Текст книги "7 способов соврать"

Джунипер Киплинг

Постель не моя.

Жесткие простыни выглядят так, будто их глазировали пылью. (Что это – пыль? Или сахар? Или осколки собачьих клыков? Черт, моя голова, голова.)

Солнечный свет – неровный, раздробленный. Каждый луч

бьет по затылку как молотком –

бух.

бух.

Резиновыми пальцами я нащупываю иголку капельницы, вставленную в мое тело:

если ее выдернуть, я затихну,

отключусь?

Я слаба, хрупка, порочна, да – и в кои-то веки, господи, в кои-то веки меня воспринимают такой, какая я есть.

Взглядом нахожу часы на стене,

Вспоминаю, как определять время: четыре часа дня.

Вспоминаю все и ничего. Абсолютно ничего.

Но Дэвид…

Я встрепенулась. Ужасная ночь. Минувшая ночь.

Глаза по крохам собирают картину окружающего мира: резина, кафельный пол, тонкие ломкие жалюзи…

Больница. Алкоголь. Изобличена.

Прощай, мое прошлое будущее. (И хватит об этом.)

Я плачу – можно подумать, у меня есть лишняя соль в организме.

У моей постели дежурит мама.

Газета со шлепком валится ей на колени – как мертвая птица.

Она растеряна – больно смотреть.

– Милая…

Прекрати ходить вокруг меня на цыпочках, хочу крикнуть я. Прекрати, лучше отругай. Я это заслужила. Ну же.

Но самое грозное, на что она способна: Надеюсь, этого больше не повторится.

– Ты, наверно, шутишь, – замечаю я.

Говорят, у меня ее глаза,

но надеюсь, я не создаю впечатление столь же малодушного человека,

который подстраивается при первом же намеке на жесткость,

при первой же вспышке гнева.

Куда подевалась маска сурового профессионализма, которую она надевает каждое утро, собираясь на работу?

Она должна бушевать. Должна сказать мне: не смей, не смей обращаться ко мне.

Сама должна понимать.

(А я понимаю.)

– Джунипер, – умоляюще просит мама, – скажи, как ты себя чувствуешь?

– Ушам своим не верю, – бормочу я.

– Милая… почему?

Пламя бушует в моей голове и с шипением вырывается наружу.

– Ты даже не сердишься на меня? Я столько всего натворила – почему ты не злишься? Не хочешь спросить, как я здесь оказалась? Почему ты меня не остановишь?

Я не осознаю, что кричу, пока не раздается визг дверных петель и я не падаю на постель,

головой в подушку, лишившей меня бокового зрения.

(Когда я успела сесть?)

Ее выпроваживают из палаты, и она уходит с потерянным видом.

Спустя три часа я дома. Мамины глаза как качающийся маятник: она не в силах сосредоточить на мне взгляд. Губы плотно сжаты.

Отец приедет вечером, и, если он хотя бы чуть-чуть повысит на меня голос,

это будет радикальная революция, посягательство на мою власть.

Мама подтыкает под меня одеяло.

В ту же секунду, как она исчезает, я достаю свой телефон.

За минувшую ночь двенадцать пропущенных вызовов – целая дюжина.

И эсэмэски, что мне слали далеко за полночь.

Обрывки неясных воспоминаний:

прижатый к щеке телефон, горячий, как поцелуй;

статичный шепот его вздоха. (Я представляю, как лопатки на его неширокой спине складываются сами по себе, словно оригами.)

Включаю автоответчик. На нем его голос:

«Джунипер. Что с тобой? Перезвони, прошу тебя, как только получишь это сообщение. Ты не откликаешься уже три минуты. Я вызываю скорую. Напиши, позвони, хоть как-то свяжись со мной. Прошу тебя».

(напряженная пауза.)

«Джун, ты нужна мне. Не падай духом».

(щелк.)

Я снова и снова прослушиваю сообщение.

Титаническим усилием воли заставляю себя положить телефон.

