Текст книги "Вечная ночь"

Глава двадцать вторая

Если бы собаки умели говорить, американский водяной спаниель Ганя сейчас произнес бы следующее:

– Тебе не стыдно, Соловьев? Ты знаешь, который час? Половина третьего ночи! А из дома ты ушел в восемь утра. Да, ты хорошо со мной погулял перед уходом. Да, ты оставил полные миски еды и воды. Но видишь, они до сих пор полные. Разве ты не знаешь, что я с детства не могу ни есть, ни пить в одиночестве? Впрочем, голод и жажда – не самое страшное. А вот что творится с моим животом, ты можешь себе представить? На моем месте любая собака давно бы все сделала дома и была бы права. Но я жду. Терплю. Что ты застыл? Да возьми, наконец, поводок! Подождет твой мобильник. Как же я ненавижу эту маленькую тренькающую дрянь! Когда-нибудь разберусь с ней, честное слово! Между прочим, приличные люди не звонят в половине третьего.

Ганя, вероятно, именно это говорил, заливаясь лаем в прихожей, пока Соловьев пытался одной рукой пристегнуть карабин к ошейнику. В другой руке у него был телефон. А в телефоне звучал голос оперативника Антона Горбунова. Из-за обиженного собачьего лая Соловьев почти не слышал его.

– Я нашел Вазелина! – кричал Антон. – Куваев Валентин Федорович, шестьдесят второго года рождения! Тот самый, который в телефоне! Я сейчас в ночном клубе, на его концерте!

Наконец они оказались во дворе. Ганя тут же решил первую проблему, задрал ногу на колесо шикарного джипа. Потом рванул вперед, чуть не навалил кучу прямо на асфальт, еле дотянул до земляного газона, встал поудобней, сосредоточился и весь отдался процессу. Взглянув на выражение собачьего лица, можно было понять, что такое счастье, в самом высоком, философском смысле этого слова.

Антон ждал указаний: следует ли сразу допросить Вазелина как свидетеля или лучше сначала установить за ним скрытое наблюдение, повести его несколько дней.

– Тут полно малолеток, они все вешаются ему на шею, – возбужденно, громко шептал Антон, – наркотой торгуют открыто, в сортире нюхают, колются. По-моему, Вазелин псих. Вы бы послушали его песенки! Сплошное садо-мазо!

– Да, я слышал, – хмыкнул Соловьев, – но это еще ничего не доказывает. Не спеши с выводами, Антоша. Проверь, водит ли он машину. Попытайся выяснить, где он находился в ночь убийства.

– Машину водит. У него «Хонда». В ночь убийства никаких концертов не было, а находился он в Москве. Не женат, детей нет, живет один. Иногда у него ночует женщина, вроде администратора его, что ли, ну и любовница по совместительству. Отношения у них сложные. Вообще, он сейчас на сильном взводе. Ведет себя странно. Все время озирается, будто ищет кого-то в толпе или боится.

– Представься корреспондентом. Попробуй договориться об интервью. Прощупай его для начала, а там видно будет.

Соловьев убрал телефон. Ганя отошел на пару метров от дымящейся кучи, несколько раз символически лягнул землю задними лапами и застыл, вопросительно глядя на хозяина.

Диме очень хотелось домой, но он чувствовал себя виноватым перед собакой. Спустить Ганю с поводка он не рискнул. Раньше спускал, но неделю назад именно на этом перекрестке, ночью, какой-то шальной водила сбил насмерть соседского пса, приятеля Гани, скотчтерьера Бади. Конечно, можно было пройти пару кварталов до небольшого пустыря, который когда-то был спортивной площадкой, а теперь стал собачьей, дать Гане набегаться перед сном, но у Соловьева закрывались глаза. Он попытался договориться с Ганей.

– Завтра приедет Люба. Она отведет тебя на площадку, и ты набегаешься, сколько душе угодно. А сейчас прости, брат, мы пойдем домой.

Соловьев врал. Люба вряд ли придет. На самом деле отношения их зашли в тупик, а скорее всего, кончились. Она ждала от него предложения руки и сердца. Он не предлагал. Она обижалась, он не пытался помириться. Он чувствовал себя виноватым из-за того, что морочит ей голову, и больше не морочил.

