Текст книги "Невидимый человек"

В конце концов я стал предпринимать попытки связаться с попечителями по телефону, но получал от секретарей только вежливые отказы. Успокаивало лишь то, что письмо к мистеру Эмерсону все еще было у меня. Я решил дать ему ход, но не полагаться на секретарей, а черкнуть записку от своего имени, объяснить, что у меня есть рекомендация от доктора Бледсоу, и попросить о встрече. Не стоило переоценивать секретарей, думалось мне; наверное, мои рекомендации они просто уничтожали. Напрасно я проявлял такую доверчивость.

Мои мысли обратились к мистеру Нортону. Вот бы последнее рекомендательное письмо было адресовано ему. Вот бы он жил в Нью-Йорке, чтобы я мог обратиться к нему лично! Почему-то я ощущал некую близость к мистеру Нортону и чувствовал, что при личной встрече он вспомнит, как тесно связывает меня со своей судьбой. Теперь та история казалась очень давней, соотносилась с другим временем года и с неведомой далью. А на самом-то деле произошла всего лишь с месяц назад. Решив действовать, я обратился к нему с личным письмом, в котором выразил надежду, что мое будущее кардинально изменится, если он возьмет меня на работу, и что я, в свою очередь, смогу сделать наше сотрудничество полезным и для него. С особой старательностью я изложил, что намерен обжаловать свое отчисление и способен добиться пересмотра дела. Час за часом я перепечатывал письмо, уничтожая каждый черновик, пока не завершил тот вариант, который счел безупречно гладким и в высшей степени уважительным. Я поспешил вниз, чтобы опустить его в ящик до последней выемки писем, и проникся головокружительной уверенностью в успехе дела. Трое суток я не отлучался далеко от пансиона в ожидании ответа, но все напрасно. Мое послание оказалось тщетным, как молитва, не услышанная Богом.

Сомнения крепли. Очевидно, где-то произошел сбой. Весь следующий день я провел у себя в комнате. Начал осознавать, что мне страшно; здесь, в четырех стенах, мне было так страшно, как никогда не бывало на Юге. Более того, в этой ситуации не просматривалось никакой определенности. Секретари попросту меня мурыжили. Вечером я пошел в кино на фильм о Диком Западе: про то, как индейцы борются с паводками, ураганами, лесными пожарами; как проигрывают сражения малочисленным отрядам поселенцев, чьи крытые повозки продвигаются все дальше на запад. Фильм меня захватил (хотя в нем не было ни одного героя, схожего со мной), и я вышел из зала в приподнятом настроении. Но в ту ночь я увидел во сне своего деда и проснулся совершенно подавленным. При выходе из пансиона меня преследовало странное чувство, будто я стал пешкой в неведомой игре. По моим смутным ощущениям, за ней стояли Бледсоу и Нортон; весь день я вел себя крайне осторожно, чтобы не сказать и не сделать ничего лишнего. Но ведь это сплошные домыслы, внушал я себе. Нечего суетиться. Нужно выждать, чтобы попечители сделали следующий ход. Возможно, мне устроили какую-то проверку без объяснений правил игры. Возможно, ссылка моя внезапно закончится и мне дадут стипендию для продолжения учебы. Но когда? Сколько можно ждать?

В скором времени определенно что-то произойдет. Но чтобы продержаться, необходимо найти работу. Средства таяли, а случиться могло все что угодно. В силу излишней самоуверенности я не отложил денег на обратный билет. Меня захлестнуло уныние, я не решался заговаривать о своих трудностях даже с руководителями «Мужского пансиона»: прослышав, что мне вот-вот доверят важную работу, те прониклись определенным пиететом, и оттого я держал при себе нарастающие сомнения. Рано или поздно, думал я, мне, вероятно, придется просить об отсрочке арендной платы, а потому надо поддерживать свою репутацию надежного съемщика. Нет, сейчас главное – не терять веры. Утром пойду по второму кругу. Не иначе как завтра что-то свершится. Так и вышло. Я получил письмо от мистера Эмерсона.

