Текст книги "Последствия одиночества"

И вот Адам открыл нам, и музыка волной, хоть и не была слишком громкой, но ударила по мне, я как будто бы даже физически почувствовала это. Парень улыбнулся и пригласил нас внутрь.

– Родителей на этой неделе как раз нет дома, и все это, – он кивнул внутрь, – сегодня в нашем распоряжении.

– Чудесно! Кстати, я принесла, – глаза Аглаи возбужденно сверкнули, и она быстро облизала губы.

– Ты же знаешь, это меня не интересует. Сходи на кухню, может, кто–то и обрадуется.

Мне показалось, что Адам был раздражен.

– А ты чего стоишь? – улыбнулся он мне, все еще мявшейся на пороге. – Проходи, Ева.

И тут в его голосе промелькнуло то, что я бы никогда не ожидала услышать от парня, вроде него. Сочувствие и доброта, но лишь немного, не больше, чем он мог себе позволить.

– Адам, на самом деле, быть здесь – последнее, чего бы мне хотелось.

Как-то неожиданно и очень ловко парень перетащил меня за порог и прижал к стене.

– А чего бы тебе хотелось? – он наклонился к моему лицу, и я почувствовала его горячее дыхание.

Даже особо не задумываясь о том, что я делаю, я, что было силы и возможности, оттолкнула его, и он зацепился лопаткой за шкаф.

Казалось, он опешил, но при этом как будто бы остался доволен.

– Больно, – Адам потирал спину. – Хорошая реакция, – улыбнулся он.

– Никогда больше не смей так делать! – у меня прорезался голос, но я чувствовала, что вот-вот расплачусь.

Ноги стали ватными.

– Да это шутка. Проходи, чувствуй себя как дома.

– После такого это будет невероятно сложно, – тут я заметила, что всё ещё стою в одном окаменевшем от страха положении, и попыталась сбросить напряжение с себя.

Не получилось.

– Да брось, девчонкам такое нравится. Не притворяйся серой мышкой, Ева, ты совсем не такая. Я знаю, что заставил твое сердце биться чаще.

Он действительно заставил, но сердце учащенно билось от страха.

– Давай сюда свою куртку, упаришься.

Я отдала вещи и сняла обувь, нарочно показывая, как мне не хочется этого делать.

– Где Аглая? – спросила я, глядя на Адама из-под лба и мысленно проклиная девушку.

Во рту и горле пересохло, отчего сглатывать то малое количество слюны было больно.

– На кухне, с остальными. Развлекается, – мрачно добавил парень. – Позвать?

– Не нужно.

Аглая сама пришла ко мне буквально через минуту.

– Ну, что? Как он? – в ее глазах было что-то острое, заговорщицкое.

– Этот мудак? Отвратительный! – слова проскакивали отдельными звуками, очень хотелось пить.

А еще больше хотелось вернуться домой и уже никогда больше сюда не возвращаться.

– Я так понимаю, тебе не понравилось, – озадаченно констатировала девушка, но улыбка все равно не покидала ее лица.

– А с каких пор насилие должно нравится? Куда ты вообще меня привела? Что здесь происходит?

– Вы не поцеловались?

– Ты знала об этом?! – срывающимся на петухи голосом закричала я.

– Тише-тише, пойдем, посвятим тебя. Это стандартное приветствие. Мы – молодежь этого города и сами задаем правила. Хозяин дома целуется с гостями, – не девушка, а бес ходячий.

Мне нельзя найти слов, чтобы описать, как мне все это не нравилось и как мне хотелось поскорее вернуться домой. Будь я немного смелее, возможно, мое «нет» имело бы значение. Но сейчас всем все равно, потому что за моими словами не стоит ничего, кроме страха и неуверенности в себе.

И еще не нашлось человека, которому бы хватило сил и совести не пользоваться моей слабостью.

Как же я удивилась, когда в гостиной не увидела никого, кроме Вероники и Адама.

Но ведь утром говорили что-то о посвящении и знакомстве со всеми… и где же тогда все?..

Стало не по себе.