Ганя сел, визгливо гавкнул: нет! И положил лапу на поводок. Как будто понял, что хозяин врет.

– Да! – сказал Дима. – Мы пойдем домой. Я очень устал. Мне вставать в семь.

– Нет! – возразил пес.

Дима все-таки сдался. На самом деле, не так плохо подышать перед сном. Погода вполне приличная, дождь кончился, только ветер какой-то сумасшедший.

На площадке было пусто. Он спустил Ганю с поводка, присел на бревно, хотел закурить, но раздумал. Сегодня выкурил пачку, не меньше. Надо бросать. Одышка появилась, во рту противно. «Вот поймаю Молоха и после первого допроса выкурю последнюю в жизни сигарету».

В современном американском кино, если герой курит, значит, он злодей. Когда удавалось выкроить пару часов, поваляться на диване, посмотреть какой-нибудь боевичок или триллер, Соловьев почти сразу угадывал, кто в финале окажется убийцей или, в лучшем случае, коварным предателем, пособником главного преступника.

Первым претендентом был курильщик. Вторым – герой мужского пола с зализанными волосами, с хвостиком на затылке, в кожаной одежде, с маленькими глазками и толстым лицом. Изредка случается, что курит один из второстепенных героев, какой-нибудь сложный, с запутанной биографией, не совсем положительный, но и не отрицательный. Однако он обязательно погибает или бросает курить.

В триллерах курящая девушка обречена стать жертвой маньяка, а некурящая имеет шанс уцелеть.

Что касается положительных героев обоего пола, то им дозволено выпить, даже свински напиться изредка, конечно, по уважительной причине. Не запрещается иногда переспать с кем-то случайно. Это придает характеру живость и пикантность. В прошлом, в студенческие годы, положительные герои могли баловаться травкой, это свидетельствует о тонкости натуры. Но курить обычные сигареты – нет. Ни за что на свете!

– Видишь, курят только отрицательные! – язвительно замечала Люба, когда они смотрели кино вместе.

– А кто тебе сказал, что я положительный? – усмехался Соловьев.

Сидя на бревне, Соловьев почти задремал. На нем была старая куртка с капюшоном. Он согрелся, глаза стали закрываться, в голове закрутился какой-то антиникотиновый триллер.

– Да, я, конечно, отрицательный, – бормотал он сквозь дрему, – я сплю, как бомж, на улице. Не бросаю курить, не женюсь на Любочке, постоянно мучительно думаю о немолодой замужней женщине с двумя детьми, которая двадцать лет назад меня предала, променяла на лысого хмыря Филиппова и теперь живет с ним, словно никогда ничего у нас не было. Я не могу поймать Молоха. Я чувствую его где-то рядом. Анонимный порнограф, печальный дипломат Зацепа, эрудированный сводник Грошев, псих Вазелин с песенками «садо-мазо». Кто из них? Никто. Каждый может знать что-то, может быть косвенно причастен. Но Молоха среди этих четверых нет.

Возможно, Молох есть в числе абонентов, которые остались в телефоне девочки, но там он обозначен не цифрами, а словами: «Нет номера». На какой-то заправке ему заливали бензин. В какой-то аптеке он покупал детское масло. Он – пользователь Интернета. У него паспорт с московской пропиской. У него диплом о высшем образовании, не исключено, что красный диплом. Он положительный, законопослушный гражданин. Автовладелец и ответственный квартиросъемщик. В ближайшее время он убьет следующего ребенка.

Ганя трусил по площадке, энергично нюхал твердую землю, поднимал лапу и метил клочья прошлогодней травы. Для него это было чем-то вроде вечерней программы новостей. Собачий нос жадно вбирал информацию: что здесь произошло за долгий день. Кто забегал из знакомых, из чужих; из домашних и бродячих. У кого течка, и какие в этом смысле лично у него, у красавца Гани, пса в расцвете кобелиных сил, могут быть перспективы. Пару раз он подбегал к Диме, тыкался носом ему в ладонь, улыбался, размахивал хвостом. «Видишь, я был прав, как всегда. Тебе самому нравится гулять, и домой совсем не хочется».

