Текст книги "Любовь и оружие"

И успел вовремя. Ибо собравшиеся во дворе наемники потянулись к воротам, преисполненные уверенности, что их не остановит и сам дьявол. Но неожиданно пред ними возникла высокая, закованная в сталь фигура с мечом на левом плече.

Но они и не подумали остановиться, подбадриваемые криками Каппоччо. И приблизились чуть ли не вплотную, когда Франческо схватился обеими руками за меч, и он, очертив полукруг, сверкнул у них перед глазами, ушел за голову Франческо, а затем вновь вернулся к ним, отчего они застыли, как вкопанные. А Франческо вновь положил меч на плечо, готовый при первом их движении уложить одного или двух, дабы они поняли серьезность его намерений.

– Видите, что вас ждет, если будете упорствовать, – пояснил он обманчиво спокойным голосом. – Стыда у вас нет, стадо трусливых свиней! И годитесь вы лишь на то, чтобы получать жалованье да пьянствовать. На большее вас уже не хватает.

Слова его, словно удары кнута, обрушились на наемников. Он повторил все вчерашние аргументы, каковыми успокоил Каппоччо. Вновь заверил, что за угрозами Джан-Марии ничего не стоит. И они поступают глупо, отдавая себя в его руки, ибо только за стенами замка они в полной безопасности. Осада не затянется надолго. У них могучий союзник в лице Чезаре Борджа, и его армия уже идет на Баббьяно, так что Джан-Марии поневоле придется возвращаться домой. Платят им хорошо, напомнил Франческо, а после снятия осады их ждет еще более щедрое вознаграждение.

– Джан-Мария грозится повесить нас всех, если возьмет штурмом Роккалеоне. Но даже если ему это удастся, неужели вы думаете, что ему позволят воплотить в жизнь эту безумную угрозу? В конце концов все вы – наемники, вам платит монна Валентина, так что вся вина должна пасть на нее и ее капитанов. Мы в Урбино, не в Баббьяно, и правит здесь не Джан-Мария. Неужели вы думаете, что честный, благородный Гвидобальдо позволит вас повесить? Плохого же вы мнения о вашем герцоге. Идиоты, да вам грозит не большая опасность, чем дамам монны Валентины. Гвидобальдо и в голову не придет наказывать вас за прегрешения его племянницы. Если кого и повесят, так это меня и, возможно, Гонзагу за то, что нанял вас. Но разве я веду разговоры о сдаче? Что, по-вашему, держит меня здесь? Конечно, у меня есть свой интерес, так же, как и у вас, и, если я думаю, что на такой риск стоит идти, почему у вас должно быть иное мнение? Неужто вы такие трусы, что от одних угроз душа у вас уходит в пятки? Или вы стремитесь так войти в историю, чтобы вся Италия, когда речь будет заходить о трусости, говорила: «Пугливые, как гарнизон Роккалеоне?»

В такой вот манере говорил с ними Франческо, то уничтожая их презрением, то вселяя уверенность своими доводами. И в конце концов добился того, о чем впоследствии слагали легенды от Калабрии до Пьемонта[29]29
  Калабрия – историческая область на юге Италии; Пьемонт – историческая область и государство на северо-западе Италии.


[Закрыть], передавая из уст в уста, как доблестный рыцарь одними лишь словами, силой воли да собственным примером подавил бунт отряда наемников.

А со стены за ним наблюдала Валентина, и на глазах ее блестели слезы – но не от страха, а от гордости за Франческо: теперь она не сомневалась, что победа будет за ним.

Но прежде, когда он только подошел к наемникам, страх сжал сердце девушки, и она, повернувшись к Гонзаге, попросила его прийти на помощь рыцарю. Гонзага лишь холодно улыбнулся. И не трусость удерживала его рядом с Валентиной. Обладай Гонзага силой Геркулеса и мужеством Ахилла, он все равно не сдвинулся бы с места. И прямо сказал об этом.

