Текст книги "7 способов соврать"

Клэр Ломбарди

В полшестого утра звонок в дверь.

– Я открою, – кричу я в коридор.

Грейс благодарит меня из глубины своей комнаты.

Я сбегаю вниз, перескакивая сразу через две ступеньки. Увидев, кто за стеклянной дверью, я останавливаюсь как вкопанная у подножия лестницы.

Это Лукас. В ту же секунду, как вижу его лицо, понимаю: он знает.

Открываю дверь. Меня оглушает шум дождя. Лукас не улыбается, и это наводит на меня ужас.

Мы садимся в гостиной. От влаги его волнистые волосы пушатся. Мое внимание отвлекает деревянная подвеска в нише, которая вращается и подпрыгивает в потоке воздуха от тепловентилятора.

– Зачем ты пришел? – любопытствую я.

Мне и самой странно задавать такой вопрос, ведь было время, когда Лукас почти постоянно торчал у нас дома. Каждое утро заезжал за мной, после школы привозил домой, всю дорогу болтая со мной в машине. Я целовала его на крыше, под ветвями нашего дуба, во влажной духоте летнего вечера. Я помню грубоватость его рук, шершавость ладоней.

– Не знаю, – отвечает он. – Сам не пойму, зачем я здесь.

Что на это сказать?

Я прокашливаюсь.

– Как… э-э-э… Как вчерашние соревнования?

– Отлично. Хорошо. Поставил личный рекорд на пятисотметровке вольным стилем. На две секунды улучшил свой прежний.

– Я… мои поздравления.

– Спасибо.

Секунды тикают. У меня никогда не возникало впечатления, что я веду с ним пустой разговор, просто чтобы поддержать беседу. До сей минуты. Чего-то в нас не хватает. Порой отчужденность заявляет о себе массой несущественных признаков: как на тебя смотрят, какую позу принимают, как моргают, вздыхают, держат на столе руки. Что-то из нас вычли. Не знаю, то ли я потеряла, то ли он спрятал, или то, чего мы лишились, досталось кому-то другому, но мы больше не пара, какой были когда-то.

– Прости, что был так… ну, ты понимаешь, после разрыва. Я не должен был вести себя так, будто ты… не считал тебя… особенной, – говорит Лукас совершенно другим тоном.

Именно такой тон я помню. Маска дружелюбия сползает, и я вижу его лицо. Он извиняется, но подразумевает что-то еще. Что? С ним так всегда. Он извиняется, то неохотно, то сердито, вместо того чтобы объяснить, исправить.

– Ладно. – Я знаю, что он ждет от меня ответных извинений за то, как я поступила с ним.

Но я не могу подобрать нужных слов, мне они не даются. Глядя на него, я думаю: может, это и ерунда, что я перестала понимать, кем мы были друг для друга. Может, я этого вообще никогда не понимала.

Я не испытываю удовлетворения, как вчера, когда вся школа сплетничала про него и Нормана. Теперь я вспоминаю, как признавалась ему в любви. В марте, в день его рождения, мы гуляли и развлекались. Целый день шатались по антикварным лавкам Паломы, воображая, что выставленное на продажу причудливое старье – это утерянные сокровища из другого мира. После ужина мы поехали домой. Он поцеловал меня на прощанье, желая спокойной ночи, и я, нервничая, призналась ему в своих чувствах, а он заулыбался шире, лучезарнее, как будто даже вымученно, и сказал, что тоже любит меня.

Нет, это не удовлетворение.

– Думаю, я извиняюсь перед тобой в последний раз. – Голос у него сдавленный. – Надеюсь, ты добилась того, чего хотела.

– Да.

Качая головой, Лукас встает. Вздыхает, словно собирается сказать что-то очень важное. В его глазах – осуждение. Но он молча уходит, и впервые мне не хочется окликнуть его. Не желаю, чтобы последнее слово осталось за мной.

