Текст книги "Е. Ф. Канкрин. Его жизнь и государственная деятельность"

Глава VII

Фальсификация денег. – Медные рубли при царе Алексее Михайловиче. – Четыре курса: вексельный, биржевой, податной, простонародный. – Потери народа. – Прилив иностранной монеты. – Депозитки. – Их неожиданный успех. – Восстановление металлического обращения

1 июня 1839 года был обнародован указ, в котором значилось:

“Серебряная монета впредь будет считаться главной монетой обращения.

Ассигнации будут считаться впредь второстепенными знаками ценности и курс их против звонкой серебряной монеты один раз навсегда остается неизменным, считая рубль серебра в 3 руб. 50 коп. ассигнациями”.

Эти немногие слова содержали в себе целый переворот в нашем денежном обращении. Одним росчерком пера уничтожались последствия почти семидесятипятилетних прегрешений.

Но чтобы должным образом уяснить себе значение этого переворота, мы должны вспомнить некоторые факты из истории нашего денежного обращения. Радикальная мера, принятая Канкриным, означала не только восстановление ценности рубля; она кроме того означала пресечение бесчисленных страданий, – источника “народного бедствия”, как выразился сам Канкрин.

Склонность прибегать к фальсификации обращающихся у нас денег проявлялась давно. Первый опыт этого рода сделан еще при царе Алексее Михайловиче. Шведская и польская войны опустошили государственную казну, и, чтобы покрывать государственные расходы, было изобретено весьма простое средство. В 1656 году отчеканена была низкопробная медная монета, достоинство которой все понижалось, но ее велено было принимать за равноценную серебряной. К сожалению, подобные приказания не исполняются, и вскоре за серебряный рубль стали требовать семнадцать медных рублей, а происшедшая вследствие этого дороговизна вызвала бунт, который пришлось усмирять вооруженной рукой. Когда правительство поняло, что следовать по этому пути опасно, решено было изъять медные деньги из обращения и заменить их серебряными, причем, однако, само правительство, руководствуясь патриархальными нравами того времени, не думало принимать медные деньги по нарицательной их цене. В народе платили за серебряный рубль 17 руб., а казна требовала за серебряный рубль сто медных. Конечно, казна лучше знала истинную ценность медных денег, потому что сама их отчеканила.

Второй большой опыт, – на этот раз уже хронический, – фальсификации денег был произведен более ста лет спустя, при Екатерине II. В 1769 году было выпущено ассигнаций на 40 млн. Они прекрасно держались в цене, отчасти заменив собою тяжеловесную и неудобную медную монету. Но войны потребовали новых выпусков. В 1787 году появилось в обращении еще 60 млн. Хотя в манифесте и было заявлено, что количество ассигнаций никогда и ни в каком случае не должно простираться свыше 100 млн., но уже четыре года спустя их было в обращении 111 млн., а через новые пять лет – 150 млн. Вместе с тем серебряный рубль повысился в цене уже до 142 коп. ассигнациями. Военные лавры, которые стяжала Россия в царствование Екатерины, вызвали большое расстройство в денежном обращении или, как сказано в одном из указов того времени, “учинили великие во всех ценах перемены”. Эти “перемены”, понятно, увеличились еще более, когда наступил новый период грандиозных войн в царствование Александра I. Количество ассигнаций превысило 800 млн. руб., а цена ассигнационного рубля упала до 25 коп. За серебряный рубль приходилось платить четыре рубля ассигнациями. Конечно, при царе Алексее Михайловиче платили за серебряный рубль 100 руб., но, безотносительно говоря, это положение дел было весьма неудовлетворительно. Пытались было помочь делу заключением внешних и внутренних займов для сокращения количества ассигнаций, и оно действительно было сокращено до 600 млн. Но эта мера пользы не принесла. Ценность ассигнационного рубля повысилась только на две коп., потому что он не пользовался уже никаким доверием, а еще и по другой, более существенной причине, которую большинство экономистов упускает из виду.

