Текст книги "Е. Ф. Канкрин. Его жизнь и государственная деятельность"

“Утром я сделал несколько визитов, но застал дома только г-на Араго, с которым имел чрезвычайно интересную беседу. Она коснулась злобы дня, коммунистических тенденций, стремления рабочих классов к социальному равенству с людьми более богатыми и занимающими более высокое положение, их желания допускать только договорные отношения без необходимости кланяться и унижаться. Это похвальное стремление проявляется теперь очень часто во Франции и Германии, особенно в первой... Конечно, невозможно убедить людей, ничего не имеющих, в необходимости собственности, так как наследование ее не основано на твердом естественном праве, а только на фактической целесообразности, следовательно, на положительном законодательстве”.

В своем основном труде, в “Экономии человеческого общества”, он поясняет эту мысль следующим образом:

“Было бы очень трудно обосновать право наследственной собственности каким-нибудь естественным правом, потому что в таком случае его можно было бы изменить... Часто, сидя за обедом, я с грустью думал, что многие в этот час не имеют даже куска хлеба... Фарисей благодарит Бога за то, что у него больше, чем у других, и успокаивается на этом; но у меня сердце обливается кровью: все еще существуют рабы, крепостные, ирландские крестьяне, английские фабричные рабочие, пролетарии более или менее везде...”

Уяснив себе эту основную точку зрения Канкрина, мы поймем многое, что в его писаниях и в его деятельности может казаться неясным, противоречивым. Все, что служит помехой для достижения основной его цели, то есть для повышения уровня материального и духовного благосостояния народной массы, признается им нежелательным и даже вредным. Как ум по преимуществу практический, он мало склонен увлекаться общими отвлеченными принципами. Свобода, конституционная форма правления, равенство, братство, суд присяжных и тому подобные лозунги его мало соблазняют. Рассуждая обо всех этих лозунгах, он прежде всего спрашивает себя, – могут ли они оказаться плодотворными в данное время и в данном народе, и что они дадут в смысле достижения его основной цели. Он, например, подробно останавливается на так называемой оппозиции. Он вспоминает оппозицию, встреченную императором Александром I со стороны цвета русской интеллигенции, со стороны Державина, Карамзина и почти всего дворянства в вопросе об освобождении крестьян. Тут общество служило помехой для осуществления благих начинаний. С этой же точки зрения практической целесообразности он рассуждает и о печати. Сам он по мере сил и средств старался распространить печатное слово, основывал газеты и журналы, содействовал процветанию других, но в то же время относился к печати иногда с раздражением и усматривал в ней большую опасность вследствие ее склонности прибегать ко всякого рода недостойным объяснениям, искажениям, извращениям, клеветам, вымыслам и обманам. По природе своей деятель глубоко честный, он не мог примириться с тем обстоятельством, что печать нередко из политической предубежденности или даже своекорыстных расчетов позволяет себе искажать истину, и усматривал в ее деятельности препятствие для достижения основной цели для государства. Путешествуя за границей и присматриваясь к тому, что делалось в Париже, где органы печати весьма часто служили недостойным, целям, он сравнивает печать с “кулачным правом” образованных народов.

“Если, – говорит он, – законодательство с новыми истинно либеральными и справедливыми началами, или особенные обстоятельства, или высшее проявление жизненной силы самого общества, или вообще что-либо не вызовет мер для обуздания прессы и ослабления последствий ее деятельности, то она сделает деспотизм необходимым”.

Канкрин ищет в самом обществе противодействия против увлечения печати, органы которой весьма часто преследуют не общенародные, а своекорыстные, иногда даже чисто личные и недостойные цели. Он, видимо, мало доверяет силам, скрывающимся в самом обществе, и хотя апеллирует к “высшему проявлению его жизненной силы”, но в то же время требует “обуздания прессы”. Приблизительно таково5же его отношение к суду присяжных. Будучи в Париже, Канкрин деятельно посещал судебные заседания, и вот к какому выводу он приходит: “Я охотно допускаю, что не следует отменять суда присяжных в странах, где он уже существует”. Но тем не менее ему кажется, что там, где он еще не введен, его не следует вводить, потому что обсуждение и решение сложных юридических вопросов не может быть доверено лицам неподготовленным, а должно оставаться в руках знающих юристов. Он требует распространения юридического образования, требует независимости судей, но не допускает, чтобы толпа и ее представители могли правильно решать судебные дела: напротив, они будут осуждать невинных и прощать преступников.