Неуверенным шагом я возвращаюсь на кухню. На протяжении долгого времени Лукас был для меня мерилом самооценки. Я жила во мгле некой газообразной планеты смятения и горечи. Никак не могла взять в толк, чем я настолько хуже других людей, что мой удел – одиночество…

Но в итоге оказалось, что дело-то не во мне, так ведь?

Может быть, самобичевание – это разновидность эгоизма?

Я подношу руки ко рту, но ногти не кусаю. Смотрю на дверцу духовки, в которой вырисовываются темные очертания моего искаженного отражения.

На языке появляется противный едкий привкус, и до меня наконец-то доходит весь ужас того, что я натворила. Осознание собственной подлости обрушивается на меня с такой силой, что у меня перехватывает дыхание. Глядя на свои дрожащие руки, я тяжело опираюсь на кухонный стол.

Все, конец. Теперь я бесповоротно пропащий человек.

Кэт Скотт

Зомби напирают.

– Черт. – Я ударяю по клавише «вниз», пытаясь повернуться и убежать, но они уже вонзили зубы мне в ноги. – Черт, черт, проклятье, – шиплю я, в расстройстве отпихивая от себя ноутбук.

Экран заполоняют разлагающиеся лица зомби с болтающимися челюстями и ошметками плоти, отслаивающейся от их мертвенно-бледных лбов. Они победили. Продолжить? – спрашивает игра, издеваясь надо мной. Конечно, я продолжу. Семь часов уже продолжаю.

Я обмякаю на кухонном стуле. Этот уровень пройти невозможно. После сражения с мини-боссом – засада. Ни мое оружие, ни тем более доспехи не настолько мощны и надежны, чтобы с ними я могла противостоять армии живых мертвецов, но я пытаюсь целый день. Второй день, прогуливая школу, слоняюсь по дому с места на место и играю.

Не думаю про спектакль.

Не думаю про Эмили, умолявшую меня: «Не уходи, пожалуйста. Прошу тебя».

Не думаю про выражение на лице сестры, когда я сказала: «Ты мне не нужна».

Обо всем этом я не думаю.

Я возрождаюсь и продолжаю игру. Дверь распахивается, впуская в дом шум дождя. Отец, устало переступая через порог, откидывает капюшон своего пончо. Щетина на его щеках и подбородке обрела статус узаконенной бороды – мохнатого седоватого щита, скрывающего половину его лица. На вид он совершенно незнакомый человек.

Я продолжаю играть. Отец подходит к столу, ставит несколько продуктовых пакетов рядом с вещами Оливии, которые навалены беспорядочной кучей напротив меня. Недавно я слышала, как она кричала на кого-то по телефону. Мне неинтересно, сказала я себе. Кто бы это ни был, мне плевать.

– Это сестра твоя принесла? – спрашивает отец, ощупывая пластиковый пакет из аптеки.

– Да.

– Она заболела?

– Понятия не имею, – отвечаю я, карабкаясь на забор.

Колючая проволока резко снизила мои показатели на индикаторе здоровья. Я обыскиваю лежащего поблизости мертвеца, надеясь найти в его карманах лекарство. Отец открывает аптечный пакет, роется в нем, просматривая его содержимое.

– Катрина, – обращается он ко мне.

Я ставлю игру на паузу и поднимаю голову. Его взгляд, более внимательный и живой, чем когда-либо за последнее – бог знает какое – время, полнится изумлением. Он держит в руке зеленую коробочку с противозачаточными таблетками.

– Я… о… – мямлю я. – Это…

– Это твоей сестры?

Я молчу.

– Пожалуйста, иди и приведи ее сюда. – Отец грузно опускается на стул напротив меня. – Немедленно.

Мы все трое сидим в гробовом молчании. Мой взгляд мечется по кухне. Стены гнетущего цвета непропеченного хлеба. По стеклу все еще уныло барабанит дождь. Закатное зарево за окном, как огонь в камине, языками облизывает края свинцовых туч.

