Текст книги "Любовь и оружие"

Глава IX. Допрос

Пока в Урбино готовились к свадьбе, Джан-Мария намеревался быстренько покончить с навалившимися на него делами, чтобы поскорее вернуться к невесте. Но это оказалось не так просто, как ему бы хотелось.

В первый день, покинув Урбино, он добрался до Кальи, где остановился на ночлег в доме мессера Вальдикампо и отужинал в компании хозяина, его жены и двух дочерей, де Альвари, Джизмондо Санти и трех уважаемых жителей города, друзей мессера Вальдикампо, приглашенных засвидетельствовать честь, оказанную последнему герцогом Баббьяно. Стол накрыли поздно и только приступили к еде, как в зал твердым шагом вошел Армштадт, капитан швейцарцев. Остановился у стула герцога, ожидая, пока его светлость соблаговолит оторваться от тарелки.

– Ну, болван? – недовольно пробурчал с набитым ртом герцог, поворачиваясь к Армштадту.

Тот приблизился вплотную.

– Они привезли его.

– Что я, колдун, чтобы читать твои мысли? – взвился Джан-Мария. – Кто кого привез?

Армштадт оглядел сидящих за столом, склонился к уху герцога.

– Люди, оставленные мною в Урбино. Они привезли шута, Пеппе.

Радостно блеснувшие глаза герцога показали Армштадту, что его светлость все понял. И, не обращая внимания на честную компанию, Джан-Мария повернулся к своему капитану и также шепотом распорядился, чтобы шута отвели в его спальню.

– Пусть с ним побудет пара твоих парней, да и сам приходи туда, Мартино.

Мартин Армштадт поклонился и вышел, а Джан-Марии наконец-то достало такта извиниться и объяснить хозяину дома, что этот человек прибыл с известием о выполнении порученного ему дела. Вальдикампо, гордясь тем, что герцог остановился именно у него, не стал заострять внимание на нарушении этикета, и гости и хозяева вновь принялись за еду. Утолив голод, Джан-Мария поднялся, известил хозяина, что назавтра его ждет дальняя дорога, а посему ему надобно хорошо отдохнуть, и откланялся.

Вальдикампо взял со стола один из канделябров и лично проводил герцога в отведенные ему комнаты. Он бы занес канделябр и в спальню, но Джан-Мария, остановившись у двери, попросил хозяина поставить канделябр на стоявший рядом столик и пожелал мессеру Вальдикампо спокойной ночи.

Подумав еще с минуту, желательно ли присутствие при допросе шута Альвари и Санти, пришедших вместе с Вальдикампо и теперь ожидающих распоряжений, он решил, что справится сам, и отпустил их.

Когда они ушли, Джан-Мария, убедившись, что остался один, хлопнул в ладоши, и Мартин Армштадт распахнул дверь спальни.

– Он здесь? – осведомился герцог.

– Ожидает вашу светлость, – и швейцарец отступил в сторону, давая пройти Джан-Марии.

Во дворце Вальдикампо герцогу отвели лучшую спальню – просторную комнату, в центре которой стояла большая кровать, задернутая вышитым пологом.

Освещали спальню два канделябра на каминной доске, с пятью свечами каждый. Однако Джан-Мария решил, что света недостаточно, и приказал Армштадту принести из соседней комнаты третий канделябр. И лишь потом осмотрел маленькую группу у окна.

Состояла она из трех человек: двух наемников Армштадта, в панцирях и морионах[18]18
  Морион – легкая каска.


[Закрыть], и несчастного горбуна Пеппе, стиснутого между ними. Лицо шута было бледнее обычного, глаза уже не смеялись, губы не кривились в улыбке, на лице читался лишь страх.

Удостоверившись, что оружия у Пеппе нет, а руки его надежно связаны за спиной, Джан-Мария отослал обоих швейцарцев и Армштадта в соседнюю комнату, приказав им быть наготове. А потом повернулся к Пеппе.

– Вижу, ты не так весел, как сегодня утром, шут.

Пеппе еще более побледнел, но смиренного ответа не получилось – сказалась многолетняя привычка к остротам.

– Обстоятельства не позволяют, ваша светлость. А вот вы, наоборот, в прекрасном расположении духа.