Глава девятая

Я вышел из пансиона: день стоял прозрачный и светлый, а солнце жгло глаза. Лишь небольшое белоснежное облако висело высоко в утреннем голубом небе, и какая-то женщина уже развешивала белье на крыше. Я чувствовал, что прогулка идет мне на пользу. Уверенность в себе крепла. В самом конце острова в тонкой пастельной дымке возвышались величественные, таинственные небоскребы. Мимо проехал молоковоз. Я думал о колледже. Чем сейчас занимаются в кампусе? Опустилась ли низко луна в ночи, ясным ли выдался рассвет? Протрубил ли горн к завтраку? Разбудил ли сегодня девушек в общежитиях раскатистый рев крупного быка-производителя, заглушающий колокольчики, рожки и шумы начала рабочего дня, как это обычно бывало весенним утром, когда я еще там жил? Ободренный воспоминаниями, я ускорил шаг, и тут меня охватила убежденность, что сегодня особый день. Что-то непременно должно произойти. Я похлопал по портфелю, думая о лежащем внутри письме. Последнее стало первым – добрый знак.

Впереди, у обочины я увидел мужчину, толкающего груженную рулонами голубой бумаги тележку, и услышал, как он что-то напевает чистым, звонким голосом. Это был блюз, и я отправился вслед за незнакомцем, вспоминая времена, когда такие песни звучали дома. У меня возникло такое ощущение, будто часть воспоминаний обогнула по касательной жизнь в кампусе и вернула меня к эпизодам, уже давно выброшенным из головы. От подобных напоминаний никуда не деться.

 
Ступни, как у мартышки,
Лягушечьи лодыжки, ой боже-мой.
Но как меня обнимет, любя,
Я закричу, у-у-у-у, будь со мной.
Люблю свою малышку
Больше, чем себя.
 

И поравнявшись с ним, я был поражен, когда он меня окликнул.

– Послушь-ка, дружище…

– Да? – Я остановился, чтобы посмотреть в его покрасневшие глаза.

– В это прекрасное утро скажи-ка мне вот что… Эй! Погоди, чувак, нам же с тобой по пути!

– Что ты хочешь услышать? – спросил я.

– Мне вот что интересно, – сказал он, – где тут собака зарыта, а?

– Собака? Собака зарыта?

– Ну да. – Он остановил тележку и облокотил ее на подставку. – В том-то и вопрос. Где… – он присел, поставив одну ногу на бордюр, словно сельский проповедник, собирающийся постучать по своей Библии, – собака… зарыта. – Голова его дергалась при каждом слове, как у разъяренного петуха.

Я нервно хохотнул и отступил на шаг назад. Он не сводил с меня своих проницательных глаз.

– А пес ее знает, – он почему-то пришел в раздражение, – где зарыта эта клятая собака? Я же вижу: ты из наших, с Юга, так чего прикидываешься, будто зачина такого никогда не слыхал? Черт, неужели сегодня поутру никого тут нету, кроме нас, цветных… Брезгуешь, стало быть, со мной знаться?

Внезапно я и смешался, и разозлился.

– Брезгую? О чем ты вообще?

– Ты не увиливай, отвечай. Ты на чем собаку съел?

– Какую еще собаку?

– Да не какую, а ту самую.

Досаде моей не было предела.

– Ты на меня собак-то не вешай, – сказал я, он расплылся в ухмылке.

– Спокойно, чувак. Не сходи с ума. Дьявольщина! Я-то думал, ты точняк ее съел. – Он прикидывался, будто мне не верит.

Я пошел дальше, но он толкнул тележку вслед за мной. И вдруг мне стало не по себе. Что-то в нем было от ветеранов из «Золотого дня»…

– Что ж, а может, все наоборот, – сказал он. – Может, она первая на тебя напала.

– Может, – ответил я.

– Если так, то тебе повезло, что это всего-навсего собака, потому что, мэн, скажу тебе: на меня, кажись, медведь напал…

– Медведь?

– Да, черт возьми! Тот самый! Видишь заплаты, где он когтями по моей заднице прошелся?

Оттянув сзади штаны, как у Чарли Чаплина, он разразился нутряным хохотом.

– Мэн, Гарлем этот – сущая медвежья берлога. Но я вот что тебе скажу. – Неожиданно он будто бы стал быстро трезветь. – Для нас с тобой это лучшее место на свете, и, если в ближайшее время жизнь не наладится, я собираюсь отловить этого медведя и отправить куда угодно, только не на волю!