Зачем я здесь? Если они хотят обсуждать это, я-то тут при чем?

Отец, сцепив на столе ладони, смотрит на свои руки:

– И давно это продолжается?

– Может, с начала десятого класса, – отвечает Оливия. – Папа, не злись, пожалуйста. Я понимаю, к чему это может привести, потому и принимаю таблетки. Веду себя со всей ответственностью.

– Это ты называешь ответственностью? – изумляется отец. – Оливия, тебе еще только семнадцать.

– Знаю, но…

– Это недопустимо, – заявляет отец.

Нечто непонятное отражается в лице Оливии. Она усмехается.

Отец хмурится.

– Вообще-то, – говорит она ему, – признай, что как-то странно это получается. Ты вечно где-то пропадаешь, витаешь, а потом вдруг появляешься и начинаешь судить и критиковать.

Сбитый с толку отец откидывается на спинку стула:

– Что? Что это значит?

Оливия склоняет голову:

– Ты действительно не понимаешь?

– Что я должен понимать?

– Что ты отдалился от нас.

– Нет, – повышает он голос. – Я не знаю, о чем ты…

– Она права, – вмешиваюсь я.

Краем глаза я замечаю, что Оливия поворачивается ко мне. Я не смотрю на нее. Отец снова умолкает, по-видимому, ошеломленный тем, что я поддержала сестру.

– Папа, – говорит Оливия, – мы должны поговорить. Это необходимо. Дело даже не в том, что это для тебя стало открытием. Знаешь, сколько всего ты пропустил? В сентябре меня приняли в почетное общество, а ты не пришел на церемонию, хотя я тебя просила. Ты не был на спектаклях с участием Кэт ни прошлой весной, ни осенью. А она в обоих играла потрясающе. Но ты их пропустил. Она прогуливает занятия и сказала мне, что ты написал записку, будто она больна. Это не… Ты хоть раз спросил у нее, чем она занимается? А я тебя просвещу. Она превращается в игроманку, сторонится людей и… Хочешь честно? Меня это пугает. По выходным она не встает с кровати, не ест ничего, а тебе хоть бы что. Ты ничего не замечаешь, папа.

Я смотрю на Оливию. Ее слова теперь, когда они обращены к другому человеку, я больше не воспринимаю как укор. Они не вызывают у меня защитную реакцию. Я только слышу панику в ее голосе. Почему они звучат по-другому, когда она рассказывает все это отцу?

И когда на меня снизошло это откровение, мне стало стыдно, что я так долго была слепа и глуха. Оливия не пыталась заставить меня быть такой, как она сама. Она переживала за меня.

Весь последний год каждый раз, когда она приставала ко мне с чем-нибудь: Ты поела? Хватит валяться в постели. Ты идешь в школу? – она подразумевала: Я беспокоюсь за тебя. Беспокоюсь. Беспокоюсь. А я слышала только: Ты никчемная.

Я сижу в тишине, пытаясь осмыслить все это. Стараюсь соскрести с себя стыд, который, как мед, липнет ко мне толстым слоем, затрудняя дыхание. Жаль, что нельзя взять назад все то, что я наговорила ей в воскресенье. Каждое свое остервенелое слово.

– Я не знаю, что сказать, – молвит отец. Лицо у него пепельное, дуги бровей сведены вместе. – Я не сознавал… Я не знал, что своим поведением заставил вас поверить в то, что мне до вас нет дела. Обеих.

– Все нормально, – спешит успокоить его Оливия. – Я знаю, что ты тяжело переживаешь уход мамы. Просто порой мне кажется, что мы потеряли вас обоих. То есть я хочу сказать: нам нужно, чтобы ты вернулся. – Сестра бросает на меня взгляд. – По крайней мере, мне нужно.

Ты мне не нужна, твердит неугомонный внутренний голос.