Герцог сердито зыркнул на него. Соображал он туго, ни в коей мере не относился к тем, кто не лез за словом в карман, и не жаловал острых на язык. Он прошествовал к камину, облокотился на каминную доску.

– Шутки не доведут тебя до добра. И ты будешь благодарить меня, если я распоряжусь лишь всыпать тебе плетей.

– По вашей логике, вы окажете мне еще большее благодеяние, повесив меня, – отпарировал шут, чуть улыбнувшись.

– А, так ты это понимаешь? – Джан-Мария не уловил иронии. – Но я по натуре милосердный правитель.

– Ваше милосердие общеизвестно, – ввернул шут, но не сумел скрыть сарказма, прозвучавшего в его голосе.

Джан-Мария взбеленился.

– Да ты смеешься надо мной, животное! Не распускай свой мерзкий язык, а не то я прикажу вырвать его.

Лицо Пеппино посерело. Угроза достигла цели – как жить на свете шуту без языка? А герцог продолжил, весьма довольный результатом.

– За наглость твою тебя надобно повесить, но я готов отпустить тебя целым и невредимым, если ты правдиво ответишь на вопросы, которые я хочу тебе задать.

– Почтительнейше жду ваших вопросов, господин мой.

– Ты говорил… – герцог запнулся, вспоминая слова шута. – Утром ты говорил о мужчине, которого встретила монна Валентина.

Лицо Пеппе перекосило от страха.

– Да, – выдохнул он.

– Где она встретила мужчину, которого ты так расхваливал?

– В лесах у Аскуаспарте, где река Метауро более напоминает ручеек. В двух милях[19]19
  Итальянская миля составляла 1, 5–1, 9 км (в зависимости от области).


[Закрыть] от Сан-Анджело.

– Сан-Анджело! – эхом отозвался Джан-Мария, вздрогнув при упоминании места, где собирались заговорщики. – И когда это случилось?

– В среду перед пасхой, когда монна Валентина возвращалась в Урбино из монастыря святой Софьи.

Ничего не ответил Джан-Мария. Молча стоял, склонив голову, думая о заговорщиках. Стычка, в которой погиб Мазуччо, случилась в ночь на среду, и он все более склонялся к мысли, что мужчина, случайно встретившийся с Валентиной, – один из заговорщиков.

– Почему монна Валентина заговорила с ним? Они были знакомы?

– Нет, ваше высочество. Но он лежал раненый, и в ней проснулось сострадание. Она попыталась облегчить его боль.

– Раненый? – вскричал Джан-Мария. – Клянусь Богом, все так, как я и думал! Его ранили ночью на склоне Сан-Анджело. Как его имя, шут? Скажи, и можешь идти на все четыре стороны.

Замялся шут не более чем на секунду. С одной стороны, он боялся Джан-Марию, о жестокости которого ходили легенды. С другой – еще более пугало его вечное проклятие, на которое обрекал он себя, нарушая клятву, данную рыцарю, обещание не выдавать его имени.

– Увы! – Пеппе всплеснул руками. – Сколь заманчиво получить свободу за столь ничтожную цену. Но незнание мешает мне заплатить ее. Имени его я не знаю.

Но герцог продолжал сверлить его взглядом. Подозрительность обострила его чувства. В иной ситуации он бы ничего не заметил, но сейчас мгновенная заминка шута не ускользнула от его глаз.

– А как он выглядел? Опиши мне его. В чем был одет? Какое у него лицо?

– И тут, господин мой, мне нечего ответить. Видел я его лишь мельком.

В злобной улыбке скривился рот герцога, обнажив крепкие белые зубы.

– Значит, видел мельком, и память твоя не запечатлела его образа?

– Истинно так, ваша светлость.

– Ты лжешь, мерзопакостник! – распаляясь, взревел Джан-Мария, – Только утром ты говорил, что он и высок ростом, и благороден внешностью, с манерами принца и речью придворного! А сейчас долдонишь о том, что видел его лишь мельком и не помнишь, как он выглядел. Тебе известно, кто он, и ты назовешь мне его имя, а иначе…

– Ну что вы так разгневались, наиблагороднейший господин, – заверещал шут, но герцог перебил его.