Мы сейчас приступим к оценке всех этих соображений, а здесь отметим только еще взгляд Канкрина на телесное наказание. Для малолетних детей он предпочитает телесные наказания лишению свободы. Для взрослых же устанавливает то общее правило, что “телесным наказаниям должны подвергаться те, кто сам телесно наказывает других”. Отсюда видно, с какой горечью Канкрин относился к злоупотреблениям помещиков своей властью.

Наконец нам остается еще выяснить, как Канкрин применял свой основной взгляд к вопросам экономическим и финансовым.

“Благосостояние каждого в частности, а не умножение общего государственного дохода должно быть задачей управления. Умеренный достаток народа, а не огромный итог доходов, при котором половина населения нищенствует”, – таков идеал Канкрина. “Независимое и обеспеченное существование составляет главную цель народа и этой цели должно служить и народное богатство”.

Таким образом, Канкрин отвергает обогащение казны, когда оно идет во вред обеспеченному положению народа. В курсе, читанном в 1838 году тогдашнему наследнику престола, впоследствии императору Александру II, он говорит:

“Основное условие хорошего финансового управления заключается в том, чтобы содействовать благосостоянию народа путем увеличения национального богатства. Богатый народ дает больше доходов; обременять бедного податями все равно, что срубить дерево, чтобы снять с него плоды”. Тут же мы находим еще следующее соображение: “Неразумно требовать от податных сословий слишком много и во что бы то ни стало взыскивать с них недоимки. Нельзя смотреть на недоимки как на безусловный долг государству, ибо, настаивая на их поступлении, правительство уничтожает капитал, необходимый для сельского хозяйства”.

В этих немногих словах заключается целая экономическая и финансовая программа, просвещенный характер которой бросается в глаза и которая находится в самом полном соответствии с основным политическим принципом Канкрина. Во всех его теоретических рассуждениях и практических мероприятиях осуществление этой программы составляет основную его цель. Главный его труд, его “Экономия человеческого общества”, является не чем иным, как именно попыткой воспользоваться собственным многолетним и обширным опытом для согласования теоретических начал с практическими требованиями среды, в которой он действовал. Какой бы вопрос он ни изучал, везде забота правительства о благосостоянии народных масс составляет основную тему. Даже его увлечения, его ошибки, его заблуждения (недоверие к печати, суду присяжных, железным дорогам, кредиту) имеют все тот же источник. Может, например, казаться весьма странным, что такой просвещенный деятель, каким был Канкрин, прямо и даже как бы с чувством самодовольства упоминает о том, что он противодействовал “блестящему открытию” его времени, кредитной системе и банкам. Но, чтобы понять эту странность, надо вдуматься в следующие его слова:

“Долги, как государственные, так и частные, бывают полезны и обогащают страну в том только случае, когда совершаются для предприятий, приносящих большие выгоды, чем сколько нужно для ежегодной уплаты процентов по займу и его погашению. Долги извинительны, когда они обусловливаются крайней необходимостью, причем имеется в виду усиленным производством уплатить со временем весь капитал или по крайней мере проценты; в противном же случае долги являются истинным бедствием, если обусловливаются нуждой, и безумием и преступлением, если они заключаются без нужды”. Правительства же, прибегающие к выпускам бумажных денег, он уподобляет “юношам, увлекающимся азартною игрою”.

Итак, Канкрин, в сущности, не восстает против кредитной системы, но он думает, что государство имеет право делать долги и давать деньги взаймы только в том случае, если оно этим не расстраивает своих финансов и не налагает тяжелого бремени на народ; частные же лица, по его мнению, должны занимать деньги только для производительных целей или в случае крайней необходимости. В то же время он, очевидно, не доверяет благоразумию частных людей и полагает, что они очень склонны занимать деньги для целей, имеющих мало общего с нуждой или производительными затратами. Опыт нашего отечества доказал, что во многих отношениях чувство недоверия Канкрина имело глубокое основание.

