Текст книги "Медный всадник"

Татьяна зажмурилась.

– Открой глаза и взгляни на меня. Взгляни на меня, Таня.

Она послушно подняла ресницы и встретилась с нескрываемо нежным взглядом Александра.

– Таня, пожалуйста. Ты не моя победа и не зарубка на ремне. Я знаю, как тебе трудно и что ты переживаешь, но на твоем месте не стал бы беспокоиться о том, что в глубине души считаешь заведомой ложью. – Он страстно поцеловал ее. – Чувствуешь мои губы? Когда я целую тебя, что они говорят тебе? Что говорят тебе мои руки?

Татьяна молча покачала головой.

Ну почему она так беспомощна рядом с ним? Тем более что он прав, она не только отдалась бы ему тогда, но и сейчас, на холодном полу балкона.

Когда она пришла в себя, Александр смотрел на нее и слегка улыбался.

– Может, стоило спросить не о том, зарубка ли ты на моем ремне, а почему ты не зарубка на моем ремне?

Татьяна дрожащими пальцами вцепилась ему в рукава.

– Ладно. Почему?

Александр засмеялся.

Татьяна откашлялась.

– Знаешь, что еще сказала Марина?

– Ах уж эта Марина, – вздохнул он. – Что еще сказала Марина?

Татьяна опять подняла колени.

– Марина сказала, что все солдаты гуляют напропалую с гарнизонными шлюхами и не слушают отказов.

– Ну и ну. Эта Марина настоящая смутьянка. Хорошо, что в то июньское воскресенье ты не вышла из автобуса, чтобы отправиться к ней.

– Согласна, – кивнула Татьяна, мечтательно улыбаясь при воспоминании о встрече на автобусной остановке.

Ее улыбка мгновенно отразилась на его лице. О чем она думает? Что она делает? Татьяна покачала головой, злясь на себя.

– Послушай, я не хотел тебе говорить, но… – Александр прерывисто вздохнул. – Попав в армию, я понял, что искренние отношения с женщинами почти невозможны из-за образа жизни военных. Ни комнат, ни квартир, ни гостиничных номеров. Встречаться негде. Хочешь правды? Вот она: я не желаю, чтобы из-за этого ты боялась меня. В свободное время мы часто идем пить пиво и оказываемся в компании молодых женщин… всяческого рода, которые всегда готовы… ублажить солдата, не требуя ни клятв, ни признаний.

Александр замолчал.

– И ты… ты тоже… с ними…

– Несколько раз, – ответил он, не глядя на нее. – Не стоит расстраиваться по пустякам.

– Я не расстраиваюсь, – одними губами выговорила Татьяна.

Ошеломлена. Потрясена. Измучена сомнениями. И околдована им. Но не расстроена.

– Обычные забавы юности. Но поверь, я никому ничего не обещал и никем не увлекался. Ненавидел любые затруднения. И любые привязанности.

– А как насчет Даши?

– Что насчет Даши? – устало повторил он.

– Даша…

Она не смогла договорить.

– Тата, пожалуйста, не думай об этом. Спроси у Даши, как она проводила время до меня. Я не стану сплетничать.

– Но Даша и есть привязанность, – возразила она. – У нее тоже есть сердце.

– Нет. У нее есть ты.

Татьяна тяжело вздохнула. Слишком это тяжело – говорить об Александре и сестре. Слышать об Александре и безымянных, не играющих никакой роли в его жизни девушках куда легче, чем вспоминать Дашу.

Ей хотелось спросить, какие отношения у Александра с сестрой, но язык не повернулся. И вообще ей уже не хотелось ни о чем его расспрашивать. Хотелось снова стать такой, какой она была до той ночи в больнице, до того, как ей открылись злосчастные желания ее тела, ослепившие ее, не давшие увидеть правду.

Александр погладил ее бедра.

– Я чувствую, что ты боишься. Таня, умоляю, не дай этой глупости встать между нами.

– Хорошо, – с трудом выговорила она.

– Не позволяй этому абсурду, не имеющему ничего общего с нами, разлучить нас. И без того слишком много препятствий стоит между нами.

– Хорошо, – повторила она.

– Пусть все это останется где-то там, далеко. Чего ты боишься?

– Боюсь ошибиться в тебе.