– Разгневался? – глаза Джан-Марии округлились, словно слова шута повергли его в ужас. – Да как ты смеешь обвинять меня в этом смертном грехе, – он перекрестился, как бы отгоняя искушающего его дьявола, смиренно склонил голову. – Libera me а malo, Domine[20]20
  Освободи меня от дурного, Господи (лат.).


[Закрыть], – пробормотал он едва слышно, а затем прорычал с еще большей яростью:

– Ну, говори, как его зовут?

– Если бы я мог…

Узнать, что мог шут, Джан-Мария не пожелал. Хлопнул в ладоши, крикнул:

– Эй! Мартино! – Мгновенно дверь открылась, на пороге возник капитан швейцарцев. – Веди сюда своих людей, да пусть не забудут веревку.

Капитан повернулся и в то же мгновение шут рухнул на колени.

– Пощадите, ваше высочество! Не вешайте меня. Я…

– Мы и не собираемся тебя вешать, – ледяным тоном ответствовал герцог. – Какой толк от мертвого. Ты нам нужен живым, мессер Пеппино, живым и разговорчивым. Для шута ты сейчас чересчур сдержан на язык. Но мы надеемся исправить этот недостаток.

На коленях Пеппе возвел очи горе.

– Матерь Божья, помоги и защити.

Джан-Мария пренебрежительно рассмеялся.

– Будет матерь Божья якшаться с такой швалью, как ты! Обращайся лучше ко мне. Потому что от меня зависит твоя участь. Скажи мне имя мужчины, которого ты встретил в лесу, и я отпущу тебя с миром.

Пеппино молчал, пот выступил на его лбу, страх сжимал сердце, а глотка его пересохла. Но еще более боялся он нарушить данную им клятву, тем самым обрекая на вечные муки свою бессмертную душу. А Джан-Мария тем временем повернулся к швейцарцам, которые, судя по их суровым лицам, понимали, какая им предстоит работа. Мартин залез на кровать и повис на перекладине, по которой скользил полог.

– Выдержит, ваша светлость, – объявил он.

Джан-Мария отослал швейцарца плотно закрыть и запереть все двери в его покоях, чтобы ни один крик не проник в другие комнаты дворца Вальдикампо.

Через несколько секунд швейцарец вернулся. Пеппе грубо подняли с колен, оторвав от молитвы Деве Марии, которой в этот страшный час вверял он свою судьбу.

– Спрашиваю последний раз, шут. Назовешь ты его имя?

– Ваше высочество, я не могу, – прошептал объятый ужасом Пеппе.

Глаза Джан-Марии победно сверкнули.

– Так оно тебе известно! Ты уже не отпираешься, что знать его не знаешь. Просто не можешь назвать мне его. Ну, это дело поправимое. Вздернуть его, Мартино.

Отчаянным усилием Пеппе вырвался из рук швейцарцев. Он метнулся к двери, но свобода его длилась лишь миг: крепкие пальцы схватили шута за шею и сжали ее так, что он вскрикнул от боли. Джан-Мария смотрел на него, мрачно улыбаясь, а Мартин связывал руки веревкой. Дрожащего, как лист на ветру, шута подвели к кровати. Свободный конец веревки перекинули через перекладину. Оба швейцарца взялись за него. Мартин встал рядом с Пеппе. Джан-Мария уселся в кресло.

– Ты знаешь, что тебя ждет, – в голосе звучало безразличие. – Может, теперь ты заговоришь?

– Мой господин, – от страха слова путались, налезали друг на друга. – Вы же добрый христианин, верный сын святой церкви и можете представить себе, каково обрекать душу на вечные муки в адском огне.

Джан-Мария нахмурился. Уж не намекает ли шут, что такое уготовано его душе?

– И потому вы, возможно, смилуетесь надо мной, когда я объясню, чем вызвано мое молчание. Спасением души поклялся я мужчине, которого встретил у Аскуаспарте в тот злосчастный день, что никому не назову его имени. Так что же мне делать? Если я сдержу клятву, вы замучаете меня до смерти. Если нарушу ее, душу мою ждут вечные муки. Пожалейте меня, мой господин, ибо теперь вы знаете, как мне трудно.