Дело в том, что вследствие усиленного выпуска ассигнаций наше денежное обращение лишилось твердой денежной единицы, то есть основы измерения цен. Представим себе на минуту, что торговля была бы лишена определенной меры длины, скажем – аршина, то есть, что купцы могли бы по собственному произволу определять длину аршину. Легко понять, какое бы это вызвало расстройство во всех меновых сделках. То же можно сказать и о весе. Даже несмотря на точно установленные меры и весы, злоупотребления тут происходят беспрерывно, и понятно, что эти злоупотребления тем сильнее, чем невежественнее народ, чем менее он способен сам ограждать свои интересы. Весы с походцем составляют обычное явление в нашей торговле. Но деньги, которыми измеряется цена всех товаров, представляют в этом отношении еще больше значения: неопределенная денежная единица означает путаницу во всей хозяйственной жизни и подает повод к бесконечным злоупотреблениям, к эксплуатации сильным и пронырливым слабого и неумелого. В настоящее время постоянно раздаются жалобы на колебания вексельного курса, то есть на неустойчивость нашей денежной единицы в международных торговых сделках. Между тем до Канкрина у нас существовал не один курс, а целых четыре: кроме вексельного курса, существовал еще податной и таможенный, биржевой и так называемый простонародный. Все эти курсы колебались и постоянно изменялись не только в разные годы и месяцы, но и в разных местностях. Так, в 1837 году в Нижнем Новгороде платили за серебряный рубль по биржевому курсу 356 коп. ассигнациями, в Петербурге – 354, в Пскове – 362, в Вятке – 363 коп. Следовательно, биржевой курс уже представляет довольно значительное уклонение по местностям, не говоря уже о том, что в разные годы за рубль платили то 400 с лишком коп. ассигнациями, то 347. Так же сильны были и колебания так называемого простонародного курса, или лажа. В Нижнем Новгороде, в Ярославле, в Москве надо было платить в том же 1837 году за серебряный рубль 420 коп. ассигнациями, в Вятке – 400, в Пскове – 380, а в Могилеве и Петербурге 375 коп. Таким образом, уклонение между биржевым курсом и простонародным составляло от 3 до 18%. Столь же значительна была разница между этими двумя курсами и податным или вексельным. Словом, какого-либо твердого, устойчивого измерения цен не существовало. Казна считала на ассигнации и требовала, чтобы все сделки, контракты, счета и т. п. писались и заключались на ассигнации. Официально, следовательно, денежной единицей признавался ассигнационный рубль, то есть такая мера, которая постоянно то увеличивалась, то уменьшалась и притом не только вследствие каких-нибудь определенных экономических причин, но и вследствие произвола частных лиц, преимущественно торговцев.

В больших городских центрах это положение дел было чрезвычайно тягостно, но еще не так сильно отражалось на народных интересах; в провинциальной же глуши оно вело к постоянному обману, от которого страдало преимущественно сельское население. Крестьянин продавал свой хлеб, как и следовало по закону, на ассигнации; купец платил серебром, причем по большей части руководствовался даже не простонародным, а совершенно произвольным курсом, надувая таким образом мужика. Этот обман достиг грандиозных размеров и практиковался всюду. Вот что пишет по этому поводу один современник, живший в Пензенской губернии: “Простонародный курс никому не вредит так, как сельскому люду. Можно ли вести правильные расчеты, когда денежная единица постоянно колеблется? Если бы все рассчитывались на серебряные, рубли, то нынешний простонародный курс не был бы возможен. Но вместо установленной законом денежной единицы в торговле водворилась денежная единица, не имеющая ни определенного веса, ни определенной ценности. В самом деле, можно ли признать рубль монетой? Нет, это – произвольная, фиктивная величина”. Но не только торговцы, все наниматели рабочих также широко пользовались неопределенностью денежной единицы. Канкрин свидетельствует, что и чиновники, где только могли, обманывали народ.

