Текст книги "Невидимый человек"

Глава седьмая

На автобусном вокзале было безлюдно, однако билетная касса работала; служитель в серой униформе ходил со шваброй. Купив билет, я поднялся в автобус. Пассажиров оказалось только двое: они сидели в задней части салона с красной обивкой и никелированными поручнями, и мне вдруг почудилось, что это сон. В сопровождении санитара там расположился ветеран, который, узнав меня, улыбнулся.

– Добро пожаловать, молодой человек, – выкрикнул ветеран. – Вообразите, мистер Креншоу, – обратился он к санитару, – у нас будет попутчик!

– Доброе утро, – с неохотой ответил я.

И прикинул, куда бы сесть, чтобы только подальше от них, но нашему брату, несмотря на пустой автобус, отводился только задний ряд сидений, и мне волей-неволей пришлось устроиться рядом с попутчиками. Так себе начало; с ветераном у меня были связаны неприятные эпизоды, которые я пытался вычеркнуть из памяти. Манера его беседы с мистером Нортоном стала предвестием моих бед – я как чувствовал. Теперь, понеся наказание, я не хотел припоминать ни Трублада, ни «Золотой день».

Креншоу, более щуплый, чем Суперкарго, помалкивал. Он был не из тех, кому обычно поручают сопровождать буйных пациентов, и я было порадовался, но вспомнил, что единственная опасная черта ветерана – это его язык. Его речи уже навлекли на меня неприятности, и теперь оставалось надеяться, что он не начнет досаждать белому водителю – за такое можно и жизнью поплатиться. Как этот тип вообще оказался в автобусе? И как, интересно знать, доктор Бледсоу сумел так быстро все устроить? Я уставился на толстяка.

– Как там твой дружбан мистер Нортон – оправился? – спросил он.

– С ним все нормально, – ответил я.

– Больше в обморок не падает?

– Нет.

– Отчехвостил тебя за ту заваруху?

– Он не считает меня виновным, – сказал я.

– Вот и славно. Думаю, я один ошарашил его сильнее, чем весь «Золотой день». Тебе, надеюсь, этим не навредил. У тебя ведь каникулы на носу, да?

– Не совсем, – беззаботно сказал я. – Мне удалось закруглиться досрочно – хочу подработать.

– Отлично. Домой поедешь?

– Нет, я подумал, что в Нью-Йорке смогу заработать больше.

– Нью-Йорк! – воскликнул он. – Не город, а мечта. Для меня в твоем возрасте мечтой был Чикаго. А нынче все черные мальчишки бегут в Нью-Йорк. Из огня да в плавильный котел. Так и вижу тебя после трех месяцев, проведенных в Гарлеме. Ты даже заговоришь иначе: с языка то и дело будет слетать «колледж», начнешь посещать лекции в «Мужском пансионе»… глядишь, и с парочкой белых познакомишься. Чем черт не шутит, – он придвинулся поближе и перешел на шепот, – тебе, быть может, доведется потанцевать с белой девушкой!

– Я еду в Нью-Йорк работать, – сказал я, оглядываясь по сторонам. – У меня не будет времени на всякую ерунду.

– Еще как будет, – поддразнил он. – Втихаря ты постоянно думаешь о свободе, которая, по слухам, царит на Севере, и непременно решишь ее вкусить, просто чтобы убедиться в правдивости слухов.

– Свобода не только в том заключается, чтобы белых девок снимать, – отметил Креншоу. – Возможно, он захочет в кабаре заглянуть или в шикарном ресторане поужинать.

Ветеран усмехнулся.

– Само собой, только не забывайте, Креншоу: он туда едет лишь на пару месяцев. Почти все время ему предстоит работать, и свобода, по большому счету, окажется для него чисто символической. А каков для парня самый доступный символ свободы? Естественно, женщина. Минут за двадцать он сможет вдуть этому символу со всей свободой, которую даст ему краткий досуг, – все остальное время будет плотно занято работой. Он сам убедится.

Я попытался сменить тему:

– А вы куда направляетесь?

– В Вашингтон, – отвечал он.

– Значит, вылечились?

– Вылечился? Это не лечится…

– Его переводят, – пояснил Креншоу.