Аглая тут же ответила на мой немой вопрос:

– Мы будем только вчетвером, просто подумали, что если мы скажем тебе о «посвящении» в весь класс, то ты с большей вероятностью согласишься. Остальные здесь не нужны. Они пропали из жизни минимум на час, я дала им грибного порошка, это местная «пушка»! – от блеска в глазах Аглаи у меня закружилась голова. – У нас, понимаешь ли, своя собственная каста уже из четырех человек в этом городе. Имеешь полное право считать себя особенной.

Ага, по-особенному загнанной в угол с собственного же позволения.

– Пожалуйста, – прошептала я.

В эту же секунду ко мне подошла Вероника и обняла меня. От нее чувствовалось что-то невообразимо легкое и светлое, и я обняла в ответ ее хрупкие, как птичьи косточки, плечи.

– Все будет хорошо, – прошептала девушка. – Не волнуйся.

Я ничего не понимала. Все казалось настолько несвязным, что мне уже бы скорее поверилось, что все это сон, а не реальность.

– Может кто–нибудь сказать, зачем я здесь? – я спросила так тихо, скорее сама себя, что даже не было слышно.

Горло судорожно сжалось, но я все еще находила откуда–то силы, чтобы не заплакать.

Удивительно.

Вероника мягко положила свою маленькую ручку мне на талию и подтолкнула к большому креслу.

Как по указанию, все остальные тоже сели. Адам сел в кресло напротив, а девушки устроились на диване.

Мне казалось, что я уже ничего не слышу и не чувствую, кроме биения собственного сердца. Оно так трепыхалось в груди, что меня затошнило.

– Да что ты как маленькая, честное слово. Как на казнь пришла, – усмехнулся Адам и достал из-под журнального столика бутылку коньяка. – Никто здесь не причинит тебе вреда.

Когда оттуда же парень достал и четыре широких стакана, я тут же возразила, что мне не нужно.

– Как раз и нужно. Эй, мы здесь, чтобы расслабиться. Мамы боишься? – то, что он мне говорил, и то, что было у него на лице, никак не вязалось вместе.

Я посмотрела юноше в глаза и вдруг поняла, что они у него добрые.

Как они могут быть такими добрыми?

То, что он из себя строит всего лишь притворство. По крайней мере, я надеялась, что это не самовнушение, что это мне не причудилось. Иначе с паникой мне не справиться.

– Адам, не дави на нее, ладно? – в милой, даже отчасти детской манере, попросила Вероника и нежно улыбнулась.

Интересно, а есть ли у него какие-нибудь чувства к ней? Если нет, то это грустно.

Мне почему–то от этого грустно…

– Я бы лучше покурила, – я нахмурилась и бросила мрачный взгляд на стакан с темной жидкостью.

Адам оживился, и через несколько секунд у моего лица уже была сигарета, которую он старательно прикуривал от своей.

Я смотрела в его темные глаза, в зрачках которых отражались красные искорки. Выражение лица, я бы сказала, было нахальным, а вот взгляд, опять же, полон печали.

Либо так, либо я вообще не умею читать людей.

– Спасибо, – кивнула я, когда он отпрянул от меня и поднялся на ноги, чтобы вернуться в свое кресло.

– Не думала, что ты куришь, – Аглая самодовольно улыбалась. – Выглядишь, как пай–девочка. Я думала, что мы с Адамом во все тяжкие, а ты с Никой так, нюхать будешь.

Девушка рассмеялась.

– Никотин и спирт пагубно влияют на кожу. Я не хочу стареть. По крайней мере, слишком рано, – говоря почти по слогам, как будто объясняя что-то ребенку, видимо уже не в первый раз объяснила блондинка.

И, говоря это, она выпила половину содержимого своего стакана.

Как будто алкоголь сделает ее моложе, а пассивное курение прибавит здоровья.

– Да брось, – рассмеялась Аглая, глядя на подругу, – ни старости, ни смерти не существует. По крайней мере я – точно не умру!

Девушка рассмеялась, но как-то настолько искусственно, что я поежилась.

Я сделала первую затяжку, подержала дым в себе и колечками выпустила наружу, совсем не думая о том, что все на меня смотрят.

– Лично я вообще не собираюсь доживать до старости, – сказала я, глядя на дым и снова затянулась.