Таким образом, восстановление твердой денежной единицы не только составляло потребность, но было истинным благодеянием. Канкрин со дня вступления своего в должность министра не упускал этого жгучего вопроса из виду. Но на первый раз он не решался приступить к нему. Прежде всего ему надо было упорядочить финансы, покончить с дефицитом, сделать сбережения, очистить финансовую администрацию от взяточников и казнокрадов, поднять народное благосостояние путем уменьшения налогов и оживления промышленности и торговли. Тем временем народ стал сам себе помогать и силился создать твердую денежную единицу. Серебряных рублей было в обращении слишком мало. По мере того, как чеканилась полновесная монета, она вследствие войн уходила за границу; но войны прекратились, и вместе с тем стало наблюдаться следующее явление. В народном обращении появилось очень много иностранной монеты, французской, немецкой; она распространилась в таком количестве, что сделалась ходячей монетой и получила даже популярные названия: “ефимчиков”, “лобанчиков”, “талеров со столбиками”. Это чрезвычайно оригинальное явление объясняется обыкновенно так, что, благодаря стойкости, с какой Канкрин воздерживался от дальнейших выпусков бумажных денег, в нашем народном обращении их оказывалось слишком мало, они повысились в цене и восполнялись иностранной монетой. В таком смысле высказался покойный Горлов в своем известном курсе политической экономии, а за ним – и многие другие экономисты. На самом же деле бумажный рубль, как я уже отметил, очень мало повысился в цене: за него платили не более 27 с половиною коп. серебром. Следовательно, недостатка в деньгах не было, не то они, следуя непреложному экономическому закону, повысились бы в цене. Ныне кредитный рубль стоит 70, иногда даже 80 коп. металлическими, а иностранной монеты к нам из-за границы не приливает и в народном обращении ее нет. В тридцатых же годах она хлынула к нам из-за границы, и причина этого явления заключается не в недостатке собственно денег (их было слишком много, и потому они так низко стояли в цене), а в отсутствии твердой денежной единицы для платежей и торговых сделок. Народ, как мы выразились, старался сам себе помочь; он искал твердой денежной единицы и вместе с тем готов был платить за нее очень дорого. Менялы, впервые тогда появившиеся у нас в большом числе, покупали большие партии иностранной монеты в уверенности, что они найдут ей широкий сбыт, потому что всякий старался заручиться звонкой монетой, чтобы иметь устойчивое в своей цене платежное средство. Это, однако, горю не помогло, потому что большинство расчетов приходилось все-таки делать на ассигнации, а менялы, торговцы и чиновники пользовались народным невежеством, чтобы произвольно колебать ценность и новых денежных единиц, заимствованных у иностранцев.

Но для денежной реформы, задуманной Канкриным, этот прилив иностранной монеты в Россию оказался весьма выгодным. Предпослав эти данные и соображения, мы можем уже ясно понять значение переворота, совершенного Канкриным в нашем денежном обращении на пользу не только государства и торговли, но и народа.