– Дали направление в лечебницу Святой Елизаветы, – сообщил ветеран. – Неисповедимы пути начальства. Целый год я пытался перевестись, а сегодня утром вдруг получил приказ собираться. Интересно, не связано ли это с кратеньким разговором между мною и твоим другом мистером Нортоном.

– А он-то каким боком к этому причастен? – удивился я, припомнив угрозу доктора Бледсоу.

– А каким боком он причастен к этой твоей автобусной поездке? – парировал он.

И подмигнул. В глазах у него мелькнул огонек.

– Ладно, забудь, что я сейчас сказал. Только ради Бога, зри в корень, – поучал он. – Выйди из тумана, юноша. И заруби себе на носу: чтобы добиться успеха, необязательно быть конченым идиотом. Играй в игру, но не принимай ее за чистую монету – тебе же на пользу пойдет. Даже если окажешься в смирительной рубашке или в палате, обитой войлоком. Играй в игру, но играй по-своему, хотя бы какое-то время. Играй в игру, но повышай ставку, дружок. Узнай, как это действует, узнай, как действуешь ты сам, – жаль, у меня нет времени расписать хотя бы один фрагмент. Впрочем, у нашего народа все шиворот-навыворот. Возможно, ты даже выиграешь. Игра на самом-то деле очень жесткая. Возникла еще до эпохи Возрождения, была проанализирована, описана в книгах. Но здесь, на Юге, книги задвинуты в дальний угол, и это твой шанс. Ты прячешься у всех на виду… точнее, мог бы спрятаться, если б усвоил правила. Тебя никто не разглядит, поскольку не ожидает от тебя такой смекалки – считается, что об этом уже позаботились те, кому следует…

– Дружище, кто такие они? О ком ты вообще? – перебил Креншоу.

Ветеран взорвался.

– Они? – повторил он. – Они? Да те, о ком у нас вечно идет речь: белые люди, власти, боги, судьба, обстоятельства – силы, которые будут дергать тебя за ниточки до тех пор, пока ты не откажешься быть марионеткой. Большой человек никогда не бывает там, где ты рассчитываешь его найти.

Креншоу поморщился.

– Черт возьми, ты слишком много болтаешь, мэн, – бросил он. – Болтаешь, болтаешь, а ничего дельного не сказал.

– Мне есть что сказать, Креншоу, и немало. Я выражаю словами то, что чувствует большинство мужиков, пусть и не в полной мере. Наверняка у меня в некотором роде недержание речи, но я скорее клоун, чем дурак. Впрочем, Креншоу, – продолжал он, сворачивая трубочку из газеты, лежавшей у него на коленях, – тебе не понять, что происходит. Наш юный друг впервые отправляется на Север! Впервые же?

– Вы правы, – сказал я.

– Еще бы. А вы-то бывали на Севере, Креншоу?

– Я всю страну исколесил, – ответил Креншоу. – Знаю, как они действуют, независимо от того, где находятся. И знаю, как с ними держаться. Впрочем, ты едешь не на подлинный Север. Ты едешь в Вашингтон. Это всего лишь очередной южный город.

– Так-то оно так, – сказал ветеран, – но вообрази, что это будет означать для такого вот парня. Он глотнет свободы, причем средь бела дня, да еще в одиночку. Помню времена, когда молодым, прежде чем такое испробовать, приходилось вначале сделаться преступниками или хотя бы подозреваемыми. Вместо того чтобы отправиться в путь на рассвете, ребята дожидались кромешной тьмы. А потом запрыгивали в автобус, который, как нарочно, тащился еле-еле, разве не так, Креншоу?

Креншоу перестал разворачивать шоколадку и пристально посмотрел на своего подопечного, сощурив глаза.

– Мне-то откуда знать, черт подери? – возмутился санитар.

– Простите, Креншоу, – сказал ветеран. – Я думал, человек с опытом…

– Не знаю, у меня такого опыта не было. Я отправился на Север по собственной воле.

– Но может, вы слыхали о таких случаях?

– Одно дело – слыхал ухом, а другое – испытал брюхом, – указал Креншоу.

– Допустим. Но поскольку свобода всегда предполагает элемент преступления…

– Но за мной-то не тянется никаких преступлений!