– Таня, как можешь ты, именно ты из всех людей ошибаться во мне? – вырвалось у Александра. – Неужели не понимаешь, что я пришел к тебе потому, что я – это я, а не кто-то другой? Неужели не видишь, как я одинок?

– Едва-едва, и только сквозь свое одиночество, – призналась она, прислонившись спиной к перилам. – Шура, я тону в полуправде, странных намеках и прямой лжи. У нас с тобой нет ни минуты, чтобы спокойно поговорить, как раньше, побыть вместе…

– Ни минуты privacy[6]6
  Уединение (англ.).


[Закрыть], – заметил он по-английски.

– Что? – не поняла она. – А кроме Даши? У тебя все еще…

– Татьяна, – перебил Александр, – все то, о чем ты тревожишься, давно ушло из моей жизни. И знаешь почему? Потому что, встретив тебя, я отчего-то понял, что, если и дальше буду продолжать в том же духе и порядочная девушка вроде тебя спросит меня, я не сумею смотреть ей в глаза и говорить правду. Придется смотреть ей в глаза и лгать.

Он уставился на нее, и в его глазах светилась та самая безмолвная правда.

Она улыбнулась, выдохнула, и напряженное, тошнотное ощущение в желудке ушло с этим выдохом.

– Прости, Шура. Прости, что сомневалась. Я, наверное, слишком молода.

– В тебе все слишком. Господи! Что же это за безумие! Никогда не иметь времени объяснить, условиться, договориться, ни минуты…

У них были счастливые минуты. В автобусе. У Кировского. В Луге. В Летнем саду. Бесценные, мучительные, прекрасные минуты. И Татьяна подумала, что они просто жаждут иного.

Вечности.

Она едва удержалась, чтобы не заплакать.

– Прости, Шура, – шепнула она, сжимая его руки. – Прости, что расстроила тебя.

– Таня, будь у нас хоть момент privacy, – повторил он, – ты больше никогда бы не сомневалась во мне.

– Что это такое?

Александр грустно улыбнулся:

– Уединение. Иметь возможность укрыться от посторонних глаз. Невозможно лечь в постель с девушкой, когда в двух комнатах живет шесть человек. Поэтому нам так необходимо privacy.

Татьяна покраснела. Так вот оно, это слово, которое она искала с тех пор, как познакомилась с ним!

– В русском языке для этого нет слова.

– Нет, – согласился он.

– А в английском?

– Есть. Privacy.

Татьяна промолчала.

Александр скользнул ближе, обвил ее ногами.

– Таня, когда мы в следующий раз сумеем увидеться вот так, наедине?

– Мы и сейчас одни.

– Но когда мне снова удастся поцеловать тебя?

– Поцелуй меня, – прошептала она.

Но Александр не пошевелился.

– Знаешь, что следующего раза может не быть? – мрачно проворчал он. – Немцы вот-вот окажутся здесь. И наша привычная жизнь закончится навсегда.

– Она уже закончилась. С двадцать второго июня все разительно изменилось.

– Ты права, – согласился он. – Но до сегодняшнего дня мы всего лишь вооружались и готовились. Теперь же Ленинград вот-вот превратится в поле сражения. И в конце концов сколько из нас останется лежать на этом поле? Сколько останется в живых? Сколько попадет в плен и сколько сохранит свободу?

О боже!

– Именно поэтому ты приходишь при каждом удобном случае, даже если при этом приходится тащить за собой Дмитрия? – ахнула Татьяна.

Александр с тяжелым вздохом едва заметно кивнул.

– Я всегда боялся, что увижу твое лицо в последний раз и следующего уже не будет.

Татьяна почти всхлипнула и свернулась клубочком.

– Но почему… почему ты всегда приводишь его с собой? – удивилась она. – Неужели не можешь попросить его оставить меня в покое? Меня он не слушает. Что мне с ним делать? Я видеть его не могу!

Александр не ответил, и Татьяна с беспокойством старалась поймать его взгляд.

– Расскажи о Дмитрии, Шура. Чем ты ему обязан? И почему мне кажется, что ты у него в долгу?

Александр упорно рассматривал пачку папирос. Наконец Татьяна в отчаянии выдохнула:

– Ты… ты должен ему… Меня?

– Татьяна, Дмитрий знает, кто я.

– Прекрати, – пробормотала она почти неслышно.

– Если я и расскажу, ты не поверишь. Как только я открою рот, пути назад для нас уже не будет.

