Текст книги "Вечная ночь"

Глава четырнадцатая

Дима Соловьев сидел в своем кабинете над кипой протоколов допросов свидетелей, механически пробегал глазами строки и опять, как полтора года назад, не мог найти ни одной зацепки.

Он вдруг вспомнил, как в девяносто восьмом парадоксальная версия профессора Гущенко, что серийный убийца, который режет проституток в Калининградской области, и аноним кляузник, который звонит в прямые эфиры на местное радио, телевидение, возмущается падением нравов, распущенностью молодежи, требует принять срочные меры, – одно лицо.

Кирилл Петрович предложил устроить ток-шоу на местном телевидении, поговорить в прямом эфире на темы, волнующие анонима. Он был уверен, что аноним позвонит. Действительно, позвонил. Стал высказываться по теме. Гущенко тут же понял, что это он, вступил с ним в диалог и держал на связи столько, сколько нужно было, чтобы определить его местонахождение.

Уже во время разговора профессору Гущенко удалось добиться от маньяка косвенного признания.

– А вы, – спросил Гущенко, – лично вы что-нибудь делаете, чтобы очистить общество от скверны?

Маньяк распалился. Его впервые слушали по ту сторону экрана, с ним говорили серьезно и уважительно.

– Я не сижу сложа руки, – кричал он, – я борюсь со злом! Это главная цель моей жизни.

– Да, у вас великая цель. Вы сильная личность, вы честный благородный человек. Я не спрашиваю о методах вашей борьбы, но скажите, чувствуете ли вы, что она имеет реальные результаты?

– Чувствую. Знаю. Результаты есть.

– Какие же?

– Я преподал этим сукам хороший урок, как надо себя вести, теперь они по крайней мере боятся! Каждая шлюха знает, что с ней будет! Карающий меч настигнет каждую, каждую! Я докажу всему миру, кто я такой! Мое место в Кремле!

Запись этого ток-шоу теперь показывают как учебное пособие криминалистам, судебным психиатрам. А сначала к идее Гущенко отнеслись скептически, как и ко многим другим его идеям, парадоксальным и неожиданным.

Кирилл Петрович привык побеждать. Молох оказался первым его серьезным поражением.

«Может быть, поэтому он не хочет верить, что убийство Жени – продолжение серии? – подумал Соловьев. – Профессор уже успел выстроить пару версий. Детский врач, учитель, взрослый любовник маленькой девочки, отец ее ребенка. На самом деле он запутал меня совершенно. Неужели он всерьез, искренне верит, что Женю мог убить кто-то другой, не Молох? Или просто пытается взглянуть на это дело под новым, неожиданным углом? Это ведь один из постоянных его методов: если перестаешь видеть что-либо и перед глазами муть, попробуй изменить угол зрения».

Дима нервничал и злился на себя. Ему хотелось позвонить Оле. За полтора года они не виделись ни разу, оба понимали, что это ни к чему. Никого продолжения быть не может. Она ни за что не уйдет от своего Филиппова, хотя вряд ли счастлива с ним. А встречаться потихоньку, врать, выкраивать часик-другой на быстрые вороватые свидания – это не для нее. Она так не сможет. Соловьев, наверное, смог бы и так. Если честно, он смог бы как угодно, лишь бы видеть ее иногда.

Они собирались пожениться сразу после десятого класса. Родители, и его, и ее, считали это глупостью. Мама Димы говорила, что Оля эгоистка и слишком интеллектуальна. Для сына она мечтала о ком-нибудь попроще, чтобы была жена как жена, не книжки читала, а стирала и готовила. Мама Оли уверяла, что ничего конкретно против Димы Соловьева не имеет. Он милый мальчик. Но жениться в семнадцать лет рано. Сначала надо получить профессию, создать собственную материальную базу.

Действительно, базы у них не имелось, ни материальной, никакой вообще, кроме любви. Родители объясняли, что любовь – это прежде всего ответственность. Дима и Оля были бы рады не слушать родителей, но оба в то время полностью зависели от них. Жить вместе с родителями не получалось. Пробовали. В маленьких двухкомнатных квартирах, кстати совершенно одинаковых, становилось тесно, все друг друга напрягали.