– Я не так выразился, – сказал ветеран. – Извиняюсь. Проехали.

Креншоу сердито надкусил шоколадку, бормоча:

– Чтоб тебя депресняк накрыл – может, словесный понос прекратится.

– Да, доктор, – насмешливо бросил ветеран. – Меня скоро накроет депресняк, но вы кушайте шоколадку, а мне рот не затыкайте; в каждом безумии есть своя логика.

– Вот только не надо образованностью своей кичиться, – сказал Креншоу. – Сам-то, как и я, место в хвосте занимаешь, куда нас Джим Кроу затолкал. И если уж на то пошло, ты в самом деле безумен.

Ветеран мне подмигнул, и с отправлением автобуса поток речи продолжился. Наконец-то мы поехали, и, когда автобус вывернул на шоссе, огибавшее кампус, я в последний раз окинул его взглядом. Я развернулся и смотрел сквозь заднее окно, как он удаляется; солнце освещало верхушки деревьев, невысокие здания и ухоженную территорию. А потом колледж скрылся из виду. Меньше чем через пять минут кусочек земли, который для меня был лучшим из миров, исчез, затерявшись в дикой природе сельской местности. Какое-то движение у обочины привлекло мое внимание: я разглядел щитомордника, который, извиваясь, стремительно двинулся по серому бетону и исчез в железной трубе, лежащей у дороги. Глядя на быстро сменяющиеся картины природы, хлопковые поля и домики, я чувствовал приближение к неизвестности.

Мои попутчики готовились к пересадке; выйдя из автобуса, ветеран положил руку мне на плечо, окинул меня добрым взглядом и, как всегда, улыбнулся.

– Сейчас самое время дать тебе отеческий совет, – сказал он, – но я избавлю тебя от этого, поскольку, кажется, не прихожусь никому отцом, кроме себя самого. Наверное, лучше я дам тебе другой совет. Будь сам себе отцом, юноша. И помни, мир – возможность, но только сперва ее надо разглядеть. Ну и наконец: держись подальше от всяких мистеров Нортонов, а если не понимаешь, о чем я, то пораскинь мозгами. Прощай.

Я смотрел, как он пробивается вслед за Креншоу сквозь группу пассажиров, ожидающих пересадки: комичная приземистая фигура повернулась, чтобы помахать рукой, и вскоре исчезла за дверью краснокирпичного здания автовокзала. Наконец, облегченно вздохнув, я откинулся на спинку сиденья, но как только пассажиры заняли места и автобус возобновил движение, мне стало грустно и невыносимо одиноко.

Только когда мы проезжали сельский ландшафт Джерси, я взбодрился. Ко мне вернулись прежняя уверенность и оптимизм, и я взялся планировать свое пребывание на Севере. Работать буду в поте лица, служить своему боссу верой и правдой, чтобы он похвалил меня доктору Бледсоу. Накоплю деньжат и осенью вернусь культурным человеком, с нью-йоркским лоском. В кампусе, без сомнения, стану ключевой фигурой. Например, буду посещать городское собрание, о котором слышал по радио. Перейму выигрышные приемы публичной речи у ведущих ораторов. Научусь извлекать выгоду из новых знакомств. А когда буду встречаться с важными шишками, которым адресованы письма доктора Бледсоу, постараюсь проявить себя в самом выгодном свете. Говорить надо негромко, с изысканными интонациями, приветливо улыбаться и выказывать предельную учтивость; а также помнить: если он (то есть кто-либо из важных господ-адресатов) затронет незнакомую мне тему разговора (мне самому поднимать новые темы не пристало), буду улыбаться и кивать. Возьму за правило на каждую встречу являться в надраенных ботинках и в отутюженном костюме, с ухоженными волосами (без лишнего блеска), разделенными на пробор с правой стороны; с чистыми ногтями, побрызгав подмышки дезодорантом, – последнее особенно важно. Пусть не думают, что от нас от всех дурно пахнет. Сама мысль о предстоящих знакомствах внушала мне ощущение искушенности, светскости; перебирая в кармане семь судьбоносных писем, я воспарил духом и порадовался своим перспективам.