Я жалею о том, что сказала. Я сижу в нашей обшарпанной кухне и, захлебываясь собственным молчанием, наблюдаю за двумя людьми, которых я всеми способами отталкивала. И миллионы воспоминаний – вихрь конфетти – порхают в сознании. Красочные, как фотографии, заретушированные до неузнаваемости. Я вспоминаю, как мы с Оливией обменивались улыбками, а ее глаза сияли насыщенной голубизной, словно густой слой краски. Я помню, как рождественским утром – еще в ту пору, когда мы украшали к празднику дом, – я ждала на верхней ступеньке лестницы с перилами, увитыми красно-зелеными гирляндами, а внизу появлялся отец с распростертыми объятиями, с радостной улыбкой. Я помню, как в восемь лет мы с сестрой носились по нашему переулку в багряных лучах заката. Я и Оливия. Вместе с самого рождения.

– Вы тоже мне нужны, – говорю я. – Оба.

Моя сестра встречается со мной взглядом, и в нем столько всего отражается: слишком личного, весомого, сокровенного. Я опускаю глаза на экран компьютера, а Оливия смотрит на настенные часы.

– Постой, – спохватывается она, – семь часов. Ты разве не должна быть на генеральной репетиции?

– Я больше не участвую в спектакле.

– Что?

– Да. В понедельник сорвалась, – я сглатываю ком. – Наорала на всех. И ушла с концами.

Мы опять надолго все умолкаем. Я украдкой поглядываю на Оливию. У нее от удивления вытянулось лицо. Очевидно, ей и в голову не могло прийти, что я способна зайти так далеко.

Проходит минута. Вероятно, сестра пытается придумать, что сказать, но слов не находит.

– Поднимайся, – командует вдруг отец.

– Что?

Он встает, выуживает из кармана ключи.

– Ты едешь на свою генеральную репетицию, – произносит он еще более твердо.

– Папа, я не могу вернуться туда. Ты, наверно, не понимаешь, что я…

– Ты права, – говорит он. – Я не понимаю, но хочу понять. Меня не было рядом, но теперь будет по-другому.

Я смотрю на него и вижу что-то знакомое в его глазах. Это воодушевление – то самое чувство, которое охватывало отца каждый раз, когда он говорил о решающих матчах по его любимым дурацким видам спорта: софтболу или арбузному боулингу. Его глаза всегда блестели, пока он ждал маминой реакции на шутку, а затем он торжествующе целовал ее в лоб. Далекие воспоминания моего детства. Я и не сознавала, что все это время скучала по той поре.

– Подъем, – вновь приказывает отец, направляясь к выходу. – Поехали.

Я смотрю на сестру. Мы встаем и следуем за отцом из дома.

Я трусцой подбегаю к грим-уборной, открываю дверь и наталкиваюсь на Эмили, как раз собравшуюся уходить. У нее за спиной весь актерский состав. И технический персонал тоже. Неужели я вторглась на собрание, где отдавались последние указания перед выступлением?

Однако актеры не в костюмах, а через несколько минут уже должна заиграть музыка, которая звучит перед началом представления. Атмосфера явно не подходящая: слишком спокойная. Не чувствуется возбуждения, накала страстей, обычно пронизывающих воздух перед прогоном.

Дверь за мной закрывается с тихим стуком.

– Кэт, – обращается ко мне Эмили, – ты что здесь делаешь?

Сглотнув, я перевожу взгляд с актеров на рабочих сцены. Все смотрят на меня с нескрываемым осуждением, но я не трушу.

– Простите, – выпаливаю я. – Простите, что не сдержалась тогда и ушла. Нельзя было…

– Это уже неважно, – перебивает меня Эмили. – Мистера Гарсии здесь нет.

У меня скручивает живот.

– Что? Что это значит? Он заболел?

– Нет, о-он был на занятиях и все такое, но… – Эмили жует прядь своих волос. – А сегодня вечером не пришел. Вчера сказал, что попытается найти тебе замену, но, наверно, решил, что это бесполезно.

– Но он не мог просто взять и не прийти, – возражаю я.