Как же принялся Канкрин за дело, чтобы восстановить у нас устойчивую денежную единицу? В обращении находилось 595 млн. руб. ассигнациями, упавших приблизительно до четвертой части своей нарицательной стоимости. Казна получала все свои доходы также в этой столь сильно обесцененной валюте. Самый правильный и добросовестный выход из этого печального положения состоял в том, чтобы путем сбережений в бюджете постепенно погасить этот беспроцентный долг, заключенный в тяжелый период больших внешних войн. Можно было кроме того заключить большой процентный заем, чтобы изъять из обращения излишек бумажных денег. Оба эти средства были отчасти испытаны до Канкрина, но оба они потерпели неудачу вследствие расстройства наших финансов, то есть вследствие невозможности сделать в бюджете необходимые сбережения или найти свободные доходы для уплаты процентов по большим внешним займам. Канкрин также признал эти средства негодными, потому что был главным образом озабочен желанием не обременять народ новыми налогами, но вместе с тем установить равновесие в бюджете. Вот почему он так долго не приступал к восстановлению нашей денежной единицы. Он собирался с силами и со свойственной ему осторожностью зондировал почву, чтобы, когда настанет время, сразу и наверняка достигнуть предположенной цели. В десятых и двадцатых годах сильное падение ценности нашего ассигнационного рубля казалось еще явлением ненормальным; в тридцатых – все с ним свыклись, и признание казны несостоятельной или, выражаясь мягче, так называемая девальвация никого уже особенно поразить не могла. Кроме того, благодаря вышеуказанной причине, в стране циркулировало очень много иностранной монеты. В то же время Канкрин значительно усилил добычу драгоценных металлов. В 1823 году у нас добыто около 25 пудов золота, а в 1842 – почти тысяча пудов. При таких обстоятельствах можно было уже приступить к восстановлению металлического обращения. Когда Канкрин решил произвести эту реформу, в государственный совет внесены были пять мнений или записок, в которых указывались наиболее целесообразные средства для достижения этой цели. Авторами их были графы: Канкрин, Сперанский, Мордвинов, князь Друцкой-Любецкий и адмирал Грейг. Замечательно то обстоятельство, что записки Канкрина, Сперанского, Друцкого-Любецкого совершенно совпадали по основному своему содержанию и что записки Мордвинова и Грейга немедленно были признаны в практическом отношении несостоятельными. Очевидно, в этом вопросе установилось почти полное единомыслие: все сознавали, что денежная реформа неизбежна, и в то же время все признавали, что она может быть произведена с успехом только в направлении, указанном Канкриным. Записка Сперанского под заглавием “О монетном обращении”, – этот последний труд нашего знаменитого государственного человека (он умер, как известно, 11 февраля 1839 года), – совершенно совпадает по содержанию своему с реформой, предпринятой Канкриным, и таким образом эти два выдающиеся государственные деятели оказались полными единомышленниками и нисколько не колебались в том основном вопросе, что лучше признать казну несостоятельной, чем возложить на народ тяжелое бремя, которое было бы вызвано превращением беспроцентного ассигнационного долга в процентный внешний или внутренний долг. Сперанский, однако, по-видимому, сомневался в возможности обойтись без всякого долга; Канкрин же решил и этот вопрос блистательно: установление твердой металлической денежной единицы не потребовало никаких новых жертв со стороны народа. Вот как он принялся за дело.

1 июля 1839 года, как мы видели, появился указ, в силу которого серебряный рубль признавался монетной единицей, а ассигнационный – второстепенным знаком ценности, и курс последнего был раз навсегда установлен в 3 руб. 50 коп. за серебряный рубль. Ровно полгода спустя в коммерческом банке была открыта депозитная касса, которая выдавала желающим депозитные билеты, или, как их называли в публике, депозитки (Сперанский предложил их назвать сохранными билетами) взамен звонкой монеты. Тут случилось нечто для всех совершенно неожиданное. Перед зданием Коммерческого банка на Большой Садовой не было проезда от громадного наплыва публики, осаждавшей банк с мешками звонкой монеты в руках для обмена на благодатные бумажки цвета надежды. Банкиры недоумевали и говорили, что подобная операция могла удачно совершиться только в России. Некоторые современники рассказывают, что в Петербурге и других городах был распущен слух, что звонкая монета за исключением разменной впредь не будет приниматься и что все расчеты будут производиться только депозитками. Как бы то ни было, в течение тринадцати месяцев в депозитные кассы поступило металла на 26 666 808 руб. серебром, а вытребовано было за тот же срок только на 1 536 475 руб. В следующем году разрешено было принимать золото в слитках, что увеличило металлический фонд еще на 12 780 144 руб.