– Для нас уже теперь нет пути назад, – возразила Татьяна.

– Понятия не имею, как быть с Дмитрием, – признался Александр.

– Я помогу, – пообещала Татьяна, готовая в эту минуту отдать ему все, даже свое сердце. – Рассказывай.

Александр вышел на узкий балкон и, сев наискосок от нее, прижался к стене и вытянул ноги. Татьяна не пошевелилась, поняв, что сейчас ее близость ему не нужна. Сняв туфлю, она едва коснулась босыми ногами его сапог. Ее ступни были вдвое меньше, чем у него.

Вздрагивая, словно пытаясь сбросить с себя мерзкую крысу, Александр начал:

– Когда мать арестовали, энкавэдэшники пришли и за мной. Я даже не смог с ней попрощаться. – Он отвел взгляд. – Как ты понимаешь, мне не слишком хочется о ней говорить. Меня обвинили в распространении капиталистической пропаганды еще в то время, когда мне было четырнадцать, я жил в Москве и ходил с отцом на партийные собрания. Так что в семнадцать лет меня взяли и отправили в Кресты. На Шпалерной, в Большом доме, не оказалось мест. Я просидел в камере часа три. Они даже не позаботились допросить меня. Думаю, что все следователи были заняты более важными заключенными. Мне просто дали десять лет и отправили на Дальний Восток. Можешь себе представить?

– Нет, – покачала головой Татьяна.

– Знаешь, сколько нас было в том поезде, что шел на Владивосток? Тысяча человек. Один пожаловался мне, что едва успел выйти на волю, как его снова загребли. Он же сказал, что в лагере будет не меньше восьмидесяти тысяч заключенных. Восемьдесят, Таня! И это всего в одном лагере. Я ему не поверил, и немудрено. Мне было всего семнадцать. Как тебе сейчас. Но что я мог поделать? Мне не хотелось провести в тюрьме десять лучших лет жизни.

– Ты прав, – кивнула она.

– Я всегда думал, что предназначен для другой жизни. Мать и отец верили в меня. Да я и сам в себя верил… И не думал, что когда-нибудь окажусь в тюрьме. Я не воровал, не хулиганил, не бил стекол… не сделал ничего плохого. И не собирался. Поэтому, когда мы переезжали Волгу недалеко от Казани, я вдруг понял, что настал момент. Либо сейчас, либо гнить в лагере. Поэтому и прыгнул в реку. Поезд даже не остановился. Они посчитали, что я умер еще в прыжке.

– Они не знали, с кем имеют дело, – засмеялась Татьяна, изнывая от желания его обнять. – И тут ты вдруг обнаружил, что умеешь плавать!

Александр улыбнулся в ответ:

– Я действительно умел плавать. Немного.

– А у тебя что-то было с собой?

– Ничего.

– Ни документов, ни денег?

– Ничего. Я путешествовал. На рыбачьих лодках, пешком, на телегах. От Казани до Ульяновска, где родился Ленин, потом вниз по Волге, рыбачил, нанимался собирать урожай и наконец добрался до Краснодара. Хотел пробраться в Грузию, а оттуда – в Турцию. Надеялся пересечь границу у Кавказских гор.

– Но у тебя не было денег.

– Ни гроша. По пути удалось кое-что заработать, и я воображал, что в Турции мне помогут англичане. Но в Краснодаре вмешалась судьба. Как всегда. Семья Беловых, к которым я попросился на ночлег…

– Беловы! – воскликнула Татьяна.

– Да, простые крестьяне и добрые люди. Отец, мать, четверо сыновей и одна дочь. – Он откашлялся. – Была зима, и людей косил тиф. Мы заболели. Вся деревня Белый Яр, триста шестьдесят человек, слегла. Восемь десятых всего населения вымерло, включая Беловых. Сначала дочь. Местные Советы с помощью милиции сожгли деревню, опасаясь распространения эпидемии. Вся моя одежда тоже сгорела, а самого меня посадили в карантин, дожидаясь, пока я умру либо выздоровею. Потом, когда у меня спросили документы, я сказал, что все сгорело, и, не колеблясь, назвался Александром Беловым. Поскольку власти сожгли деревню, никто не стал проверять, действительно ли я тот, за кого себя выдаю.

Татьяна ахнула.