– Чего ради, мадонна? Почему я должен помогать человеку, которого вы предпочли мне?

Валентина не сразу поняла, о чем он толкует.

– Что вы такое говорите, мой добрый Гонзага?

– Да… ваш добрый Гонзага, – с горечью повторил он ее слова. – Ваш домашний пес, ваш музыкант, но не мужчина, достойный стать вашим капитаном, не мужчина, заслуживающий иного отношения, чем Пеппе или гончие. Я рисковал собственной шеей, быть повешенным, когда спасал вас, укрывал в безопасном месте, недоступном Джан-Марии, а меня отодвинули в сторону, предпочли мне того, кто более сведущ в военном деле. Вы вправе отодвинуть меня в сторону, мадонна, но только потом не просите меня служить вам. Пусть мессер Франческо..;

– Замолчите, Гонзага! – прервала его Валентина. – Дайте послушать, что он говорит…

И по ее тону придворный понял, что напрасно сотрясал утренний воздух смелой тирадой. Ибо, поглощенная происходящим внизу, Валентина пропустила все мимо ушей. А Франческо повел себя весьма странно: подозвал к себе вернувшегося Пеппе и взял у него принесенный лист бумаги. Валентина наклонилась вперед, ловя каждое слово.

– У меня есть доказательство моей правоты. Доказательство того, что Джан-Мария и не собирался обстреливать замок. Это Каппоччо сбил вас с толку своей болтовней. А вы, как глупые овцы, дали себя уговорить. А теперь послушайте, какую взятку предлагает Джан-Мария тому, кто откроет ему ворота Роккалеоне, – и, к полному изумлению Гонзаги, зачитал письмо – ответ Джан-Марии на его предложение сдать крепость.

Гонзага побледнел от страха, его начала бить дрожь. А снизу доносился решительный голос Франческо.

– Я спрашиваю вас, друзья мои, предлагал бы его высочество, герцог Баббьяно, заплатить тысячу флоринов, если б действительно намеревался обстрелять (Роккалеоне, а затем брать его штурмом? Письмо написано вчера. Сегодня мы показали ему свои пушки. И если он не решился открыть огонь ранее, неужели он пойдет на это теперь? Возьмите письмо, удостоверьтесь сами, что я вас не обманываю. Надеюсь, есть среди вас кто-нибудь грамотный?

Он протянул письмо, которое взял из его рук Каппоччо, чтобы передать некоему Авентано, юноше, в свое время учившемуся в семинарии, откуда его изгнали за недостаток веры и прилежания. Громким голосом тот зачитал письмо.

– Кому оно адресовано? – пожелал знать Каппоччо.

– А! – воскликнул Франческо. – Так ли это сейчас важно?

– Для нас важно! – жестко ответил наемник. – Если вы желаете, чтобы мы остались в Роккалеоне, мы хотели бы знать его имя. Читай, Авентано.

– Мессеру Ромео Гонзаге, – повиновался юноша, глянув на обратную сторону листа.

И так яростно блеснули глаза Каппоччо, что Франческо покрепче ухватился за меч. Но наемник лишь зыркнул глазами на Гонзагу и злобно улыбнулся. Пусть и недалекий умом, он смекнул, что Иуда пытался его руками сдать замок, положив при этом себе в карман тысячу флоринов. Более глубоко Каппоччо заглянуть не мог, но и этого хватило за глаза: он не желал быть пешкой в чужой игре. Остальные наемники, естественно, понятия не имели о том, что происходило в голове Каппоччо, а потому действия его оказались неожиданными для всех. Ибо он, только что подбивавший к бунту, решительно встал на сторону Франческо. Согласился со всеми доводами рыцаря и заявил, что первым схватится с теми, кто попытается открыть ворота Роккалеоне Джан-Марии Сфорца.