А потом в голову закрадывается ужасная мысль. Гарсия ни за что не пропустил бы генеральную репетицию, если только ему не запретили появляться здесь.

Мне вспомнились слухи о Лукасе и докторе Нормане, которые гуляли по школе в понедельник. А в тот день на репетиции Гарсия был слишком напряжен, даже, казалось, пребывал в отчаянии.

Неужели его кто-то сдал?

Внимание всех, кто находится в грим-уборной, приковано ко мне. Я выпрямляюсь и твердо говорю:

– А знаете что? Это неважно. Подумаешь, не пришел. Свои роли мы знаем.

Эмили поднимает руку:

– А… мы имеем право находиться здесь без преподавателя?

– А кто нам может помешать?

– Да, но… – лепечет Эмили, обводя взглядом своих партнеров. Мой сценический супруг с выражением сомнения переглядывается с ней.

– Нет, никаких «но».

Я смотрю на растерянные лица двадцати участников спектакля и чувствую, как пустота в груди уплотняется, затвердевает, спекаясь в сгусток решимости. Это чертово представление состоится, даже если мне одной придется исполнять все роли.

Я обращаюсь к ребятам, отвечающим за техническую подготовку спектакля:

– В воскресенье вы восемь часов готовили техническую часть. Андреа, ты убила массу времени на декорации. Кристал, ты с нуля делала звуковое оформление. А ты, Лара, с начала года присутствовала на всех обсуждениях художественно-постановочной части. – Я перевожу взгляд на актеров. – А вы терпели меня целых два месяца и теперь из-за какого-то пустяка готовы отказаться от своего звездного часа? Черта с два. – Я складываю на груди руки. – Мы все знаем, что нужно делать. Так давайте попробуем сегодня сыграть перед пустым залом?

Затянувшееся молчание. Потом Эмили произносит:

– Ну… если препятствий нет…

Я улыбаюсь ей. У нее такой вид, будто она сейчас грохнется в обморок. Мне приходит в голову, что, возможно, никто из этих ребят ни разу не видел, как я улыбаюсь.

– Тогда за дело, – говорит Лара. – Актеры надевают костюмы. Кристал, включай музыку. До поднятия занавеса полчаса.

Весь актерский состав идет вниз, в раздевалку. Мне никто не говорит ни слова, но я ловлю на себе взгляды своих товарищей. И теперь они меня не злят и не смущают. Теперь я бесстрашно смотрю им в глаза.

Клэр Ломбарди

В четверг утром, когда я просыпаюсь, в голове полный сумбур. За всю ночь я, дай бог, час поспала.

Я скатываюсь с кровати, с остервенением причесываюсь, жалея, что вот так же нельзя причесать спутанные мысли. Смотрю на себя в зеркало. Вы когда-нибудь чувствовали, что ваше лицо – вовсе не ваше, а искусная подделка, слабое подобие, может быть? Глаза в зеркале не похожи на мои. Меня отсоединили от моего отражения, отцепили, отделили.

Я не подвожу те глаза. Не накладываю ни тени, ни тушь, никак не прихорашиваю лицо той, незнакомой девушки. Впервые за долгое время спускаюсь вниз ненакрашенной.

– Медвежонок Клэр, у тебя все хорошо? – спрашивает Грейс, помешивая овсянку. Сегодня занятий у нее нет. Она учится в колледже, а там, по-видимому, практикуют свободные дни. – Выглядишь уставшей.

Я склоняю голову. Глаза сестры, цвета морской волны, сияют.

– Ты когда-нибудь совершала что-то плохое? – спрашиваю я с утренней сипотцой в голосе. – Непоправимо плохое?

– Конечно.

– Что, например?

– В одиннадцатом классе. – Грейс накручивает на палец прядь своих рыжеватых волос. – Ехала домой и сбила собаку мистера Фосетта.

– Так это ж был несчастный случай.

– Тем не менее, – голос ее звучит все тише. – Видела бы ты его лицо…

– И что ты потом делала?