Точно так же может поражать нерасположение Канкрина к железным дорогам. Но не следует забывать, что первый локомотив был пущен в Англии в 1829 году, когда Канкрину стукнуло уже пятьдесят пять лет; к тому же он говорит: “Предварительно надо позаботиться о том, чтобы доставить народным классам дешевый хлеб, и обращать больше внимания на земледелие”. Он очень хорошо сознавал, как важно снабдить Россию в политическом отношении сетью железных дорог, потому что при “медленности и трудности сообщения невозможно успешно управлять этой обширной страной и установить в ней необходимое единство”. Но в то же время его пугала мысль о том громадном капитале, который придется затратить для достижения этой цели: в особенности же его страшило то обстоятельство, что сооружение железных дорог возложит непосильное финансовое бремя на сельский люд, тем более, что Канкрин сомневался (и тогда эти сомнения были вполне понятны), что железные дороги пригодны для перевозки хлеба и сырья и вообще громоздких товаров.

Таковы задушевные чувства и мысли, которыми руководствовался Канкрин в своей литературной и государственной деятельности. Его желание служить общему благу было так сильно, что, даже совершая в последние годы своей жизни заграничные путешествия для восстановления своих надорванных сил, он ко всему присматривался, за всем наблюдал и заносил свои впечатления в путевые дневники. Когда погода не благоприятствовала посещению музеев, библиотек, парламентских и судебных заседаний, он читал. Всякая новая книга его интересовала. Он читает и “Путешествие на Урал” Гельмерсена, и “Историю Наполеона” Капфига, и “Июльскую революцию” Блана, и книгу Ранке “Папы XVI и XVII столетий”, и “Историю английских финансов” Пербера, и исследование Небениуса о “Понижении процента”. Относительно каждой прочитанной книги он делает остроумные и подчас глубокие заметки в своем дневнике. Не довольствуясь этим, он сам пишет, возвращаясь к беллетристическим работам или подводя итог своей финансовой деятельности. Какая у него была деятельная натура и как быстро он работал, видно из того факта, что он начал писать свою “Экономию человеческого общества” уже после того, как с ним случился удар, 13 октября 1844 года, а окончил ее 9 февраля следующего года, то есть не проработал над ней и четырех месяцев. Это было уже после его отставки, последовавшей 1 мая 1844 года. Именно в начале этого года с ним сделался удар, сопровождавшийся злокачественною перемежающейся лихорадкою, и императору доложили, что жизнь Канкрина в опасности. Как только он несколько оправился, император посетил его два раза и между ними с глазу на глаз произошел последний разговор. После этой беседы государь согласился на его отставку, а летом того же года Канкрин отправился снова за границу.

Нам остается досказать уже немного. Отметим еще один отрадный день в жизни Канкрина. Будучи за границей, он постоянно искал общения с учеными, а в Париже посещал заседания Академии наук. Так и в год своей смерти он, по обыкновению весьма просто одетый, вошел в залу академии и занял место в числе слушателей. Араго, случайно заметив его, объявил во всеуслышание о его присутствии и торжественно поблагодарил его от имени ученого собрания за благородное содействие научным трудам, расширившим границы человеческого знания. Все члены Академии почтительно встали и пригласили Канкрина занять место между ними: они приняли его в свою среду как человека заслуженного перед наукой. В ответ на это Канкрин заявил, что неожиданная почесть, оказанная ему людьми науки, составляет “высшую и сладчайшую для него награду”. В его устах это не было фразою.

По возвращении летом 1845 года в Россию (ему за границею не жилось и, несмотря на настоятельные советы врачей, требовавших, чтобы он оставался в теплом климате, в самый год своей смерти он вернулся в Петербург) его ожидала трогательная овация. Бывшие его подчиненные наняли отдельный пароход, выехали ему навстречу в Кронштадт и с музыкою проводили его в Петербург. Он всегда был их любимым начальником, обращался с ними просто и дружественно, отвергал всякую официальщину. “Не люблю, батюшка, я этой официалыцины, – говаривал он, – дело заслоняет и проволочку делает; где только можно, надо ее избегать”. Помнили они, как он приходил им на помощь во всех невзгодах, как он помогал их вдовам и сиротам, как он, когда по закону нельзя было им помочь из казенных сумм, потрясенный видом человеческого горя, нервно бросался к своей конторке, говоря: “Закон надо уважать”, – и давал пособие или безвозвратную ссуду из собственных средств.