Уход его из стана бунтовщиков, по существу, положил конец и всему бунту. И еще одно обстоятельство сыграло на руку Франческо: полчаса уже миновали, а пушки Джан-Марии по-прежнему безмолвствовали. Франческо не замедлил со смехом сказать об этом наемникам, призвал разойтись с миром и добавил, что, по его разумению, пушки не заговорят ни сегодня, ни завтра, ни через неделю, если осада и продлится так долго.

И наемники, успокоенные доводами Франческо, а еще более – внезапным решением Каппоччо, потекли в столовую вкусить пищи, приготовленной фра Доминико, и запить ее добрым вином.

Глава XX. Влюбленные

– Как это письмо попало в ваши руки? – спросила Валентина Гонзагу, когда они спустились во двор, покинутый наемниками.

– Оно было привязано к арбалетной стреле, упавшей на крепостную стену, когда я прогуливался там в одиночестве, – ответствовал Гонзага.

Самообладание уже полностью вернулось к нему. Он понимал, что ему грозит смертельная опасность, и, как это не покажется странным, охвативший его страх придал ему смелости.

Валентина посмотрела на него с подозрением, но лицо Франческо оставалось бесстрастным.

– Почему вы не отнесли письмо монне Валентине? – спросил он с легкой улыбкой.

Щеки придворного порозовели. Он нервно передернул плечами и заговорил звенящим от злости голосом.

– Вы, мессер, большую часть жизни провели в лагерях и казармах, и оттого вам не понять всей глубины оскорбления, нанесенного мне Джан-Марией. Вы, должно быть, даже представить себе не можете, как стыдно мне за то, что руки мои прикоснулись к этому мерзкому листку. Я потрясен до глубины души тем, что именно меня выбрал герцог для такой провокации. И уж наверное вам не понять, что более всего меня мучила невозможность отплатить ему сполна. А потому я сделал то, что считал единственно правильным. Смял это письмо и выбросил за стену, постаравшись выбросить из памяти его содержимое. Но ваши шпионы, мессер Франческо, оказались весьма проворны, а потому вы выставили меня на посмешище перед этой братией. Но цель вы преследовали благородную – спасти монну Валентину, и потому я молчал, когда письмо читали вслух.

Говорил он с такой искренностью, что убедил в своей невиновности и Валентину, и Франческо. Глаза девушки даже потеплели, и она уже корила себя за то, что в мыслях обозвала бедного Гонзагу предателем. Но Франческо оказался еще более великодушным.

– Мессер Гонзага, я понимаю, чем были вызваны ваши колебания, и напрасно вы думаете, что я не способен оценить ваши чувства.

Он уже собирался добавить, что в следующий раз, когда Джан-Мария захочет возобновить переписку, письмо надобно прежде всего показать монне Валентине. Но передумал и со смехом предложил закончить пост и позавтракать, как только он снимет латы.

С тем он и откланялся, а Валентина в сопровождении Гонзага направилась к столовой. Пытаясь загладить недавнюю подозрительность, Валентина теперь проявляла к нему особое благоволение.

Лишь на одного человека не произвела впечатление пылкая оправдательная речь Гонзага. Пеппе, самый мудрый из шутов, последовал за Франческо и, пока тот переодевался, выложил свои сомнения в искренности придворного. Но Франческо с порога отмел их. И Пеппе не оставалось ничего другого, как сожалеть о том, что иной умник зачастую может потягаться глупостью с дураком.

Весь день Гонзага крутился вокруг Валентины. Утром беседовал с ней о поэзии, проявляя недюжинную эрудицию, чтобы показать, насколько он образованнее этого солдафона Франческо. Ближе к вечеру, когда жара спала и Франческо проверял, как замок готов к обороне, поиграл с Валентиной и ее дамами в шары и уже окончательно пришел в себя, убедившись, что худшее для него – подозрение в измене – миновало.