Цель этих депозиток была двоякая: во-первых, казна запаслась значительным количеством металла и таким образом создала разменный фонд, а во-вторых – сделан был опыт установления новой денежной единицы, и публика к ней была приучена. Депозитки распространились по всей империи, ходили рубль за рубль и пользовались безусловным доверием. Когда в депозитной кассе разменный фонд достиг 100 млн. руб., он был в первый раз торжественно перевезен в Петропавловскую крепость и проверен в присутствии сановников и депутатов от дворянства и купечества. Этой торжественной обстановкой Канкрин хотел убедить весь мир, что отныне Россия покончила с бумажно-денежным обращением и восстановила у себя металлическое. 1 июня 1843 года наконец последовал манифест об окончательном уничтожении прежних ассигнаций и замене их новыми кредитными билетами, которые разменивались не на бумаге только, а на деле по предъявлении на звонкую монету. Можно было опасаться, что публика бросится разменивать бумажные деньги на металл; на самом деле ничего подобного не произошло, потому что Канкрин приучил публику к новой денежной единице таким осторожным и обдуманным мероприятием, каково было учреждение депозитной кассы. Через три года в Петропавловской крепости хранилось уже почти на 200 млн. руб. металла. В то время на всем земном шаре не было государства с таким громадным резервным капиталом. Выпущено было кредитных билетов не более как на 300 млн. руб. Таким образом, две трети нашего бумажно-денежного обращения были покрыты резервным фондом в конце сороковых годов, а при Канкрине это отношение было еще более благоприятно, так как кредитных билетов было выпущено всего на 200 млн., то есть все денежное обращение было покрыто металлом. Как только этот блестящий результат выяснился, Канкрин не замедлил выдать разным банкам 30 млн. руб. для оказания сельскому хозяйству и вообще промышленности кредита на производительные цели, опровергая этим установившееся мнение, будто бы он был врагом кредитных операций, и перестал с прежней энергией противиться сооружению железных дорог, потому что уверовал в возможность их постройки без заключения пугавших его громадных внешних займов. Накопленный благодаря его финансовому искусству резервный фонд, не потребовавший заключения займов и не вызвавший никакого расстройства финансов, лежал непроизводительно в Петропавловской крепости. Поэтому часть его была помещена во французской ренте, в английских консолях, в голландских фондах. Канкрина тогда уже не было в живых. Но вот что он оставил России в наследство: благоустроенные финансы, твердое металлическое обращение, вексельный курс, оказывавшийся в пользу нашего отечества. Россия была в финансовом отношении могущественною державою, кредит которой нельзя было подорвать. И все это было достигнуто без сколько-нибудь значительных займов, почти без повышения налогов, единственно в силу железной воли, необычайной бережливости и дарований одного человека, ставившего благо народа выше всего и умевшего ему служить.

Денежная реформа завершила собой двадцатиоднолетнее управление Канкриным финансами России. Это был достойный венец его плодотворной деятельности.

Глава VIII

Последние годы жизни Канкрина. – Его политические, социальные и экономические убеждения. – Овация Французской академии наук. – Смерть Канкрина. – Общая оценка его жизни и деятельности

В начале сороковых годов здоровье Канкрина так сильно пошатнулось, что он уже не мог правильно заниматься делами. Он неоднократно просился в отставку, но, как я уже заметил, император Николай не соглашался на нее. Ежегодно Канкрин для восстановления сил ездил на летние месяцы то в свое имение в остзейском крае, то за границу на воды. Но подвижная его натура не знала отдыха. Во время своих заграничных путешествий он знакомился со всеми достопримечательностями, посещал музеи, театры, ученые собрания, заседания парламента, суды, вступал в общение с учеными, писал путевые дневники, рассказы, наконец свое главное сочинение по политической экономии и читал, читал без конца. Странное впечатление производил этот русский министр на лиц, встречавших его за границею. Вот что, например, пишет о нем П. М. Языков, возивший своего больного брата, знаменитого поэта, за границу и встретившийся тут с Канкриным:

“На террасе замка, на лавочке сидел старец высокого роста, немецкой наружности, в изношенном сюртуке и в военной российской фуражке с красным околышком... Он так дурно одет, сюртук его так заношен и брюки серые без штрипок так измараны, что не отличишь по одежде от прочих немцев... В середине обеда явился в залу министр (Канкрин) в длинном сюртуке, никому не поклонился, не обратил никакого внимания на эрцгерцога, подошел прямо ко мне (заметим в пояснение этих слов, что Канкрин отнесся так любезно к П. М. Языкову, потому что тот занимался геологией и был на родине собственником прекрасной геологической коллекции). Такая странная выходка нашего министра обратила на него и на меня все внимание немецкой публики”.

Вообще и в Петербурге, где бы Канкрин ни появлялся, он обращал на себя общее внимание. В четыре часа пополудни он аккуратно гулял по Невскому проспекту или в Летнем саду, в теплую погоду в форменном генеральском сюртуке, иногда камлотовом с заплатами, а когда бывало холодно, – в серой с красным воротником шинели, надетой в оба рукава. Лицо у него было бледное, худощавое, а голубые глаза были вечно задумчивы. Впоследствии, страдая глазами, он носил темные зеленые очки, а иногда и большой тафтяной абажур. В его походке, костюме, во всей его фигуре было нечто особенное, отличавшее его от остальной публики.

