушка обняла Олю, прикрыла собой, все повторяя: «Осторожней, здесь ребенок». Но никто ее не слышал.

Когда подъехал наконец автобус, толпа ринулась к нему, а он был уже полный. Бабушка каким-то чудом умудрилась удержаться на ногах и вырваться вместе с Олей из толпы. Люди давили друг друга, отталкивали локтями, у какой-то женщины выпал из рук плащ, и тут же на него наступили, втоптали в грязь, она закричала так, словно он был живым существом, и Оле вдруг показалось, что плащ правда живой, ему больно.

Все люди на остановке, молодые и старые, мужчины и женщины, стали, как дворовая ведьма Слава Лазаревна. Они орали, проклинали и ненавидели друг друга.

– Не война, – повторяла бабушка, – не эвакуация. С ума сошли. Подумаешь, дождик.

Автобус уехал. Те, кто не успел влезть, еще немного покричали и успокоились. Через несколько минут подоспели сразу два автобуса, почти пустые. Оле потом долго мерещились искаженные злые лица, вспышки молнии, крики, втоптанный в грязь плащ.

Но все-таки самым главным ее детским ужасом оставалась Слава Лазаревна, таинственная ведьма с нарисованными бровями. Говорили, что много лет назад ее ограбил и чуть не убил собственный сын, еще рассказывали, будто бы в молодости она работала воспитателем в детской колонии, страшно издевалась над малолетними преступниками, а они над ней. Несколько поколений детей, выросших в этом дворе, передавали друг другу разные истории о Славушке. Одна девочка подошла к ней совсем близко, хотела потрогать лапку соболя. Ведьма прокляла ее каким-то особенно страшным проклятьем, и девочка попала под машину. Один мальчик обстрелял старуху жеваной бумагой из трубочки, а потом заболел менингитом и умер.

– Она просто больной человек, – объясняла Оле мама, – несчастная, одинокая, совершенно безобидная старуха. Детей своих у нее никогда не было. Раньше она работала диспетчером в домоуправлении. Привыкла следить за порядком во дворе, вот и орет, когда кто-то рисует на асфальте, играет в «ножички», топчет клумбы, ходит по оградам.

«Микрик» подъезжал к зданию телецентра, а доктор Филиппова все еще шла во сне по канату. Когда машина затормозила, Оля сильно вздрогнула. Ей показалось, что она сорвалась и летит вниз.

– Пожалуйста, просыпайтесь, мы уже приехали.

Смущенный голос водителя окончательно разбудил ее. Она стала быстро надевать сапоги.

* * *

– Наверное, будет удобнее, если я просто подъеду к вам домой.

Голос у Михаила Николаевича, дяди Жени Качаловой, был настолько приятный, спокойный, что старый учитель, еще не видя его, уже проникся к нему доверием. Но главное, звонок этот, прозвучавший так вовремя, вывел Бориса Александровича из нервного ступора. Теперь ситуация не казалась безнадежной. Появился взрослый разумный человек, близкий родственник, с которым можно поговорить, на которого можно хотя бы отчасти переложить груз ответственности за девочку.

«Отдать ему дневник? Или не стоит? Не лучше ли все-таки еще раз попытаться поговорить с Женей?»

Он вдруг подумал: если Женя действительно решила покончить с этим кошмаром, не надо отдавать дневник дяде. Что, если дядя вообще ничего не знает о съемках в порно, о проституции и беседовать с учителем собирается о чем-то совсем другом? О дополнительных занятиях, например. Об успеваемости и частых пропусках. Для него Женя – просто пятнадцатилетняя девочка, племянница, которая растет без отца. Им, родственникам, еще предстоит узнать новость о ребенке, о бескорыстном гении V.

Совсем недавно считалось, что беременность в пятнадцать лет – это позор, катастрофа. Оказывается, есть вещи куда более страшные. Наверное, будет лучше, если известие о беременности Жени станет для ее родных самым сильным потрясением. А все прочее останется за скобками. Девочка решила начать новую жизнь. Ну и слава богу. Возможно, ей даже удастся забыть. У детей память короткая, особенно на плохое. Но если узнают родственники, они вряд ли дадут забыть. Информация такого рода имеет свойство зависать в пространстве, как ядовитый газ, и просачиваться сквозь стены.