Предаваясь этим мечтам, я рассеянно смотрел на проплывающий за окном пейзаж, пока не поймал на себе хмурый взгляд кондуктора.

– Приятель, следующая – не твоя ли остановка? – спросил он. – Если твоя, готовься заранее.

– Да, конечно, – сказал я и начал собираться. – А как мне добраться до Гарлема?

– Очень просто, – ответил он. – Все время на север.

Пока я доставал сумки и наградной портфель, все такой же блестящий, как в день баталии, кондуктор объяснил, как проехать на метро, и я стал пробиваться вперед.

Под землей меня со всех сторон толкала черно-белая толпа, сзади облапал здоровенный, с габаритами Суперкарго, дежурный в синей униформе, и людской поток внес меня вместе с сумками и всем прочим в вагон поезда, настолько переполненный, что все пассажиры, как мне показалось, невольно запрокинули головы и выпучили глаза, как цыплята, оцепеневшие в момент опасности. За моей спиной с грохотом захлопнулась дверь вагона, и меня прижали к дородной женщине в черном, которая покачала головой и улыбнулась, а я с ужасом таращился на выпирающую, как черная гора на мокрой от дождя равнине, родинку на жирной коже. И все это время ощущал упругость ее тела по всей длине своего. Не мог ни повернуться боком, ни отодвинуться, ни даже опустить свой багаж. Вместе с нею я оказался в ловушке: на столь близком расстоянии одним кивком мог коснуться ее губ своими. У меня возникло желание поднять руки вверх, чтобы показать ей: я не виноват. Я все ждал, что она разорется, но поезд наконец-то дернулся, и у меня появилась возможность высвободить левую руку. Закрыв глаза, я отчаянно цеплялся за лацкан пиджака. Поезд взревел и качнулся, меня сильно прижало к той же пассажирке, но, когда я исподволь огляделся, никто не обращал на меня ни малейшего внимания. И даже она, судя по всему, погрузилась в свои мысли. Поезд, казалось, стремительно несся вниз по склону, только чтобы внезапно остановиться, выбросив меня на платформу как нечто, извергнутое из чрева бешеного кита. Пока я пытался совладать с багажом, толпа вынесла меня вверх по лестнице на жаркую улицу. Мне было все равно, где я нахожусь: остаток пути я всяко мог проделать пешком.

Буквально на секунду я задержался перед витриной магазина и стал разглядывать в стекле свое отражение, приходя в себя после тесного соприкосновения с женщиной. Лица на мне не было, одежда взмокла.

– Но сейчас ты на Севере, – твердил я себе, – на Севере.

Да, но что, если бы она закричала… Когда в следующий раз окажусь в метро, при заходе в вагон цепко ухвачусь за лацканы своего пальто и не отпущу, пока не выйду на платформу. Боже мой, у них, должно быть, частенько случаются беспорядки из-за такого рода ситуаций. И почему я не читал об этом?

Я никогда не видел такого количества чернокожих на фоне кирпичных стен, неоновых вывесок, витрин и потоков уличного движения – даже во время поездок с дискуссионным клубом в Новый Орлеан, Даллас или Бирмингем. Чернокожие присутствовали повсюду. Их было так много, и двигались они с таким напором и шумом, что я уже не знал, собирались ли они отметить знаменательную дату или же ввязаться в уличную драку. Даже за прилавками сетевых магазинов – я успел заметить – стояли темнокожие девушки. На перекрестке меня потряс вид темнокожего регулировщика: в потоке машин преобладали белые водители, которые подчинялись его сигналам, как будто так и надо. Конечно, я слышал о таких чудесах, но сейчас увидел их наяву. И немного приободрился. Это действительно был Гарлем, город в городе, и теперь в моем сознании ожило все, что я о нем слышал. Ветеран оказался прав: мне открылся город не реальности, но мечты; возможно, потому, что ни с чем, кроме Юга, свою жизнь я не отождествлял.

Но теперь, когда я пробивался сквозь вереницу людей, новый мир возможностей был едва заметен, как слабый голос в какофонии городских звуков. С выпученными глазами я пытался переварить бомбардировку от впечатлений. А потом остановился как вкопанный.