Дима готов был разгружать ночами вагоны, чтобы заработать и снять отдельное жилье. Но после трудовых ночей он засыпал на лекциях, чуть на завалил сессию, а денег заработал до смешного мало. Кончилось все тем, что пьяный коллега-грузчик уронил ему на руку ящик с мясными консервами. Получился какой-то сложный перелом, несколько косточек раздробились и долго не хотели правильно срастись.

Затем была попытка устроиться дворником. В то время дворникам давали казенные комнаты. Полгода они прожили в подвальной коммуналке, мыться ходили к родителям, питались в институтских столовых, а потом оказалось, что дом идет на снос. Сразу после Нового года надо было выметаться.

Что делать дальше, где жить, Дима и Оля не знали. Они оба устали от бездомности, от неприятных разговоров с родителями. Накопилось глухое раздражение и обида, нет, не друг на друга и даже не на родителей, а на судьбу, которая все никак не желала дать им шанс в виде крыши над головой.

И судьба как будто откликнулась, сжалилась.

31 декабря они устроили праздник у себя в дворницкой. Приходили все, кто хотел. Сокурсники, бывшие одноклассники, друзья детства. Дом прятался в глубине большого старого двора. Проходняки, закоулки, путаница номеров. Если случайный человек попадал в этот коварный лабиринт в поисках какого-нибудь конкретного адреса, разобраться без помощи аборигенов он ни за что не мог.

Филиппов Александр Осипович был приглашен в гости в один из соседних домов. За два часа до Нового года он бродил с адресом на размокшей от снега бумажке, тыкался в разные подъезды. Единственный на весь двор автомат сожрал все его двушки, дозвониться в квартиру, где его ждали, так и не удалось. Там, как потом выяснилось, кто-то плохо положил трубку.

Из полуподвальных окон дворницкой слышалась музыка, смех, и Филиппов постучал. Дима пытался запечь гуся с яблоками в кошмарной коммунальной духовке. К растерянному продрогшему незнакомцу выскочила Оля, в туфельках, в легком платье, и побежала провожать беднягу до подъезда.

В гостях Филиппов провел часа полтора, сберег одну из двух бутылок шампанского, лежавших в его сумке, и без чего-то двенадцать опять постучал в окно дворницкой, сказал, что, во-первых, счел своим долгом поблагодарить, во-вторых, там скучно, а тут значительно веселей.

Так они познакомились. А потом оказалось, что у Филиппова есть теплая дача под Москвой, совсем недалеко. Зимой там никто не живет, и он готов приютить Олю с Димой до конца апреля, за символическую плату, а можно и вообще бесплатно. Ему, Филиппову, и его родителям неспокойно, когда дом стоит пустой, беспризорный.

Ох, как это оказалось кстати! Филиппов был такой милый, тихий, «уютный», как сказала о нем Оля. Диме он тоже сразу понравился. Ему и в голову не могло прийти, что душка историк, рыхлый, неуклюжий, бледно-рыжий, с лысиной, похожей на цезуру католического монаха, положил глаз на Оленьку сразу, как только увидел ее в новогоднюю ночь.

Дима в свои двадцать лет был категорически не ревнив. В детстве, в школе он ревновал ее ужасно. А потом она сказала ему, что ревность – это диагноз. И он расслабился.

Кроме дачи у Филиппова имелся еще и старенький, но очень симпатичный «жигуленок». Раньше совсем не ездил, догнивал в гараже, а тут вдруг разъездился, и не куда-нибудь, а на дачу. Разве запретишь хозяину приезжать на собственную дачу?

Бревенчатый дом стоял у самой опушки сосновой рощи. Веранда с цветной мозаикой стекол, крыльцо со скрипучими ступенями и резными перильцами. Флюгер на крыше, петушок из ржавой жести с отколотым клювом. Двадцать один год назад Дима прожил в этом пряничном домике три месяца, январь, февраль, март, вместе с Олей, когда они были «немножко женаты».

Дорога от станции до поселка шла мимо заснеженного поля, потом сквозь сосновую рощу. Они приезжали поздно. Над полем сияли зимние звезды. Снег скрипел под ногами, от мороза слипались ноздри и слегка кружилась голова. В доме кроме отопления ОГМ была еще и печка. Ее обязательно топили, пекли картошку в золе. Картошка с крупной солью, чай с сушеным смородиновым листом. Так они ужинали. Часто в поселке вырубали электричество, и они проводили вечера при свечах и керосинке.