– Не позволяй ему оказывать тебе медвежьи услуги, – сказал я.

– Ни в коем разе, мэн, я начну с того, который будет мне по зубам.

Чтобы ответить, я попытался вспомнить какую-нибудь поговорку о медведях, но на ум пришла лишь песня про Братца Кролика и Братца Медведя… О которых давным-давно позабыли, и мысли о них теперь навевали тоску по дому.

Я хотел уйти, но все же находил определенное успокоение, шагая с ним рядом, как будто уже не раз, но в другое утро и в другом месте проделывали мы этот путь…

– Что у тебя там такое? – спросил я, указывая на рулоны синей бумаги, сложенные в тележке.

– Синьки, мэн. У меня тут синек фунтов сто, а я так ничего и не смог построить!

– Синьки – это чертежи? Что по этим чертежам строить? – поинтересовался я.

– Разрази меня гром, если я знаю… да все подряд. Столицы, городишки, загородные клубы. Или просто дома всякие. Я был чертовски близок к тому, чтобы построить для себя, как в Японии делают, дом из бумаги, кабы в таком можно было жить. Не иначе как у кого-то изменились планы, – добавил он со смехом. – Я спросил владельца, почему они избавляются от этих рулонов, и он ответил, что синьки загромождают проход, вот и приходится время от времени их выбрасывать, чтобы освободить место для новых. Знаешь, а ведь они по большей части так и не пригодились.

– У тебя их прорва, – подметил я.

– Да, и это не все. Наберется еще пара таких тележек. Здесь работы на целый день. Люди вечно то строят планы, то меняют.

– Так и есть, – сказал я, вспомнив о своих письмах, – но это неправильно. Планов надо придерживаться.

Он посмотрел на меня, вдруг став серьезным.

– Зелен ты еще, чувачок, – сказал он.

Я не ответил. Мы подошли к повороту на вершине холма.

– Что ж, чувачок, приятно было потрепаться с парнишкой из страны отцов, но недосуг мне. Вот одна из проверенных улиц, всю дорогу под горку идет. Могу спускаться по ней долго и не устать к концу дня. Будь я проклят, если позволю им свести себя в могилу. Как-нибудь свидимся… И знаешь что?

– Что же?

– Сначала я подумал, что ты знаться со мной брезгуешь, но теперь очень рад тебя видеть…

– Надеюсь, что так, – сказал я. – Да не волнуйся ты.

– Не буду. Чтобы выжить в этом городишке, нужно всего-то иметь чуток умишка, наглости да храбрости. Черт возьми, мэн, мне это все досталось от рождения. На самом деле я-седьмой-сын-седьмого-сына-родился-в-рубашке-вырос-на-костях-черной-кошки-корнях-Иоанна-Завоевателя-и-сурепки, – пробормотал он, глаза его сияли, а губы ходили ходуном. – Врубаешься, чувачок?

– Больно быстро тараторишь. – Меня разбирал смех.

– Лады, сбавлю темп. Стих сложу, но тебя не накажу. Я Питер Уитстроу, что с меня взять? У Сатаны я единственный зять. Ты ведь южанин, так? – спросил он, по-медвежьи склонив голову набок.

– Да, – ответил я.

– Ну, не зевай! Меня зовут Блю, вилы возьму – тебя заколю. Фи-фай-фо-фам. Сатану застрелишь сам, нашего героя, Господа Стинджроя!

Я невольно улыбнулся. Его слова мне понравились, но как на них ответить, я не придумал. Такие приколы я с детства знал, да забыл; набрался их на школьном дворе…

– Врубаешься, чувак? – хохотнул он. – Ну ты это, заходи меня проведать. Бренчу на фоно, с тележкой давно, слыву алкашом, хожу нагишом. Научу тебя полезным дурным привычкам. Еще спасибо скажешь. Ну, бывай, – сказал он.

– Пока, – ответил я, провожая его взглядом.