Утром Гонзага пребывал в отчаянии, видя, как рушатся его планы. Вечером же, после того как он целый день провел в компании Валентины, находившей для него лишь добрые слова, Гонзага совсем расцвел, убедив себя, что все идет, как и задумывалось с самого начала. И теперь, если не делать ошибок, он еще сможет найти путь к сердцу красавицы. А шансы Франческо, полагал он, существенно уменьшились, ибо военные действия отодвигались на неопределенный срок, что подтверждалось посланием Джан-Марии, прибывшим с арбалетной стрелой. Удостоверившись, что заговор Гонзага провалился, герцог сообщал, что не желает способствовать кровопролитию, которое замыслил безумец, называющий себя губернатором Роккалеоне, а потому не будет спешить с бомбардировкой, полагая, что голод заставит мятежный гарнизон открыть ворота.

Когда Франческо зачитал послание герцога наемникам, в ответ раздался их радостный рев. А уважение их к губернатору возросло во сто крат, ибо они на деле убедились в точности его предвидения. Веселье царило и за столом Валентины, но более всех радовался мессер Гонзага, надевший по такому случаю один из самых роскошных своих камзолов, из лилового бархата.

Франческо первым поднялся из-за стола, сославшись на неотложные дела, требующие его присутствия на крепостной стене. Валентина отпустила его, а потом сидела в задумчивости, не участвуя в светской беседе, которую поддерживал Гонзага, и не реагируя на спетый им сонет Петрарки. Едва ли словом обменялись они с Франческо с того сладостного мгновения, Когда на крепостной стене они заглянули друг другу в душу, открыв тайну, неведомую остальным. Почему он больше не подошел к ней, спрашивала себя Валентина. Но вспомнила, что Гонзага целый день вился возле нее, и поняла: получилось так, будто она сама избегала общения с Франческо. И от этой мысли девушка еще более погрустнела.

Все росло в ней желание быть рядом с Франческо, слышать его голос, видеть его взгляд – такой, каким он одарил ее утром, когда в страхе за жизнь Франческо она пыталась отговорить его идти к наемникам. Женщина более зрелая, более опытная продолжала бы выжидать, пока Франческо сделает первый шаг. Но Валентина, по своему простодушию, естественно, даже не подумала об этом, а тихонько встала, едва Гонзага допел последний куплет, и молча вышла из столовой.

Стояла чудесная ночь. Ароматы весенних цветов наполняли воздух, безоблачное небо сияло мириадами звезд, а меж них величественно плыл полумесяц. Такая же луна, вспомнилось Валентине, была и в ту ночь, после их короткой встречи у Аскуаспарте. Направилась она к северной стене, на которую ушел Франческо, и скоро увидела его, единственную живую душу на крепостной стене. Он стоял, облокотившись на один из гранитных зубцов, и смотрел на огни лагеря Джан-Марии. С непокрытой головой, лишь золотая сеточка тускло блестела в лунном свете. Она неслышно подошла вплотную.

– Предаетесь мечтам, мессер Франческо? – голосок ее звенел, словно серебряный колокольчик.

– Эта ночь словно создана для того, чтобы помечтать. – Значит, она не ошиблась в своем предположении. – Но вы спугнули мои мечты.

– И вы сердитесь на меня, – опечалилась Валентина. – Ибо мечты эти, похоже, доставляли вам несказанное удовольствие, если ради них вы оставили… нас.

– Да, вы, конечно, правы. Мечтать всегда приятно. Но на этот раз сожалеть мне не о чем. Вы имели полное право прогнать их прочь, поскольку я мечтал о вас.

– Обо мне? – сердце ее учащенно забилось, на щеках выступил румянец, и она возблагодарила ночь, укрывшую ее своим крылом.

– Да, мадонна, о вас и нашей первой встрече в лесах у Аскуаспарте. Вы помните ее?

– Да, да, – пылко ответила Валентина.

– И вы не забыли, как я поклялся быть вашим рыцарем и при необходимости защищать вас до последнего вздоха? Тогда мы и представить себе не могли, что мне выпадет такая честь.