Он поселился в Павловске. Истощенный летами и непомерным трудом организм его не выдержал первой простуды: Канкрин заболел и умер в Павловске 9 сентября 1845 года. В последний день его жизни верная его подруга и жена читала ему исследование Коха по политической экономии, и почти до самого момента смерти он внимательно слушал. А незадолго перед тем он писал:

“В течение всей моей жизни, в веселые и горестные дни, я стремился лишь к одной цели: делать людям добро, содействовать успехам, заимствовать полезное, распространять знания и цивилизацию. Те, кто меня знает, могут сказать, достигли я чего-нибудь и в какой мере”.

Всякий, знакомый с его деятельностью, согласится, что он достиг многого и во всяком случае всего, чего мог достигнуть отдельный человек в эпоху, которую Пушкин назвал “веком железным”.

Он желал умереть, как он сам выражался, в “нашей дорогой России”. Прах его покоится на Смоленском кладбище.

Теперь прошло почти пятьдесят лет со дня смерти этого замечательного человека. Тем не менее не настало еще время для полной оценки его деятельности. Но кое-что окончательно выяснилось. Нам нечего здесь упоминать о личных качествах Канкрина, о его почти гениальной даровитости, доброте его сердца, честности, доходившей до ригоризма (когда в его присутствии кто-нибудь похвалялся своей честностью, он замечал: “Это производит на меня такое впечатление, будто он хвастается тем, что он – не женщина”), о его правдивости (на предложение составить свою автобиографию он отвечал: “Я слишком правдив, чтобы наслаждаться чувством своей правдивости”), о его железной энергии. Все эти качества в достаточной мере выяснились даже из этого краткого его жизнеописания. Мы хотели бы здесь только сопоставить его с другими деятелями его времени, чтобы окончательно выяснить его значение для нашей государственной жизни. Превосходил ли он своих сверстников, своих товарищей, тех государственных людей, которые трудились вместе с ним и, как он, заслужили общую благодарность, или же он им уступал? С кем можем мы его сопоставить? Нам кажется, – только с двумя деятелями: Сперанским и отчасти с Мордвиновым. Между Мордвиновым и Сперанским (мы не говорим о результатах их деятельности, а только о их настроении) гораздо более общего, чем между Сперанским и Канкриным. Все трое преследовали одну и ту же цель; все трое ставили благополучие народа выше всего; все трое были люди бескорыстные и государственные деятели в истинном значении этого слова, потому что все трое признавали благо народа верховным законом своей деятельности и готовы были для него жертвовать личными выгодами. Но тем не менее между Сперанским и Мордвиновым, с одной стороны, и Канкриным, с другой, – громадная разница. Первые два были по преимуществу теоретиками, Канкрин был практиком до мозга костей, – но, понятно, не одним из тех узких практиков, которые отвергают теорию; нет, Канкрин, как мы видели, глубоко уважал и высоко ценил науку, опыт других народов и человечества вообще. Но в то же время он обладал необыкновенным даром применяться к данным условиям и, как бы они ни были неблагоприятны, достигать всего, чего только можно было достигнуть. Именно вследствие этого свойства ума он сделал в такое трудное время так много для блага народного, между тем как Сперанский и Мордвинов терпели на каждом шагу неудачи. В этом отношении Канкрин несомненно далеко оставляет за собою своих знаменитых современников. Глубже ли он смотрел на государственное дело, – это другой вопрос, на который мы не решимся ответить утвердительно. Воодушевленный горячим, страстным стремлением быть полезным своему второму отечеству и служить народному делу, он самому народу не доверял. Это чувство недоверия было в нем очень сложное. Верил ли он в будущность России? Безусловно. Он сопоставлял славянские народы с германскими и романскими и прямо пророчил славянским великую будущность. В государственном совете он нередко говорил своим противникам: “Вы постоянно толкуете, – что скажет Европа, а никогда не думаете о том, что скажет бедная Россия”. Он хотел знать только то, что скажет Россия; это его занимало по преимуществу, потому что в этом он видел возможность реального успеха. Он глубоко верил в конечный успех; он говорил, что Россия скоро доживет и до освобождения крестьян с землею, и до свободы торговли, и до многого другого, но в то же время в нем заметно было недоверие, и сильное недоверие к практической способности русского народа самостоятельно устраивать свои дела. Быть может, Канкрин сам был слишком большим практиком, чтобы относиться с доверием к практическим способностям других. Отсюда его раздражение против печати, против тех, кто торопил, кто мог компрометировать предпринятое им дело, отсюда его нерасположение приступать к смелым реформам и устранять помочи; ему казалось, что не настало еще время, что ребенок еще не научился ходить самостоятельно. В его словах, в его действиях постоянно чувствуется это тайное недоверие не к народу вообще, а к практическому уменью его именно в данное время. Подождем еще немного, и вы увидите, как все устроится прекрасно; но теперь пока еще рано, пока надо еще подождать. Эта основная черта его настроения сказывается во всем. Любовь к русскому народу заставляет его совершать истинные подвиги самоотречения, проявлять неутомимую энергию, бесконечное трудолюбие, и в то же время чувство недоверия побуждает его лишать тот же народ возможности прийти ему деятельно на помощь. Вследствие того Канкрин, поощренный достигнутыми им великими успехами, хочет сам все делать, рассчитывает лишь на собственные свои силы, трудится за десятерых, не знает ни отдыха, ни покоя. Он совершает великую подготовительную работу, и благодаря его громадным дарованиям эта работа дает несомненные плоды: финансы приведены в порядок, кредит государства обеспечен, бумажно-денежное хозяйство устранено, промышленность и торговля оживают, возникают учебные заведения, техническое образование распространяется. Но и на него иногда находят тяжелые минуты раздумья. Он спрашивает себя: а что будет после меня? И тайный голос ему подсказывает: быть может, от всей этой кипучей работы, от всего этого самоотверженного и любовного труда останется немного. Это его грызет, это его мучит, и он не знает, как себе помочь...