На некоторое время повисло молчание и трое друзей обменялись долгими взглядами.

– Ладно, на самом деле ты здесь не просто так, – Аглая вдруг перестала улыбаться, а мне стало не по себе.

Я затянулась еще раз, и как раз в это время Адам подал мне пепельницу.

Все происходящее с каждой минутой все больше походило на сон.

Вместе с пепельницей Адам оставил мне и пачку сигарет. Приятный подарок, тут не поспоришь. Я положила сигареты в задний карман джинс.

– Ну так зачем я здесь? – сигареты заметно расслабляли и во мне начинала проявляться более смелая и уверенная часть меня.

Часть меня из далекого прошлого.

– Ты когда–нибудь слышала что-то о Кассии? – парень смотрел на меня из-под опущенных ресниц и курил, не отходя от моего кресла.

– Убийца Цезаря, что ли? – мне хотелось усмехнуться, но губы только на долю секунды нервно дернулись вверх.

– Мы не о поэте, – вот и с лица Вероники исчезло милое услужливое выражение, изображающее поддержку, в которой я отчаянно нуждалась.

От Аглаи я ее уже и не ждала.

– Других, я, увы, не знаю, – я потушила сигарету, следующую решила не брать. – Простите мне мою необразованность.

– Ты бывала здесь прежде, Ева?

Я – нет, но вот…

– Здесь вырос мой отец, – пожала я плечами.

Потом он уехал учиться в город севернее отсюда, где познакомился с мамой, потом родилась я…

А потом он ушел к другой женщине. Так сказала мама.

– Он рассказывал тебе что-нибудь?

– Нет, он всегда избегал разговоров о своей юности, – и тут я поняла, что меня раздражают подобные вопросы точно так же, как папу раздражали любые вопросы о его прошлом.

Он даже о работе своей никогда ничего не рассказывал. Все, что мне было известно – папа работает в каком–то бизнес–центре проектировщиком систем видеонаблюдения.

Мне часто бывало интересно узнать, как и что именно он делает, насколько это сложно, но в ответ я получала только раздражение.

– А других родственников у тебя здесь не осталось? – подключилась Аглая.

– Боже, какие интересные разговоры. Давайте еще расспросим меня поподробнее о тех, кого уже нет в живых! Я даже не знаю их имен. Ну, кроме деда. И то – из-за папиного отчества.

Я вспомнила, как в школе нам задали «раскопать» поглубже корни своего семейного дерева. Мы с мамой выдумали имена и истории, только чтобы не трогать отца, потому что любые разговоры о его семье приводили его в ярость и ступор.

– А ты никогда не задумывалась о том, с какой целью ты попала в этот мир? Почему спустя столько лет вы с матерью переехали именно сюда? – Адам вернулся в кресло и покручивал в руке стакан, и я словила себя на мысли, что это выглядит сексуально.

На самом деле, я старалась не думать о том, за что мне такое «возвращение к истокам».

– Нет никакой цели. Мы приходим, чтобы всю жизнь страдать от одиночества и стать нужными только тогда, когда умрем. Я просто живу по стандартам и все. У меня нет целей и поэтому кто–то другой точно не навяжет мне свое видение моей судьбы.

– Интересно, – Адам отпил со своего стакана и резко встал, оставив его на столике.

Он подошел к книжной полке и достал оттуда какой–то старый переплет.

– Кассий? – спросила я, уже решив, что в начале разговора меня специально выставили глупой и сейчас покажут сборник стихов древнего поэта.

– Кассий, – как–то мрачно и сладко растягивая слоги согласился парень. – В сверхъестественное веришь?

– Думаю, это должно быть понятно уже по моему отношению к предназначению в жизни, – тихо ответила я.

– А если я скажу, что ты зря придерживаешься стороны скептицизма? – Адам казался каким–то возбужденным.

– Тогда я попрошу тебя рассказать хотя бы про один случай из твоей жизни, когда ты сталкивался со сверхъестественным, а после разнесу в пух и прах твои галлюцинации. Знаешь, мозг умеет делать много странных штук с нами.