– Так что мне выдали новехонький паспорт, и я стал Александром Николаевичем Беловым, уроженцем Краснодара, осиротевшим в семнадцать лет.

– А как тебя звали в Америке?

– Энтони Александр Баррингтон.

– Энтони? – воскликнула она.

Александр покачал головой.

– Энтони – имя моего деда со стороны матери. Сам я всегда считал себя Александром. – Он вынул папиросу. – Не возражаешь?

– Конечно нет.

– Так или иначе, я вернулся в Ленинград и остановился у родственников Беловых. Я должен был туда вернуться… – Александр поколебался. – Через минуту объясню почему. Я остановился у моей «тетки», Марии Беловой. Ее семья жила на Выборгской стороне. Сами они лет десять не виделись со своими племянниками: как раз то, что мне требовалось. И к тому же позволили мне остаться. Я окончил школу. Именно там и встретил Дмитрия.

– Ох, Шура, поверить не могу, через что тебе пришлось пройти!

– Это еще не все. Дмитрий был моим одноклассником. Его не слишком любили, и мало кто хотел с ним водиться. Когда мы на переменах играли в войну, его всегда брали в плен. «Военнопленный Черненко» – так его и называли.

– И что было дальше?

– Дальше я узнал, что его отец служил надзирателем на Шпалерной.

Александр замолчал. Татьяна затаила дыхание.

– Твои родители были все еще живы?

– Я не знал. Поэтому и старался подружиться с Дмитрием в надежде, что он поможет мне повидаться с отцом и матерью. Понимал, что если они пока не расстреляны, то, должно быть, сходят с ума от тревоги обо мне. Нужно было как-то сообщить им, что я жив и здоров. Особенно матери. Мы были очень близки с ней.

Глаза Татьяны наполнились слезами.

– А твой отец?

Александр пожал плечами:

– А что отец? В последние годы мы часто ссорились. Что я могу сказать? Он считал, что во всем прав. Я считал, что во всем прав. Так оно и шло.

– Шура, они, должно быть, очень тебя любили.

– Да, – кивнул он, глубоко затягиваясь. – Когда-то очень.

Татьяна боялась, что у нее разорвется сердце от жалости к Александру.

– Понемногу, – продолжал он, – я втерся в доверие к Дмитрию, и мы стали лучшими друзьями. Ему льстило то, что из всех сверстников я выбрал именно его.

И тут Татьяну осенило:

– Шура… значит, тебе пришлось сказать ему правду?

Она подползла ближе и обняла его. Тот одной рукой обхватил ее плечи. В другой по-прежнему дымилась папироса.

– Пришлось. А что мне было делать? Оставить родителей погибать или во всем признаться ему.

– Ты все ему сказал… – неверяще повторяла Татьяна, прижимаясь к нему.

– Да. – Александр посмотрел на свои большие руки, словно пытаясь найти ответ. – Я не хотел этого делать. Мой отец, хоть и правоверный коммунист, научил меня никому не доверять, и хотя это было нелегко, я хорошо усвоил его уроки. Но так жить почти невозможно, и должен быть хоть один человек, которому можно излить душу! Всего один. Я действительно нуждался в его помощи. Кроме того, я был его другом. И сказал себе, что, если он сделает это для меня, я вечно буду ему признателен. Все это я изложил ему. «Дима, – сказал я, – я буду твоим другом на всю жизнь, и можешь всегда рассчитывать на меня».

Александр зажег очередную папиросу. Татьяна ждала, чувствуя, как невыносимо усиливается боль в груди.

– Отец Дмитрия узнал, что моей матери уже нет. – Голос Александра дрогнул. – Он же рассказал, что произошло с ней. Но отец все еще был жив, хотя, очевидно, ему оставалось недолго. Он уже просидел в тюрьме почти год. Черненко-старший провел меня и Дмитрия в Большой дом, где мы на пять минут в присутствии Дмитрия, его отца и еще одного надзирателя увиделись с иностранным шпионом Гарольдом Баррингтоном. Никакого privacy для меня и отца.

Татьяна взяла Александра за руку:

– Как это было?

Тот смотрел куда-то в пространство.

– А как ты себе это представляешь? – глухо спросил он. – Коротко и мучительно горько.

Тесная серая камера с обмазанными цементом стенами. Александр смотрел на отца, а Гарольд Баррингтон смотрел на сына. Он даже не встал с нар.