Валентина не ответила, ибо мысли ее вернулись к их первой встрече, которую она так часто вспоминала.

– Думал я и о Джан-Марии, решившемся на эту постыдную осаду.

– Вы… у вас нет дурных предчувствий? – Последние слова Франческо вызвали у нее легкое разочарование.

– Дурных предчувствий?

– Вы – здесь, и, значит, встали на сторону мятежницы.

Франческо весело рассмеялся, разглядывая серебрящуюся во рву воду.

– Мои дурные предчувствия относятся к тому времени, когда осада будет снята, и каждый из нас отправится своим путем. А насчет того, чтобы организовывать оборону и по мере сил помогать вам… Нет, тут мне опасаться нечего. Наоборот, это самое чудесное приключение, дарованное мне судьбой. Я пришел в Роккалеоне, чтобы сообщить о грозящей опасности, но глубоко в душе надеялся, что послужу вам не только посыльным, но и защитником.

– Не будь вас, мне уже пришлось бы сдаться.

– Возможно. Но пока я здесь, верх они не возьмут. Я с нетерпением жду вестей из Баббьяно. Если б я знал, что там происходит, то мог бы гарантировать, что осада продлится лишь несколько дней. Если Джан-Мария не вернется домой, он потеряет свой трон. А после этого у вашего дяди пропадет желание отдавать вас ему в жены. Для вас, мадонна, это будет радостное событие. Для меня… увы! Так что мне нет никакого смысла приближать его.

Франческо смотрел в ночь, но голос его дрожал от бушующих в душе страстей. Валентина молчала, и, возможно, ободренный ее молчанием и дивным воспоминанием увиденного утром в глазах девушки, он продолжил:

– Мадонна, будь моя воля, я бы мечом прорубил дорогу через этот лагерь и увез бы вас туда, где нет ни принцев, ни придворных. Но так как это нереально, дорогая мадонна, я бы хотел, чтобы осада длилась вечно.

И тут легким ветерком донесся до него ее шепот.

– А может, и я хочу того же?

Франческо повернулся к девушке, его загорелая рука легла на белоснежные пальчики Валентины, покоящиеся на холодном граните зубца.

– Валентина! – он попытался встретиться с ней взглядом, но девушка не поднимала глаз. Франческо тяжело вздохнул, убрал руку, вновь уставился на лагерь Джан-Марии. – Простите, мадонна, и забудьте о той бестактности, что я позволил себе в своем безумии.

Долго они стояли в молчании, потом Валентина придвинулась к нему и прошептала:

– А если мне не за что прощать вас?

Франческо стремительно повернулся к ней, взгляды их встретились, и они не смогли оторвать друг от друга глаз. Лишь малое расстояние разделяло их лица. Потом Франческо покачал головой.

– Мне остается только сожалеть об этом, – голос его переполняла печаль.

– Но почему? – изумилась Валентина.

– Потому что я не герцог, мадонна.

– И что из этого? – воскликнула она и показала рукой на лагерь. – Вон где герцог. И какую бестактность, мессер, могла я обнаружить в ваших словах? Что мне до вашего титула? Для меня вы верный рыцарь, благородный дворянин, надежный друг, пришедший на помощь в час беды. Или вы забыли, почему я воспротивилась решению дяди? Да потому, что я – женщина, и прошу от жизни не более того, что принадлежит мне по праву. Но и ни на йоту меньше!

Тут она замолчала, и вновь румянцем полыхнули ее щеки, ибо она поняла, что сказала слишком много. Чуть отвернулась, вглядываясь в темноту. И услышала у своего уха страстный шепот:

– Валентина, клянусь душой, я люблю вас.

От нахлынувших чувств у девушки чуть не подогнулись колени. Рука Франческо вновь легла на ее руку.

– Но зачем мучить себя несбыточными надеждами? – уже более рассудительно продолжил Франческо. – Вскорости Джан-Мария снимет осаду и отбудет в Баббьяно. Вы обретете желанную свободу. Куда вы поедете?