К сожалению, о галлюцинациях я знала не понаслышке, зачастую меня преследовали в основном слуховые, особенно, когда я оставалась наедине с собой. Это началось почти сразу же, как ушел отец, мне постоянно мерещились его шаги, звук открывающейся замочной скважины и даже шелест бумаг в его кабинете.

– Тише ты, тише. Я все это знаю, отмахнулся от моего скептицизма Адам. – Просто есть люди, которым доступно больше, чем другим. Мы на многое закрываем глаза, многого не желаем видеть, тем самым ограничивая себя и свои возможности.

– У вас тут типа тайный круг оккультистов? – рассмеялась я и взяла свой стакан с коньяком, сделала пару глотков.

Не так уж и мерзко, как могло бы быть.

Потом я поняла, что сделала это только потому, что мне показалось, что я задела чувства Адама и хотела, чтобы он снова улыбнулся.

Но он не улыбнулся.

Я сделала еще два больших глотка и почувствовала, как в голове постепенно полегчало, собралось в одной точке и начало кружиться, а рот и глотка горели обжигающим горьким теплом. Глаза начали слезиться.

Мир стал ярче и веселее.

Мне уже было все равно, что там чувствует парень, у него проблемы с головой. А еще после того, что было, когда я пришла, сочувствия он точно не заслуживает. И как я могла забыть?

– Не смейся, Ева. Я перевел со старославянского на русский все записи тут. Твое имя встречается слишком часто.

Я прыснула от смеха коньяком, который как раз снова пила в этот момент.

– Ты думаешь, я одна Ева в мире? Ты мне еще про яблоко скажи. Да катитесь вы к черту со своим яблоком!

– Ева, успокойся, – попросила Ника.

Мне почему–то захотелось ее послушаться. Она была как ребенок, напуганный ссорой родителей. Стало стыдно за свое поведение, я снова вспомнила, почему мне лучше держаться в тени и не выделяться: болезнь начинает проявлять себя, кусая и раня других, в то время как я получаю удовольствие, упиваясь своим саркастическим настроем и не замечая, что причиняю боль.

– Ладно. То есть ты всерьез думаешь, что имя, написанное несколько веков назад, при условии, что твоя книжица подлинная, это действительно мое имя? Не смеши.

Почему–то стало очень тревожно.

– Я почти уверен, что твое. Особенно, если учесть, что корни твои, твои истоки идут отсюда. Христина тоже уверена, что речь о тебе. Мы не просто так водили тебя к ней.

При упоминании ее имени, я поежилась.

Я хотела сказать, что это совпадение, но мне отчего–то было сложно ему возражать, в нем чувствовалось очень много силы, авторитетности. Мне почему–то вдруг стало стыдно иметь мнение, отличное от его. Я разозлилась из-за того, что мне вдруг показалось, что он может быть прав.

– Если ты воспринимала все слова своего отца так же, то неудивительно, почему он ничего тебе не рассказывал, – съязвила Аглая.

Вероника, вдруг почувствовавшая, что посеяно семя конфликта, беспомощно смотрела на нас.

– Здесь не только это. Здесь имя твоего отца. Он еще вернется сюда.

– К моей матери? Да ни за что на свете!

И тут же я вспомнила, что он уже был здесь буквально несколько месяцев назад. По крайней мере, так мне сказала вчера старуха.

– Но неужели он не хочет хотя бы увидеть тебя? – попыталась Ника.

– У него теперь другая семья, – отрезала я. – Он знает, что мы здесь, и ни за что сюда не поедет.

– Но его имя здесь. Филипп. Верно?

– Вот это фокус! – я позволила себе закатить глаза. – Мое отчество не хранится в секрете.

– Почему ты так скептично ко всему относишься? – недоумевала Аглая. – Адам прав. Я тоже поначалу не верила, пока там не обнаружились все наши имена. Ну, кроме моего, там косвенно упоминается кто–то четвертый для четырех стихий… Мы ждали тебя, Ева. Ты поможешь пробудить Кассия. Ты – его «живая» вода.

Пробудить… стихии… что вообще происходит? Они тоже закинулись грибами?!