На губах герцога заиграла улыбка. Пеппе, сам того не подозревая, сказал ему многое. Значит, мужчина, имя которого он старался узнать, всячески старался скрыть свое пребывание в окрестностях Аскуаспарте. Потому-то и заставил шута поклясться в молчании. Значит, его подозрения небезосновательны. Мужчина этот – один из заговорщиков, возможно, даже главарь. И Джан-Мария дал себе слово, что лишь смерть шута помешает ему узнать имя человека, который дважды смертельно оскорбил его – не только намереваясь свергнуть с престола, но и, если верить шуту, завоевав сердце Валентины.

– Вечные муки твоей души меня не волнуют, – отчеканил Джан-Мария. – Спасти бы собственную, ибо искушений много, а плоть человеческая слаба. Но я должен знать имя этого человека и, клянусь пятью ранами Лючии[21]21
  Святая Лючия – одна из итальянских святых; за приверженность христианской общине после позора и пыток была заколота шпагой.


[Закрыть] из Витербо, я его узнаю. Будешь говорить?

Глухое рыдание сорвалось с губ шута. И ничего более. Он молчал, поникнув головой. Герцог дал знак швейцарцам. Те потянули за веревку, и мгновение спустя Пеппе болтался в воздухе, подвешенный за кисти рук. Швейцарцы замерли, глядя на Джан-Марию и ожидая дальнейших распоряжений. Тот вновь предложил Пеппе отвечать на вопросы. Но горбун, извиваясь, перебирая ногами, молчал.

– Отпустите его, – потеряв терпение, крикнул Джан-Мария.

Швейцарцы разжали пальцы, три фута веревки скользнули меж ладоней, а затем они вновь схватились за веревку. Падающий вниз Пеппе почувствовал, как от рывка руки его едва не вырвало из плеч. Вопль исторгся из его груди. И вновь шута подтянули под самую перекладину.

– Будешь теперь говорить? – холодно полюбопытствовал Джан-Мария.

Но шут молчал, закусив зубами нижнюю губу так, что из нее на подбородок сочилась кровь. Вновь герцог дал знак. На этот раз шут пролетел на фут больше и рывок был куда сильнее.

Пеппе почувствовал, как кости выходят из суставов, а плечи, локти, запястья словно жгло раскаленным железом.

– Милосердный Боже! – вскричал он. – О, пожалейте, пожалейте меня, благородный господин.

Но благородный господин приказал вновь подтянуть его под перекладину. Едва живой от боли, Пеппе разразился потоком проклятий, призывая небеса и ад покарать его мучителей.

Герцог лишь улыбался. Выражение его лица показывало, что события развиваются в полном соответствии с его замыслами. По его знаку шута третий раз бросили вниз и удержали в воздухе на расстоянии лишь трех футов от пола.

Он уже и не кричал. Лишь болтался на конце веревки, с окровавленным подбородком, посеревшим, покрытым потом лицом, да жалобно стонал. В глазах стоял немой вопрос: когда же все это кончится? Но Джан-Мария и не собирался щадить его.

– Не хватит ли с тебя? – спросил он шута. – Может, теперь ты заговоришь?

Ответом ему был лишь долгий стон, и по сигналу неумолимого герцога Пеппе четвертый раз вздернули на дыбу. Вот тут до него, пожалуй, дошел весь ужас происходящего. Он понял, что мучения будут продолжаться, пока он не умрет или не лишится чувств. Но сознание не покидало его, смерть не открывала своих объятий, далее же терпеть страдания он не мог. И уже не имело значения, куда попадет его душа, отлетев от тела, в рай или ад. Пытка сделала свое дело: шут не выдержал.

– Я скажу, – выкрикнул он. – Опустите меня на пол, и я назову его имя, господин герцог.

– Называй немедленно, а не то будешь кататься, как и прежде.

Пеппе облизал окровавленные губы.

– То был ваш кузен. Франческо дель Фалько, граф Акуильский.

Глаза герцога вылезли из орбит, рот открылся от изумления.

– Ты говоришь правду, животное? Ты наткнулся в лесу на графа Акуильского и за ним ухаживала монна Валентина?

– Я клянусь в этом, – выдохнул шут. – А теперь, во имя Бога и всех святых, опустите меня.

Но еще мгновение он висел меж небом и землей. Герцог лишь смотрел на него, переваривая сногсшибательную новость. Пока наконец не понял, что шут сказал правду. Да, граф Акуильский давно уже стал идолом баббьянцев. И вполне естественно, что заговорщики обратились именно к нему, предлагая герцогский трон, с которого намеревались сбросить Джан-Марию. Просто удивительно, что он не додумался до этого раньше.