Валентина посмотрела на него, словно не понимая вопроса, в глазах ее была тревога.

– Куда вы позовете меня. Куда же еще мне ехать?

Франческо даже вздрогнул. Такого ответа он не ожидал.

– Но ваш дядя…

– Разве я ему что-то должна? О, я думала над этим, и до… до сегодняшнего утра мне казалось, что выход у меня один – монастырь. Большую часть моей жизни я провела в монастыре святой Софьи, а то, что я увидела при дворе моего дяди, в Урбино, не влечет меня. Мать-настоятельница меня любит и возьмет к себе, если только… – тут Валентина посмотрела на него, и взгляд ее не оставлял сомнений в том, что она отдает себя в его власть.

Голова у Франческо пошла кругом. Он уже не помнил о том, что она – племянница герцога Урбино, а он – граф Акуильский, пусть и дворянин, но далеко не столь высокого происхождения и, уж конечно, ей не пара.

Франческо повернулся к ней, руки его, помимо воли, а возможно, подчиняясь взгляду Валентины, легли ей на плечи. Сдавленно вскрикнув, он прижал девушку к груди. Она на мгновение застыла в его объятьях, потом подняла голову, а он, чуть наклонившись, поцеловал ее в губы. Она не противилась, но и не затянула поцелуй, мягко отстранив его рукой. И Франческо, несмотря на охватившую его страсть, мгновенно повиновался.

– Милая! – воскликнул он. – Теперь ты моя, и я не отдам тебя ни Джан-Марии, ни всем герцогам мира.

Она приложила руку к его губам, чтобы заставить его замолчать. Франческо поцеловал ладошку, и Валентина со смехом опустила руку. А затем, все еще смеясь, она показала на лагерь Джан-Марии.

– Когда мы окажемся далеко-далеко отсюда, там, где нас не достанут ни власть Гвидобальдо, ни месть Джан-Марии, я буду твоей. Но пока мы должны заключить особое соглашение. Заботы у нас сейчас другие, и, расслабившись сегодня, я, наверное, отниму и у тебя силы, а вот этого нам и не нужно. Ибо только на тебя моя надежда, дорогой Франческо, верный мой рыцарь.

Он уже хотел ответить ей. Сказать, кто он и откуда. Но Валентина указала на подножие лестницы, где в лунном свете была видна мужская фигура.

– Сюда идет часовой. Оставь меня, дорогой Франческо. Иди. Уже поздно.

Он низко поклонился, покорный, как истинный рыцарь, и ушел. Душа его была полна любовью.

Валентина смотрела ему вслед, пока он не скрылся за выступом стены. А затем глубоко вздохнула, благодаря небеса за то счастье, которое они даровали ей, облокотилась на гранит и всмотрелась в темноту. Щеки ее горели, сердце гулко билось. Она засмеялась от переполняющей ее радости. Лагерь Джан-Марии уже не пугал ее, а вызывал разве что презрение. Да и чего бояться, когда у нее есть могучий рыцарь, готовый уберечь ее от любой напасти.

Не без юмора оценивала она ситуацию, в которой оказалась. Джан-Мария явился к Роккалеоне с войском, чтобы принудить ее стать его женой. Но добился лишь того, что она попала в объятия другого мужчины, чьи достоинства смогла оценить лишь благодаря осаде. Ночной аромат, легкий ветерок, овевающий разгоряченные щеки, – не в осажденном замке находилась она, а в самом раю. Монна Валентина запела, но, увы, какой же рай может обойтись без змея, неслышно подкравшегося и зашипевшего под ухом. И заговорил змей голосом Ромео Гонзаги.

– Меня радует, мадонна, что хоть у одного человека в Роккалеоне достает мужества петь.

Валентина вздрогнула от неожиданности, повернулась. Взглянула в его злое лицо и даже встревожилась. Посмотрела туда, где лишь недавно стоял часовой. Но ни души не было ни на крепостной стене, ни у лестницы. Лишь она и Гонзага.