– Аглая! – Адам злобно шикнул на девушку. – Не сейчас! Она не готова…

– Так, знаете, что? – я встала. – Я ухожу. Мне определенно надоел этот цирк. Если вы хотели меня разыграть, то могли бы придумать что-то поинтереснее.

– Стой! – Адам подошел ко мне, и я чуть рефлекторно не оттолкнула его. – Возьми книгу. Возможно, ты передумаешь…

Я вздохнула.

Детский сад!

Потом окажется, что где-то здесь есть скрытая камера, а уже завтра надо мной будет смеяться вся школа.

– Если я возьму, ты отстанешь и дашь мне уйти?

– Обещаю.

На несколько секунд я замешкалась, даже сама не знаю, почему. Потом, отбросив все предрассудки, которые мне уже почти внушили, взяла книгу в руки.

По телу прошла дрожь, а в груди сперся воздух, с каждым вздохом нагревавшийся все сильнее.

Переплет вспыхнул синим пламенем, и я вскрикнула, выронив его из рук на пол, где огонь потух. Меня зашатало, я споткнулась о край ковра и упала руками на стаканы, порезавшись о битое стекло того, что от них осталось.

– Ты что-то подмешал мне! – я расплакалась в попытке подняться на ноги, но только съехала с журнального столика на пол и с ужасом смотрела на свои окровавленные руки.

Все стояли и смотрели не на меня, а на переплет. Это как будто еще больше добавило мне ужаса и боли.

От обиды хотелось расплакаться.

Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что в моих ладонях нет осколков.

Я попыталась отложить панику и истерику в закрома своего сознания, чтобы подняться на ноги и сбежать отсюда.

– Я вам этого не прощу, – слезы, то ли от боли, то ли от шока, не переставая текли по моему лицу.

Я не помню, как я ушла, как оказалась дома.

Помню только, что на улице был сильный ливень и что я замерзла настолько, что уже не чувствовала боли.

Глава 2

Начало кошмара

Когда я вернулась домой, мама уже спала. Скинув куртку на диван и снимая по пути всю остальную одежду, испачканную кровью, я подавляла рыдания, пока добиралась в ванную.

Из кармана джинс вывалилась пачка сигарет, которую я от злости и обиды растоптала и смыла в унитаз.

Теперь на меня смотрело мерзкое месиво табака и бумаги, которое утонуло только после пятого нажатия на слив.

Руки были изрезаны не так сильно, как мне изначально показалось. Здесь хватило бы просто хлоргекседина и пластыря.

Дышать было тяжело. С каждым ударом сердца что-то тяжелое и свинцовое проваливалось под желудок. Я включила воду и замывала кровь с одежды, давясь от собственных рыданий, слезы застилали мне глаза, поэтому я почти ничего не видела.

Через некоторое время бесполезных усилий я бросила все на пол, и сама сползла вниз по стене.

Рыдания становились такими невыносимыми, такими неконтролируемыми, что я хотела кричать, и наверняка кричала бы, не будь матери дома. Почему я здесь? Почему я никому не могу, наконец, довериться? Почему все стремятся обидеть меня? Почему нельзя просто исчезнуть, в одно мгновение перестав существовать?..

Пар от горячей воды уже начал заполнять комнату. Не до конца соображая, что я делаю, я, в нижнем белье и с лезвием, которое еще несколько дней назад успела припрятать под ванну, уже сидела в ней и старательно, уверенной рукой выводила полосы по уже наметившимся шрамам на руках и бедрах.

Помню, что страшно мне было только в первый раз, когда я не могла решиться на боль.

А когда ты в точке невозврата, тебе уже становится все равно. Боль становится зависимостью, жизненной необходимостью.

Когда ты понимаешь, что только это способно успокоить тебя, заглушить другую боль, до которой ничем не доберешься, ты будешь делать это снова и снова.

Мама видела мои шрамы, водила к психотерапевту, благодаря которому у меня теперь есть таблетки, но это лишь отсрочило мои новые панические атаки, которые, из-за накопленных эмоций, становились каждый раз только хуже.

Боль агрессивно кусала кожу, и в этот момент мне было очень жаль себя, но эта странная решительность не давала мне плакать.

И вот паника начала отступать. Из-за потерянной крови сердце замедлилось, я стала дышать глубоко и размеренно.

