Текст книги "7 способов соврать"

Мэтт Джексон

Трудно сказать, лучше я себя чувствую или хуже оттого, что все теперь знают, что Лукас – гей. С одной стороны, хоть я и проболтался Оливии, сплетню про него и доктора Нормана пустил не я; с другой – как я и думал, жизнь его заметно усложнится. Черт возьми, уже начала усложняться, причем быстро. В тот же день, когда распространился слух, после уроков я иду в толпе по парковке и замечаю Лукаса. А Энджи Бедфорд, оторва, увлекающаяся панк-роком, дымя сигаретой у своей машины, кричит ему:

– Эй, гомик, как Норман?

Гвалт на стоянке на мгновение стихает. Кое-кто смеется, другие притворяются, что ничего не слышали, третьи смотрят на Лукаса с презрением: мол, ну и лузер. Сам же Лукас перестал улыбаться и радостно махать всем подряд. Теперь он инертен, выглядит потерянным, в его глазах затаилась боль.

Я не выдерживаю. Что-то в груди моей смыкается, туго затягивается – горячий клокочущий гнев. Не отдавая себе отчета, я подскакиваю к Энджи, выхватываю сигарету из ее руки, швыряю на асфальт и говорю:

– Че лезешь?

Испуг на ее лице быстро сменяется злостью. Откуда ни возьмись в руке у нее появляется газовый баллончик – он у нее что, всегда наготове?

– Ты продолжай, продолжай, – подначивает она.

– Можно подумать, ты пустишь это в ход на глазах у людей, – презрительно бросаю я.

– Самооборона, братан. Ты ведешь себя агрессивно.

– Никакой агрессии, – возражаю я. – Я просто прошу тебя не поливать грязью моего друга.

– Друга, у? – Она по-дурацки подмигивает.

И с чего вдруг я смущаюсь, так что аж шея горит? Я ведь даже не гей, хотя, черт возьми, геи – это всего лишь тип людей. Чего смущаться-то?

Только я собираюсь от души послать Энджи, как какой-то чувак за моей спиной кричит мне:

– Эй, педик, так это ты его дружок, что ли?

Его приятели хохочут, а я в первую секунду обалдеваю: ни фига себе, а я-то думал, что такое тупое дерьмо только в кино бывает.

Я всегда считал, что права гомосексуалистов – не мое собачье дело. Мама с детства мне внушала, что нельзя ненавидеть людей за то, какими их создала природа. Она мне так говорила, в церкви так говорили, я это усвоил и до сей минуты полагал, что в нашей школе все придерживаются того же мнения. По крайней мере, пока, насколько мне известно, никто не подвергался издевательствам и побоям. Выходит, я ошибался.

Я поворачиваюсь к парню, который обозвал меня педиком, – это какой-то прыщавый хмырь в очках, теннисист, кажется, – и говорю:

– Чувак, в один прекрасный день у тебя появится приятель и окажется, что он гей, а ты, не зная об этом, станешь при нем так вот стебаться и навсегда утратишь его доверие.

Ухмылка на губах очкарика дрогнула, но он не стушевался.

– То есть его дружок ты? Это ты хотел сказать?

Его приятели довольно гогочут. Я кривлю рот:

– И что? Лучше быть чьим-то дружком, чем тупорылым гомофобом.

Народ перешептывается, а я взглядом ищу Лукаса, но он уже исчез. Я иду к машине. В душе одно чувство – отвращение ко всем и вся.

Я добираюсь до дома, и отвращение сменяется усталостью. Я взбегаю на крыльцо, рывком открываю дверь, впуская в нашу затхлую гостиную поток послеполуденного света. Дома пахнет солью и кипящей водой. На диване спит Расселл. Его темные волосы вьются на концах, как у меня в детстве. Взъерошив их, я иду в коридор.

– Матео, ven aquí[55]55
  Ven aquí (исп.) – Иди сюда.


[Закрыть], – окликает меня из кухни мама.