Проследил я, как он свернул со своей тачкой за поворот на пригорке, налегая на рукоять, а затем, уже на спуске, раздалось его приглушенное пение:

 
Ступни каааак у мартышки,
Люблю свою малышку.
Ляжки каааак у бульдога,
Ты ж моя недотрога…
 

«Что значат эти слова?» – задумался я. Всю свою жизнь слышал эту песню и только сейчас понял, насколько странный у нее смысл. Кому она адресована: женщине или какому-то необычному существу типа сфинкса? Речь однозначно шла о его женщине, о не-женщине, никакая другая под это описание не подходила. И зачем вообще описывать кого бы то ни было столь противоречивыми словами? Или все-таки речь идет о сфинксе? Старик в чаплинских штанах с пыльным задом любил ее или же ненавидел? А может, пел просто так? И какая, интересно, женщина могла полюбить такого охламона?

А он-то как мог ее полюбить, если она и впрямь такая страхолюдина, как в песне поется? Я шел своей дорогой. Наверное, каждый кого-нибудь да любит; но мне это было чуждо, особо задумываться о любви я не мог; перед дальней дорогой ничем нельзя себя связывать, а мне предстояла дальняя дорога обратно, в кампус. Я шагал вперед, слушая, как песня возчика оборачивается унылым, протяжным свистом, который в конце каждой строчки растворялся в дрожащих, низких нотах блюза. Эти завывания и вибрации напомнили мне звуки железнодорожного состава, который одиноко мчит на бешеной скорости в одинокой ночи. Он был зятем Сатаны, тут не поспоришь, а еще умел насвистывать трезвучия… Проклятье, подумал я, эти ребята чертовски хороши! И тут меня то ли взяла гордость, то ли сразило отвращение.

На углу я зашел в аптеку-закусочную, где расположился за барной стойкой. Несколько мужчин нависали над тарелками с едой. Пузатые стеклянные кофейники медленно подогревались над синим пламенем. Аромат жареного бекона проникал мне в глубину желудка, когда буфетчик, который открывал створки гриля, переворачивал нежирные полоски бекона и снова закрывал створки. Чуть дальше, стоя лицом к барной стойке, загорелая белокурая студенточка, расплываясь в улыбке, приглашала всех и каждого выпить кока-колы. Подошел буфетчик.

– Для тебя у меня есть кое-что особенное, – сказал он, ставя передо мной стакан воды. – Как насчет фирменного блюда?

– И что же в него входит?

– Свиные котлеты на косточке, пюре из кукурузной крупы, одно яйцо, горячие булочки и кофе!

Он облокотился на барную стойку с таким видом, который словно сообщал: вот, парнишка, ты наверняка запрыгаешь от восторга. Неужели у меня на лбу написано, что я – южанин?

– Мне апельсиновый сок, тосты и кофе, – холодно сказал я.

Он покачал головой.

– Ты меня обдурил. – Он запихнул два хлебных ломтика в тостер. – Я был готов поклясться, что ты любитель свиных котлеток. Сок большой или маленький?

– Большой, – ответил я.

Молча уставившись в затылок буфетчика, нарезавшего апельсин, я думал: хорошо бы сейчас заказать фирменное блюдо, встать и уйти. Не слишком ли много он о себе возомнил?

В толстом слое мякоти, скопившемся в верхней части стакана, плавала апельсиновая косточка. Я выловил ее ложкой и проглотил эту кислую жижу, гордясь тем, что устоял перед свиной котлетой с кукурузным пюре. Волевой поступок, показывающий, как я изменился, – в колледж вернусь бывалым человеком. По большей части останусь прежним, думал я, помешивая кофе, но в то же время едва уловимо изменюсь, озадачив тех, кто никогда не бывал на Севере. В колледже всегда было полезно немного отличаться от других, особенно тому, кто стремился выбиться в лидеры. Все о тебе говорили, пытались тебя разгадать. Но мне следовало быть осторожнее, не косить под негра с Севера; этого они не оценят.

Поступать, думал я с улыбкой, нужно вот как: намекать, что все твои слова и действия имеют глубокий тайный смысл, кроющийся под поверхностью. Вот это им бы понравилось. И чем больше напустить туману, тем лучше. Необходимо заставить их гадать, точно так же, как они гадали насчет доктора Бледсоу. Останавливался ли он в дорогом отеле для белых, когда приезжал в Нью-Йорк? Ходил ли на вечеринки с попечителями? И как себя вел?