Таблетки не действуют так быстро.

Я пробыла под горячей водой, пока кровь более-менее не остановилась, выбралась из ванны и бережно обработала каждый порез.

Теперь я сильнее чувствовала боль, нежели под напором воды, и это тоже помогало мне. Мне было на чем сосредоточиться, кроме своей бесконечной тревоги и внутренней пустоты.

Уже спокойно, будто бы в трансе, я достирала одежду, отмыла следы крови в ванной и выпила успокоительное вместе со снотворным.

Пришлось вылить некоторую часть бутылки геля для душа, чтобы в ванной пахло цветами, а не ржавым металлом.

Зато я перестала бояться крови… такой себе плюс.

Возможно, теперь, единственное, что меня беспокоило, это легкое, но навязчивое чувство вины за то, что я снова не справилась и навредила себе. Не сдержала обещание, которое дала маме. Которое дала себе.

Первый раз я порезала себя, когда мне было двенадцать. В год, когда папа резко оборвал общение не только с мамой, но даже со мной. Совсем.

Мне казалось, что это даже хуже, чем если бы он умер. О мертвых помнят только хорошее и понимают, почему они больше не говорят с тобой.

Не то, чтобы до этого он уделял мне внимание, и я получала всю любовь, которую, безусловно, заслуживает любой ребенок, но ради редких «моя девочка», «умница, дочка» и «люблю тебя», я готова была стерпеть любой холод с его стороны, лишь бы хоть иногда слышать эти слова.

Но теперь…

Всепоглощающая тоска и чувство ненужности.

Мама тоже после этого замкнулась, сосредоточилась на работе и почти не обращала на меня внимания, была полностью сосредоточена на себе и говорила только о своих проблемах, обесценивая мои.

Иногда эти оправдания моему поведению казались мне недостаточными, но иногда… случалось то, что случилось и теперь.

А если добавить к моим отцу и матери еще и отсутствие друзей, хотя бы одного, с которым можно было бы поговорить обо всем, то становилось совсем тоскливо.

У меня были друзья, так называемые… для которых я тоже была свободными ушами и была нужна только тогда, когда дела у них шли плохо.

Я лежала в холодной постели на спине и смотрела в потолок, ожидая, когда сон возьмет надо мной вверх, но он все не шел.

Лечь на бок или как–то пошевелиться было невозможно, потому что порезанные места тут же ослепляла яркая вспышка боли, из-за которой я могла даже громко стонать, когда нечаянно терлась увеченными местами о постель или делала резкие движения.

Я прокручивала в своей голове жизнь, сегодняшний вечер, и мне становилось нестерпимо больно. Из глаз тонкими струйками, уже по привычным местам, которые все время шелушились, побежали слезы. Они затекали в уши, немного заглушая мир, затекали туда неприятно и холодно, пробивая мурашки сквозь кожу.

Сон все не шел.

Это было самым страшным, потому что приходили мысли, от которых мне успешно удавалось скрыться на протяжение всего дня.

Не помню, когда я в последний раз нормально спала. Таблетки помогают только если не заниматься самокопанием.

Я размеренно дышала, прислушиваясь ко вдохам и выдохам.

– Ева? – мамин голос раздался так неожиданно, хоть и очень тихо, что я подскочила.

Наверное, из ванной. Я же все убрала, она не может ничего подозревать, верно?

Я вжалась в подушку и прислушивалась к звукам за пределами комнаты. Все было тихо.

Предприняла еще одну попытку заснуть, но сердце эхом билось в матрас и сводило меня с ума.

Самым верным решением теперь было встать и отварить ромашку с мелиссой либо пустырник, взять какую–нибудь книгу и сидеть с ней, пока не подействуют таблетки.

Что-то они сегодня долго. Должно быть, из-за сильного перевозбуждения.

Когда я встала, стены немного кружились. Я включила свет и стала искать в коробке книгу, с которой мне бы хотелось провести ближайший час.

Когда мои руки наткнулись на обложку книги, которую давал мне Адам, я беззвучно закричала и отскочила в сторону.