У Оли появился яркий, совсем не городской румянец, и это очень шло ей. Она вообще удивительно похорошела в эти три месяца. Дело было не только в свежем воздухе и умывании чистым снегом каждое утро. Она светилась изнутри, она чувствовала, как влюблен в нее Филиппов. Ей нравилось, что ее любят сразу двое. А какой же девочке это не понравится?

Филиппов навещал их по выходным, ночевал за тонкой стенкой. Было всего две теплые комнаты. Дима и Оля слышали, как он ворочается, как дышит. Он их тоже слышал, каждое движение, каждый шепот и вздох.

Перед сном они вместе гуляли. У Филиппова на морозе краснел нос и запотевали очки. Для ночных прогулок в доме имелся запас валенок и старых тулупов. Оля надевала на голову белую пуховую шаль. Они шли втроем по узкой тропинке среди корабельных сосен. Филиппов рассказывал об африканских походах Наполеона, о французе Шампильоне, которому первому удалось расшифровать египетские иероглифы. Шампильону было одиннадцать лет, когда он познакомился со знаменитым физиком Фурье, увидел его египетскую коллекцию и, рассматривая папирусы и каменные плиты с иероглифами, заявил: «Я это прочту!»

Оля слушала, и глаза ее блестели в темноте. Филиппов выразительно размахивал руками в толстых варежках.

Сейчас, через двадцать один год, те три зимних месяца казались целой эпохой. Качество времени было совсем другим. Каждая прожитая минута сверкала холодно, как снег в лунном свете, горячо, как угли в печи. Лучше не вспоминать. Либо сгоришь, либо замерзнешь…

В тишине кабинета взорвался телефонный звонок.

«Оля!» – крикнул про себя Соловьев, хватая трубку. Но это была никакая не Оля.

* * *

Оля опомнилась в четверть девятого. День был забит до предела, она почти забыла, что в девять за ней приезжает машина с телевидения. Ноги гудели от беготни по этажам, из корпуса в корпус, в одиночку или с табунком студентов.

Она сняла промокшие сапоги, набила газетой, поставила под батарею, надела тапочки. Но колготки тоже промокли, а запасных не было. Голос осип, в горле першило. Слишком много пришлось говорить сегодня. Глаза покраснели и слипались. Дурацкое состояние, когда валишься от усталости, а внутри все дрожит.

Критически оглядев себя в зеркале, она обнаружила, что выглядит ужасно. Под глазами синие круги. Лицо бледно-зеленое. Ладно, это не сложно исправить гримом. Но волосы после беготни под снегом и дождем напоминают паклю. С такой башкой появляться на экране неприлично.

При ординаторской имелся душ для персонала. Оля одолжила у одной из сестер шампунь, резиновые шлепанцы, заперлась в кабинке. Мощный напор горячей воды – это почти реанимация. Десять минут под душем, и можно жить дальше.

Продумывая, как лучше выстроить разговор в эфире, Оля в очередной раз задала себе вопрос, почему серийные убийцы вызывают у публики такой жгучий интерес?

Самые страшные злодеи, людоеды, вампиры, как правило, существа серые, скучные. Ничего таинственного. Их психическая патология – всего лишь концентрированное проявление бездарности. Доктор Филиппова за свою долгую практику общения с душевнобольными людьми пришла к парадоксальному выводу, что чем талантливей человек, тем он ближе к норме. Сочетание «сумасшедший гений» для нее, вопреки всем авторитетным теориям, было абсурдно.

Внутренняя жизнь насильников, серийных убийц, с которыми доктору Филипповой приходилось работать, оказывалась скудной и унылой, она состояла из половых проблем, как будто весь человек начинался и заканчивался гениталиями. Истязая жертву, эти существа пытались избавиться от своей позорной озабоченности. В момент преступления они кромсали и втаптывали в землю не чужую живую плоть, а собственные комплексы.

Анатолий Пьяных, давыдовский душитель, являлся ярким подтверждением этой теории. Урод с заячьей губой. Ходячий комплекс неполноценности.

В том, что никакой информации об этом Пьяных не оказалось в архивах, ничего странного не было. В конце восьмидесятых – начале девяностых уничтожили много уголовных дел. Вместе с СССР развалилась старая правоохранительная система. Очередному министру пришла идея расчистить архивы, избавиться от мусора. Особенно рьяно избавлялись от дел серийных убийц, насильников и людоедов. Дань советскому номенклатурному ханжеству.