Соловьев гладил его кудрявую голову, что-то бормотал. Он почти отключился. Было тихо, тепло в старой куртке. Усталость и недосып навалились разом. Наверное, он просидел бы так еще час, если бы не резанула по мозгам оглушительная музыка из проезжавшей машины:

 
Детские глаза и мамина помада,
Ты не торопись взрослеть, не надо!
 

Голос певца Валерия Качалова звучал на весь переулок, и Диме показалось, он сейчас оглохнет. «Опель» металлик промчался и исчез за поворотом, а шлейф шлягера все еще развевался на сумасшедшем ночном ветру. Соловьев встал, потер кулаками глаза, оглядел площадку. Гани нигде не было. Он позвал собаку, но в ответ услышал только далекий отголосок музыки и вой ветра. Впрочем, был еще третий звук. Быстрый сухой шорох.

В дальнем темном углу площадки он разглядел Ганю, который медленно пятился задом, в игривой позе: попа вверх, передние лапы косо уперты в землю. Подлец прекрасно слышал, что к нему обращаются, небрежно помахал хвостом, но даже не соизволил оглянуться. Он был занят. Он тащил из-под ограды что-то большое и шумное, тянул изо всех сил, а оно тянулось туго, не кончалось, не хотело вылезать целиком.

– Ганя! – в очередной раз позвал Соловьев и добавил к этому короткий тройной свист, условный сигнал, на который пес обязан откликаться сразу. Но не откликнулся. Продолжал упорно тянуть. И вытянул. Резко отскочил, от неожиданности чуть не упал, радостно размахивая хвостом, хотел побежать к хозяину, показать добычу. Но добыча вдруг встала дыбом, затрепетала на ветру и раскрылась, как парашют.

Это был большой кусок полиэтилена. Очередной порыв ветра упаковал Ганю в полиэтилен, как чемодан в аэропорту. Пса облепило целиком, он стал отчаянно биться и запутался еще сильней. Соловьев бросился к нему, попытался распутать, увидел, что пасть и нос у Гани закрыты пластиком, хотел разодрать ногтями, но пластик был слишком плотный, к тому же мокрый и скользкий.

Ганя начал задыхаться. В карманах куртки не было ничего острого, кроме ключей от квартиры. Именно они спасли пса. Соловьеву удалось проделать отверстие возле морды. Дуралей смог дышать. А потом уж хозяин распутал его целиком.

Домой шли молча. Ганя поджал хвост. Соловьев поджал губы. В лифте пес ткнулся мордой хозяину в руку, помахал хвостом.

– Отстань, – сказал Соловьев, – я не хочу с тобой разговаривать. Ты взрослый пес и должен соображать, что делаешь.

Если бы Ганя мог говорить, он бы ответил:

– Прости. Я все понял. Я больше так не буду. Но знаешь, это было дико страшно, когда я запутался и стал задыхаться.

* * *

Странник открыл глаза и уставился в темноту. Поспать удалось не более двух часов. Его колотила дрожь. Ему необходимо было действовать, прямо сейчас, сию минуту. Он потерял много сил, пока разыгрывал спектакль перед старым учителем, и потом, когда застрял между стенами домов. Он испытал настоящий ужас, и все его существо требовало утешения, новой порции биоплазмида.

Яркими быстрыми вспышками, словно кто-то стрелял в темноте, замелькали перед ним образы плененных ангелов. Мальчик, бегущий с криком «Мама! Мамочка!» к дохлой самке гоминидихе. Девочка, совсем маленькая, которую он не видел, но легко мог представить.

Странник лежал, смотрел в потолок и бубнил, тихо, монотонно произносил свои бесконечные монологи. Был период, когда он записывал эти откровения на пленку, уверенный, что говорит не он, а некий древний дух, удостоивший его своим божественным вниманием. Потом другая, реальная его половина, поняла, что держать в доме кассеты с записями опасно. Он стал уничтожать пленки. Последнюю сжег сегодня утром. Она была самая ценная. На ней он запечатлел начало осознанного выполнения своей великой миссии.

С 1983-го по 1986-й ему удалось спасти пятерых ангелов.