– Все, что было в моих силах, – отвечает она. – Абсолютно все.

В школу я еду в ступоре. На плечах будто лежит непосильная тяжесть.

Я подумываю о том, чтобы повернуть назад. Дома залезть под одеяло. Спрятаться в темноте. Чтобы не видеть себя.

На первом уроке из динамиков раздается голос директора Тернер:

– Прошу минуту внимания. У меня для всей школы сообщение.

Я смотрю на черный громкоговоритель, представляя, как директор беседует с доктором Норманом, как тот идет домой, думая о том, что ему делать, если он потеряет работу. Женат ли он? Есть ли у него семья? Вынужден ли он будет поставить их в известность? А Лукас… Я представляю, как кричу на всю школу: «Лукас Маккаллум разоблачен». Что, по сути, я и сделала.

– Преподаватели и учащиеся, – важно продолжает Тернер, – мы разобрались в вопросе, который был поднят на общешкольном собрании две недели назад.

Я деревенею на стуле. Не может быть, чтобы доктора Нормана признали виновным на основании моего двадцатисекундного трусливого импульса. Это невозможно. Доказательств нет.

Вокруг поднимается гвалт. Злорадное гудение: Норман. Лукас. Норман.

– В романтической связи с ученицей признался наш учитель английского языка и литературы мистер Гарсия, – сообщает Тернер.

Гомон утихает. Мы все, онемев, смотрим на громкоговоритель.

Мистер Гарсия слыл всеобщем любимцем, и его кандидатуру никто не рассматривал даже в шутку.

– В отношении него были предприняты соответствующие меры дисциплинарного характера, – уведомляет нас Тернер, – и теперь мистером Гарсией занимается полиция. Мы призываем учащихся всех классов проявить терпение, пока мы не найдем ему постоянную замену. Сегодня по окончании уроков мы ждем представителей службы новостей, которые намерены провести опрос учащихся. Мы просим всех вести себя уважительно, быть правдивыми и, самое главное, не ссылаться на прежние голословные утверждения, поскольку они беспочвенны и не имеют никакого отношения к истине. Спасибо за внимание.

Когда она умолкает, мне хочется расплакаться от облегчения – и угрызений совести. Доктору Норману больше не грозит увольнение. Надеюсь, и Лукаса теперь оставят в покое. Может быть, вред, который я нанесла, все же поправим.

До начала второго урока десять минут, но в коридорах тишина. По-видимому, народ наконец-то осознал, что произошло непоправимое: учитель, которого любили, ушел навсегда. Только теперь все стали понимать, чего они лишились. Однако ребята все равно шепчутся, строя догадки по поводу личности ученицы. Имя Лукаса я ни разу не услышала.

Я направляюсь к кабинету, где он сидит, и с каждым шагом узел в животе завязывается все туже и туже. Мои спортивные тапочки повизгивают при соприкосновении с недавно натертым полом, на котором слюдяные блестки сверкают, как светляки.

Я наталкиваюсь на кого-то, вяло извиняюсь, не поднимая головы. Кто-то трогает меня за плечо. Я поднимаю глаза. Передо мной, сложив на груди руки, стоит Джуни.

– Что случилось? – спрашивает она.

Я и не думаю хорохориться. Со страдальческим выражением она ведет меня мимо лестницы. Через боковую дверь мы выходим на улицу.

– Я должна тебе что-то сказать, – начинает она. – Или хочешь, давай ты первая.

Я пожимаю плечами, рассеянно думая: Черт, нужно было потеплее одеться. Какая ж холодрыга сегодня.

– Ладно, – произносит она, – выкладывай.

– Нет, я… – Я утыкаюсь взглядом в ноги.

– Клэр, рассказывай, в чем дело. Прошу тебя. Посмотри на меня.