«Нет, не дам я этот дневник никому, кроме Жени, – решил Борис Александрович, – и дяде этому ничего не скажу, если сам не спросит».

Старый учитель разложил в две стопки тетради с проверенными и непроверенными сочинениями. Дневник Жени убрал в ящик, вздрогнул от неожиданности и больно прищемил палец, когда позвонили в дверь. Два коротких звонка, один длинный.

* * *

У главного подъезда «Останкино» толпились продрогшие возбужденные подростки. Моросил холодный дождь, у многих намокли волосы и одежда, влажные бледные лица лоснились в фонарном свете. Нарочито громкий смех, мат. Было ясно, что стоят они здесь давно, возможно, с самого утра, ждут своей очереди, чтобы участвовать в очередном конкурсе, спеть и сплясать, получить свой маленький шанс приобщиться к миру шоу-бизнеса. От них пахло пивом, сигаретным дымом, жвачкой, озоном. Вокруг них воздух был пронизан электричеством, мелькали острые искры.

Шофер остался в машине. Оле предстояло одной пройти сквозь толпу. Администратор программы ждал ее внутри, у поста милиции. В тот момент, когда она входила в стеклянные двери, как раз позвали внутрь очередную порцию конкурсантов. Они ринулись вперед, Олю пару раз толкнули. У нее закружилась голова, ослабели ноги. Она чуть не упала и ужасно испугалась. Рядом, у самого уха, запыхавшийся девичий голос произнес:

– Светка, подожди, правда, что ли, Качалова в жюри не будет?

– Конечно. Ты что, не знаешь? У него дочку убили.

Две девочки лет четырнадцати застряли в толпе, возле доктора Филипповой. Та, которая только что спросила о Качалове, услышав ответ, застыла с раскрытым ртом.

– Что? Нет, подожди, его дочка, Женя Качалова, которая в клипе снималась, она в нашей школе учится, в параллельном классе.

– Вот ее и убили.

– Да ладно, брось! Я ее видела в школе, совсем недавно. А кто, почему?

– Вроде маньяк. Или кто-то с папашей счеты свел. Там что угодно может быть. Такие бабки крутятся, жуть! Вообще, она сама допрыгалась. Говорят, она с Вазелином тусовалась, а вокруг него всяких психов, наркоманов полно.

Толпа двинулась, загалдела, Олю оттеснили от девочек.

«Вот, пожалуйста, сразу несколько версий, – подумала Оля, – месть, шантаж либо то, что называется на языке криминалистов и судебных медиков “смерть, связанная с образом жизни”. Так говорят о бомжах, проститутках, наркоманах. Дочь певца Качалова, конечно, не бомжонок. Но проституцию и наркотики исключать нельзя. А если сработал подражатель? Почему нет? Столько шумихи было в прессе, а прошло всего полтора года. Там, где убиты три подростка, может появиться и четвертый. Деньги в шоу-бизнесе крутятся гигантские, в том числе и криминальные. Этот Качалов на эстраде давно, еще с конца семидесятых, наверняка успел обрасти сомнительными связями. Кому-то понадобилось убить его ребенка? Полный бред! Даже самые страшные бандиты редко идут на такое. Могут похитить, шантажировать. А убить, да еще с инсценировкой – зачем?»

Толпа подростков застряла в проходе. Милиционеры пропускали их по одному, сквозь рамку металлоискателя. Две девочки, обсуждавшие убийство, как два тарана, врезались в гущу и уже были внутри. Оля выбралась из толпы, и тут рядом с ней возникла долговязая тощая фигура в камуфляжных шароварах и зеленой футболке. Длинные желтые волосы падали на лицо.

– Вы доктор Филлипова? Я администратор «Тайны следствия». Пойдемте со мной.

Больше он не сказал ни слова, повел ее через холл к лестнице, шел так быстро, что Оля едва поспевала за ним. В коридорах под ногами хлопали плиты, низкие потолки давили, холодный синюшный свет делал лица мертвенно бледными. Несколько раз пришлось пробиваться сквозь толпы гостей ток-шоу. Оля постоянно натыкалась на кого-то, поскольку в голове у нее сам собой звучал очередной диалог с Молохом. То есть пока это был только монолог. Она задавала вопросы и не получала ответов.