Напряженную тишину нарушали лишь рев горного потока во рву да окрики охранников в лагере Джан-Марии: «Chi va la?»[30]30
  Кто идет? (итал.)


[Закрыть] Валентина подумала о том, мог ли слышать Гонзага ее разговор с Франческо и много ли он увидел.

– Однако, Гонзага, и вы пели, когда я ушла из столовой.

– Чтобы обниматься под луной с этим ничтожеством, бандитом, головорезом!

– Гонзага! Как вы смеете?

– Смею? – передразнил он Валентину вне себя от гнева. – А как же вы, племянница Гвидобальдо да Монтефельтро, благородная дама из рода Ровере посмели прийти в объятья безродного мужлана, солдафона? Но вы еще в чем-то упрекаете меня, вместо того чтобы сгореть от стыда.

– Гонзага, – теперь и ее голос дрожал от ярости, – оставьте меня немедленно, а не то я прикажу всыпать вам плетей.

Мгновение, словно зачарованный, он смотрел на Валентину. Затем воздел руки к небесам и безвольно уронил их. Пожал плечами, недобро рассмеялся.

– Зовите ваших людей. Пусть они выполнят ваш приказ. Забьют меня плетьми до смерти. Хорошая мне будет награда за все то, что я сделал для вас, за то, что рисковал жизнью. Наверное, мне не следовало ждать от вас ничего иного!

Валентина тщетно пыталась взглянуть ему прямо в глаза.

– Мессер Гонзага, я не отрицаю, что вы верно служили мне, когда готовили побег из Урбино…

– К чему об этом говорить? – фыркнул он. – Вы использовали меня, пока другой не предложил вам свои услуги, не завоевал ваше расположение и не стал командовать всем замком. К чему вспоминать былое?

– К тому, что я теперь расплатилась с вами за вашу службу, – резко ответила Валентина. – Вы берете плату упреками, а оскорблениями испытываете теперь мое терпение.

– Удобная же у вас логика. Меня отбросили, как старую одежку. А расплатились с одежкой тем, что долго носили ее, пока она не изорвалась.

Тут она подумала, что в словах Гонзаги есть доля правды. Возможно, она обошлась с ним излишне сурово.

– Вы полагаете, Гонзага, – тон ее чуть смягчился, – что ваша служба дает вам право оскорблять меня и рыцаря, который служил мне не хуже вас, и…

– Что же он такого сделал по сравнению со мной? В чем он превзошел меня?

– Но когда наемники взбунтовались…

– Ба! Вот об этом не надо. Тело Господне! Это его профессия – держать в страхе этих свиней. Он сам – один из них. А разве можно сравнить риск, которому подвергается он, взяв вашу сторону, с тем, что могу потерять я?

– В случае нашего поражения он может расстаться с жизнью, – сухо ответила Валентина. – Можете ли вы лишиться большего?

– В случае поражения, да, – отмахнулся Гонзага. – Это ему дорого обойдется. Но если дела наши пойдут хорошо и герцог снимет осаду, ему больше нечего бояться. Я же – другое дело. Как бы не закончилась осада, мне никуда не скрыться от мести Джан-Марии и Гвидобальдо. Они знают о моей роли в этом деле. Знают, что я помогал вам и что без меня вам не удалось бы организовать оборону замка. И чем бы ни обернулось будущее для вас или этого мессера Франческо, мне рассчитывать не на что.

Валентина глубоко вздохнула, прежде чем задать очевидный вопрос.

– Но… разве вы не задумывались, какие могут быть последствия, прежде чем принять участие в этом деле, прежде чем уговаривать меня решиться на такой шаг?

– Да, задумывался, – мрачно признал Гонзага.

– Так что теперь жаловаться?

Он ответил предельно откровенно. Прямо заявил, что любовь к ней толкнула его на такой шаг, да и она сама давала понять, что его любовь не безответна.