Дружище, готов поспорить: он там сыт, и пьян, и нос в табаке. Я слыхал, в Нью-Йорке старина Док не останавливается на красный свет. Говорят, он хлещет добрый красный виски, курит отменные сигары и напрочь забывает о вас, недоучках-неграх, живущих тут, в этом кампусе. А еще поговаривают, на Севере он требует, чтоб к нему обращались «мистер доктор Бледсоу».

Я усмехнулся, припомнив тот разговор. Мне было хорошо. Возможно, это и к лучшему, что меня отчислили. Зато я узнал куда больше. До этого момента все студенческие сплетни казались лишь злыми и неуважительными; а теперь до меня дошло, что они были только на руку доктору Бледсоу. Не важно, любили мы его или нет: он попросту не шел у нас из головы. Вот в чем секрет лидерства. Странно, что этот вывод созрел у меня только теперь: казалось бы, я все знал с самого начала, но никогда не давал себе труда об этом задуматься. А здесь расстояние до кампуса будто открыло мне глаза, и я стал размышлять свободно. Вывод пришел на ум так же естественно, как легла в ладонь монета, которую я только что бросил на барную стойку, расплачиваясь за свой завтрак. Цена его составляла пятнадцать центов; нащупывая в кармане пятак, я случайно достал второй десятицентовик и при этом подумал: разве оскорбительно, когда один из нас оставляет чаевые одному из них?

Отыскав глазами буфетчика и задержав на нем взгляд, я понаблюдал, как он подает свиные котлеты с кукурузным пюре светлоусому посетителю, а затем бросил десятицентовик на барную стойку и пожалел лишь о том, что звякнул он не так убедительно, как монета в полдоллара.

У дверей в приемную мистера Эмерсона мне пришло в голову, что следовало бы, наверное, подождать начала рабочего дня, но я отогнал эти мысли и вошел. Понадеялся, что своим ранним приходом сообщу, как остро нуждаюсь в работе и как быстро смогу выполнять любые поручения. Не зря же говорится: первым пришел – свою выгоду нашел. Или это касается только еврейского бизнеса? Я достал из портфеля письмо. Эмерсон – фамилия христианская или иудейская?

Внутри все выглядело как в музее. Я оказался в просторном помещении, оформленном в приглушенных тропических тонах. Одну стену почти целиком занимала огромная разноцветная карта, и от каждого ее участка тянулись плотные шелковые ленточки, ведущие к шеренге постаментов из черного дерева, на которых выстроились стеклянные банки с образцами натуральных продуктов из разных стран. Компания занималась импортом. Я восторженно разглядывал интерьер. До чего же красиво все подобрано: картины, бронзовые статуэтки, гобелены. От неожиданности я чуть было не выронил портфель, когда услышал голос:

– Вы по какому вопросу?

Передо мной возник образ, будто сошедший с рекламного плаката: румяное лицо, безупречно уложенные белокурые волосы, костюм из легкой ткани, прекрасно подогнанный по широкоплечей фигуре, живые серые глаза за стеклами очков в прозрачной оправе.

Я объяснил, что мне назначено.

– Ах, да, – сказал он. – Вы позволите взглянуть на письмо?

Передавая конверт в протянутую руку, я отметил золотые запонки на мягких белых манжетах. После беглого взгляда на конверт он снова посмотрел на меня с каким-то непонятным интересом и произнес:

– Присаживайтесь, пожалуйста. Я сейчас.