«Как ты мог оставить мобильный телефон на месте преступления? Ты теряешь форму? Мало того что впервые удалось идентифицировать жертву, она еще оказалась дочерью знаменитости. Ты знал об этом? Ты хотел убить именно ее, эту конкретную девочку, Женю Качалову? Раньше личность жертвы не имела для тебя значения. Только внешний образ, возраст, принадлежность к порноиндустрии. Даже пол ребенка был тебе безразличен. Две девочки и мальчик. Две нимфетки и фавненок. Теперь еще одна нимфетка. Ты рисковал сознательно? Хочешь вступить наконец в диалог? Или ты после полутора лет бездействия сорвался, и тебе наплевать, что, зная личность жертвы, будет легче тебя найти? Веришь в свою неуязвимость? Кстати, ты не знаешь, кто такой Вазелин? Что-то очень знакомое. Нет, ты не знаешь. Зато я вспомнила».

Администратор двигался вперед на своих журавлиных ногах, расчищая Оле дорогу, довел до гримерной и исчез.

Гример, женственный юноша, приветствовал ее застенчивой улыбкой и дрожью накрашенных ресниц.

– Ну что, будем личико делать? – пропел он тоненько, цапнул Олю пальцами за подбородок, приподнял ее лицо вверх, повернул направо, налево, отпустил, красиво взмахнул пеньюаром и надел его на Олю, туго стянув у шеи.

Рядом в зеркале отражалось лицо ведущего, Миши Осипова. Его тоже гримировали, и, чтобы не терять времени, он принялся выкладывать доктору Филипповой всю информацию, добытую его командой.

На столике, обсыпанные розовой пудрой, лежали фотографии убитой девочки. Их купили у корреспондента ежедневной новостийной программы, который первым оказался на месте преступления. Фотографии были не очень качественными, но Оля разглядела характерный блеск кожи от масла, длинные волосы, скрученные в косицы-дреды, гладко выбритый лобок.

Пару раз в кадр попало лицо Димы Соловьева. Изображение получилось смазанным, но Оля заметила, какой он хмурый и сосредоточенный.

– У Качалова шесть детей, от разных жен. Женя снялась в клипе. Может, вы даже видели, его часто крутят. Называется «Котенок, не грусти».

– Нет, я не видела.

– Мы его пустим как заставку к программе. Вы посмотрите. А кто такой Вазелин, знаете?

– Знаю. Пару месяцев назад ко мне попал мальчик с острым психозом, фанат этого певца. – Оля нахмурилась, и тут же гример похлопал ее по лбу.

– Вы мне мешаете!

– Извините, – улыбнулась Оля, и гример слегка шлепнул ее по губам.

– Опять мешаете. Можете три минуты не шевелить лицом? И глаза закройте.

Оля подчинилась, замолчала, опустила веки и вдруг почувствовала, что засыпает. День был долгий, тяжелый. Сейчас десять вечера, она на ногах с половины восьмого утра.

– Вы серьезно? К вам попал фанат Вазелина? Слушайте, это ужасно интересно! А можно чуть подробней? – донесся до нее голос Миши.

– Пожалуйста. – Оля старалась говорить как чревовещатель, не шевеля губами. – Мальчик Марик, ребенок из интеллигентной московской семьи. Восемнадцать лет. Наркотическая зависимость с четырнадцати. Вся жизнь в ночных клубах. Энергетические напитки и экстази. В итоге нервное истощение, попытка суицида. Он меня в первые дни замучил песенками про кровь, кал и человеческий ливер. Кажется, он все его песни знал наизусть. Но потом забыл, впал в младенчество, как будто начал жить заново, набело.

– Как вам тексты?

– Гадость. Я сначала думала, что Марик бредит в рифму.

– Можете оценить эти тексты как врач? Вы считаете, Вазелин здоров психически?

– Миша, я никогда его не видела. Как я могу поставить диагноз?

– Но ведь это явная патология – все время петь про кровь, испражнения, трупы, перерезанные глотки, отсеченные конечности. К тому же он не сочиняет ничего своего. Он берет чужие, живые песни и делает из них свои, мертвые. Как вы думаете, человек, который описывает изощренные садистские убийства в таком издевательски пародийном тоне, сам способен убить? Он все время думает об этом, фантазирует. Разве не могут его фантазии стать реальностью?