Передо мной гремело нечто пронзительно-гневное, и я испытал то же потрясение, смешанное со страхом, какое охватывало меня в детстве при звуках отцовского голоса. У меня внутри разверзлась бездна. Тротуар на моем пути почти полностью перекрывало какое-то сборище, а сверху, со стремянки, увешанной гирляндой с американскими флагами, вещал приземистый квадратный субъект.

– Скажем им: «Пошли вон!» – надрывался он. – Вон!

– Так им и передай, Рас, мэн, – поддержал чей-то голос.

И я увидел, как приземистый субъект злобно грозит кулаком поверх воздетых кверху лиц, и услышал, как он с отрывистым ямайским акцентом выкрикивает какие-то фразы, которые воинственно подхватывает толпа. Все это действо выглядело так, будто с минуты на минуту здесь разгорится бунт – незнамо против кого. Меня озадачило и воздействие этого голоса, и явное злобствование толпы. Никогда еще мне не доводилось видеть такого скопления разгневанных черных, но в то же время прохожие равнодушно шли мимо, даже не оборачиваясь в сторону этого сборища. Поравнявшись с толпой, я заметил двух белых полицейских, которые спокойно переговаривались, травя друг другу какие-то байки. Они не проявляли признаков беспокойства даже тогда, когда толпа в простых рубашках своими гневными возгласами вторила заявлениям оратора. Я был ошеломлен. Бросив свою поклажу посреди тротуара, я таращился на этих полицейских, пока не привлек внимания одного из них, который ткнул локтем другого, не вынимавшего изо рта жвачку.

– Чем помочь, приятель? – спросил тот.

– Просто хотел спросить… – начал я, не успев прикусить язык.

– Чего?

– Просто хотел спросить, как пройти к «Мужскому пансиону», сэр, – ответил я.

– И все?

– Да, сэр, – пробормотал я.

– Точно?

– Да, сэр.

– Не местный, – определил его напарник. – Только приехал, что ли?

– Да, сэр, – подтвердил я, – только что из подземки вышел.

– Вот как? Ну, смотри, не зевай тут.

– Да, конечно, сэр.

– Это главное. Без глупостей, – предупредил он и направил меня в «Мужской пансион».

Поблагодарив, я поспешил дальше. Оратор распалялся все сильней, допуская резкие выпады в адрес правительства. Контраст между спокойствием улицы и горячностью выступления привносил в эту сцену какую-то напряженность, и я боялся оглянуться: кабы за моей спиной не разгорелся бунт.

В «Мужской пансион» я пришел весь потный и сразу заселился в свою комнату. С Гарлемом следовало знакомиться поэтапно.

Глава восьмая

Комната оказалась маленькая, чистая, с кроватью под темно-оранжевым покрывалом. Стул и комод были сработаны из кленового дерева; на столике лежала Библия. Бросив пожитки, я присел на кровать. С улицы доносился шум дорожного движения, грохот подземки и приглушенные, но разнообразные людские голоса. Уединившись в комнате, я не мог поверить, что меня занесло в такую даль: все вокруг было мне в диковинку. Кроме разве что Библии; я взял ее со стола, вернулся на кровать и бегло пролистал страницы с кроваво-красным обрезом. Мне вспомнилось, как во время воскресных студенческих собраний доктор Бледсоу по памяти цитировал Священное Писание. Я пролистал страницы до Книги Бытия, но читать не смог. Все мысли устремились к дому и к моему отцу, который пытался ввести обычай семейной молитвы, чтобы перед трапезой мы собирались вокруг плиты, опускались на колени и, склонив головы над сидушками стульев, слушали, как он срывающимся голосом изрекает церковные истины и призывает к смирению. От этого я еще больше затосковал по дому и отложил Библию в сторону. Это Нью-Йорк. Надо устроиться на работу, чтобы как-то прокормиться.

Я снял пальто и шляпу, достал из портфеля пачку писем и растянулся на кровати, благоговея при чтении громких имен. Что же говорилось в этих письмах и возможно ли незаметно вскрыть надежно заклеенные конверты? Где-то я читал, что письма иногда распечатывают над паром, но в комнате неоткуда было взяться пару. Я отказался от этой затеи: мне же необязательно знать их содержание, а нарушать запреты доктора Бледсоу было бы нечестно, да и небезопасно.