Слепые сироты, маленькие гоминиды, были предоставлены самим себе. В теплое время года они иногда возвращались из волчьего логова в свой интернат пешком, одни, без взрослых. Они хорошо знали окрестности, им, слепым, было все равно, ночь или день. А взрослых особей, которые их употребляли, не волновало, дойдут они или нет. Этих взрослых уже ничего не волновало. Они напивались и храпели.

Дети шли по широкой тропинке, огибавшей озеро. Путь пешком был значительно короче, чем на машине, по шоссе. Обычно они передвигались гуськом, по три-четыре человека. Старший шел впереди, легко постукивая белой тростью по земле, по вздутым корням деревьев. Остальные – за ним, ориентируясь на звук его шагов.

Собственно, все и началось с этого странного ночного шествия слепых детей.

Из-за постоянной бессонницы он часто отправлялся гулять глубокой ночью. Ему необходимо было двигаться, ходить, просто переставлять ноги. Оставаясь один в лесу ночью, он мог отчасти утолить жажду действия, дать волю своему воображению. В сотый, в тысячный раз он проигрывал в памяти сцену на чердаке, доходил до экстаза, до исступления и, опомнившись, вдруг обнаруживал, что сжимает руками тонкий ствол молодой березы, как будто это шея самки гоминида.

Дерево качалось, шумело листьями, и ему чудилось, что это шумят крылья освобожденного ангела.

И вот однажды, сквозь шорох листьев, сквозь таинственные звуки ночного леса, прорвались живые детские голоса. Он притаился, спрятался и увидел сквозь кусты странную процессию. Ночь была светлая, полная луна освещала их лица, застывшие глаза. В какой-то момент он испугался, что они заметят его.

Они остановились, но заметить никого и ничего не могли. Зато они его услышали. Старшая девочка громко спросила:

– Кто здесь?

Он перестал дышать, притворился мертвым, как это делают хищники, чтобы обмануть жертву.

Последней шла самая маленькая девочка, лет семи. Она отстала, выронила что-то, присев на корточки, шарила в траве. Другие прошли немного вперед, она окликнула их, чтобы подождали. Он не решился напасть. Детей было четверо. Со всеми он бы не справился, другие могли убежать, поднять шум, позвать на помощь.

Но с той ночи в конце мая прогулки его обрели смысл и цель. Он кружил вокруг интерната, вокруг озера. Круги сужались. Не осталось ни одной молодой березки на берегу, чей тонкий ствол не был бы исцарапан его короткими крепкими когтями. Нежная береста впитывала пот его ладоней.

Он почти постоянно пребывал в царстве света, и с непривычки глаза его слепли, мысли путались. Опомнился он, когда его заметил и окликнул охранник большого дома. Лица не видел, узнать Странника никак не мог, разглядел только силуэт. Странник ускорил шаг, но не побежал. С тех пор стал осторожней.

Во время очередной поездки в Москву в театральном магазине Странник купил несколько разных накладных усов, бород, париков, набор грима. На рыночной барахолке набрал всякого безобразного тряпья и обуви. Все это сложил в спортивную сумку и спрятал в багажник.

Первой его жертвой, мерзкой и совершенно бессмысленной, стал голый пьяный генерал.

Потом он подкараулил девочку. Она собирала первую землянику у забора, с тыльной стороны территории интерната, там, где не было сторожа и вообще никого. Он долго наблюдал, как слепой ребенок, сидя на корточках, медленно ощупывает траву, земляничные кусты, как будто играет на фортепьяно. Легкие чуткие пальцы едва касались белых цветов, находили и срывали редкие, бледно-зеленые, с розовым бочком, ягоды.

– Вкусно? – спросил он, присев рядом с ней на корточки.

– Да. Очень. Хочешь? – Она протянула ему несколько земляничин на ладони.

Он взял их ртом, и жгучая волна прошла внутри его тела, когда он прикоснулся губами к теплой коже.

Слепые сироты были доверчивы, в любом новом взрослом им мерещился тот, кто захочет удочерить, усыновить, взять в семью или вообще окажется родным. Самые маленькие спрашивали каждую женщину: «Ты моя мама?» И каждого мужчину: «Ты мой папа?» Только мужчин в волчьем логове они об этом не спрашивали.