Дмитрий стоял в центре камеры. Александр – сбоку. Позади возвышались надзиратели. С потолка свисала тусклая лампочка.

– Мы только на минуту, гражданин, – сообщил Дмитрий Гарольду. – Понимаете? Только на минуту.

– Конечно, – тоже по-русски ответил Гарольд, смаргивая слезы. – Спасибо, что пришли. Я счастлив. Как тебя зовут, сынок?

– Дмитрий Черненко.

– А другого?

Дрожа всем телом, он жадно смотрел на Александра.

– Александр Белов.

Гарольд кивнул.

– Ладно, довольно, насмотрелись. Пошли! – грубо бросил надзиратель.

– Погодите! – воскликнул Дмитрий. – Мы хотели, чтобы этот гражданин знал: несмотря на все его преступления против пролетариата, его не забудут.

Александр молчал, не сводя глаз с отца.

– Еще бы его забыли! Столько натворить! – буркнул надзиратель.

Гарольд до крови кусал губы, не в силах насмотреться на сына.

– Можно мне пожать им руки? – спросил он наконец.

Надзиратель не возражал.

– Но побыстрее. Попробуй только что-нибудь им передать! Я все вижу!

– Я никогда не слышал, как говорят по-английски. Не могли бы вы что-нибудь сказать? – попросил Александр.

Баррингтон подошел к Дмитрию и пожал ему руку.

– Спасибо, – поблагодарил он по-английски.

Настала очередь Александра. Отец крепко стиснул руку сына. Александр слегка качнул головой, словно умоляя отца оставаться спокойным.

– Я с радостью умер бы за тебя, о Авессалом, сын мой, сын мой, – прошептал Гарольд.

– Прекрати, – одними губами шепнул Александр.

Гарольд отпустил его руку и отступил, безуспешно стараясь не заплакать.

– Я скажу тебе кое-что по-английски. Несколько строк из певца империализма Киплинга.

– Довольно! – рявкнул надзиратель. – У меня нет времени…

 
– И если будешь мерить расстоянье
Секундами, пускаясь в дальний бег,
Земля – твое, мой мальчик, достоянье.
И более того: ты человек![7]7
  Перевод С. Маршака.


[Закрыть]
 

По его щекам катились слезы. Гарольд отступил и перекрестил Александра.

– Я люблю тебя, па, – неслышно выговорил Александр по-английски.

И они ушли.

Татьяна, не скрываясь, плакала. Александр неуклюже вытирал ей лицо.

– Не надо, Таня. Тогда я так старался не выдать себя и с такой силой стискивал зубы, что один выкрошился. Теперь ты знаешь все. Больше я никогда не видел отца, и, если бы не помощь Дмитрия, тот так и погиб бы, ничего не зная обо мне.

Тяжело вздохнув, он отнял руку.

– Шура, но ты сделал невозможное для своего отца! – Ее губы дрожали. – Утешил его перед смертью.

Умирая от смущения, одолеваемая эмоциями, она взяла руку Александра и поцеловала. И тут же покраснела до корней волос.

– Таня, кто ты? – с чувством спросил он.

– Я Татьяна.

Она подала ему руку. Они долго молча сидели.

– И не только.

Она кивнула.

– Остальное я знаю.

Она взяла из пачки папиросу.

Стоило понять малую истину, чтобы увидеть все в истинном свете. Недаром Александр сказал, что дал Дмитрию что-то такое, чего он не имел раньше. Не дружба, не приятельство и не братство.

Татьяна трясущимися пальцами сунула в рот Александру папиросу, потянулась к спичкам, поднесла огонек к его лицу и, поцеловав в щеку, потушила спичку.

– Спасибо, – шепнул Александр и молчал, пока от папиросы не остался жалкий окурок. Потом поцеловал ее. – Ничего, что от меня несет табаком?

– Ах, Шура, лишь бы дышать тобой, больше мне ничего не нужно, – призналась Татьяна, снова заливаясь краской. – А сейчас я доскажу остальное. Вы с Дмитрием поступили в университет. Вы с Дмитрием пошли в армию. Вы с Дмитрием поступили в военное училище. А потом Дмитрия отчислили.

Она опустила голову.

– Сначала все было по-прежнему. И вы по-прежнему оставались лучшими друзьями. Он знал, что ты для него на все готов. А потом… потом он начал засыпать тебя просьбами.