Книга снова упала на пол, и из ее корешка текла… кровь. Я готова поклясться, что это была кровь.

Они точно что-то мне подмешали. Употребляют наркотики, а потом говорят, что существуют высшие сверхъестественные силы. Мне, по крайней мере сейчас, хватает рассудка, чтобы понимать, что все это – галлюцинация.

Где-то на задворках сознания копошились мысли о том, что надо бы постараться не разбудить маму.

Я закрыла глаза и сделала несколько глубоких вдохов с резкими выдохами.

Когда я посмотрела на пол, там лежал сборник стихотворений Бродского. Ничего необычного, но это я бы читать сейчас точно не стала, станет еще тоскливее. Бросив книгу назад в коробку и отправившись на кухню, я поняла, что в принципе не хочу больше прикасаться к каким бы то ни было книгам сегодня.

– Ева.

Так, интересно, мама зовет меня на самом деле или это мне тоже кажется?

В груди разгорелся какой–то неприятно–томительный жар, от которого кружилась голова.

Несмотря на свое состояние, я решила проверить маму, надеясь, что она ничего не заметит.

В комнате ее не было. Значит, она все же в ванной. Наверное, я что-то забыла убрать. Обычно, в каком бы я ни была состоянии, таких оплошностей со мной никогда не случалось.

В ванной горел свет, почему–то издалека отдававший красным, и когда я заметила это, мне стало не по себе.

Под дверью замаячила тень, и я напряженно ждала, когда мама снова меня позовет, но она не звала.

Я потянула дверь на себя за ручку, вглядываясь в то, что могло бы вызвать это странное красноватое свечение, и пришла к выводу, что и это тоже бред.

Как и тень. Мамы не было и здесь.

Но где же она тогда?

– Ева.

Позвонили в дверь в то же время, в которое было произнесено мое имя, и голос я бы точно никогда уже не распознала, если бы не отчетливое воспоминание, принадлежавшее не мне, как будто чужое, но дарованное кем–то (а может, и ниспосланное проклятием).

Странные мысли. Тоже не мои.

Так, дверь. Кто–то звонил в дверь.

По коридору я шла, опираясь на стену, потому что перед глазами хаотично танцевали красные точки, вызывавшие головокружение и тошноту.

Я хотела посмотреть в окно, но не увидела ничего, кроме пугающей черноты. Возможно, я сплю.

– Кто там? – спросила я, приставив ухо к щелочке между дверью и косяком. – Эй!

Никто не ответил.

Некоторые мгновения я металась в сомнениях, по итогу решив, что мне нечего бояться, и просто открыть посмотреть, что там, я вполне могу.

Может, это Аглая или Вероника, а может, они вместе пришли извиниться? Я не хотела им открывать, но только они одни знают о моем состоянии и могут мне помочь. Поэтому впустить придется. Да и если мама все же у себя и спит, то повторный звонок наверняка ее разбудит.

Поэтому я открыла дверь.

Меня захлестнуло черной безобразной волной, липкой, как деготь, сначала я думала, что надо мной снова смеются и облили чеммто из ведра, но поток не кончался.

Меня сбило с ног. Нос, глотка, легкие – все горело, сжималось в попытке дышать, но чем сильнее я старалась не захлебнуться, тем больше задыхалась.

Мои глаза не видели ничего, кроме черноты, которая выжигала слизистую глаз.

Что это?

ЧТО ЭТО?!

***

Я проснулась, продолжая захлебываться, сминая онемевшими и болевшими от напряжения пальцами простынь. Я плакала и беспомощно кашляла до тех пор, пока меня не стошнило.

Шок был настолько сильным, что я даже перестала плакать. На часах было 7.37 утра, что означало, что мама только-только вышла из дома и не слышала всего этого ужаса.

Что это было?

Что

это

было?

Меня трясло так сильно, что начинало казаться, будто бы это никогда не кончится.

Интересно, с какого момента все это было сном? Совершенно не помню мгновения, когда я уснула.

Теперь же все события сна казались мне очевидным сновидением. И почему во сне никогда об этом не догадываешься?

С такими реалистичными снами, где я чувствую и осязаю, лучше бы мне снилось что-нибудь действительно хорошее.