– Ты дедушка? – спросила Странника маленькая самка.

– Да, – ответил он, – я дедушка, но не простой, а волшебный.

– Как это?

– Ты разве не слышала, что на свете существуют волшебники?

– Слышала. Но это только в сказках.

– Не только. В жизни тоже. Вот скажи, чего тебе сейчас хочется?

– Шоколадку, – не задумываясь, ответила девочка.

Он достал из кармана и положил ей в руку шоколадный батончик. Она радостно засмеялась.

– А еще? – спросил он. – Чего еще тебе хочется?

– Новые туфельки.

– В один день я могу исполнить только одно желание. А всего ты можешь загадать три желания. Ты умная девочка, подумай, чего тебе хочется больше всего на свете?

– Чтобы я стала зрячей и чтобы за мной приехала мама.

– Это трудно исполнить, но я попробую. Только учти, если ты хотя бы одному человеку расскажешь обо мне, ничего не получится.

– Нет, нет, я никому не скажу! А ты не врешь?

– Я не обещаю, но попробую. Правда, есть одна проблема. Ты должна прийти ночью в лес к озеру, так, чтобы никто не знал.

– Почему ночью?

– Потому что днем свет слишком яркий. Когда твои глазки начнут видеть, им надо будет привыкать к свету постепенно.

Гоминиды, особенно маленькие, верили тому, чему хотели верить. Все получилось удивительно легко. Девочке не терпелось стать зрячей, ночью она пришла к озеру, и ангел, который плакал в ней, улетел на свободу, в небо. Странник выполнил свое обещание. Среди ангелов слепых нет.

Когда нашли труп в озере и одежду на берегу, решили, что это несчастный случай. Не было никакого расследования. Он понял, что девочка никому не успела ничего рассказать. Но теперь детей из волчьего логова в интернат отвозили на машине, дети перестали выходить за территорию интерната одни, без взрослых. Странник затаился и терпел.

К концу августа дети осмелели, взрослые расслабились. За забором интерната был орешник. Однажды Странник увидел, как девочка, немного старше первой, пытается наклонить ветку, ищет орехи. Никого вокруг не было, он подошел, помог, нарвал для нее орехов, заговорил. Диалог получился почти такой же, и три желания те же. Шоколадка. Зрение. Мама.

Странник на этот раз слово «озеро» не произнес, чтобы у маленькой самки не возникло случайных подсознательных ассоциаций. Он сказал, что она должна дойти до того места, где тропинка сворачивает к станции.

И опять никто из взрослых ничего не заподозрил. Несчастный случай. Единственная метка, на которую они могли бы обратить внимание, – срезанные пряди. Странник делал это не потому, что хотел сохранить что-то на память. Срезанная прядь символизировала крещение, монашеский постриг.

Он не убивал, он совершал священный ритуал.

До следующего лета Странник решил затаиться. Но так случилось, что в середине октября он столкнулся ночью в лесу с мальчиком восьми лет.

Никого вокруг не было. Мальчик шел к станции. Он хотел сбежать из интерната.

Когда его нашли, началось следствие. Уже никто не верил в несчастный случай. На этот раз затаиться надо было надолго и всерьез.

Прошло полтора года, прежде чем он опять решился выйти на охоту. Начался май, а никто из детей ночью в лесу не появлялся. В большой дом их по-прежнему привозили, по три-четыре человека, чаще только девочек, но иногда и мальчиков. Назад везли на машине, до ворот интерната.

Странника колотила лихорадка. Плач ангелов заглушал все прочие звуки, он катался по земле, рвал влажную от ночной росы траву, ветки и сучья, впивался ногтями в нежную бересту.

Однажды, в самый разгар мучительного приступа тоски, он отчетливо услышал детский голос:

– Кто здесь?

Девочка лет двенадцати шла с тросточкой по траве, очень медленно.

Позже он узнал, что она ослепла недавно, и из обычного интерната ее перевели в специальный, для слепых. Ночью она вышла за территорию случайно. Кто-то посоветовал ей тренироваться как можно больше, ходить ночами, привыкать жить на ощупь.