Его тайные сомнения в значительной степени оправдались: и цветущие финансы, и сбережения, и металлическое обращение, – все это исчезло. Все было построено на дарованиях, на энергии, на самоотверженности одного лица, а в таких делах, как он сам говорил, отдельное лицо немного может сделать. Его суд по отношению к самому себе слишком строг. Он сделал так много, что беспристрастный исследователь жизни Канкрина не может не изумиться тому, что им сделано. И тем не менее он был прав в тайных сомнениях, иногда отравляющих его жизнерадостный и плодотворный труд. Вот тут и проявляется разница между Сперанским и Канкриным, – разница глубокая и заставляющая задуматься всякого просвещенного человека. Канкрин – это деятель, которому почти все удавалось, который на практике достигал изумительных результатов, и потому он относился сравнительно равнодушно к учреждениям; он больше доверял силам и способностям отдельного человека, чем незыблемости определенных порядков и учреждений. Сперанский же главным образом верил в силу учреждений. Когда он потерпел неудачу в главной цели своей жизни, он избрал себе более скромный удел, предоставив другим довершить то, что им было начато. Непосредственная же деятельность, направленная к облегчению страданий русского народа, оказалась для него невозможною. Вероятно, та же участь постигла бы и Канкрина, если бы он сознательно не ограничил своей сферы деятельности и не избрал такой, где без него нельзя было обойтись, где должны были уважать его самостоятельность и где он в то же время мог трудиться для удовлетворения идеальных потребностей своей светлой души. Подводя конечный итог его жизни и деятельности, мы должны сказать, что он создал мало прочного, но тем не менее, несмотря на свои ошибки и заблуждения, принес громадную пользу. Когда речь будет заходить о тех наших государственных деятелях, которые в тяжелое время брали на себя защиту интересов нашего народа, – и отдаленнейшее потомство не забудет Канкрина, этого немца, не научившегося правильно говорить и писать по-русски, но горячо преданного русскому народу. Оно вспомнит, что во время Отечественной войны он в значительной степени облегчил финансовые тяготы, что он смело возвышал голос за освобождение крестьян с землею, что он, будучи министром финансов, проводил дни и ночи над расчетами, как бы ослабить податное бремя, что он, временно по крайней мере, восстановил металлическое обращение и этим пресек источник бесконечных потерь для громадного большинства русского народа, преимущественно сельского люда, что он осушил много слез, предотвратил много горя. Оно вспомнит все это и причислит немца Канкрина к достойнейшим сынам России, к тем людям, которые в очень трудное время не только желали, но и сумели облегчить страдания народа.