– Именно. Значит, ты все знаешь.

– О чем он тебя просил, Шура?

– Сама догадайся.

Они не смотрели друг на друга.

– Он попросил тебя перевести его сюда, давать всяческие поблажки и привилегии и вовсю пользовался своим положением.

– Да.

– Что-то еще?

Александр молчал, словно не слыша ее вопроса. Она терпеливо ждала. И наконец он заговорил. В его речи звучал какой-то подтекст. Но какой именно? Она пока не понимала.

– Иногда, очень редко, девушки. Хотя вроде бы их много и на всех хватает, бывало так, что моя девушка приглянется Дмитрию. Он просил меня уступить, и я уступал. Ничего страшного, просто находил себе новую девушку, и все продолжалось, как раньше.

Татьяна подняла на него глаза цвета незамутненной морской волны.

– Шура, скажи, когда Дмитрий просил тебя отступиться от девушки, это всегда бывали те, которые тебе по-настоящему нравились, верно?

– Ты о чем?

– Ему нужны были не просто девушки, а те, которые нравились тебе. Только они. Верно?

Александр немного подумал.

– Вроде бы.

– И когда упомянул меня, ты тоже согласился, – продолжала Татьяна.

– Не так. Я разыгрывал равнодушие, надеясь, что, если он посчитает, будто ты мне безразлична, оставит тебя в покое. К несчастью, мой план с треском провалился.

Татьяна кивнула, потом покачала головой, потом снова заплакала.

– Да, ты не слишком хорошо владеешь собой. Он не уймется.

– Пожалуй…

Александр обнял ее и принялся укачивать.

– Я же говорил тебе, что все мы оказались в безвыходном положении. Он был бы рад, держись я как можно дальше от тебя. Потому что он влюбился. И будет всеми средствами тебя добиваться.

Несколько минут Татьяна пристально изучала лицо Александра, прежде чем прижаться к нему.

– Шура, – тихо вымолвила она, – я кое-что объясню тебе, ладно? Ты слушаешь?

– Да.

– Только не волнуйся.

Она выдавила улыбку.

– Как по-твоему, что я тебе скажу?..

– Не знаю. Я готов ко всему. Может, у тебя есть незаконное дитя, которое ты оставила у дальней родственницы?

– Нет, – засмеялась Татьяна. – Готов?

– Так точно.

– Дмитрий не влюблен в меня.

Александр отстранился.

– Нет, – повторила Татьяна. – Совсем нет. Даже близко ничего подобного. Поверь.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– В таком случае что ему нужно от тебя? Представить не могу…

– Не от меня. Все, что хочет Дмитрий… слушай внимательно… все, чего он жаждет, чего желает, чего добивается, – это власть. Единственное, что имеет для него значение. Единственная его любовь. Власть.

– Власть над тобой?

– Нет. Над тобой, Шура. Я только средство достижения цели. Всего лишь орудие, – твердо объявила Татьяна и, заметив его скептический взгляд, продолжала: – У Дмитрия ничего нет. У тебя есть все. За всю свою жизнь он сумел приобрести лишь одно: крупицу власти над тобой. Утешение, хоть и слабое. До чего же все это грустно! Для него, разумеется.

– Для него? – воскликнул Александр. – На чьей же ты стороне?

Татьяна ответила не сразу:

– Шура, взгляни на себя. А потом – на него. Ты необходим Дмитрию. Благодаря тебе он сыт, одет, имеет крышу над головой, и чем сильнее будешь ты, тем сильнее станет он. Дмитрий знает, что может слепо положиться на тебя во многих вещах, которые ты только рад ему обеспечить. И все же… чем больше имеешь ты, тем сильнее он ненавидит тебя. Возможно, его главная задача – самосохранение, но тем не менее каждый раз, когда ты получаешь повышение или новую медаль, каждый раз, когда знакомишься с очередной девушкой или смеешься от радости в дымном коридоре, это принижает его и он ощущает это как пощечину. Поэтому чем влиятельнее ты становишься, тем большего он требует от тебя.

– И рано или поздно, – добавил Александр, – он потребует того, чего я не смогу ему дать. И что тогда?

– Тогда сам ад разверзнется и поглотит его.

– И меня вместе с ним. – Александр покачал головой. – Под всеми его просьбами и мольбами кроется невысказанный намек на то, что одно слово о моем американском прошлом, одно невнятное обвинение, и я немедленно исчезну в кровавой мясорубке нашего правосудия.