Она была удивительно хороша. Белокурые вьющиеся волосы, тонкое правильное лицо. Возможно, ее так ни разу и не успели свозить в большой дом. Но повезли бы обязательно.

После этого очень долго, год и два месяца, до июля восемьдесят шестого, Странник жил в шкуре гоминида и не позволял себе даже ночных прогулок. Гоминиды всполошились всерьез. Детей перестали возить в волчье логово. Территория интерната охранялась круглосуточно. Все свои силы Странник направил на то, чтобы обезопасить себя, он действовал продуманно и осторожно. Ему удалось выстроить настолько безупречную и надежную линию защиты, что в середине июля, когда представился случай, он решился освободить напоследок еще одного ангела.

Никакой охраны уже не было. Поздно вечером Странник возвращался из Москвы в Давыдово. Он ехал на машине, в обычном костюме, без накладной бороды, без парика и круглых черных очков. Под костюмом была твердая шкура гоминида. Когда он остановился у шлагбаума, заметил на платформе девочку. Она только что вышла из электрички и осторожно шла к лестнице.

Он пересек пути, дождался, когда она спустится с платформы. Она была почти взрослая, шестнадцать лет, и не совсем слепая. Слабовидящая. Странник знал, по шоссе она пройдет немного, потом свернет в рощу. Именно там, на повороте, он дождался ее. Убедился, что вокруг нет ни души, опустил стекло, заговорил с ней, предложил подвезти. Он ласково улыбался девочке. Слепые не видят улыбку, но слышат ее по интонации.

Она согласилась. В руке у нее была сумка, в которой лежала толстая тяжелая книга с выпуклым шрифтом. В машине она рассказала, что ездила в библиотеку для слепых, очень хотела получить именно эту книгу, «Унесенные ветром». Задержалась потому, что заблудилась, села не в тот автобус и долго стеснялась спросить, как ей добраться до нужного вокзала.

– Ты бывала когда-нибудь в большом доме, на другом берегу озера? – спросил он.

– В каком доме? Я ничего не знаю!

По ее испугу, по дрожи в голосе, он понял: бывала, все знает.

– Остановите, выпустите меня! Я дальше пойду сама! Ну пожалуйста, прошу вас!

Он притормозил, но из машины ее не выпустил. Она стала дергать дверную ручку. Он понял, что если она выберется, то может побежать и закричать. Ударил ребром ладони по сонной артерии, свернул с шоссе в рощу, поставил машину так, чтобы ее не было видно.

К озеру через рощу он тащил ее уже мертвую. Прядь срезал перочинным ножом, поскольку ножниц у него с собой не было. Но перчатки были. Сбросив труп с обрыва, он тщательно осмотрел одежду, протряхнул каждую вещь. Потом вернулся к машине, взял сумку с книгой, выбросил подальше.

В качестве трофеев, кроме пряди, оставил себе очки с толстыми линзами и серебряное колечко с бирюзой.

Он собирал и хранил пряди и мелкие предметы, принадлежавшие убитым гоминидам, вовсе не из сентиментальности. Берестяная шкатулка, в которую он все это складывал, была частью его плана.

Ему удалось обмануть гоминидов, так хитро, что никто из них ни о чем не догадался. Урод с заячьей губой, учитель физкультуры, работавший в интернате, идеально подходил на роль серийного убийцы. Его уже подозревали. Последним препятствием стала собака, которая охраняла дом жалкого гоминида. Но это препятствие ничего не стоило устранить.

Куда сложнее оказалось жить дальше в вечной ночи, не вылезая из толстой шкуры.

* * *

Перед сном Соловьев опять просмотрел список расшифрованных абонентов, подумал, что обязательно надо будет завтра звякнуть профессору Гущенко, расспросить его о давыдовском душителе. Он должен помнить. В той серии действительно много общего с нынешней. Права Оля, прав старик Лобов. Почерк очень похож на Молоха.

– Что еще? – бормотал Соловьев в подушку. – Валентин Куваев. Певец Вазелин. Им занимается Антон. Я все-таки попытаюсь поговорить с Зацепой. И попробую осторожно выйти на Грошева, под каким-нибудь невинным предлогом. На завтра, то есть уже на сегодня, остаются еще двое: Родецкий Борис Александрович, Дроздова Ирина Павловна.