Эта оригинальность его наружности была внешним проявлением чрезвычайно оригинального ума. В предыдущем мы перечислили заслуги Канкрина. Теперь мы постараемся дать читателю понятие о внутренней жизни этого деятеля, о его миросозерцании, насколько оно выразилось в его произведениях, отчасти только предназначенных для широкой публики. Мы и тут воздержимся пока от критики и постараемся выяснить лишь умственный облик этого выдающегося человека.

В первом своем литературном произведении, в романе “Дагобер”, Канкрин определяет следующим образом задачу правительства: “Я ежедневно убеждаюсь, что люди ошибаются, считая народное счастье целью правительства; это неизбежно приведет к деспотизму, который энергичнее содействует достижению медленно приближающегося счастья, чем республика”. “Не счастье, а усовершенствование людей должно служить целью правительства”, – говорит он в “Экономии человеческого общества”.

Сам Канкрин, как мы видели, полагал индивидуальное счастье главным образом в труде; он трудился бесконечно, до полного изнеможения. Трудясь, он жил, и без труда не понимал смысла жизни. Но, кроме того, во всех его соображениях и рассуждениях постоянно звучит пессимистическая нота: он плохо верит в возможность счастья или, во всяком случае, признает его понятием слишком неопределенным, чтобы его можно было положить в основу законодательства и управления. Мало того, он страшится последствий принципа, провозглашенного другими мыслителями с такой категоричностью, именно принципа, что задачей управления должно быть возможно большее счастье возможно большего числа людей. По его взгляду на дело этот принцип неизбежно приводит к деспотизму: управляющие хотят осчастливить народ по-своему и угнетают его свободу, полагая, что они лучше его понимают, что именно ведет к народному счастью. В мире реальном, в действительности, понятия образованных людей, правящих классов, далеко не совпадают с понятиями народной массы, управляемых: то, что представляется счастьем первым, далеко не всегда признается счастьем вторыми. Поэтому когда правитель управляет государством, руководствуясь своими понятиями о человеческом счастье, он по большей части является деспотом.

Исходя из такого общего принципа, Канкрин вдумчиво всматривается в элементы, из которых состоит народ. Он не признает его однородною массою. Народ состоит из нескольких общественных классов, весьма неравных по своей численности. Люди образованные и обеспеченные в материальном отношении составляют везде ничтожное меньшинство; полуобразованная или невежественная, к тому же необеспеченная масса составляет подавляющее большинство. Если опасно руководствоваться понятием о народном счастье в деле управления, то еще опаснее предоставлять власть тому или другому общественному классу, который, конечно, будет исходить в законодательной и административной деятельности также из понятия о счастье, но будет уже иметь в виду не общее счастье, а счастье своего класса. С этой точки зрения Канкрин отвергает безотносительные достоинства той или другой формы правления.

“Желать патриархальную или правовую монархию, равно как и конституционное правительство, – говорит он, – отвергая другие формы правления, служит доказательством умственной отсталости или упрямства, потому что форма правления обусловливается возрастом народа и обстоятельствами... Конституции возникают с течением времени постепенно или внезапно. Возникая постепенно, они пускают глубокие корни в народе и становятся устойчивыми. Но может пройти много времени, пока они приобретут такой характер. Английская конституция уже давно существовала в теории и на бумаге, прежде чем она приобрела практическое значение... Если конституция возникает внезапно, как последствие успехов цивилизации или революции, вызванной злоупотреблениями, то она часто бывает неустойчивой, как во Франции. Если же наконец конституция является подражанием или следствием политического соглашения, как в Германии, то она обыкновенно остается мертвой буквой”. “Во всяком случае, – говорит он в другом месте, – там, где конституционный дух пустил глубокие корни, ему противиться не следует. Надо по возможности им руководить”.