Я и так знал, что они рекомендуют меня важным персонам из разных концов страны. Этого было достаточно. Мне просто хотелось показать письма такому человеку, который смог бы верно истолковать ценность такого работника, как я. В конце концов письма козырными картами легли на комод, а я улыбнулся своему отражению в зеркале.

А после этого принялся составлять план действий на завтра. Перво-наперво душ, потом завтрак. И все это с утра пораньше. Мешкать нельзя. В отношениях с такими важными людьми необходимо соблюдать пунктуальность. Договорился о встрече – не делай из себя недотепу-цветного. Кстати, придется обзавестись часами. Чтобы не отступать от графика. Я вспомнил массивную золотую цепочку, свисавшую между прорезями жилета доктора Бледсоу, и ту обстоятельность, с которой он открывал свои карманные часы: наморщив лоб, стиснув губы и опустив голову, отчего подбородок множился складками. Только после этого доктор Бледсоу прочищал горло и глубоким, протяжным голосом возвещал время, наделяя каждый слог тонкими оттенками крайне важного смысла. Я вспомнил, как происходило мое исключение, и задохнулся от злости, которую попытался немедленно подавить; но сейчас мне это не удавалось – моему возмущению не было границ, что доставляло мне массу неудобств. За этим последовала мысль: что ни делается – все к лучшему. Не случись этого отчисления из колледжа, мне бы не представилось возможности личного знакомства с такими важными людьми. В своем воображении я все еще видел, как доктор Бледсоу пристально смотрит на часы, но теперь к этому видению присоединился другой человек, молодой, не кто иной, как я, но более мудрый, учтивый и одетый, в отличие от меня прежнего, не в старомодные шмотки, а в элегантный костюм из дорогой ткани и модно подстриженный, совсем как манекенщики на рекламных фото в журнале «Эсквайр», изображающие перспективных молодых руководителей. Я представлял, как выступаю с обращением, а вокруг мелькают слепящие вспышки камер, призванных запечатлеть миг такого поразительного красноречия. Юный вариант доктора, но зрелый и усовершенствованный. Вместо того чтобы бурчать себе под нос, я бы всегда старался быть – не побоюсь этого слова – обаятельным. Как Рональд Колмен. Что за голос! Конечно, на Юге так не поговоришь: белые не оценят, а черные решат, что ты «заносишься». Но здесь, на Севере, я избавлюсь от южного акцента. На Севере буду разговаривать так, а на Юге – иначе. Оставлю для южан то, чего они хотели, таков уж расклад. Смог доктор Бледсоу – смогу и я. Ближе к ночи, прежде чем улечься спать, я протер свой портфель чистым полотенцем и бережно сложил письма во внутреннее отделение.

С утра пораньше я отправился на метро в район Уолл-стрит, выбрав точку почти на другом конце острова. В полумраке томились стиснутые небоскребами улочки. Пока я искал адрес, мимо проезжали бронированные инкассаторские фургоны. Улицы были запружены спешащими людьми: все как будто напрягались сверх меры и повиновались невидимым рычагам. У многих мужчин с собой были полевые сумки или дипломаты, и я сжал ручку своего портфельчика с чувством собственной значимости. Тут и там я замечал негров, которые шагали с бесформенными кожаными мешочками, закрепленными ремешком на запястье. Это зрелище мимолетно вызвало у меня ассоциацию с заключенными, которые вырвались из закованного в кандалы отряда и теперь несут на руках свои цепи. Тем не менее эти люди, казалось, тоже осознавали некоторую собственную значимость, и мне захотелось спросить кого-нибудь из них, с какой стати к нему прикована сумка-мешочек. Быть может, за это хорошо заплатили, быть может, ему доверили деньги. Вероятно, к мужчине в стоптанных башмаках, шедшему впереди меня, приковали миллион долларов!