Странно. Она редко говорит по-испански – обычно если хочет скрыть что-то от Расса. Еще более странно, что она вообще на кухне, где сейчас клубится пар, сквозь который с трудом пробивается свет лампочек. Войдя туда, я сбрасываю рюкзак на выцветший ковер, сажусь за стол и спрашиваю:

– Что стряслось? Почему ты…

– Помой посуду, пожалуйста. Я готовлю ужин.

Словно это в порядке вещей, словно мы семь дней в неделю не едим полуфабрикаты, разогретые в микроволновке.

– М-м, ладно, только почему… – Я осекаюсь, потому что руки у нее дрожат. Мне стыдно, что я сразу не обратил внимания на то, как старательно она контролирует выражение своего лица, ведь это сигнал тревоги.

– ¿Qué pasó?[56]56
  ¿Qué pasó? (исп.) – Что случилось?


[Закрыть] – спрашиваю я, вставая из-за стола, а она смотрит на меня и отвечает:

– Ничего.

– Мама, в самом деле, – допытываюсь я все тем же беспечным беззаботным тоном.

– Я попросила тебя помочь с посудой. – В ее голосе слышится предостережение.

– Но объясни, что…

– Матео, делай, что говорю, и не задавай лишних вопросов!

Мама швыряет деревянную ложку на плиту, и в затихающем эхе глухого холодного клацанья я поворачиваюсь словно в трансе и неуклюжими руками начинаю убирать со стола. И вот она, причина: документы на развод, лежат на столе поверх газеты, как самая обычная распечатка.

Я оглядываюсь на маму. Она стоит ко мне вполоборота, обмякшая, как сдувшаяся палатка. Растерянный, я только и могу что смотреть, как она горбится над плитой. Спина ее содрогается, по дряблой щеке катится слеза. Мама подносит ко рту кулак и зубами впивается в костяшки пальцев, а потом начинает трястись и колыхаться, как вода от громового раската. Такое впечатление, что она сейчас растечется.

Я молчу.

Порой живешь и живешь, обманом убедив себя, что ты уже взрослый, более зрелый, чем кажешься окружающим, и какое-то время ничто не может поколебать твоей самоуверенности, опрокинуть с пьедестала, на который ты взобрался, потому что воображаешь себя всемогущим. А потом кто-нибудь шваркнет клюшкой по твоему эго, и вдруг оказывается, что ты снова пацан девятилетний, униженный и застенчивый, с детскими мыслями в голове: Кто-нибудь, пожалуйста, скажите мне, что делать; никто не учил меня, как с этим справляться; боже, я же столько всего еще не понимаю. И, неспособный обрести присутствие духа, ты только и можешь, что просто стоять, смотреть и молчать с жалким видом.

Или, может быть, так бывает не со всеми? Может, это только я жду, когда научусь этому, ищу такое место, где буду понимать все: механизм происходящего и то, почему я листаю страницы жизни толстыми неуклюжими пальцами. Может, это только я пребываю в состоянии эмоционального паралича, потому что слишком старался казаться и чувствовать себя взрослым, на самом деле не взрослея. И, может, это только я стою в тускло освещенной комнатке, наблюдая, как человек, которого я люблю, терпит крушение на моих глазах, а я не знаю, что мне делать, куда бежать и как себя вести.

В четверть восьмого отец, как обычно, не возвращается домой. Я не спрашиваю, где он. С горлом что-то не то.

Расс, болтая ногами за обеденным столом, лепечет:

– Мама, где папа?

– Расс, ешь, не отвлекайся, – одергиваю его я.

Он обращает на меня огромные круглые глаза – папины – и повторяет:

– Где папа?

Проглотив комок в горле, я сую ему в руку маленькую вилку:

– Не болтай… ешь.

Мама жует машинально, не сводя глаз с солонки, словно пытается сосчитать крупинки соли.

Я наблюдаю за тем, как Расс ест, и меня гложет беспокойство. Наверное, это глупо – тревожиться за брата, ведь миллионы детей растут на два дома, и ничего, но мне все равно больно при мысли, что его детство будет отличаться от моего. Возможно, мама и папа снова вступят в брак, и Расс станет называть своим родителем чужого человека или по достижении моего нынешнего возраста не будет помнить, что жил в этом же доме, с нами троими. А может, это сотрется и из моей памяти, и из маминой с папиной – тоже, если они когда-нибудь смогут забыть, и, едва мы все забудем, как жили здесь вчетвером, получится, что нашей семьи и вовсе не существовало. Мы все будем жить в других, новых семьях, и только я и Расселл останемся связующим звеном с той, прежней жизнью.

После ужина я веду Расса в его комнату. Мы поднимаемся по крутым ступенькам нога в ногу.

– Раз, два, левой, – говорю я в ритме марша, и он каждый раз всплескивает ручонками, задевая свои удлиненные шорты.

К комнате примыкает крошечная ванная типа углового шкафа. Мы вдвоем втискиваемся туда, чистим зубы. Я смотрю на макушку брата, и мне кажется, что мир начинает вращаться, как при головокружении, и я вспоминаю, как сам в детстве вместе с отцом чистил зубы. Каждый вечер, на протяжении многих лет.

В глазах жжет. Я смотрю в зеркало, моргаю, сплевываю, полощу рот, снова сплевываю.

Вывожу Расса из ванной и переодеваю его в пижаму.

– Почитай, – просит он, когда я укладываю его в постель.

Пару месяцев назад мама переложила его из детской кроватки на односпальную кровать. Я усаживаюсь рядом с ним на выцветшее одеяло, достаю из-под кровати книжку «Там, где живут чудовища»[57]57
  «Там, где живут чудовища» (Where the Wild Things Are) – детская книжка с картинками амер. писателя и художника Мориса Сендака (1928–1212). Впервые опубликована в 1963 г.


[Закрыть] и открываю ее на том месте, где мы остановились, – на странице с желтыми глазами, крошечной алой лодкой и сердитыми дикими симпатягами, щелкающими страшными челюстями. Показывая братишке иллюстрации, я говорю притворно рычащим тоном:

– Мы тебя съедим – мы так тебя любим.

И Расс с округлившимися глазами и серьезным выражением лица вскидывает руку и машет на прощание, как герой сказки – мальчик в костюме чудовища, когда тот садится на свой личный корабль и уплывает.

Так долго, крепко, без снов, как этой ночью, я не спал уже много месяцев. Проснувшись утром, не слышу криков в коридоре. Принимаю горячий душ, почти кипяток, так что аж кожа раскраснелась. Еду в школу на скорости ниже дозволенной. На уроке истории США пишу конспект. Иду по коридорам твердым шагом, со светлым взглядом, а в голове ощущение пустоты, словно кто-то крюком залез мне в ухо и рывком вытянул мозг.

Звенит звонок на большую перемену, напоминая мне, что аппетита у меня нет. Я даже курить не хочу. Не то чтобы я думаю об этом, но тяги к курению не чувствую уже несколько дней – с прошлой пятницы. Для меня это большой перерыв, но я почему-то не скучаю по травке.

Вхожу в класс Гарсии – до часу дня, пока он на обеденном перерыве, здесь будет пусто – и бросаю рюкзак на свою парту. В глубине кабинета – огромный стеллаж, на который Гарсия повесил табличку «КНИЖНЫЙ УГОЛОК». Я замечал, что ребята из поэтического общества всегда на него смотрят с вожделением. Я подтаскиваю к стеллажу стул и рассматриваю корешки книг, выставленных в алфавитном порядке. Здесь солидные серьезные издания в твердой обложке типа «Сатанинских стихов» и «Преступления и наказания» стоят вперемежку с тонкими книжками в мягком переплете. На последних названия напечатаны крупными пляшущими буквами, и на вид они не длиннее, чем адаптированные издания с обилием иллюстраций. Я вожу пальцем по корешкам, вспоминая те полчаса в воскресенье, когда дочитывал «Ад». К тому времени я уже настолько привык к поэтическому слогу Данте, что взгляд скользил по строкам, как шелк по коже; мне лишь несколько раз пришлось поискать определения к отдельным словам. Я уже и забыл, с каким увлечением читал, когда был младше: образы ярко пылали в сознании, воображение вспыхивало, как высеченный огонь, с каждой переворачиваемой страницей.

Я беру с полки книгу в серой суперобложке под названием «Монарх из черного стекла», открываю ее.

В тот день, когда Верн исполнилось одиннадцать лет, за ней пришел первый советник монарха.

Повествование льется в меня как вода, я погружаюсь в него с головой, едва успевая перелистывать страницы. Я никогда не читал так быстро, и это не Данте, но каждый раз, когда главной героине удается перехитрить военного или она выясняет что-то о своем прошлом, мой интерес возрастает, пока я полностью не перемещаюсь из этого мира в тот, ненастоящий.

– Мэтт, – выдергивает меня из причудливого читательского марева чей-то голос.

Я оборачиваюсь. В дверях стоит, склонив набок голову, Оливия с вишневыми губами.

Я встаю:

– Оливия, привет.

Она идет к своей парте, бросает на стул рюкзак:

– Что читаешь?

– Нечто под названием «Монарх из черного стекла», – отвечаю я.

– А, слышала. Любишь фэнтези?

– Люблю.

Оливия подходит к «книжному уголку», скользит взглядом по названиям. Я беру с полки скрепку и, пометив страницу, захлопываю книгу.

– Послушай, – говорит она, – я хотела не эсэмэской, а лично поблагодарить тебя за субботний вечер.

– Конечно. А то вы вдвоем до скончания века наводили бы там порядок.

– Да, за это тоже, но я имела в виду Дэна.

Я внимательно смотрю на нее. Глаза Оливии, обрамленные короткими темными ресницами, пытливы.

– Ну да, он вел себя по-хамски, – говорю я.

– Все нормально? – спрашивает она. – Какой-то голос у тебя…

– Какой?

– Отстраненный, что ли, – пожимает она плечами.

– Да, нормально.

– Что-то случилось?

– Не знаю, – отвечаю я. – То есть да, но тебе это вряд ли интересно.

– Интересно.

Я прислоняюсь к стеллажу:

– Вчера вечером я узнал, что мои родители разводятся.

Губы Оливии чуть раздвигаются в беззвучном «ох», она сочувственно щурится, а я опускаю голову.

– Мне очень жаль, – произносит она.

Я пытаюсь рассортировать мысли, что мельтешат в голове, вытесняя одна другую.

– Мои родители… Я хочу, чтобы они попытались наладить отношения, – бормочу я, сконфуженный оттого, что произношу это, и даже от самого желания. – Это глупо, ведь вместе они несчастны. Но у меня такое чувство… даже не знаю… что меня предали. Мне обидно не за себя. Сам я переживу как-нибудь, а вот Расс… Ему ведь всего три года, у них перед ним обязательства, а они их нарушили.

Оливия прислоняется к стеллажу с другой стороны, теребя обтрепанный край своей футболки. У нее длинные пальцы, унизанные кольцами.

– Ты поговоришь с ними об этом? – спрашивает она.

– Не знаю. Мне трудно что-либо предпринять, понимаешь? Я столько лет – пять, что ли – просто сидел в своей комнате и слушал, как они орут друг на друга из-за малейшего пустяка, и теперь я как будто застрял там. Мне кажется, бессмысленно ломать шаблоны или… в общем…

– Ну да, понимаю, – говорит Оливия. – Приходится ломать шаблоны. Это нелегко. Но и никогда не поздно попытаться восстановить их. – Она едва заметно улыбается и сухо добавляет: – Как бы то ни было, ты знаком кое с кем, кто остался без одного родителя, и, по-моему, она выросла не самым плохим человеком.

Я смотрю на обложку книги – на щит и меч главной героини, – потом опять на Оливию. Она наблюдает за мной с присущим ей спокойным добродушием.

– По-моему, она выросла потрясающим человеком, – отвечаю я.

Меня охватывает глупый страх, и по рукам до самых кончиков пальцев разливается нервный трепет. А потом на щеках Оливии проступает румянец самого невероятного оттенка розового. Она смеется, неосознанно дергая свою футболку за край, опускает глаза, обращая чересчур много внимания на свои грязные кроссовки. А я разглядываю контуры ее лица, высокий широкий лоб, неровные дуги бровей, придающие ей легкомысленное выражение, маленькую ямочку на подбородке, округлость щек. Каждую черточку, что делает ее такой, какая она есть. Теперь она теребит пальцы и подступает ко мне на шаг. Она почти одного роста со мной. Я смотрю в ее глаза, и мне кажется, будто я заглядываю в глубокий колодец в самой сердцевине ее существа, а там что-то сияет, пульсирует и, такое живое, затягивает меня, как бурлящая вода. Густые каштановые волосы падают ей на лоб, и я замечаю у нее над правой бровью маленький бугорок – замазанный тональным кремом прыщ, а на ресницах – сгустки туши, и мне все это безумно нравится, ведь она так близко, что мне видны все ее крошечные секреты. Интересно, что она видит в моем лице? Я нервно сглатываю слюну и смотрю на ее рот, и, о боже, ее губы так зазывно блестят, что мне хочется склониться к ним и целовать ее, пока я не почувствую тот вкус, который ощущает она. Мне хочется убрать ей волосы за ухо, большим пальцем провести по ее подбородку и прижать ладонь к ее лицу – боже мой, как же мне хочется прикоснуться к ней.

– Я… м-м… – произносит она, – как бы это сказать…

– Я тоже, – говорю я. – Нервничаешь?

– Да, точно, да.

Я смеюсь, мы вместе глупо хихикаем и смотрим куда угодно, только не друг на друга. А потом, словно выключили свет, мы оба снова умолкаем, наши взгляды снова встречаются, и она говорит:

– Послушай, я знаю, что…

Открывается дверь, и голос в моей голове кричит: «Блин, ты что, издеваешься?» – и мы так быстро отскакиваем друг от друга, что я налетаю на стул, на котором сидел.

– Мэтт, это у тебя «Монарх из черного стекла»? – спрашивает Гарсия, направляясь к своему столу.

– Да, – киваю я, стараясь не выдать своей ярости, хотя мне хочется взять Гарсию за грудки и выпихнуть его за дверь. Нашел когда явиться!

– Забавная штука, – говорит он. – Можешь взять почитать, если хочешь.

– Я… спасибо, – благодарю я.

В класс входят остальные ученики. Я смотрю на Оливию. Все ее лицо заливает краска смущения.

– М-м… я напишу тебе позже, – говорит она и торопливо идет на свое место.

Ее волосы колышутся из стороны в сторону в такт энергичной походке. Каждый мускул в моем теле все еще напряжен оттого, что она была так близко.

Лукас Маккаллум

ЧТО СДЕЛАТЬ:

• Убедить всех, что это неправда.

Во время обеденного перерыва никого из моих друзей не оказалось на их обычных местах.

• Пообедать с Валентином. Сегодня Валентина не было у мобильных классов. Он не отвечает на мои сообщения. Нужно понять почему.

• Занять призовое место на соревнованиях по плаванию.

Я выныриваю из воды, отплевываясь и отдуваясь. Уши снова атакует рев внешних шумов, по щекам хлещет холодный воздух. Сердце гулко стучит. Я смотрю на часы.

Третий. Я пришел третьим – на две секунды побил свой прежний рекорд.

Тяжело дыша, я силюсь сдержать улыбку. Вылезаю из бассейна, чувствуя, как дрожат мышцы. Команда аплодирует, только некоторые, и эхо их хлопков звенит под сводчатым потолком. Под моими ногами на кафельном полу хлюпают лужицы. Оглушительный голос из динамиков объявляет результаты.

Ежась, я закутываюсь в полотенце. Обычно ребята хлопают меня по спине, но сегодня они держат дистанцию. Меня это не удивляет. Полагаю, они не приверженцы презумпции невиновности. Интересно, сторонились бы они меня, если б прошел слух, что я состою в связи с доктором Мейерс – очень сексапильной и женственной учительницей по экономике?

Наша команда выступила удачно. По окончании соревнований тренер с чванливым видом выходит из здания бассейна, словно он лично участвовал в каждом заплыве. Насвистывая, он идет к автобусу, на котором мы сорок минут будем ехать домой.

Я последним поднимаюсь в салон. Иду по проходу – по дорожке из черной рифленой резины, – а все отводят глаза. На многих свободных сиденьях лежат рюкзаки. Сумки Дерека Купера и Элисон Гарднер. Я мог бы сесть рядом с кем-то из них, но они и не думают убирать свои вещи.

Я продвигаюсь все дальше, вглубь салона, и ряд за рядом затихает. Я иду и иду, сея тишину. Вокруг лишь демонстративно отвернутые в сторону лица и сосредоточенный стук по клавиатуре смартфонов. Мне здесь не рады. Дин Принс – как ни странно, с разбитым носом, – когда я прохожу мимо него, награждает меня скабрезным взглядом. Хмурясь, я иду дальше.

Герман из класса химии. Ляна из класса математики. Бейли, мой партнер в эстафете. Никто из них не говорит ни слова. Мое сердце – старый, жалкий, сдувшийся шар.

Я занимаю место на заднем сиденье в левом углу и остаюсь наедине со своим дневником.

Вот чем увенчались мои усилия завести здесь друзей. Два года стараний насмарку. Как будто я снова новичок. Недавно с самолета. Только не я нажал кнопку возврата в исходное положение. Это был не мой выбор.

Стиснув зубы, я смотрю на телефон в руках и думаю о Валентине.

Когда снова поднимаю голову, успеваю заметить, как Софи Крейн отводит взгляд, что-то шепча Бейли. Неужели они в это верят? Ведь обвинение нелепейшее. Несмотря на обиду и беспокойство, я оскорблен, что народ решил, будто у меня совершенно нет вкуса, будто никого лучше, чем доктор Норман, я найти не смог.

Я смотрю в окно автобуса, выруливающего с парковки. Почему так со мной поступили? Оклеветали. Кто мог это сделать? Может, тот, кто хотел разоблачить меня? Но если Мэтт сообщил только Оливии, а Оливия – только Клэр…

Она не стала бы меня выдавать.

Клэр не стала бы.

Она, конечно, зла на меня, но выдавать не стала бы…

Или все же?..

Джунипер Киплинг

Зубчики ключа грызут замок.

Его дверь распахивается – вход в сокровищницу. Желтый свет льется, как жидкое золото.

Откидываю капюшон, поднимаю голову, оглядываюсь, проверяя, не видит ли кто меня…

Успокойся, сердце.

Закрываю за собой дверь и иду по коридору.

Привет! Дома есть кто-нибудь? Знакомый голос, знакомый запах.

Заворачиваю за угол, и глазам моим предстает знакомое зрелище –

кофейная кружка на стеклянном столе. В его усталых глазах отражается вечерний свет. На узких плечах серый свитер с заплатками, рукава закатаны до локтей.

В его лице потрясение.

Сюрприз, говорю я.

Комната расширяется, развертывается, раскладывается.

Между нами вьется серая нить, километры серой нити.

Пещерное безмолвие и те глаза,

те глаза.

Джун. Ты что здесь делаешь?

(Мне так хотелось увидеть, как ты произносишь мое имя.)

Холодно. Все мерзнет. Пальцы на ногах и на руках, длинные, бескровные. Я должна была увидеть тебя. Вся школа говорит о Нормане… Я должна была убедиться, что с тобой все хорошо.

Он открывает рот, но не издает ни звука – только молчание.

Наконец-то мужчина, владеющий даром слова, стал подобен чернильнице, в которой иссякли чернила.

Он идет в мою сторону, а я смотрю

на его решительные движения,

на поношенные кроссовки, посеревшие от утренних пробежек;

они останавливаются в нескольких сантиметрах от моих.

Я не знаю, что делать, говорит он. Ума не приложу, кто пустил слух про Маккаллума и Нила Нормана, уж про кого – про кого… Но это только раззадорит народ. Я… Боже, если у него возникнут серьезные неприятности… А у него ведь жена, дети…

Поболтают и забудут. Доказательств-то нет.

Пожалуй. В его голосе слышится напряжение. Он облизывает губы. Джун, я тут подумал…

Да?

Мы можем обрубить концы. Я сотру твой телефон, сообщения, электронную почту, все… Позабочусь о том, чтобы о нас никто никогда не узнал. Я не могу изменить того, что происходит в школе, но если тебе это поможет…

В глубине его глаз-океанов бушует шторм.

Мои слова – две капли дождя. Не смей.

Но…

Если что-то случится, я тебя не брошу.

Я вижу, как у него учащается сердцебиение. Ты…

Конечно, уверена. Грудь распирает. Мне кажется, у меня ломаются ребра. Я пришла сюда не прощаться, Дэвид.

Знаю.

Я пришла… Я хотела…

Знаю, повторяет он.

От его слов в легких вспыхивает огонь. Мое дыхание – густой пепел.

И как мы поступим? – спрашиваю я.

Не знаю.

Но ты меня любишь?

Конечно, я люблю тебя.

Верхушка моего сердца откидывается, как на петлях,

и мои страхи, вороны, вылетают.

Выплескиваются, словно черная краска.

Во всем теле появляется легкость, я розовею, будто заново на свет родилась.

Меня переполняет надежда.

Он протягивает ко мне руку. И я беру его ладонь в свою,

преодолевая чувство вины,

что тонкой пеленой колышется перед его глазами. Дэвид.

Его руки, легкие, как крылья, покоятся на моих плечах.

(Твои губы льнут к моим, естественно, как под воздействием силы тяготения,

одновременно грубо и нежно захватывают мою нижнюю губу,

я трогаю, я кусаю, я пробую на вкус.)

Я его пожираю.

(Звуки, рвущиеся из глубины моего горла, принадлежат тебе, все,

все твое.)

Я прижимаюсь к его телу. Между нами пролегает тонкая, как волос, линия разлома, почти незаметная.

Его изящные руки обнимают меня, притягивают к себе, ближе, ближе.

Мое тело пылает,

пощипывает, покалывает, пузырится.

Я остро осознаю это каждой клеточкой своего существа.

Ты тоже мне нужен, бормочу я, опаляемая жаром и болью.

Его губы на моих словно целительный бальзам. Смягчают муку. Джун, шепчет он, и это все.

Сияние и заходящее солнце, блаженство и всепоглощающее желание.

(Я чувствую тебя, укачиваю тебя, лелею тебя.)

Наконец мы разжимаем объятия…

Мне так тебя не хватало…

Так сильно…

шепчем мы в унисон, и наши тихие голоса сливаются, сплавляются.

Поцелуй, страстный поцелуй, обжигает, как огонь.

Он отстраняется, увлекая меня за собой,

и улыбается.

Я тоже расплываюсь в улыбке.

Как же мне сейчас хорошо!

Неделями я исходила потом,

пыхтела,

стремясь вкатить сизифов камень на эту вечную гору,

и вот: вершина.

Вот они. Его глаза. Они выводят меня на свет.

Час ночи. Я уже в тысячный раз испытываю силу воли, его и свою.

Его комната ни чуточки не изменилась: голые поверхности, пустой письменный стол, задвинутые ящики, обстановка скудная, мебель простая.

Бессодержательное пространство, не считая полок с его соседями:

Хемингуэй и Бьюкес, Кристи и Мартин, Маркес и Моррисон, Роулинг и – его самый лучший друг – Бард[58]58
  Имеется в виду У. Шекспир.


[Закрыть].

В них каждое слово с любовью прочитано

на все лады, уголок каждой страницы обтрепан от частого пролистывания.

Я забираюсь к нему на узкую кровать. Мы сливаемся в тесном объятии,

двухрядное движение на однополосной дороге.

Я поглаживаю его по подбородку; пальцы колет щетина.

Он убирает мои волосы. Что ты им сказала?

Ночую у Оливии. Не знаю. Мы должны открыть им правду.

Ты говоришь это в восьмисотый раз, Джун.

В восемьсот первый.

Я приникаю к нему всем телом. Он – раскаленная жаровня,

жарит меня немилосердно.

От него пахнет яблоком и чуть-чуть алкоголем. Я переплетаю свои ноги с его ногами.

Я знаю, что должны, говорит он. Но ты-то сама хочешь им сказать?

Конечно, нет. Он вздыхает, и его грудь медленно оседает под моей ладонью. То-то и оно.

Ну да. Я губами вожу по его ключице, по шее. Он урчит от удовольствия.

Я так рад, шепчет он. Признание. Рад за нас. Знаешь, как дурак, постоянно думаю о будущем.

Удивленная, я приподнимаю голову. Это что-то новенькое. Дэвид живет настоящим. Дэвид – приземленный прагматик. Дэвиду не свойственно давать волю фантазии и воображению.

Откуда это взялось?

Я тоже, шепчу я, а сама недоумеваю.

Я все время представляю, как ты окончишь университет и мы отправимся в путешествие. Посетим Бразилию, Индию.

Я улыбаюсь. Вопросы растворяются в мареве счастья и надежды.

Грецию, добавляю я сонным голосом. Олимп.

Мир здесь, с нами, в этой постели. Состеганные воедино континенты,

космос под изголовьем.

Он водит пальцем по моему запястью – фигурист, лениво выписывающий восьмерки. Венеция. Комната как эта, запах моря. Аляска. Мерцающие свечи, разгоняющие восемнадцатичасовую ночь.

Великая китайская стена, говорю я. Стоунхендж. Сиднейская опера.

Он целует меня. Блаженство. И он снова целует меня. Блаженство.

Среда. Светает. Воздух холодный и сырой, как высохшие слезы.

Осень дает свой последний бой. (Запахи крошащейся живицы, давно потухшего костра и холодного солнца.)

Я выхожу от него и направляюсь домой. В небе бледное солнце – это похоже на сон.

Толкаю массивную дубовую дверь;

мои шаги неслышно стелются по деревянным половицам,

как разбросанные в беспорядке сухие лепестки.

Я хватаю свой рюкзак и останавливаюсь в холле. На лестнице материализовались родители.

Стоят как каменные часовые;

В их глазах незнакомая краснота.

Отец: Джунипер, дорогая, нам нужно поговорить.

Но мне пора в школу.

Мама: Вчера вечером ты забыла сумку со сменной одеждой. И я позвонила Оливии.

У меня леденеют руки и ноги. Я… это… объясню после школы.

Джунипер…

После. Я поворачиваюсь и на дрожащих ногах выхожу из дома. Словно контуженная.

Три урока глубоких раздумий ни к чему не приводят. Они заметили. Наконец-то спросили.

Я оттолкну их? Снова спрячусь в коконе лжи?

На перемене прохожу мимо его кабинета. Заглядываю в открытую дверь,

вижу, как он отряхивает руки от мела.

На долю секунды он встречается со мной взглядом.

Будто чья-то рука сдавила горло,

лишив меня способности говорить, дышать.

Должно быть, у меня на лбу выкалена безобразными огненными буквами надпись – Я им расскажу.

Ускоряя шаг, я иду дальше по коридору.