Татьяна печально вздохнула:

– Знаю. Но может, имей он больше, не хотел бы так много.

– Тут ты ошибаешься. У меня дурное предчувствие насчет Дмитрия. Думаю, он будет требовать и требовать, пока не заберет все.

– Нет, это ты ошибаешься, Шура. Дмитрий никогда не отберет все. Столько власти у него никогда не будет. Но захочет отобрать все. Просто не представляет, с кем имеет дело. Кроме того, все мы знаем, что происходит с паразитами, когда что-то происходит с хозяином.

Александр невесело усмехнулся:

– Да. Он находит себе нового. Как по-твоему, что больше всего нужно от меня Дмитрию?

– То, чего больше всего желаешь ты.

– Но, Таня, – напряженно подчеркнул Александр, – ведь это ты. Ты мне необходима больше всего на свете.

Татьяна подняла на него умоляющие глаза:

– Да, Шура. И он это понимает. Я же говорила, Дмитрий не питает ко мне никаких чувств. Для него главное – ранить тебя.

Свидетелем их разговора было только темное августовское небо.

Потом оба молчали… молчали целую вечность, пока Татьяна не прошептала:

– Где же твое храброе, равнодушное лицо? Быстренько натяни его, и он отступится и попросит того, что ты хотел больше всего до меня.

Александр не двигался и не отвечал.

– До меня, – повторила она.

Почему он притих?

– Шура…

Ей показалось, что он вздрогнул.

– Таня, прекрати. Я больше не могу говорить с тобой об этом.

Ее руки по-прежнему тряслись.

– Все это… то, что между нами и тобой и Дашей, скреплено отныне и вовеки, и все же ты приходишь, как только улучишь минуту.

– Говорю же, я не могу не видеть тебя.

Изнемогая от тоски, Татьяна всхлипнула:

– Боже, нам нужно забыть друг друга. Поверить не могу, до чего жестока судьба. Нам не быть вместе. Мы с самого начала не были предназначены друг для друга.

– Не говори! – улыбнулся Александр. – Готов прозакладывать свой пистолет, что ты и не думала сидеть на той скамейке два месяца назад.

Он прав. А тот автобус, который она решила пропустить, потому что вдруг захотела мороженого?

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Потому что я вовсе не собирался проходить мимо той скамейки два месяца назад. Подумай сама, столько препятствий между нами, столько помех, и когда мы из кожи вон лезем, стискиваем зубы, пытаемся все забыть, судьба снова вмешивается и с неба валятся кирпичи, которые я раскапываю, чтобы извлечь твое изломанное тело. Может, и это не было предназначено нам свыше?

Татьяна снова всхлипнула.

– Правда. Мы не можем забыть, что я обязана тебе жизнью. Не можем забыть, что я принадлежу тебе.

– А вот это мне нравится, – хмыкнул Александр, сжимая руки.

– Отступи, Шура. Отступи и возьми свое оружие с собой. Спаси меня от него. Он просто должен верить, что я тебе безразлична, и тогда потеряет всякий интерес ко мне. Вот увидишь. Он уйдет, отправится на фронт. Всем нам нужно пройти через войну, прежде чем добраться до того, что находится на другой стороне. Ты это сделаешь?

– Постараюсь.

– И перестанешь приходить? – дрожащим голосом пролепетала она.

– Нет. Так далеко я отступить не в состоянии. Держись подальше от меня.

– Хорошо.

Ее сердце куда-то провалилось. Она вцепилась в него.

– И прости заранее мою каменную физиономию. Могу я на тебя положиться?

Татьяна потерлась щекой о его руку.

– Можешь. Доверься мне, Александр Баррингтон, я никогда тебя не предам.

– И никогда не откажешь? – нежно спросил он.

– Только в присутствии Даши. И твоего Дмитрия.

Приподняв ее лицо, он с иронической улыбкой осведомился:

– Разве сейчас ты не рада, что Господь вовремя вмешался… там, в больнице?

Татьяна слегка усмехнулась:

– Нет.

Они сидели, сжимая друг друга в объятиях. Она протянула ему руку. Он положил сверху свою.

– Смотри, кончики моих пальцев едва доходят до твоего второго сустава.

– Я смотрю, – выдохнул он, сжав ее ладонь так сильно, что Татьяна охнула и покраснела. Александр нагнул голову и поцеловал ее в щеку, около самого носа. – Я когда-нибудь говорил, что обожаю твои веснушки? Так и тянут к себе.

Татьяна что-то замурлыкала в ответ. Они поцеловались.

– Татьяша… у тебя изумительные губы. Ты… ты безразлична к своей внешности. Это самое умилительное, самое волнующее меня качество…

– Не понимаю, о чем ты… – растерялась она. – Шура, неужели во всем мире не найдется ни единого местечка, где бы мы могли скрыться? Что это за жизнь?

Вместо ответа он обнял ее.

– Сумасшедший, – нежно прошептала Татьяна. – Почему ты ссорился со мной у Кировского, зная, что все на свете против нас?

– Проклинал судьбу. Это единственное, что мне оставалось. Я просто отказываюсь признать поражение.

– Я люблю тебя, – хотела сказать Татьяна. Но не могла. – Я люблю тебя.

Она наклонила голову:

– Слишком юное у меня сердце.

– Тата, у тебя и в самом деле юное сердце, – согласился Александр, целуя ложбинку между грудями. – И как мучительно жаль, что мне придется пройти мимо.

Он неожиданно отодвинулся и вскочил. Теперь и Татьяна услышала шум шагов. Появился сержант Петренко и объявил, что пора менять караул.

Александр снес Татьяну вниз, и они вместе поковыляли по улицам города, на Пятую Советскую. Было уже начало третьего. Завтра придется вставать в шесть, и все же им не хотелось расставаться. Он понес ее на руках по Невскому проспекту, где в этот час не было ни единой души.

7

Вечером, после работы, Татьяна пришла домой, и первое, что услышала, – стоны матери. Даша сидела в коридоре, роняя слезы в чашку с чаем.

Метановы только что получили телеграмму с известием о том, что тринадцатого июля тысяча девятьсот сорок первого года поезд, в котором ехал Павел Метанов вместе с сотнями других молодых ополченцев, был взорван немцами. Никто не уцелел.

«За неделю до того, как я отправилась на его поиски», – подумала Татьяна, бродя по комнате. Что она делала в тот день, когда погиб брат? Работала? Ехала в трамвае? И подумала ли хотя бы раз о Паше? Дорогой Паша, они его потеряли и даже не знали этого! Это самое печальное: жить, как прежде, все эти недели, дни, минуты и думать, что все в порядке, а в это время основание, на котором построена вся твоя жизнь, давно уже рухнуло! Им следовало бы скорбеть о Паше, но вместо этого они строили планы, ходили на работу, мечтали, любили, не зная, что все это уже позади.

Как они могли не знать?

И были ли какие-нибудь знамения? Его нежелание ехать? Сложенный чемодан? Отсутствие вестей?

Что-то такое, чтобы в следующий раз можно было сказать: погоди, вот оно, знамение. В следующий раз они будут знать. И скорбеть сразу же, с самого начала.

Можно ли было удержать его чуть-чуть подольше? Не дать уйти, обнять, поиграть в парке, чтобы умилостивить непрощающую судьбу еще на несколько дней, часов, воскресений? Стоили ли все усилия того, чтобы побыть с ним еще месяц, прежде чем его забрали бы? Прежде чем они потеряли бы его навсегда? Зная его неизбежное будущее, стоило бы сделать все, чтобы видеть его лицо еще один день? Еще один час? Еще одну минуту, прежде чем опустится молот судьбы и Павел исчезнет навсегда?

Да.

Стоило бы. Ради Павла. И ради их всех.

Папа, пьяный, валялся на диване. Мама вытирала с дивана рвоту и плакала. Татьяна предложила убрать вместо нее, но та оттолкнула дочь. Даша, рыдая, готовила ужин.

Татьяну одолевало острое чувство обреченности. Тревога за грядущие дни. Все может случиться в будущем, отравленном непонятным настоящим, в котором ее брат-близнец больше не существовал.

Она отправилась помогать сестре на кухню и, подойдя поближе, пробормотала:

– Даша, месяц назад ты спросила, считаю ли я, что Паша еще жив, и я сказала…

– Можно подумать, меня интересует твое мнение! – огрызнулась сестра.

– Тогда почему ты спрашивала? – удивилась Татьяна.