Как же представляет себе Канкрин это руководительство? Он думает, что все люди, которые преследуют не личные или кастовые интересы, а общенародные, должны сплотиться и приложить всевозможные усилия, чтобы добиться следующей основной цели. “Задача всякого правительства, – говорит он, – заключается в том, чтобы по возможности помогать бедным, необеспеченным”. В этом он полагал и свою жизненную задачу, и основной смысл своей деятельности. Всякий образованный человек несет обязанность по возможности противодействовать своекорыстным интересам других образованных людей и посвящать свои силы обеспечению благосостояния народной массы. Только с этой точки зрения он оценивает значение того или другого правительства.

“Все, что создано Людовиком XIV, – пишет он, – великолепно, стоило сотни миллионов, и не без основания французы гордятся своим siecle Louis XIV; но прочтите беспристрастных историков, сообщающих нам о том, какая нищета царствовала в народной массе и как печально было положение протестантов, – и все это великолепие омрачится. Однако последующие поколения относятся легкомысленно к страданиям прежних и видят только то, что они создали. Таким образом, человек становится пассивным орудием для достижения цели истории”.

Вот против этого и восстает Канкрин во многих своих писаниях. Его душа, видимо, стремится к тому, чтобы человек не был в такой степени рабом окружающих его обстоятельств, чтобы он сам создавал историю, а не служил простым ее орудием. Теоретически Канкрин не дает никаких указаний для достижения этой цели, но он говорит, что сам всецело посвятил себя поднятию материального и духовного благосостояния народной массы и что уверен в возможности достижения этой цели, если только найдется в данном народе значительный контингент лиц того же образа мыслей. Присутствуя однажды во Французской академии на споре между Дюнойе и Бланки, посвященном вопросу, бывают ли правительства лучше своих народов или наоборот, он высказывает следующие соображения:

“Многие правительства, правда, стоят не выше своего времени или народа, но это нельзя считать общим правилом. К сожалению, правительства, даже когда они хотят, редко в состоянии значительно исправить великие недуги, которыми страдает человечество, а если и могут, то весьма медленно; и еще прискорбнее то, что великие недуги общества исцеляются почти всегда только революцией”.

Как же относится Канкрин к величайшей революции нового времени, к перевороту 1789 года?

“В начале, – говорит он, – молодежь была увлечена ею; люди зрелого возраста не сочувствовали ей отчасти вследствие привычки к старому, отчасти из предубеждения, отчасти также и по своекорыстным мотивам. Последствие революции – террор – смутил молодежь и обескуражил ее, а люди зрелые заручились могущественным аргументом для оказания ей противодействия. Наконец насилие, произведенное Францией над остальными народами, заставило их восстать. Только после продолжительной борьбы, после событий, не имеющих себе равных в истории, после периода успокоения выработалось более правильное суждение относительно того, что было в революции хорошего и что в ней было дурного. Многие склонны к чрезмерному оптимизму. Я придерживаюсь середины”.

Середины же Канкрин придерживается потому, что, как он поясняет в другом месте, революция хотя и создала в юридическом отношении условия благоприятные для обеспечения благосостояния народных масс, но сама сильнейшим образом подорвала это благосостояние бесконечными внутренними смутами и внешними войнами, хотела осчастливить народ по-своему, не вникая в непосредственные его практические потребности, и поэтому отсрочила самую существенную задачу, то есть поднятие уровня материального и духовного благосостояния наименее образованных и обеспеченных классов населения.

Резюмируя взгляд Канкрина на основной вопрос государственного устройства, мы видим, что он признает достоинство той или другой формы правления понятием относительным, но что он в то же время полагает основной задачей всякого правительства борьбу со всеми элементами, преследующими своекорыстные интересы в ущерб народной массе, а обеспечение ее материального и духовного благосостояния – верховным законом правительства и его деятельности. Такова теоретическая точка зрения Канкрина, которой он ни в своих писаниях, ни в своей жизни не изменял: он был ей верен с ранней молодости до последнего вздоха.

При таком взгляде Канкрина на задачу государства мы поймем, как он должен был относиться к социальному вопросу. Я опять делаю выписку из его путевого дневника: