Текст книги "7 способов соврать"

Лукас Маккаллум

Во вторник я иду обедать не в столовую – непривычное ощущение. Там существует жесткая схема рассадки «по сословиям», благодаря которой здесь просто ориентироваться. Столики вдоль фасадной стены облюбовали футболисты, пловцы, игроки в лакросс и хоккей на траве. Столики у торцовой стены – те, кто занимается, по выражению школьных снобов, малыми видами спорта: теннисом, легкой атлетикой, европейским футболом и бегом по пересеченной местности. За столиками посередине рассаживаются по какой-то особой системе, в соответствии с негласными правилами, в которых я пока не разобрался. Хотя я знаю, что Мэтт Джексон и Берк Фишер сидят ближе всех к очереди за обедом. Берка, выделяющегося своими эксцентричными нарядами, просто нельзя не заметить. Порой я ему завидую: он абсолютно в ладу со своими странностями. Я невольно думаю, что если бы у меня с ним были доверительные отношения, возможно, я бы уже признался ему в своих истинных сексуальных пристрастиях.

Сегодня, правда, я не увижу ярких брюк Берка и его замшевой ковбойской куртки. Я сбегаю по лестнице, выскакиваю на улицу и широким шагом иду по газону.

И в Канзасе бывает красиво. Сегодня целых пятнадцать градусов тепла, на небе ни облачка. Насвистывая, я шагаю по дорожке, что ведет к спортзалу и вьется мимо холма, где стоит актовый зал. Переступаю через корни дерева Победы – огромного дуба, на который забираются участники команды пловцов после побед на соревнованиях, – и сворачиваю к передвижным учебным классам. В крошечных белых домиках, примостившихся у подножия холма, проводят занятия по специализированным предметам, изучаемым по программе повышенной трудности, – таким как латынь и литературное творчество. Валентин Симмонс сидит за ними на холме, в гордом одиночестве. Его белесые волосы искрятся на солнце как комета.

Никто еще не разговаривал со мной так, как он. Мне плевать, грубо оборвал он меня, не дав закончить фразу. Не знаю, что у него на уме, но парень он любопытный.

– Привет. – Я подбегаю к нему с поднятой рукой.

Он смотрит на меня в смятении, словно я помешал ему молиться. Удовлетворенно вздохнув, я плюхаюсь на траву рядом с ним, стряхиваю с плеч рюкзак и вытаскиваю свой обед. Он не отрывает от меня глаз, пока я не поворачиваюсь к нему.

Одет он так же, как вчера: коричневые вельветовые брюки, вязаный свитер, кожаный ремень. На лице – то же недовольное выражение. Вроде бы внешне абсолютно нормальный парень, только вот кроссовки у него на липучках и оранжевые носки. Такое впечатление, что до лодыжек он одет в изделия фирмы «Джей Кру»[42]42
  «Джей Кру» (J. Crew) – амер. компания – производитель мужской и женской одежды, а также аксессуаров и парфюмерии. Основана в 1947 г.


[Закрыть], а все, что ниже, ему подобрал пятилетний ребенок.

– Что ты делаешь? – спрашивает Валентин.

– Сижу, – отвечаю я.

– Смешно. Почему здесь?

– Ты говорил, что обедаешь здесь, мне эта идея понравилась, и я подумал, что, может, ты не станешь возражать против моего общества.

– Я возражаю, – заявляет он.

– В самом деле? – Из внешнего кармашка рюкзака я достаю бутылку воды и, все так же глядя ему в глаза, делаю несколько больших глотков.

Он отводит глаза и протяжно вздыхает – слишком театрально.

– Ладно, сиди.

Улыбаясь, я выуживаю из рюкзака свой дневник, открываю его так, чтобы Валентин не видел, и зачеркиваю несколько пунктов в списке дел, запланированных на сегодня.

• Контрольная по английскому

• Сдать домашку по математике

• Сюрприз-обед с Симмонсом

Убираю дневник в рюкзак. Валентин, не отрывая взгляда от домиков, с бунтарским видом пьет сок из пакета. Я и не знал, что сок из пакета можно пить с бунтарским видом.

Я даю ему время насладиться собственной воинственностью и снова пытаюсь завязать разговор:

– Твоя мама работает в методическом центре, да?

– Да.

– Это дама с крупными серьгами? Дама с серьгами – суперприятная женщина. Наверно…

– Что ты там писал? – спрашивает Валентин, уходя от единственной темы разговора, которую я подготовил.

– А?

– В той тетрадке.

– А-а-а, ты об этом, – отвечаю я. – Там я веду список запланированных дел.

Он склоняет голову, запрокидывает лицо вверх, подставляя его солнцу, и от души вздыхает.

– А ты что подумал? – спрашиваю я.

– Мне показалось, это какая-то важная тетрадь.

– Она важная. В ней много списков.

Я вытаскиваю дневник и открываю его на странице, от края до края исписанной мелким почерком, – чем ближе к концу строчки, тем слова мельче.

Вот забавный список. Мои любимые слова, которые я, наверно, никогда не стану употреблять, но все равно хочу помнить.

Валентин бегло пробегает глазами страницу.

Мои любимые слова, которые я, наверно, никогда не стану употреблять, но все равно хочу помнить.

• Торч – внезапное экстатическое воодушевление!

• Колбаситься – танцевать неграциозно, но с удовольствием!

• Понор – карстовая воронка!

• Помойка – отребье, хлам!

• Олисбос – фаллоимитатор!

Я сразу понимаю, когда Валентин доходит до слова «олисбос», потому что он густо краснеет до самых корней своих белокурых волос.

– Греки придумали, верно? – говорю я.

– Познавательно, – отвечает он, прочистив горло.

Улыбаясь, я захлопываю дневник. Деревья вокруг домиков колышутся на слабом ветру, тыча в меня своими пальцами.

– Так что ты обычно здесь делаешь? – спрашиваю я.

– Домашнее задание. Или читаю.

– Что читаешь?

Он потрясает передо мной толстой книгой и снова кладет ее на землю. Я успеваю разглядеть на обложке астронавта и слово «Марс» в заглавии.

– Про космос, – констатирую я.

– Про космос, – подтверждает он.

– У меня где-то здесь есть список созвездий, – докладываю я, листая дневник. – Я все никак не мог нарисовать пояс Ориона. Только с третьей попытки получилось.

Валентин не смеется, даже не улыбается. Он вообще еще ни разу не улыбался – к его лицу словно навечно приклеилось спокойное серьезное выражение.

– Как можно было что-то напутать в поясе Ориона? Это всего три точки.

– Я неправильно их обозначил, – смеюсь я.

Я нашел нужную страницу и показал ему список. Внизу справа на странице изгибался трехконечный Малый Лев, вверху растянулся Дельфин, в середине – Орион с моими зачеркиваниями над поясом.

– Хм, – пренебрежительно хмыкает Валентин, задержав взгляд на странице.

В следующую секунду я снова закрываю дневник, а он без предупреждения хватает его и, усердно пыхтя, силится вырвать тетрадь из моей руки.

– Ты что делаешь? – удивляюсь я.

Уж не знаю, на что ему понадобился мой дневник, но он его не получит. Видал я и более мускулистых парней.

Валентин прекращает борьбу и волком смотрит на меня. Убирает со лба упавшие на лицо волосы:

– Ты там, наверно, скрываешь план завоевания мира.

Я быстро перебираю странички:

– Вообще-то я планирую когда-нибудь купить остров. Это в счет? – Идею мне подбросила одна из учениц в Пиннакле. Ее семья владела островом, который приобрел еще ее дед. Он назвал остров своим именем и на его самой высокой точке установил свою статую. Пока не могу решить – вызывает ли у меня эта идея тошноту или стоит сделать ее целью всей жизни.

Валентин с сожалением смотрит на меня:

– И на что ты планируешь купить остров?

– Стану банкиром. Заработаю кучу денег.

– Ты что, силен в математике?

– Эй, твой скепсис неуместен.

– Это… – он пожимает плечами, – просто голос у меня такой.

– Я тебя понимаю, – смеюсь я. – Некоторые считают, что у меня «пугающе бодрый» голос. Так что извини, если мой голос вызывает у тебя дискомфорт.

– Ха-ха. Я чувствую себя неуютно с той самой минуты, как ты решил нарушить мое уединение.

Очередная его откровенность, заставшая меня врасплох.

– Что? Почему?

Он пожимает плечами, глядя на беговые дорожки. Солнце отсвечивает от цифр разметки – от «1» до «6».

– Я не верю, – говорит он после долгого молчания, – что эти игры в общение кому-то доставляют удовольствие. По-моему, кроме стресса, они ничего не дают. Хотя, возможно, это потому, что я не люблю людей.

– Так, давай разберемся… Для тебя общение – стресс потому, что ты не любишь людей, или потому, что люди тебя утомляют? Ведь это две разные вещи…

– Ой, избавь меня от психоанализа, пожалуйста.

Я буквально вижу, как перед ним поднимается щит.

– Извини, – говорю я, – мне просто любопытно.

– Я вызываю у тебя… любопытство, – произносит Валентин, будто это нечто невообразимое.

– Конечно.

– Почему тебе любопытно… – Он вздыхает. – Забудь.

Сейчас голос у него довольно выразительный, но я все равно не могу определить, о чем он думает, хотя обычно я способен за пять минут вычислить девять из десяти человек, которых вижу впервые.

Для меня это своего рода упражнение. Если много ездишь, привыкаешь к тому, что вокруг тебя постоянно новые люди, которые вскоре для тебя все на одно лицо. Они по всем параметрам до жути одинаковы внешне, а многие – и по своему внутреннему содержанию. И ты отмахиваешься от них сразу же после знакомства, сбрасываешь их со счетов в ту же секунду, как впустил в свою жизнь. Подбираешь их, словно блестящие предметы, и выбрасываешь, как «золото дураков»[43]43
  «Золото дураков» – минерал пирит, получивший свое прозвище во времена «золотой лихорадки» из-за своего сходства с золотом.


[Закрыть]. В конце концов начинаешь ненавидеть себя за такое отношение к людям, за то, что оцениваешь их как торгаш.

Валентин же, я чувствую, нечто иное, не «золото дураков». Совсем другая порода. Топаз или тигровый глаз, или окаменелое дерево.

Я засовываю дневник в рюкзак:

– Ты не обязан любить людей.

– Дело не в том, что я завидую. Меня вполне устраивает то, какой я есть. – Быстрым движением он убирает со лба волосы. – Но такие люди, как ты… Вы счастливчики и сами этого даже не сознаете. Коммуникабельность сымитировать невозможно. Я попадаю в ловушку собственных размышлений. Застреваю здесь. – Подушечкой ладони он бьет себя по виску. – А людям нравятся только те, кого они понимают, те, кто приятен в общении и готов приспособиться к ним. Мне же на это совершенно наплевать.

– Уверен?

– В чем?

– Что тебе наплевать? Я просто так говорю – мысли вслух.

Валентин смотрит мне прямо в глаза. Его смелый, энергичный взгляд проникает в самую душу. Надеюсь, я не слишком на него надавил.

– И зачем только я все это тебе говорю? – наконец произносит он, качая головой. – Тебе все равно.

– Нет.

– Что «нет»?

– Не все равно.

– Неужели? Тебе не все равно, что я существую? То есть тебе свойственно проявлять небезразличие ко всем и вся, что встречается на твоем пути?

– Почему бы и нет? От меня не убудет.

Валентин испускает тяжкий вздох:

– Ладно, Лукас. Хватит.

Тон у него раздраженный, но он назвал меня по имени, и я воспринимаю это как крошечную победу. Мне кажется, что отзвук его голоса еще с минуту колышется на ветру. В воцарившейся тишине мы оба снова принимаемся за еду.

– Так ты идешь на вечеринку к Джунипер в эти выходные? – нарушаю я молчание, поглощая свой бутерброд.

– Нет. Думаю, я успею переговорить с ней до того.

– О чем?

Он поджимает тонкие губы, затем отвечает:

– Надо обсудить один личный вопрос.

– А-а-а.

Вполне логично, что Валентин заинтересовался Джунипер. Как и Клэр, она умна, но по-особенному – наделена пугающе спокойным, аристократическим интеллектом. Видимо, Валентину как раз такие импонируют.

Как ни странно, у меня сжалось сердце, но я все так же оживленно предлагаю:

– Хочешь, дам тебе ее телефон? Вчера она написала мне, спрашивала, не могу ли я ее затарить.

– Затарить?

– Напитками, спиртным.

– Что? Ты и этим занимаешься?

– Да. Незаконная торговля – мое преступное хобби. Некоторые вырезки из газет собирают.

– Прибыльное дело?

– Да, собственно, ради прибыли и стараюсь.

Я расстегиваю передний карман рюкзака и достаю из него перетянутый резинкой рулон десяток и двадцаток. Валентин смотрит на деньги, а потом разражается удивительно чистым громким смехом.

– Что? – спрашиваю я. – Что смешного?

– Да ничего. Просто теперь понятно, почему ты так благодушно ко всем настроен. Тебя же деньгами осыпают.

– Мне все равно люди нравятся. В большинстве своем они безобидны.

Он с отвращением фыркает:

– Если под словом «безобидны» ты подразумеваешь «скучны, лицемерны, своекорыстны», тогда, конечно, они…

– Слушай, что ты такой злой?

Он плотно сжимает губы.

– И не смотри на меня так, – говорю я со смехом. Словно кто-то отшлепал всю его семью. – Ты не обязан любить всех и каждого, но и нос задирать нечего: Мне ненавистно человечество и все то, что оно олицетворяет!

– Я не это сказал! – взвизгивает Валентин, его уши пунцовеют. – Мне ненавистны скучные, лицемерные и своекорыстные люди, а это, похоже, несоразмерно высокий процент населения. Вот… как-то так.

Я несколько секунд не решаюсь задать вопрос, который в итоге срывается с моего языка:

– Я тоже к ним отношусь?

Он утыкается взглядом в колени, но через минуту бормочет:

– Пока не знаю.

Крошечное допущение, но, как ни странно, я горд тем, что он еще не проникся ко мне ненавистью. Широко улыбаясь, я закладываю за голову руки и с удовлетворенным вздохом опрокидываюсь на спину.

Валентин бросает на меня взгляд – острый, как лазерный луч. Сам он худой, как палка, и, если я верно определил, среднего роста, но, поскольку я лежу, а он сидит, да еще пронзает меня непроницаемым взглядом своих бесцветных глаз, мне кажется, что он высится надо мной как Титан.

Потом он отворачивается и снова превращается в обычного подростка.

– Вообще-то ты интересный малый.

– Судя по твоему тону, для тебя это сюрприз.

– Сюрприз. Обычно люди не вызывают у меня интереса, никогда, но ты мне интересен. – Поразмыслив немного, он добавляет: – Так что, полагаю, можешь вычеркнуть это из списка своих запланированных дел.

Усмехаясь, я хватаю свой дневник и бросаю в него. Он, испуганно хохотнув, ловит тетрадь на лету и швыряет ее мне в лицо. Я не успеваю увернуться. Тетрадь врезается мне прямо в голову. Из глаз сыплются звезды.

– О боже! – вскрикивает он. – Больно?

Зрение снова возвращается ко мне, и я вижу на лице Валентина ужас и тревогу – забавнейшее зрелище. Я откидываюсь на траву и начинаю хохотать. Через секунду он подхватывает мой смех – поначалу нервно, затем как будто с облегчением. Чистый звук его голоса, словно свет, наполняет воздух. Наш смех отражается от кирпичного фасада западного крыла, от подрезанных розовых кустов, что дрожат в тени, лт громадного купола канзасского неба.

Кэт Скотт

Я постоянно слышу жалобы по поводу понедельника, но истинное зло недели – вторник. До выходных далеко, а ты уже выдохся. Во вторник пятым уроком у меня литература, тянется нестерпимо медленно. Я сижу словно в тумане, выжата как лимон, ничего не воспринимаю. Только и могу, что писать свой монолог из первого акта, лениво выводя слова на парте.

Ты говоришь мне: «Не будь неблагодарной, Фаина. Не кричи, Фаина; не задавай вопросов, Фаина; ни о чем не проси, Фаина! Молчи, Фаина!». Мне что, вообще не дозволено раскрывать рот, спрашивать о чем-либо? Пытаться что-то понять? Не дозволено стремиться к чему-то, жить? Ведь моя жизнь стекает, как капля меда с гребня – она скоро упадет, папа, неужели ты не видишь?

– Кэт, – обращается ко мне мистер Гарсия.

Я прикрываю рукой написанное.

– М-м, что? – Я пытаюсь не думать о том, что все двадцать пять одноклассников смотрят на меня.

– Просперо. По-твоему, что он символизирует?

Черт. «Буря»[44]44
  «Буря» – пьеса У. Шекспира, традиционно считается одной из последних в его творчестве.


[Закрыть]. Не читала.

– Это имеет значение? – уточняю я.

– Ха, интересный вопрос. – Гарсия прислоняет к плечу свою указку. – Имеет ли значение символизм?

Он надолго умолкает, словно решает для себя, важно ли то, что его работа – ложь от начала до конца.

– Скажем так, – наконец произносит Гарсия. – Разгадывая символы, мы выступаем в роли Бога. Благодаря символизму мы представляем не просто действия и события, а видим более широкую картину. Любая история, если оценивать ее через призму символики, приобретает четкую структуру и выразительность. Символизм привносит порядок, которого мы не наблюдаем в хаосе реального мира. Что касается «Бури», символизм особенно важен в случае Просперо, которого часто называют… – Гарсия пишет на доске почерком, похожим на шрифт «таймс нью роман», – зеркалом Шекспира. Просперо автор, по сути, беззастенчиво наделяет собственным голосом.

Он кладет мел и старательно отряхивает с пиджака белую пыль.

– Итак, давайте вернемся к странице тридцать шесть в тексте…

Я снова принимаюсь писать на парте.

Когда звенит звонок, Гарсия обращается ко мне:

– Кэт, можно тебя на секунду?

Мои одноклассники со смехом перешептываются, направляясь к выходу. Игнорируя их, я проталкиваюсь к учительскому столу.

– Что?

– Какой у тебя следующий урок? – спрашивает Гарсия, усаживаясь за стол.

– Никакого. Свободное время.

– Прекрасно. Замечательно. Не хочешь присесть?

– Не… особенно… – Я смотрю на дверь, которую с щелчком закрывает за собой последний из покинувших класс.

– Располагайся, – говорит Гарсия. – Я хотел узнать, у тебя все нормально?

– А почему у меня что-то должно быть ненормально?

Он пожимает плечами:

– Да мало ли почему. У тебя проблемы личного характера, и с одноклассниками ты не ладишь. Возможно, поэтому ты вот уже три недели не сдаешь домашние эссе.

А-а-а, вот в чем дело. Мог бы прямо так и сказать.

– Значит, я попала в отстающие? – констатирую я. – Что от меня требуется?

– Ну, во-первых, начни регулярно посещать занятия, – отвечает он.

Меня удивляет, что Гарсия не поднял этот вопрос. Сам он исключительно требователен к себе – всегда говорит, что обязан провести урок, даже если пришел один человек. Вообще-то, его фанатизм абсурден. Он болел половину сентября, но ни разу не пропустил свой урок. Хотя, отдаю ему должное, он никого не заразил. Возможно, потому, что у него на столе, как у гермофоба[45]45
  Гермофобия (мизофобия) – навязчивый страх заразиться микробами при контакте с другим человеком или предметом.


[Закрыть], стоит двенадцать разных бутылочек с дезинфицирующими средствами для рук.

Гарсия выдвигает один из ящиков, перебирает папки, промаркированные цветными полосками, и вытаскивает из одной какой-то листок.

– Это компенсационное задание, – говорит он, вручая мне листок. – Сочинение по «Буре». Напишешь и вместо последних двух нулей получишь по пятьдесят баллов. На пятерку не выйдешь, но уже будет легче.

Я убираю задание в рюкзак, скептически глядя на Гарсию. Он наверняка знает, что эту пьесу я не читала. Не идеалист же он.

Гарсия молчит, и я, решив, что разговор окончен, собираюсь уходить.

– Кэт, подожди.

Я останавливаюсь:

– Что?

– Я ведь не из праздного любопытства поинтересовался, все ли у тебя хорошо. – Он складывает на груди руки. – Дело не только в твоей успеваемости по английскому и литературе. Сейчас еще начало ноября, курс рассчитан на год. К маю ты выправишь положение с оценками. Я в этом не сомневаюсь.

У вас выправишь, хочу огрызнуться я. Последняя моя работа, которую он проверял, выглядела так, будто ее искупали в красных чернилах.

– Я серьезно говорю, – добавляет Гарсия. – У нас еще будет много проверочных тестов. Готовься к ним основательно, напиши это сочинение, и все будет прекрасно. Меня беспокоит другое.

– Что же?

– Ко всему прочему – помимо твоих пропусков и нежелания работать на уроках – я давно не видел, чтобы ты улыбалась, смеялась или с кем-то общалась. Ни здесь, ни на репетициях.

От его упрека я встрепенулась.

– М-м, вы ведете счет моим улыбкам? – съязвила я, сознавая, что грублю. – Какая разница, улыбаюсь я или нет? Я что, обязана быть счастливой?

– Нет, конечно. Но если я как-то могу помочь…

– Не надо, прошу вас. – Я в раздражении всплескиваю руками. Рюкзак сползает с плеча на пол. – Почему каждый считает своим долгом дать мне оценку?

Густые брови Гарсии взметнулись вверх. У меня стучит в голове. В классе тишина.

И тут до меня доходит: я только что наорала на учителя. Эхо моего голоса затихает, инстинкт подсказывает, что нужно бежать, но ноги будто свинцом налились, приросли к полу.

– Простите, – хрипло извиняюсь я. – Мне не следовало…

Гарсия вскидывает руку, воцаряется безмолвие, затем дезинфицирует их специальным средством, смывая с ладоней мел.

– Ты позволишь сказать кое-что?

– Как вам будет угодно, – бурчу я.

– Тебе сколько – шестнадцать?

– Семнадцать.

– Семнадцать. Хорошо. – Он кивает на парту в переднем ряду. – Не желаешь присесть?

Я сажусь, глядя на свои руки. Они бело-зеленые в свете флуоресцентных ламп.

Гарсия снимает очки и потирает переносицу.

– Послушай, Кэт… Я не утверждаю, что это твой случай, но когда я был в твоем возрасте, мне казалось, что я зашел в тупик, из которого нет выхода. Я готов был на все. Уехать, сбежать, жить в одиночестве.

То, что он описывал, было мне знакомо, и это странно, поскольку у меня и мысли не возникало уехать из Паломы. Нужно слишком много жизненных сил, чтобы мечтать о чем-то подобном и думать о невообразимо далеком будущем.

– Скоро ты получишь аттестат, – продолжает Гарсия. – До окончания школы осталось меньше двух лет. Между тем… я не требую, чтобы ты ходила с высоко поднятой головой и улыбалась. Просто хочу донести до тебя, что впереди тебя ждут миллионы возможностей. Почему бы тебе уже сейчас не задуматься о том, каким путем ты пойдешь?

У меня дрожат губы.

– По-вашему, я способна сосредоточиться на чем-то столь запредельно далеком? – в отчаянии спрашиваю я. – У меня едва хватает сил продержаться еще один день.

– Так и живи одним днем, – советует он. – Это все, что тебе нужно. Просыпаешься утром и говоришь себе: еще один день. И так каждое утро. Еще один день. Эти прожитые тобой дни-одиночки будут складываться в месяцы, годы, и ты ахнуть не успеешь, как начнешь знакомиться с замечательными людьми и находить миллионы скрытых возможностей. Так что живи по одному дню зараз.

Глаза Гарсии, освобожденные от очков, невероятно темные, и в них столько сострадания, что больно смотреть. Убежденность в его голосе всколыхнула нечто плотное и забытое в моей груди. Как вы смеете такое обещать? – хочу крикнуть я, но не позволяю себе еще раз сорваться.

– Я отпугиваю людей, – тихо признаюсь я.

– В самом деле? – усмехается Гарсия. – Не хотелось бы тебя разочаровывать, но труппа о тебе очень высокого мнения.

– Что?

– На днях после репетиции Эмили сказала мне, что ты ее вдохновляешь. Она же еще только в девятом классе. Ты для нее пример для подражания.

Я едва сдерживаю смех. Добрая тихая Эмили считает, что с меня можно брать пример? Бред какой-то.

– Это вопрос времени, – возражаю я. – Даже если кто-то и жаждет моего общества, в конечном счете поймет, что я не стою его усилий.

– Почему ты так думаешь?

Я собираюсь объяснить ему, что мы с Оливией отдалились друг от друга, но осекаюсь. Мы ведь с сестрой перестали находить общий язык не по ее инициативе – это меня тошнит от людей, а не ее. С тех пор, как мама уехала…

Точно! Это она считает, что на меня не стоит тратить силы и время. Знакомые холодные щупальца сдавили грудь. Миновало два с половиной года, а боль не проходит. Тебя даже мама не может любить.

Я поднимаю глаза на Гарсию.

– Не знаю почему, – отвечаю я, нарушая затянувшееся молчание. – Просто думаю, и все.

– Кэт, – мягко произносит он, – ты не заслуживаешь одиночества.

Я так крепко вцепляюсь в пластиковое сиденье, что пальцы немеют.

Гарсия пристально смотрит на меня, потом откидывается на стуле и снова надевает очки. Проходит долгая минута. В конце концов я с трудом встаю, поднимаю с пола рюкзак и иду к выходу. На пороге бросаю взгляд через плечо.

– Увидимся на репетиции, – говорит Гарсия.

– Да. – Я едва слышу сама себя.

Ноги несут меня прочь. Я иду по коридору и выхожу во двор. Ошеломленная, стою на ледяном ветру под ослепительным солнцем.

И чувствую себя живой как никогда.