Невыносимо трудно поднять голову, но, когда мне это все же удается, я вижу, как она сурова. Джуни… она сильно за меня переживает. У меня такое чувство, будто ей уже известно. И я ненавижу ее за это. И люблю за это.

Вверху гудит самолет, оставляя в небе белый след. В ухо мне дует ветерок.

– Я совершила нечто ужасное, – признаюсь я. – Знаешь, как Лукас… что народ решил, будто это он?..

– Да.

– Это я. Я в вопроснике написала, что это он.

У Джуни округляются глаза.

– Я ни о чем не думала, – я захлебываюсь словами. – Я… меня душил гнев, а поговорить было не с кем, и я…

– Ты могла бы поговорить со мной. Да, мы поругались, но ты все равно могла бы…

– Нет, не могла! – кричу я. Она закрывает рот, а я тараторю: – Я так устала, Джуни. Неужели не понимаешь? На прошлой неделе я сорвалась на вас, потому что мне до тошноты обидно, что вы обе намного лучше меня. Оливия купается в мужском внимании; ты – само совершенство!

Мои слова спиралью уходят в небо. Весомые, безвозвратные.

Я задыхаюсь. На холоде передо мной клубится белый пар.

Сейчас она скажет, что между нами все кончено, – я точно знаю. За это, за то, что не позвонила ей, когда она попала в больницу, – она вычеркнет меня из списка подруг, и я останусь одна, но ведь так мне и надо, да? Разве я этого не заслужила?

– Я думала, ты лучше меня знаешь, – тихо проронила Джунипер.

Я пытаюсь сглотнуть слюну. Язык сухой и шершавый.

– Поэтому я и не позвонила в воскресенье. Когда узнала, что ты в больнице. Я… боже, это ужасно. Но в душе я обрадовалась: наконец-то. Наконец-то она споткнулась, и теперь мы все остальные в сравнении с ней не чувствуем себя посредственностями. Я не чувствую себя посредственностью.

Она щурится, а в ее взгляде – что? Сочувствие? Я не в силах долго выдерживать этого.

– И дело не только в том, что ты умна, что все тебя любят, что ты потрясающе делаешь все, за что бы ни взялась. То есть, конечно, этого само по себе достаточно, но самое обидное – это твои манеры, поведение. – Я вновь смотрю на свои кроссовки. – Во время ночных девичников, когда мы собираемся втроем… даже в узком кругу, ты никогда не поступаешь предосудительно. Никогда не выказываешь слабости, никогда не злишься… Как тебе это удается? Понимаешь, ты как некое неземное существо. Мы дружим много лет, а я до сих пор не могу избавиться от чувства, что это несправедливо, что не должен человек быть таким…

– Клэр, – перебивает меня Джунипер, – это была я.

– Что «ты»?

– С мистером Гарсией. Он был со мной.

В груди что-то прорывается. Я ошалело смотрю на нее. Серые глаза Джуни спокойны и серьезны.

Узлы в сознании развязываются, высвобождая миллион воспоминаний.

Как ни странно, первое, что приходит на ум, – это копна кудряшек у меня на голове, когда я училась в четвертом классе. Помнится, мне хотелось, чтобы у меня были длинные струящиеся белокурые волосы, как у Золушки, или Рапунцель, или Джунипер Киплинг, потому что уже тогда она была красавицей.

Я вспоминаю, как с ненавистью смотрела на свои глаза в зеркале: меня раздражали и их цвет, и разрез, и короткие ресницы. Я вспоминаю шестой класс: все девчонки, пользовавшиеся популярностью в школе, – тоненькие, как стебельки, а Джунипер – самая изящная и очаровательная из них всех. Мне так страстно, так яростно хотелось быть такой, как она, и, когда мы подружились, я лелеяла надежду, что мне удастся впитать в себя часть ее красоты, избавиться от своих несовершенств, от того, чем наградила меня природа.