– Опустите его на пол, – приказал он швейцарцам. – А затем выведите из дворца и пусть идет с Богом. Он сыграл свою роль.

Шута осторожно спустили вниз, но ноги его, коснувшись пола, не удержали тела. Лежал он, словно жалкая тряпичная кукла.

По знаку Армштадта швейцарцы подняли шута и вынесли из спальни.

Джан-Мария подошел к аналою, преклонил колени перед распятием из слоновой кости и возблагодарил Господа, в милосердии своем указавшего ему на его врага. И, помолившись, отошел ко сну.

Глава Х. Крик осла

На следующий день, прибыв к десяти вечера в Баббьяно, герцог Джан-Мария Сфорца нашел город в большом волнении, вызванном, как он правильно догадался, присутствием посла Чезаре Борджа.

Молчаливая, мрачная толпа встретила герцога у Римских ворот, когда он въехал в город в сопровождении Альвари, Санти и двадцати вооруженных до зубов швейцарцев. Зловещее молчание горожан напугало Джан-Марию. Он побледнел и проследовал дальше, изредка бросая по сторонам взгляды, полные бессильной злобы. Но худшее ждало его впереди. В Борго-дель-Аннунциата толпа стала гуще, а молчание сменилось открытым выражением недовольства. Герцог онемел от страха. По приказу Армштадта швейцарцы опустили пики так, чтобы при необходимости проложить путь в толпе. Один-два горожанина, подошедшие слишком близко, угодили под копыта.

А герцогу задавали саркастические вопросы: о его женитьбе, о том, где же наемники нового родственника, которые должны защитить Баббьяно от Борджа. Особо нахальные интересовались, куда подевался собранный с населения военный налог, предназначенный для создания собственной армии. Отвечали за Джан-Марию другие горожане, громогласно утверждая, что деньги эти герцог промотал.

Внезапно кто-то крикнул: «Убийца!», после чего у герцога потребовали ответа за смерть храброго Феррабраччо, Америни, народного заступника, и других, погибших от руки палача. Когда же кто-то назвал имя графа Акуильского, толпа ответила восторженным ревом: «Слава! Слава! Да здравствует Франческо дель Фалько!» А один из горожан, особенно крикливый, в избытке чувств восславил герцога Франческо. Вот тут кровь бросилась в лицо Джан-Марии, и ярость пересилила поселившийся в его сердце страх. Он приподнялся на стременах, гневно оглядел окружившую их толпу.

– Мессер Мартино! – обратился он к своему капитану. – Пики к бою! И вперед галопом!

Могучий швейцарец, воин далеко не из трусливых, заколебался. Альваро де Альвари и Джизмондо Санти тревожно переглянулись. Санти, этот убеленный сединами советник, сердце которого не дрогнуло при виде возбужденной толпы, услышав отданный приказ, изменился в лице.

– Ваше высочество, – обратился он к Джан-Марии. – Надеюсь, что ваши истинные намерения не в этом?

– Не в этом? – герцог перевел взгляд с Санти на капитана. – Болван! – взревел он. – Глупое животное! Чего ты ждешь? Или не слышал, что я сказал?

Тут уж Армштадту не осталось ничего другого, как поднять меч и хриплым, гортанным голосом приказать швейцарцам взять пики наизготовку. Услышали капитана и в толпе. Стоявшие вблизи поняли грозящую им опасность и попятились, но напор задних рядов не позволил им освободить дорогу маленькой, ринувшейся вперед кавалькаде.

К клацанию оружия и лошадиному ржанию прибавились стоны задавленных. Но не все бесстрастно смотрели на хладнокровное избиение безоружных горожан, и на всадников посыпался град булыжников. Многим помяло стальные шлемы, самого герцога стукнули дважды, Санти разбили голову, и его седые локоны обагрились кровью.

Вот так они и добирались до герцогского дворца – оставляя на своем пути мертвых и изувеченных.

Ослепленный яростью, Джан-Мария закрылся в своих апартаментах и появился лишь двумя часами позже, когда ему доложили, что посол Чезаре Борджа, герцога Валентино, испрашивает аудиенции.