Удалялся он бесшумно, широким шагом, покачивая бедрами, отчего мне сделалось не по себе. Пройдя дальше, я устроился в кресле из тикового дерева, среди шелковых изумрудно-зеленых подушек, на колени положил портфель и замер. Видимо, до моего прихода этот человек сидел именно здесь: на столе, который украшало чудное карликовое деревце, в нефритовой пепельнице дымилась непотушенная сигарета. Рядом лежала раскрытая книга под названием «Тотем и табу». Я осмотрел подсвеченный шкаф-витрину в китайском стиле: в нем красовались изящные статуэтки лошадей и птиц, небольшие чаши и вазочки – каждый предмет на деревянной резной подставке. В приемной царила гробовая тишина, которую вдруг нарушило яростное хлопанье крыльев: на фоне одного из широченных окон я увидел цветовую вспышку, как будто в той стороне штормовым ветром разбросало ворох ярких лоскутов. Оказалось, здесь, ко всему прочему, находился еще и вольер с тропическими птицами, и, когда хлопанье крыльев прекратилось, за окном, вдалеке, показались два парохода, рассекавших зеленоватые воды залива. Одна крупная птица залилась песней, и я не мог оторвать глаз от ее пульсирующего яркого сине-красно-желтого зоба. Зрелище открывалось поразительное: птицы взлетали и порхали, оперение их то и дело вспыхивало ослепительным пламенем, наподобие пестрого восточного веера. Мне захотелось подойти поближе к клетке, чтобы получше разглядеть это чудо, но я передумал. Это могло показаться неуместным. Так я и рассматривал приемную, сидя в кресле.

Да, подумал я, заслышав, как та же птица издает мерзкие крики: «Эти ребята – цари земные!» Ничего подобного мне не доводилось видеть нигде, даже в музее колледжа. На память приходили только немногочисленные растрескавшиеся реликвии времен рабовладельческого строя: железный котел, древний колокол, различные оковы, примитивный ткацкий станок, прялка, калебас, уродливый, издевательски ухмыляющийся африканский божок из черного дерева (подарок колледжу от путешественника-миллионера), кожаный хлыст с медными заклепками, клеймо с двумя одинаковыми буквами: «ММ»… Хотя все эти предметы я видел крайне редко, они врезались мне в память. Приятного в них было мало, и я обходил стороной витрину, где они покоились, предпочитая рассматривать фотографии первых лет после Гражданской войны – эпохи, очень похожей на ту, что описывал слепой Барби. Да и те снимки меня не особо привлекали.

Я попытался расслабиться; красивое кресло оказалось жестким. Куда делся тот человек? Уж не заподозрил ли какую-нибудь исходящую от меня враждебность? Досадно, что я не заметил его первым. Такое нельзя оставлять без внимания. Вдруг из клетки донесся истошный вопль, и я вновь увидел безумную вспышку, словно птицы в один миг полыхнули огнем: они неистово бились о бамбуковые прутья, но так же внезапно успокоились, когда распахнулась дверь и тот самый блондин, держась за дверную ручку, жестом пригласил меня войти. Внутренне оцепенев, я подошел к нему. Приняли меня или отвергли?

В глазах его читался вопрос.

– Входите, прошу, – сказал он.

– Благодарю, – ответил я, ожидая, что он пройдет первым.

– Прошу, – повторил он с легкой улыбкой.

Я вошел в кабинет, ища хоть какой-нибудь знак в тоне его слов.

– Хочу задать вам несколько вопросов, – сказал он, помахав моим рекомендательным письмом в сторону пары стульев.

– Слушаю, сэр, – ответил я.

– Скажите, какую цель вы преследуете? – спросил он.

– Мне нужна работа, сэр, чтобы скопить необходимую сумму и осенью вернуться в колледж.

– В тот же самый?

– Да, сэр.

– Понятно. – Некоторое время он сверлил меня испытующим взглядом. – Когда планируете получить диплом?

– В следующем году, сэр. Первые два курса я уже отучился…

– Вот как? Это очень хорошо. И сколько же вам лет?

– Почти двадцать, сэр.

– Перешли на третий курс в девятнадцать лет? Вы и вправду способный студент.

– Благодарю вас, сэр, – сказал я, начиная получать удовольствие от беседы.

– Спортом занимались? – поинтересовался он.

– Нет, сэр.

– Вы прекрасно сложены, – отметил он, разглядывая меня с головы до ног. – Из вас, смею предположить, вышел бы отличный спринтер.

– Никогда не пробовал, сэр.

– Полагаю, глупо даже спрашивать: что вы думаете о своей альма-матер? – произнес он.

– Считаю, что это одно из лучших учебных заведений в мире, – с глубоким чувством ответил я.

– Понятно, понятно, – протянул он с внезапным, удивившим меня недовольством.

Я снова насторожился, когда он пробормотал что-то невнятное о «ностальгии по Гарвардскому парку».