Ика. Существо из тайной жизни Жени. А может быть, просто подружка? Нет, она обязательно должна что-то знать. Ей двадцать два года, но выглядит младше Жени… сирота… живет с как бы писателем Марком… он написал роман про клонов…. Порнографа Молоха из Интернета тоже зовут Марк…

Дима уснул, ему приснилось, как они с Олей идут вдвоем по сосновой роще. Непонятно, какое время года, тепло или холодно, солнца нет, освещение странное. Светло, все видно, а сверху мрак, ночь, без луны, без звезд, черная бездна. Нельзя понять, где источник света.

Под ногами тоже бездна. Ощущение такое, будто ступаешь по упругой массе, вроде твердого студня. Сосны стоят слишком ровными рядами, и совершенно одинаковые.

Промежутки между стволами с каждым их шагом становились все уже и скоро сосны сомкнулись в сплошные глухие стены. Оля не замечала этого, смеялась, просто покатывалась со смеху. Дима видел, что коридор, по которому они идут, заканчивается плотным туманом или облаком, сотканным не из воды, а из черных чернил.

Оля смеялась, тянула его вперед, в этот чернильный мрак. Он пытался удержать ее. Рука ее выскользнула, и она побежала. Он бежать не мог, ноги стали ватными, не слушались. Он звал ее, кричал, но звука не было. Она вдруг обернулась, и он ясно увидел, что она вовсе не смеется, а плачет.

Чернота, в которую она бежала, была живой, как гигантская чернильная медуза. Там, внутри, что-то шевелилось, тяжело переваливалось, пульсировало. Диме удалось сдвинуться с места, только когда Оля исчезла. Эта гадость как будто всосала ее. Он подошел и тоже оказался внутри.

Ночной лед, или заледеневший мрак, вот что это было. Внутри можно передвигаться, только очень медленно. Плотное ледяное пространство влажно хрустело. Глаза привыкли к темноте, и Дима разглядел, что идет по озеру. Все то же ощущение упругого студня под ногами. Мрак внизу был гуще, но все равно сквозь толщу просвечивали какие-то водоросли, камни, и слышен был глухой, далекий плеск воды.

Впереди отчетливо виднелся высокий забор, открытые ворота. За воротами дом, трехэтажный небольшой замок, построенный с претензией на роскошь. Колонны, башенки. Когда Дима подошел ближе, он увидел, что это только плоский фасад, стоило ступить на полукруглую ступеньку крыльца, и все развалилось в труху.

Он стоял один посреди пустоты. Где-то внизу, под ногами, слышался шорох. Там, завернутые в толстую мутную пленку, копошились люди, клубок человеческих тел. Как будто кто-то сбросил их в гигантский пластиковый мешок. Они пытались выбраться, задыхались, Дима видел головы, руки, ноги. Он заметил, какое все это маленькое, и понял, что там, в мешке, дети. Он бросился к ним, стал раздирать пленку, она оказалась жирной и скользкой, она была как слой масла. И прямо под этим мутным слоем белело лицо Оли.

Мрак рядом с ним медленно сгустился и образовал четкий силуэт. Фигура мужчины одного с ним роста. Куртка с капюшоном. Широкие плечи. Под капюшоном черная пустота, только два мутных беловатых пятна там, где должны быть глаза. Существо протянуло руку в белой резиновой перчатке. На ладони лежала прядь каштановых волос. Это были Олины волосы.

Дима врезал кулаком в пустоту под капюшоном, кулак прошел насквозь, существо тихо рассмеялось и стало таять.

В руке осталась ноющая боль. Внизу, в пропасти, уже ничего не было. Оглядевшись, он обнаружил, что стоит один посреди той же рощи. Под ногами обычная земля, усыпанная сухой хвоей. Над головой темно-зеленые кроны и сизое рассветное небо.

Он проснулся весь в ледяном поту и в слезах. Правая рука ныла нестерпимо. Впрочем, она часто ныла. Много лет назад пьяный коллега-грузчик уронил на нее ящик с консервами.