Все еще вне себя от столь недоброжелательного приема, устроенного ему подданными, Джан-Мария без всякой радости – беседа с любым послом, а тем более с послом Борджа, требовала холодного рассудка – принял мрачного, важного вида испанца в тронном зале дворца. В переговорах участвовали Альвари, Санти и Фабрицио да Лоди. Тут же на обитом алым бархатом кресле, украшенном золоченым львом герба Сфорца, сидела и монна Катерина Колонна, мать Джан-Марии.

Встреча окончилась быстро. И острота речей, которыми обменялись высокие стороны, резко отличалась от первой дипломатической фазы переговоров. Едва ли не с первых слов посла стало ясно, что цель его визита – ссора с Баббьяно, чтобы дать Борджа веский повод для вторжения в герцогство. Посол требовал, сначала спокойно и вежливо, а затем, встретив отказ, с все возрастающей наглостью, чтобы Джан-Мария передал Борджа сотню кавалеристов, которых тот намеревался использовать против французов.

Джан-Мария, похоже, не слышал тех советов, что нашептывал ему на ухо да Лоди, предлагавший потянуть время, подержать посла в неведении, не говоря ни да, ни нет, пока не будет заключен союз с Урбино и их позиция достаточно укрепится, чтобы противостоять напору Чезаре Борджа. Но герцог не обратил внимания ни на шепот Лоди, ни на грозные взгляды матери. Он действовал по своему настроению, ни на секунду не задумываясь о последствиях скоропалительных и потому опрометчивых действий.

– Герцогу Валентино передайте следующее, – заявил Джан-Мария. – Кавалеристов этих я оставлю у себя, чтобы при необходимости защитить Баббьяно от его посягательств. Мессер да Лоди, – продолжил он, не дожидаясь ответа посла. – Проводите этого господина и проследите, чтобы он покинул наше герцогство целым и невредимым.

Когда посол, багровый, как сваренный рак, удалился в сопровождении Фабрицио да Лоди, монна Катерина поднялась с кресла. Терпение ее лопнуло, и она обрушилась на сына.

– Идиот! Ты своими руками отдал герцогство этому человеку, – она горько рассмеялась. – А может, оно и к лучшему, что все так вышло, ибо, видит Бог, ты не способен им управлять.

– Дорогая мама, – с неожиданным для него достоинством ответствовал Джан-Мария, – я бы просил вас заниматься своими женскими делами и не лезть туда, где мужчины справятся сами.

– Мужчины! – фыркнула монна Катерина. – Да ты вел себя как обиженный ребенок или капризная женщина!

– Я избрал путь, который полагаю наилучшим, мадонна, и позвольте напомнить вам, что пока еще я – герцог Баббьяно. Я не боюсь Чезаре Борджа. Союз с Урбино – дело решенное. А после свадьбы, если отпрыск папы оскалит зубы, мы покажем ему свои.

– Покажете, это точно! Только у него зубы волка, а у вас – барашка. Кроме того, союз с Урбино еще не заключен. А посему тебе следовало отослать посла с неопределенным обещанием рассмотреть просьбу Борджа и тем самым выиграть время. А теперь дни твои сочтены. Получив такое известие, Борджа незамедлительно бросит на Баббьяно всю армию. Лично я не желаю попадать в его когти, а посему намерена покинуть герцогство и искать убежище в Неаполе. И мой последний тебе совет – составь мне компанию. Для тебя это наилучший выход.

Джан-Мария встал и в недоумении уставился на мать. Затем перевел взгляд на Альвари, Санти и да Лоди, который вернулся, пока говорила монна Катерина. Он ожидал поддержки, но ни один из них не разомкнул губ. Все они мрачно смотрели на герцога.

– Вижу, все вы трусоваты, – лицо Джан-Марии потемнело. – А вот я – нет, хотя иной раз и давал поводы усомниться в этом. Но я изменился, господа! Сегодня я услышал голос улиц Баббьяно, и то, что я увидел, разожгло мою кровь. Добродушного, покорного судьбе герцога, которого вы все знали, более нет. Лев наконец-то проснулся, и довольно скоро ваши глаза увидят то, о чем вы не могли и мечтать.

Теперь в их взглядах появилась тревога. Уж не тронулся ли он умом от свалившихся на него передряг? Ибо чем, как не безумием, объяснить эту безудержную похвальбу?