– А если бы вам дали возможность закончить обучение в каком-нибудь другом колледже? – спросил он, и глаза его за стеклами очков расширились. К нему вернулась улыбка.

– Другой колледж? – переспросил я, сбитый с толку.

– Именно так: скажем, где-нибудь в Новой Англии…

Я проглотил язык. Что имелось в виду – Гарвард? Хорошо это или плохо? К чему он клонит?

– Право, не знаю, сэр, – осторожно ответил я. – Никогда об этом не думал. Мне осталось учиться всего год, и… понимаете… я там всех знаю, и все знают меня…

Заметив в его взгляде признаки какой-то обреченности, я осекся. Что у него на уме? Вероятно, не надо было так откровенничать насчет возвращения в колледж – вдруг он не приветствует высшее образование для таких, как я… Но, черт возьми, он же простой секретарь… Или нет?

– Понимаю, – спокойно сказал он. – С моей стороны было самонадеянно даже предлагать другой колледж. Наверное, колледж – это нечто вроде родительского гнезда… святая святых.

– Да, сэр, – поспешно согласился я. – Так и есть.

Он нахмурился.

– Но теперь придется задать неудобный вопрос. Не возражаете?

– Ничуть не возражаю, сэр, – нервно ответил я.

– Неловко допытываться, но спросить совершенно необходимо… – Печально взглянув на меня, он подался вперед. – Скажите, вы читали письмо, с которым пришли к мистеру Эмерсону? Вот это, – уточнил он, взяв со стола конверт.

– Что-что? Конечно нет, сэр! Оно адресовано постороннему человеку, мне бы и в голову не пришло вскрывать…

– Само собой, вы бы не стали этого делать, – сказал он, махнув рукой и выпрямившись. – Извините, не стоит воспринимать это всерьез, равно как и назойливые вопросы личного свойства, зачастую облекаемые в якобы безличные формы.

Я не верил своим ушам.

– Неужели письмо было вскрыто, сэр? Кто-то рылся в моих вещах и…

– Что вы, вовсе нет. Закроем этот вопрос… Расскажите, будьте добры, чем вы собираетесь заняться после окончания колледжа?

– Еще не знаю, сэр, но мне хотелось, чтобы меня оставили в колледже на должности преподавателя или в составе административного персонала. И… Ну…

– Да? И что еще?

– Ну, м-м-м, я охотно стал бы ассистентом доктора Бледсоу…

– Ах, вот оно что. – Поджав губы, он откинулся назад. – Вы очень высоко метите.

– Это так, сэр. Я готов работать не покладая рук.

– Целеустремленность – удивительная сила, – продолжал он, – но порою она слепит… А с другой стороны, может и привести к успеху, как было с моим отцом…

В его голосе появились новые нотки; он хмуро смотрел на свои подрагивающие пальцы.

– Единственная загвоздка: целеустремленность подчас заслоняет реальную действительность. Вот скажите мне, сколько у вас таких писем?

– Кажется, семь, сэр, – ответил я, сбитый с толку таким поворотом разговора. – Они…

– Семь! – почему-то вспылил он.

– Да, сэр, столько я получил от доктора Бледсоу…

– А позвольте узнать, многие ли адресаты удостоили вас личной встречи?

У меня екнуло сердце.

– Ни с кем из них я пока не встречался, сэр.

– И это у вас последнее письмо?

– Да, сэр, так и есть, но я жду ответов… Мне сказали…

– Конечно, все семеро с вами свяжутся. Они ведь, как на подбор, благонамеренные американцы.

Теперь в его тоне звучала явная ирония, и я вконец растерялся.

– Семь, – загадочно повторил он. – Ах, не заставляйте меня вас огорчать. – Он сделал элегантный жест самобичевания. – Не далее как вчера вечером у меня была напряженная беседа с психоаналитиком, и сейчас любая мелочь способна вывести меня из равновесия. Как будильник без кнопки отключения. Вот так – раз! – бросил он, хлопая ладонями по бедрам. – Дьявольщина, что такое? – Он сильно разволновался. Одна сторона его лица задергалась и распухла.

Я наблюдал, как он закуривает сигарету, и думал: что, черт возьми, происходит?