Доброе утро!

Как здорово начинать день с уборки рвоты.

Я сидела на краю кровати, простынь и одеяло были перепачканы, я знала это и старалась не смотреть. Сейчас просто сгребу это все, отнесу в ванну, а дальше пусть справляется стиральная машина. Шевелиться вообще не хотелось, это было слишком тяжело.

Я включила прикроватную лампу, все еще избегая глазами испорченную постель.

Хм, а ведь можно сказать маме, что я с утра плохо себя чувствую и не пойти в школу.

Когда я поднялась на ноги, мне и правда поплохело: кружилась и болела голова, как–то странно, как будто волнами и в то же время вспышками прокатываясь под черепом.

Я, шатаясь, как бурый медведь после спячки, поменяла постельное белье и закинула старое в стирку вместе с пижамой, которую до прихода матери заменила на широкую футболку и шорты.

Дальше утро по стандарту, только сначала нужно позвонить маме.

На удивление, сняла она быстро.

– Что уже случилось? – судя по звуку, мама все еще была в пути. В трубку задувал ветер.

– Мне что-то плохо с утра, стошнило вот… не могла бы ты позвонить в школу…

– Что, напилась вчера?

– Мама! – эти слова подняли во мне нешуточный гнев.

– Ладно, но только один день. Выпей угля. И разбери коробки, раз уж весь день собираешься сидеть дома.

– Но…

Но она уже положила трубку.

Коробки…

Естественно, если я дома, значит, я конечно же буду бездельничать.

Из-за ее безразличия хотелось плакать, но у меня были дела и поважнее. Для истерики больше подходит ночь. Я и так в надрыве. Как будто не спала, а ревела всю ночь.

Интересно, что это были за наркотики? Не хотелось бы больше с ними сталкиваться. Никакого кайфа.

Я вытащила из-под матраса последнюю пачку сигарет, открыла окно. Зря я вчера утопила сигареты Адама, они явно были не из дешевых, без фильтра и с приличной дозой никотина, который бы сейчас расслабил лучше, чем это… Придется выкурить минимум три моих, чтобы получить желаемый результат.

Было темно. Черные макушки деревьев возвышались далеко–далеко в небо и плавно качались в сырой утренней свежести и прохладе, от которой все мое тело покрылось мурашками.

С каждой затяжкой мне все больше хотелось спать. Я даже почти уговорила себя лечь в постель, но мысли о том, что может мне присниться, заставили меня передумать.

Когда я закрыла окно, в комнате, да и во всем доме, стало настолько тихо, что моя глотка будто сжалась в комочек, а в желудке повисло тяжелое напряжение.

Не то что бы снаружи, за окном, обстановка была живее, но там хотя бы было движение потоков воздуха, который, заставляя кроны деревьев слегка подрагивать, создавал хотя бы какую–то иллюзию жизни.

Я всегда одна. Я привыкла быть одна. Мне больше нравится быть одной, чем в компании, но боже, боже, как же меня душит это одиночество.

Хоть бы кота разрешила мне завести, ну честное слово…

Виски сжало от подступивших слез, но я снова их прогнала. Отвратительное болото беспомощности, из которого я не в силах выбраться сама. Какая же я жалкая.

Так, таблетки.

Сначала таблетки, а потом уже все остальное.

Тем более, что порезы неумолимо саднят и пульсируют, я буквально чувствую каждую черточку, оставленную лезвием на моей коже ночью.

Утренняя рутина всегда помогала мне отвлечься, но после этого сна все в моей груди трепыхалось, дрожало и проваливалось. Он никак не хотел меня отпускать. Ощущалось приближение нешуточной панической атаки.

Надо приготовить завтрак. Что-нибудь вкусное, обычно это хоть немного поднимает настроение.

Я решила приготовить бутерброды с арахисовой пастой и какао.

Когда дело дошло до нарезки хлеба, обнаружилось, что разделочные доски все еще где-то в коробках.

На кухне их не оказалось. Можно было, конечно, плюнуть на это все и резать так, прямо на столешнице, как я делала неделю до это, но мне все равно нужно разобрать коробки и чем–то себя занять в очередной скучный серый отвратительный день.