Я вспоминаю май прошлого года, конец десятого класса. Джунипер шутила по поводу того, что мы с Лукасом скоро обручимся. А буквально на следующий день он бросил меня. И когда это случилось, мое горло удавкой затянула цепь банальностей, и потому я ни с кем не обсуждала свое горе: просто не могла. Да, у меня было разбито сердце, но миллионы людей миллионы раз переживали нечто подобное.

Я помню, как сначала задыхалась от избытка чувств, а потом впала в полнейшее бесчувствие, и когда сердце вновь заработало, на нем замигала красная лампочка – предупреждение, чтобы ко мне никто не пытался приближаться. Я помню, как смотрела на Джунипер и недоумевала, почему у нее такие прекрасные волосы и так красиво лежат. Много ли времени она тратит на уход за ними? Я гадала, откуда в Оливии столько очарования. Купила она его, что ли? Приобрела притягательность в обмен на целомудрие? Другого объяснения нет. Мало-помалу мой макияж из способа самовыражения превратился в боевую раскраску, и с каждым днем мои шутки превращались во все более отточенные стрелы сарказма.

И теперь, глядя в глаза Джунипер, я, кажется, могла бы сосчитать каждую крупицу зависти и ненависти, что раздирали меня последние полгода. Когда сравнивала свои оценки с успеваемостью Джунипер, свой рост и вес с параметрами Оливии, свои глаза, кожу и лицо с их чертами. Как на состязании. Словно нас положили на две разные чаши весов и я никак не могла сравняться с ними.

Все эти месяцы я упивалась своими надуманными обидами, а Джунипер скрывала огромную тайну, ей было не до соперничества со мной.

– О боже… – выдавливаю я сквозь слезы, обжигающие горло.

– Идеальных людей не бывает, Клэр. У каждого свои тараканы: то, что они хотят и имеют, или то, что хотят, но не имеют, или то, с чем приходится как-то жить. И ты это знаешь. – Джуни поправляет на плече рюкзак. – И я не исключение. Ты не представляешь, сколько раз с лета я жалела, что я не ты или не Оливия. Мне казалось, что тогда мне жилось бы гораздо проще.

Я готова сквозь землю провалиться. До чего же я была слепа.

Слезы градом брызнули из глаз.

– Я… я так виновата, – лепечу я, икая. – Прости. Прости…

Джунипер ласкового утешает меня. Говорит:

– Мне тебя не хватает. Мне не хватает нас. Я не хочу, чтобы ты была другой, и не жду, что ты всегда все будешь делать правильно. Я сама совершаю кучу ошибок. – Между бровями у нее пролегает складка. – Но с Лукасом ты обошлась очень плохо. Это не ты, Клэр. Кто это?

– Не знаю. – Шмыгая носом, я поднимаю глаза к небу: по нему плывут облака. – Я бы все на свете отдала за то, чтобы повернуть время вспять и исправить свою подлость. Боже, каких-то двадцать секунд, и он теперь вынужден ходить с опущенной головой до конца школы. До конца жизни. Ужасный каминг-аут, хуже не бывает. – Я тру лицо. Вытираю слезы под глазами. – Черт, я не знаю, что делать.

Джунипер склоняет голову.

– Ты знаешь больше, чем думаешь. Ты просто всегда себя недооцениваешь, – замечает она. – Я уверена, ты знаешь, как поступить.

Все, что было в моих силах, вспоминаю я слова Грейс.

Глядя на Джуни, я делаю глубоко вздыхаю. Слезы высыхают на щеках, легкие пронзает боль.

– Я позже тебя найду, ладно? Можно?

– Да. Да, конечно, – отвечает Джуни с облегчением.

На моих губах появляется улыбка. Слабая, но искренняя. Я чувствую себя как человек, который долгие месяцы был прикован к постели и вот теперь наконец-то встал. От головы отливает кровь.

– Ладно. Я найду. Пока.

Потом я захожу в здание школы. Все прибавляя и прибавляя шаг, иду по коридору к методическому центру. Собираюсь с духом, сжимая кулаки. Готовлюсь признаться во лжи.