Все эти аппаратчики, партийная элита жеманились, как старые девы, кривились, как скопцы, когда речь заходила о чем-нибудь, относящемся к полу, будь то проституция, порнография, гомосексуализм или сексуальные маньяки. Но главное, при расследовании серийных убийств происходило слишком много ошибок, арестов, признаний, судов. Случалось, что расстреливали невиновных.

– Брось, – сказал Дима, – мы себя так утешаем, что в уничтожении архивов был какой-то злой умысел, хотя бы какая-то осмысленность, логика. На самом деле это была дурь очередного министра, не более. Если тебе не дает покоя несчастный Пьяных, можешь навестить моего старого учителя Лобова. Он будет рад поболтать с тобой. Он выезжал в составе объединенной группы в Давыдово, на два последних трупа.

Оля позвонила старику, он пригласил ее в гости и рассказал о давыдовском душителе все, что помнил, или, вернее, все, что считал возможным рассказать.

Первый слепой ребенок погиб в июне восемьдесят третьего. Сначала хватились в интернате. Потом обнаружили одежду на берегу. Наконец нашли тело в озере. Решили, что это несчастный случай. Девочка семи лет купалась и утонула. Только непонятно, почему это вдруг она отправилась купаться ночью?

Вскрытие в давыдовской больнице все-таки произвели. Врачи говорили между собой, рассказывали своим домашним, что на самом деле ребенка задушили и изнасиловали, а потом уже бросили в озеро. Но почему-то все это замяли. Никакого дела не завели. И, что самое удивительное, никто из руководства интерната не был привлечен к ответственности, хотя бы за халатность.

– Почему? – спросила Оля.

Старый криминалист ответил:

– Не знаю.

По тому, как он нахмурился и отвел взгляд, Оля поняла: знает. Но ей не скажет.

В августе «утонула» еще одна девочка. Этот случай в точности был похож на предыдущий. Только ребенок на два года старше. Девять лет. И опять – ничего. Несчастный случай. Девочка купалась ночью. Вообще-то для слепых без разницы, что ночь, что день.

Следующий труп – в середине октября. Мальчик. Восемь лет. Тут уж, конечно, заговорили о серии. Приехала группа из Москвы, следователь, все, как положено. Схватили какого-то местного алкаша, который сидел за изнасилование десять лет назад и состоял на учете в психдиспансере. Добились признания.

До мая 1985-го убийства прекратились. Девятого, как раз на День Победы, – девочка двенадцати лет. Признавшийся алкаш в это время находился в тюрьме. Лобов так и не узнал, выпустили его потом или нет.

Опять начались активные следственные действия, допросы – и нулевой результат. К интернату приставили охрану, переодетые оперативники из Москвы дежурили в роще, у озера изображали рыбаков, в общем, все как положено, по полной программе.

Полтора года – ничего. Охрану, конечно, сняли. Дети стали потихоньку выползать за территорию, гулять по лесу, ходить к озеру.

У слепых от рождения все чувства обострены необычайно. Слух, осязание, обоняние. Отчасти это заменяет им зрение. Дети из интерната хорошо знали окрестности, старшие сами ходили в магазин на станцию. Воспитатели давали им мелкие деньги на сладости, это было включено в программу обучения и адаптации. За территорию, к озеру, детей тоже отпускали, не одних, конечно, в сопровождении учителя физкультуры, того самого Анатолия Пьяных. Тем, кто умел плавать, летом разрешали купаться. Но, конечно, днем. Ночью они убегали сами.

В июле 1986-го – еще одно убийство. Девочка шестнадцати лет, не совсем слепая. Слабовидящая. Носила очки с толстыми стеклами. И опять никаких свидетелей. Тупик.

В интернат приезжали бесконечные комиссии из министерств, важные чиновники от образования и здравоохранения, грозно размахивали кулаками, требовали принять срочные меры, произносили речи об ответственности, милосердии, называли детей «нашими общими детьми, за которых душа болит». Но ничего при этом не происходило. Или нет, происходило много всего, тонны бумаги извели на официальные отчеты, но все без толку.

На следующий день после того, как нашли последнюю девочку, учитель физкультуры Пьяных ворвался в кабинет к директору. Там как раз сидели следователь и двое оперативников. Пьяных сказал, что хочет сделать заявление.