Я огляделся, чтобы посмотреть, не преследуют ли таких прохожих вооруженные полицейские или сыщики, но никого такого не увидел. Впрочем, их в любом случае было бы не выхватить глазом из толпы. У меня мелькнула мысль пойти за одним из «мешочников», чтобы посмотреть, куда он направляется. Почему ему доверили такие деньжищи? И что произойдет, если он исчезнет, прихватив их с собой? Но мысль, конечно, была дурацкая. Это же Уолл-стрит. Возможно, улица находится под охраной, как, по слухам, находятся под охраной почтовые отделения: специально обученные люди смотрят через глазки в потолке и стенах, не теряют бдительности и молча ожидают твоего неверного шага. Возможно, даже сейчас чей-то глаз уставился на меня и отслеживает каждое мое движение. Вот, к примеру, циферблат уличных часов на сером здании через дорогу: не скрывается ли за ним пара пытливых глаз? Я поспешил по нужному адресу и был поражен огромной высотой белого камня с его рельефным бронзовым фасадом. В дверь торопливо входили мужчины и женщины; после некоторых колебаний я устремился за ними, вошел в кабину лифта и был оттеснен к задней стенке. Лифт резко поплыл вверх, создавая такое ощущение внизу живота, будто важная часть тела осталась там, в вестибюле.

Выйдя на последнем этаже из кабины, я побрел по мраморному коридору и нашел табличку с фамилией попечителя. Но у порога разволновался и попятился. Окинул глазами коридор. Ни души. Белые – вообще-то люди со странностями: быть может, мистер Бейтс не желает с утра пораньше видеть негра. Развернувшись, я прошелся по коридору и выглянул в окно. Решил немного выждать.

Под окном находился Саут-Ферри, где выходили в реку пароход и две баржи, а далее справа я разглядел статую Свободы, чей факел был едва заметен в тумане. В дымке у берега над доками парили чайки, а внизу, настолько низко, что у меня закружилась голова, двигались людские толпы. Я снова посмотрел на паром, проходящий сейчас мимо статуи Свободы: он оставлял на поверхности залива изогнутый дугой след, увлекая за собой трех чаек.

Из лифта у меня за спиной выходили пассажиры; я слышал оживленную болтовню идущих по коридору женщин. Скоро мне придется зайти в кабинет. Моя неуверенность росла. Беспокоил меня и мой внешний вид.

Мистеру Бейтсу может не понравиться моя одежда или стрижка, и тогда я потеряю шанс получить работу. Я посмотрел на его имя, аккуратно напечатанное на конверте, и задался вопросом: каков источник его состояния? Мне было известно, что он – миллионер. То ли давно таким стал, то ли родился богачом. Никогда прежде я так не любопытствовал насчет денег, как сейчас, когда поверил, что они меня окружают. Возможно, я получу здесь работу и через несколько лет буду, как надежный посыльный, расхаживать по улицам с миллионами, болтающимися у меня на запястье. А потом меня откомандируют обратно на Юг и поставят во главе колледжа, точно так же, как кухарку мэра, когда она уже была не в состоянии стоять у плиты, назначили директором школы. Только мне не грозит так долго прозябать на Севере: я понадоблюсь им всем раньше… Но сейчас меня ожидало собеседование.

Войдя в приемную, я оказался лицом к лицу с девушкой, которая подняла взгляд от рабочего стола, и успел мельком оглядеть просторное, светлое помещение, удобные кресла, книжные шкафы до потолка, книги в золоченых и кожаных переплетах, портреты на стенах, а потом встретил вопрошающий женский взгляд. Посторонних в приемной не оказалось, и я подумал: «Ну, по крайней мере, я пришел не слишком рано…»

– Доброе утро, – сказала секретарша без тени неприязни, которой я опасался.

– Доброе утро, – ответил я, подходя к ней.

С чего бы мне начать?

– Слушаю вас.

– Это офис мистера Бейтса? – спросил я.

– Совершенно верно, – сказала она. – Вам назначено?

– Нет, мэм, – ответил я и тут же отругал себя за то, что сказал «мэм» такой молодой белой женщине, да еще и на Севере. Я достал из портфеля письмо, но, прежде чем успел что-либо разъяснить, она сказала:

– Позвольте, пожалуйста, взглянуть.