– Ну что вы все словно воды в рот набрали? – воскликнул Джан-Мария. – Или вам кажется, что я обещаю невыполнимое? Что ж, скоро вы все увидите сами. Завтра, дорогая мама, когда вы отправитесь на юг, я поеду на север, в Урбино. Не хочу терять ни дня. Не пройдет и недели, господа, как я женюсь. Тем самым нашим союзником станет Урбино, а вместе с ним – Перуджа и Камерино. Но это еще не все. Монна Валентина принесет нам королевское приданое. И как, по-вашему, я намерен потратить его? Все до единого флорина уйдет на армию. Все наемники Италии соберутся под моими знаменами. У меня будет армия, какой еще не видывали, и тогда я сам пойду войной на герцога Валентино. Нет, я не буду отсиживаться, ожидая, когда он вторгнется в Баббьяно. Это моя армия обрушится на его земли. Подожди немного, дорогая мама, – Джан-Мария рассмеялся. – Барашек еще поохотится на волка, да так, что у того пропадет всякое желание задирать других барашков. Все это будет, друзья мои, и Баббьяно прославится на весь мир!

Монолог Джан-Марии еще более убедил и придворных, и монну Катерину, что герцог не в себе. Иначе откуда взялась такая воинственность в человеке ранее смирном, не склонном к агрессии? Им не пришлось бы искать причину, если бы они знали ход мыслей Джан-Марии, начало которому положил голос, назвавший Франческо герцогом. Ревность к кузену распалила Джан-Марию. Граф Акуильский украл у него любовь и подданных, и Валентины; и в сердце Джан-Марии поселилось неодолимое желание быть выше кузена, доказать и народу, и Валентине, что они ошиблись, сделали не правильный выбор. Сейчас он более всего напоминал игрока, поставившего на карту все. Ставкой его было приданое Валентины. Игрой – сражение с войсками Борджа. Победа покрывала его славой, он становился спасителем своих подданных, имя его прогремело бы на всю Италию, во всяком случае, ту ее часть, которая познала железную руку Чезаре Борджа. И тогда все забудут его мятежного кузена, с которым он собирался сейчас же и разобраться.

Тут к нему обратилась мать. Призвала к осторожности, указала, что такие грандиозные планы требуют тщательной подготовки и всестороннего обсуждения на городском совете. В тронный зал вошел слуга, направился к герцогу.

А Джан-Мария тем временем прервал монну Катерину на полуслове.

– Решение уже принято, курс определен. А теперь я попрошу вас сесть и быть свидетелями первого акта великой драмы, которую я буду ставить на подмостках жизни, – и он повернулся к ожидающему слуге. – Чего тебе?

– Вернулся капитан Армштадт, ваше высочество, вместе с его светлостью.

– Пусть принесут свечи, а потом пригласи их. Садитесь, господа, и вы, мама. Я буду вершить суд.

Изумленные, не представляющие себе, чего еще ждать дальше, они заняли места у трона, на который опустился Джан-Мария. Слуги принесли большие золотые канделябры, поставили их на стол и каминную доску. Удалились, а из-за дверей послышалось бряцание оружия, еще более их удивившее.

А мгновение спустя, когда вооруженные солдаты ввели в тронный зал графа Акуильского, и советники, и монна Катерина просто лишились дара речи. Его подвели к трону. Франческо и бровью не повел, увидев рядом с герцогом Фабрицио да Лоди, и спокойно стоял, ожидая слов кузена.

Элегантно, пусть и без роскоши одетый, внешностью и благородством намного превосходя Джан-Марию, он был без оружия, с непокрытой головой. Золотая сеточка для волос, которую он носил всегда, еще более подчеркивала их черноту. Лицо оставалось бесстрастным, во взгляде читалась разве что скука.

В молчании Джан-Мария взирал на кузена. В глазах его появился странный блеск. Наконец он заговорил – скорее завизжал.

– Можешь ли ты назвать мне причину, по которой твоя голова тоже должна торчать на копье над воротами Сан-Баколо?

Брови Франческо изумленно взлетели вверх.

– Могу, и не одну, – с улыбкой ответил он.

– Так давай послушаем, что ты нам скажешь.