– Решился наконец? – сказала директриса. – Совесть замучила? Ну давай, признавайся чистосердечно. Это ведь ты насиловал и убивал детей!

Пьяных кинулся на нее с кулаками, стал кричать, нецензурно выражаться в адрес директрисы. Он был под градусом. Пьяный Пьяных. Его, конечно, скрутили, он продолжал буянить и кричать.

Пьяных работал в интернате учителем физкультуры. Парень странный, тихий, стеснительный. У него была врожденная патология, заячья губа. Он потому и работал со слепыми, что стеснялся своего уродства.

При обыске в дровяном сарае у дома, где жил Пьяных, нашли берестяную шкатулку. Внутри лежали пряди волос, завернутые в папиросную бумагу, всего пять конвертиков. Очки в прозрачной пластмассовой оправе, с линзами, толстыми и выпуклыми, как лупы. Браслет, сплетенный из бисера, так называемая «фенечка», дешевое серебряное колечко с бирюзой, крестик на рваном шнурке. Эти вещи принадлежали убитым детям.

Все только разводили руками – как это раньше не догадались? Кстати, первым, кто обратил внимание на психические отклонения учителя физкультуры, был Кирилл Петрович Гущенко. Он приезжал в интернат в составе одной из комиссий Минздрава, после того как нашли четвертый труп.

Но вначале никто, кроме Гущенко, не подозревал Пьяных. Слишком он был тихий, маленький, убогий. Про него говорили: «Мухи не обидит».

Вопрос о том, насиловал он детей или нет, так и остался открытым. Официально следствие утверждало, что да, насиловал. Но некоторые эксперты высказывали сомнения. Эксперты считали, что убитые дети подвергались насилию неоднократно, еще задолго до убийства. Даже у самой маленькой девочки, семилетней, оказалась порвана девственная плева. И мальчика кто-то активно употреблял.

В теле четвертой жертвы удалось обнаружить остатки спермы, которая, очевидно, не могла принадлежать Пьяных.

Он признался и в убийствах, и в изнасилованиях.

Оля входила в состав экспертной комиссии, видела Пьяных и считала большой ошибкой, что его признали вменяемым и отправили после стационарной экспертизы в тюрьму. Он страдал тяжелой реактивной депрессией. Ему все было безразлично. Он отказывался от еды, его кормили через желудочный зонд.

Перед комиссией во время судебно-психиатрической экспертизы Пьяных говорил как робот, без всяких эмоций. Ничего не отрицал. Лобов рассказывал, что на следственных экспериментах он вел себя странно. Ему давали муляж, объясняли, что надо делать, и он послушно выполнял.

Не дождавшись суда, Пьяных повесился в камере. Дело закрыли.

Теперь возле города Давыдова, в тридцати километрах от Москвы, престижный, дорогой дачный поселок. Там виллы очень богатых людей. Красивое место, берег Москвы-реки, сосновые рощи, озеро Чистое. Говорят, правда чистейшее озерцо, до сих пор в нем много рыбы. Вокруг никаких промышленных предприятий. Есть несколько родников с целебной водой.

«Я туда поеду, – думала Оля, – вот приведу в порядок машину и поеду. А может, и просто на электричке. Давыдово всего в тридцати километрах от Москвы. Интернат давно сгорел, но остались люди, местные жители, которые там работали. Остались бабушки из ближайшего поселка. Вечные бабушки, они должны что-то помнить».

Выйдя из душа, в чистом чужом халате, доктор Филиппова столкнулась с медсестрой Иришей. Ириша держала в руке ее мобильник.

– Ольга Юрьевна, он вопил детским голосом: «Мама, возьми трубку!» Я сначала не поняла, что это телефон. Так вообще свихнуться недолго. Это ваша дочь, я сказала, что вы принимаете душ, но она сказала, что это очень срочно.

– Мама, ты совсем офигела! Сегодня было родительское собрание в семь, ты обещала прийти! Ну сколько можно, мама? И кушать дома нечего совершенно! – Катин голос дрожал от обиды и возмущения.

– Катюня, во-первых, не кричи. О собрании я правда забыла. У меня был сумасшедший день.

– У тебя все дни сумасшедшие! Ты же в психушке работаешь!

– Что ты несешь? Не стыдно?