– Многие несправедливости настолько несправедливы, что не облекаются в слова, – сказал он, выпуская облако дыма, – и слишком противоречивы для идей и речей. Кстати, вы бывали в клубе «Каламус»?

– Даже не слышал о таком, сэр, – сказал я.

– Не слышали? Он весьма популярен. Его посещают многие из моих гарлемских друзей. Место встречи писателей, художников и всякого рода знаменитостей. В городе нет больше ничего похожего, и, как ни странно, ему присущ типично европейский колорит.

– В ночных клубах мне бывать не доводилось, сэр. Непременно туда загляну, ознакомлюсь… как только начну зарабатывать хоть какие-то деньги, – добавил я в надежде вернуться к вопросу о работе.

Тряхнув головой, он посмотрел на меня, и по его лицу вновь пробежал тик.

– Очевидно, я, по обыкновению, уклонился от ответа. Послушайте, – резко вырвалось у него. – Вы верите, что два человека, совершенно чужих, которые никогда прежде не встречались, могут говорить с полной откровенностью и искренностью?

– Простите?

– Черт! Я спрашиваю: верите ли вы, что каждый из нас способен отбросить маску обычаев и манер, которая отгораживает одного человека от другого, чтобы поговорить честно и откровенно?

– Не совсем понимаю, о чем речь, сэр, – сказал я.

– Точно не понимаете?

– Я…

– Ну конечно, конечно. Если бы я только мог говорить прямо! А так – лишь сбиваю вас с толку. Откровенность невозможна по той причине, что все наши мотивы нечисты. Забудьте о том, что я здесь наговорил. Постараюсь объяснить иначе… и прошу вас: запомните, что я скажу…

У меня закружилась голова. Он обращался ко мне доверительно, склонившись вперед, будто знал меня много лет; я вспомнил, как давным-давно мой дед наставлял: «Не позволяй белому с тобой снюхаться: душу тебе откроет, а потом, неровен час, устыдится и тебя возненавидит. Тогда-то и уяснишь себе, что он попросту тебя на крючке держал…»

– Мне хочется показать вам ту сторону реальности, которая для вас наиболее значима, но предупреждаю: это болезненно. Нет, погодите, дайте мне закончить, – сказал он, легко коснувшись моего колена, и отдернул руку, как только я сменил положение. – То, что я хочу сделать, – большая редкость, и, честно говоря, я лишь оттого поднимаю этот вопрос, что сам пережил череду невыносимых разочарований. Понимаете… ну, я просто раздавлен. Проклятье, опять веду речь только о себе… Мы оба раздавлены, понимаете? Оба, и я хочу вам помочь…

– То есть вы устроите мне встречу с мистером Эмерсоном?

Он нахмурился.

– Прошу, не радуйтесь прежде времени и не делайте поспешных выводов. Я хочу быть вам полезным, но здесь замешана некая тирания…

– Тирания? – Мне не хватало воздуха.

– Да. Можно и так сказать. Ведь, чтобы вам помочь, я должен лишить вас иллюзий…

– Ничего страшного, я совсем не против, сэр. При личной встрече с мистером Эмерсоном все будет зависеть только от меня. Мне главное – заручиться возможностью с ним поговорить.

– С ним поговорить. – Он резко вскочил и трясущимися пальцами вдавил сигарету в пепельницу. – Такой возможности не дается никому. Говорит он один… – Внезапно он прервался. – А впрочем, запишите-ка мне, действительно, свой адрес – утром я направлю вам ответ мистера Эмерсона по почте. Он чрезвычайно занятой человек.

Моего собеседника будто подменили.

– Но вы же говорите, что…

В полном замешательстве я поднялся со стула. Что это было – одна сплошная издевка?

– Позвольте мне занять всего пять минут его времени, – взмолился я. – Уверен, мне удастся его убедить, что я заслуживаю получения работы. И если даже некто подменил письмо, я смогу проявить свои положительные качества… Ведь сам доктор Бледсоу…

– Положительные качества! Боже правый! У кого вообще осталась хоть малая толика положительных качеств? Не так-то просто их сохранить. Скажите, – тревожно осекся он, – вы сможете мне довериться?