– Нет, дорогой кузен! Сначала хотелось бы услышать, почему моя бедная голова заслуживает столь сурового наказания. Если человека ни с того ни с сего арестовывают, как произошло со мной, он, по меньшей мере, имеет право узнать, в чем его прегрешение.

– Ты – предатель, хотя и сладка твоя речь, – спокойствие графа все более злило Джан-Марию. – Желаешь, значит, узнать, почему тебя взяли под стражу? Скажи мне, что ты делал неподалеку от Аскуаспарте утром в среду перед пасхой?

Выражение лица Франческо не изменилось. Лишь пальцы, сжавшиеся в кулаки, показывали, что удар герцога достиг цели. Но на руки графа никто не обратил внимания. Фабрицио да Лоди, стоявший за спиной Джан-Марии, побледнел, как мел.

– Не припоминаю ничего особенного. Наверное, дышал воздухом весеннего леса.

– И более ничего? – настаивал Джан-Мария.

– Ну почему же. Я встретил там, совершенно случайно, благородную даму, с которой говорил несколько минут. Шута, монаха, разряженного, как попугай, придворного, солдат. Но… – тон графа стал жестким, – что бы я там ни делал, мне все еще непонятно, почему граф Акуильский должен кому-то отчитываться, где он бывает и чем занимается. Вы еще не сказали мне, кузен, почему я задержан.

– Не сказал, значит? И ты не видишь никакой связи между твоим арестом и пребыванием вблизи Сан-Анджело в тот день?

– Неужели меня привели сюда лишь для того, чтобы я разгадывал ваши загадки? Если это так, вы обратились не по адресу. Я – не придворный шут.

– Слова, одни слова, – бросил герцог. – Не думай, что тебе удастся запутать меня, – с коротким смешком он повернулся к советникам, матери. – Вы, должно быть, тоже гадаете, на каком основании я схватил этого предателя. Сейчас вы все узнаете. В ночь на среду перед пасхой семеро предателей встретились на Сан-Анджело, чтобы договориться свергнуть меня с трона. Головы четверых из них уже украшают ворота Сан-Баколо. Остальные трое удрали, но один стоит перед вами – тот самый, кто взошел бы на трон, окажись заговор успешным.

Взгляды всех скрестились на молодом графе, который смотрел на Лоди. Ужас, написанный на лице старика, выдал бы его с головой, взгляни Джан-Мария в его сторону. Пауза затягивалась. Герцог, похоже, ждал ответа Франческо, но тот стоял спокойно.

– E'dunque[22]22
  Итак (итал.).


[Закрыть]? – не выдержал Джан-Мария. – Тебе нечего ответить?

– Начнем с того, что вы еще не задали вопроса, – разжал губы Франческо. – Ибо услышал я лишь ничем не обоснованное утверждение, обвинение безумца, не подкрепленное никакими доказательствами, – иначе вы не стали бы держать их при себе. Я спрашиваю вас, господа, и вас, мадонна, содержался ли в словах его высочества вопрос, требующий ответа?

– Тебе недостает доказательств? – вскричал Джан-Мария, но уже не так яростно. Сомнение зародилось в его душе. Очень уж спокойно вел себя Франческо, а спокойствие, по разумению герцога, было свидетельством невиновности. Держаться так мог лишь тот, кто не чувствовал за собой греха. – Недостает, значит? А как ты объяснишь рану, с которой лежал в тот день в лесу?

Легкая улыбка, игравшая на губах Франческо, исчезла.

– Я жду доказательств, а не вопросов. Что может доказать даже сотня моих ран?

– Что может доказать? – эхом отозвался Джан-Мария уже неувереннее. Он начал опасаться, что подозрительность завела его слишком далеко. – Для меня твоя рана вкупе с твоим местонахождением в то утро свидетельствуют об одном – ты участвовал в ночной стычке на Сан-Анджело.

Франческо вздохнул и улыбнулся одновременно. А затем скомандовал.

– Прикажите этим людям уйти, – он мотнул головой в сторону швейцарцев. – А потом вы услышите, как я не оставлю камня на камне от ваших грязных подозрений.

Джан-Мария смотрел на него, словно пораженный громом. Всесокрушающая уверенность, благородство манер, столь выигрышные на фоне его собственной суеты… Как здесь не засомневаться в своей правоте? Взмахом руки он отпустил солдат, повинуясь приказу кузена.