– Я давала понять, что люблю вас? – ахнула Валентина. – Матерь Божья! Да чем же, скажите на милость?

– Добрым отношением. Вы столько раз говорили, что вам нравится моя компания. А как вы хвалили песни, которые я слагал в вашу честь! И разве не ко мне обратились вы в час беды?

– Какой же вы наивный, Гонзага! – покачала головой Валентина. – Неужели доброго слова, улыбки, похвалы песне достаточно для того, чтобы считать женщину влюбленной в вас? Да, я действительно обратилась к вам в час беды, как вы справедливо напомнили мне об этом. Но разве истинный кавалер расценивает просьбу беспомощной женщины как знак любви? Предположим, что это так. Но ведь и ваша любовь ко мне не спасет вас, если дело примет плохой оборот. Даже если бы я благосклонно приняла ваши ухаживания, вы не избежали бы мести моего дяди и Джан-Марии. Наоборот, они еще более обозлились бы на вас.

И вновь он не стал юлить, ответив, что ему бы ничего не грозило, стань он ее мужем.

Тут Валентина громко рассмеялась.

– Да как вам такое могло прийти в голову?

Гонзага оскорбился. Шагнул к Валентине.

– Скажите, мадонна, а чем Ромео Гонзага хуже безродного авантюриста?

– Подумайте сами.

– О чем тут думать? Ответьте мне, монна Валентина. Отчего я, сжигаемый любовью к вам, недостоин вас, а вот поцелуи этого затянутого в железо и кожу бандита вы принимаете с охотой? Странно мне все это.

– Трус! – вскричала выведенная из себя Валентина. – Собака! – и под ее мечущим молнии взглядом мужество Гонзаги растаяло, словно льдинка на ярком солнце. Девушка же взяла себя в руки и уже ровным голосом добавила, что к утру он должен покинуть Роккалеоне. – Воспользуйтесь ночной тьмой и перехитрите патрули Джан-Марии. Оставаться здесь я вам не позволю.

Вот тут Гонзагу обуял страх. Но, надо отдать ему должное, не за свое будущее. Он понял, что, только оставшись в замке, сможет отомстить Валентине за такое отношение к нему. Да, один заговор провалился. Но воображение у него богатое, и он сможет придумать, как открыть Джан-Марии ворота Роккалеоне. А уж тогда за него отомстят! Валентина тем временем отвернулась от Гонзаги, считая разговор оконченным. Но придворный упал на колени, умоляя выслушать его в последний раз.

И девушка, уже сожалея о суровом приговоре и думая, что причина запальчивости Гонзаги лишь ревность, согласилась.

– Не делайте этого, мадонна, – по его тону чувствовалось, что он вот-вот разрыдается. – Не отсылайте меня прочь. Если мне суждено умереть, пусть это случится в Роккалеоне, который я буду защищать до последней капли крови. Но только не отдавайте меня в лапы Джан-Марии. Он повесит меня за мои прегрешения. Пусть немного, но я помогал вам, а если и обезумел, столь неподобающе говоря с вами, то лишь от любви, любви к вам и подозрительности к этому человеку, которого не знаем ни вы, ни я. Мадонна, пожалейте меня. Позвольте остаться в Роккалеоне.

Валентина смотрела на него сверху вниз, раздираемая жалостью и презрением. Жалость победила, и девушка предложила Гонзаге подняться.

– Идите, Гонзага. Отправляйтесь к себе, и будем надеяться, что сон прояснит ваш разум. Мы забудем все, сказанное здесь, при условии, что более вы об этом не заикнетесь.

Лицемер склонился до земли, схватил край ее платья, поднес к губам.

– Пусть Господь Бог навсегда сохранит ваше чистое и доброе сердце. Я знаю, что не заслужил вашей милости. Но я отблагодарю вас, мадонна, – последняя его фраза казалась очень искренней, но он вкладывал в нее иной смысл.