Я опешил. У меня не было ни малейшего желания отдавать письмо в чужие руки, но в ее жесте читался приказ, и я повиновался. Протянул ей конверт, ожидая, что она его вскроет, но вместо этого секретарша лишь мельком взглянула на письмо, встала и исчезла за филенчатой дверью, так и не сказав ни слова.

Сзади, вдоль коврового покрытия у входной двери, я заметил несколько стульев, но присесть не решился. Так и остался стоять, держа в руке шляпу и озираясь. Мой взгляд упал на одну из стен. Сверху вниз меня разглядывала из своих рам троица достойных пожилых джентльменов в воротниках-стойках – взирали с уверенностью и высокомерием, каких я никогда ни у кого не видел, кроме, может, белых мужчин и нескольких негров со шрамами на лицах. Даже доктор Бледсоу, которому достаточно было одного молчаливого взгляда, чтобы повергнуть преподавателей в трепет, не обладал такой уверенностью. Вот, значит, какие люди стояли за ним. Как они вписывались в общество белых южан, в общество тех, кто предоставил мне стипендию? Я неотрывно смотрел на портреты, околдованный их чарами власти и тайны, пока не вернулась секретарша.

Окинув меня непонятным взглядом, она улыбнулась:

– К сожалению, мистер Бейтс в данный момент слишком занят: сегодня он не располагает временем и просит вас оставить свое имя и адрес. Вы получите ответ по почте.

От расстройства я лишился дара речи.

– Запишите вот здесь, – сказала она, протягивая мне плотную карточку. – Извините, очень сожалею, – повторила секретарша, когда я записал свой адрес и собрался уходить.

– Со мной можно связаться в любое время, – уточнил я.

– Замечательно, – сказала она. – Ожидайте ответа в самое ближайшее время.

Девушка показалась мне чрезвычайно доброй, отзывчивой, и я ушел в хорошем расположении духа. Мои опасения были беспочвенны, не стоило себя накручивать. Это же Нью-Йорк.

В последующие дни мне удалось встретиться с несколькими секретарями попечителей; все они вели себя дружелюбно и доброжелательно. Некоторые поглядывали на меня как-то странно, но я, не чувствуя неприязни с их стороны, не придавал этому значения. «Как видно, удивляются, что такого, как я, рекомендуют столь важным людям», – думалось мне. И впрямь, с Севера на Юг тянутся невидимые нити; не зря же мистер Нортон называл меня своей судьбой… Я уверенно размахивал наградным портфелем.

Поскольку дела шли своим чередом, я по утрам развозил рекомендательные письма, а днем знакомился с городом. Гулять по улицам, сидеть в метро рядом с белыми, есть с ними в одних и тех же закусочных (пусть даже не подсаживаясь к ним за столы) – все это казалось жутковатым, туманным сном. В привезенной с собою одежде мне было не по себе; а что касалось рекомендательных писем, я уже терялся. Впервые, прогуливаясь по улицам, я всерьез размышлял о том, как вел себя дома. Меня не слишком заботило, какое впечатление я произвожу на белых. Одни держались приветливо, другие – наоборот, мое дело было не задевать ни тех ни других. Но здесь все проявляли только равнодушие, хотя и поражали меня своей вежливостью, когда извинялись, задев меня в толпе. Но я тем не менее ощущал, что при всей своей вежливости они меня попросту не замечают; пройди мимо них медведь, он бы тоже удостоился извинения. Это несколько сбивало с толку. Я не знал, желательно такое отношение или нежелательно…

Но самую большую озабоченность вызывала у меня встреча с попечителями, и спустя неделю хождений по городу и смутных секретарских заверений терпение мое пошло на убыль. Все письма я развез по назначению, кроме одного, адресованного некоему мистеру Эмерсону, который, как выяснилось из газет, был в отъезде. Несколько раз я порывался узнать, каково состояние моих дел, но не решался. Не хотел показаться назойливым. Но времени оставалось все меньше. Если не найти работу в ближайшее время, то нечего было и думать с осени продолжить образование. Я уже написал домой, что работаю на одного из членов попечительского совета, и получил ответ, в котором говорилось, как это замечательно, и содержались предостережения от соблазнов порочного города. Теперь я даже не мог просить родных о финансовой помощи, не раскрывая, что лгал о работе.