– Ну ладно, ладно, извини. Просто это было важное собрание. Мы с Андрюхой как беспризорники, у всех родители пришли, а у нас – никого.

– Ты папе звонила? Он тоже мог бы сходить.

– У него ученый совет. Мам, Андрюха пару получил за контрольную по математике. И сейчас у него, кажется, температура. Я градусник не могу найти. Слушай, зачем ты на работе принимаешь душ? Езжай домой сейчас же! Я умираю от голода! А папа сказал, он раньше одиннадцати не придет.

– Градусник в аптечке в ванной или в тумбочке у кровати. Посмотри, пожалуйста, прямо сейчас.

В трубке слышалось сердитое сопение, потом что-то грохнуло и зашуршало.

– Катя, что случилось?

– Ничего. У вашей тумбочки ножка отломилась, и какие-то бумаги попадали. О, это распечатка папиной статьи о ритуальных убийствах у древних инков! Я давно хотела почитать, а он не разрешал. Вот, градусник нашла.

– Умница. Теперь измерь Андрюхе температуру. И пожалуйста, не читай папину статью, если он не разрешил.

Опять сопение. Потом голос сына: «Катька, отстань, я сплю!»

После того как Оля ушла из команды Гущенко, семья успела привыкнуть к почти домашней маме. Доктор Филиппова стала получать в два раза меньше денег, зато больше времени и сил могла отдавать семье. Работа специалистов в команде оплачивалась вполне прилично, из каких-то специальных фондов. Обычный врач в государственной клинике, пусть даже доктор наук, получает копейки.

Муж не раз намекал ей, что за деньги, которые ей платят в последние полтора года, она могла бы вообще сидеть дома. Сам он тоже получал смехотворную зарплату, но подрабатывал консультациями, читал лекции по древней истории и языческим религиям в частных вузах, иногда готовил абитуриентов. Он уверял, что, если бы Оля сидела дома, он мог бы зарабатывать еще больше, поскольку был бы полностью освобожден от домашних хлопот.

– Мама, ты придешь, наконец? – просипел в трубке голос сына. – У меня горло болит, а Катька даже чаю не может сделать. Сует мне этот градусник. Я и без градусника чувствую, что не меньше тридцати восьми.

– Андрюша, лежи спокойно и не злись. От этого будет только хуже. Что еще болит, кроме горла?

– Голова. И тело все ломит. Мам, приходи скорей, пожалуйста, мне правда плохо.

– Мама, ну в чем дело? – трубку вырвала Катя. – Это связано с тем, что сегодня утром по телевизору показывали? С трупом девочки, да? Тебе звонил Дима Соловьев? Ты опять будешь заниматься маньяками? Ты же обещала!

– Катюня, ты поставила ему градусник? – Оля старалась говорить спокойно, но еле сдерживалась.

Так сложилось в ее семье, вернее, она сама так все сложила, что дети и муж считали ее своей собственностью. Полтора года всем было удобно, что мама сравнительно рано возвращается с работы, не так сильно устает, не сидит ночами на кухне за компьютером. Сейчас ничего еще не произошло, а Андрюха уже заболел, и Катя злится, чуть не плачет.

– У меня съемка на телевидении, – произнесла Оля самым жестким тоном, на какой была способна, – программа «Тайна следствия». Сегодня съемка, завтра эфир. Тебе, Катюня, придется заварить для Андрюхи липу с ромашкой, а для себя ты можешь пожарить картошки или возьми пельмени в морозилке. Все, мне надо собираться. Позвони, пожалуйста, когда измеришь ему температуру.

– Так я и знала! – выкрикнула Катя. – Между прочим, пельмени кончились, а картошка вся проросла! И у меня, кажется, тоже температура. Голова раскалывается и тело ломит!

– Есть макароны и гречка. Катя, успокойся сейчас же. Прекрати. Убили еще одну девочку. Ты понимаешь это или нет?

– Убийствами занимается милиция и прокуратура. При чем здесь ты?

– Все, я сказала, успокойся.

– Это ты успокойся, мамочка! Ты нас вообще не любишь, ни капельки!

В трубке послышались частые гудки. Оля захлопнула телефон.

Из окна ординаторской видны были ворота. Возле будки охранника стоял синий «микрик» с эмблемой телеканала. Оставалось всего пятнадцать минут, чтобы высушить волосы и одеться.