«Ты нужна мне», – сказал он. И душа моя светится от счастья.

Дэвид.

Мне до боли хочется еще раз прийти к тебе домой

(твой ключ до сих пор у меня, жжет сквозь наволочку)

всего один раз,

ступить в твою гостиную, где я сбрасывала куртку на диван, или в кухню, где мы пили кофе и тихо беседовали в 3:45 утра, или в ванную, где ты с сонными глазами чистил зубы утром после того, как я посмела остаться у тебя на ночь, или в спальню, где ты обнимал меня, просто обнимал, в то время как я пыталась ласкать тебя, но ты меня останавливал, говоря: «Нет, Джун, нам нельзя»,

нам нельзя,

или на крышу, где мы стояли рядом, застыв в неподвижности, и мои пальцы ласкали твое запястье, и слова слетали с наших губ, словно поцелуи, растворяясь тихо, как дыхание, в чернильном небе.

Дэвид.

Я пестую твое имя, будто рану.

Какая мучительная боль.

Ты в моей власти, я – в твоей,

мы зависим друг от друга.

Боже всемогущий, знать бы, что такое нормальные серьезные отношения между мужчиной и женщиной.

Мы так нужны друг другу.

Или, может быть, любовь – это болезнь, и свои сердца нужно отправлять в больницу

на профилактику.

Клэр Ломбарди

В воскресенье на закате я слышу, как моя сестра спускается вниз, чтобы накрыть на стол. Грейс всегда можно узнать по характерной походке. Она прихрамывает, осторожно переставляя больную ногу со ступеньки на ступеньку. Травму она получила в юном возрасте, попав в автомобильную аварию. Теперь хочет быть медсестрой. Она абсолютно неэгоистична. Умеет плохое обращать во благо.

Я сижу за столом и смотрю на вечернюю зарю. Без Оливии и Джунипер я провела непривычно спокойные выходные. Одиночество меня не радует – причиняет боль, но я довольна, что высказала им все начистоту. В кои-то веки обнаружила свою уязвимость.

Я надеваю колпачок на маркер, кладу его рядом с постером и чуть отъезжаю от стола, любуясь своей работой. У меня не самые блестящие творческие способности, но я делала много плакатов для различных кружков и знаю, как их оформлять. На этом написано: «Тот, кто не участвует в выборах, обрекает себя на беззащитность. ЛИНДОН Б. ДЖОНСОН[51]51
  Линдон Бэйнс Джонсон (1908–1973) – 36-й президент США от демократической партии (1963–1969).


[Закрыть]».

Выборы состоятся в четверг, результаты станут известны в пятницу. Мама спрашивала, почему я не выставила свою кандидатуру. В конце концов, Клэр, если хочешь что-то сделать хорошо…

Я не смогла бы ей объяснить. Выборы – это не спорт, где твои успехи и достижения находятся в прямой зависимости от приложенных усилий. Есть люди, которые от природы наделены харизмой, а без харизмы, давайте уж говорить честно, на школьных выборах еще никому не удавалось победить. Чтобы я победила в конкурсе популярности? Смешно.

В средней школе на меня смотреть было страшно. На лице ни пятачка чистой кожи – одни прыщи. На зубах – скобки, которые я носила с шестого по десятый класс. Одежда обтягивала тело там, где не нужно, словно в нее нарядили манекен с непропорциональной фигурой.

Теперь я выгляжу пристойнее, но все равно на президента класса не тяну. В политики идут люди статные, величавые, а не бестактные коротышки в одежде десятого размера[52]52
  Женский размер 10 (США) – соответствует российскому 48-му размеру.


[Закрыть].

– Ужинать, – кричит снизу Грейс.

– Иду! – отзываюсь я, но жужжит телефон.

Смотрю на дисплей – с утра количество сообщений от Оливии заметно прибавилось. А теперь еще и четыре пропущенных звонка.

Я хотела сегодня позвонить ей и Джуни, но в последний момент струсила. Перед глазами так и стоят их раздраженные лица. Больно вспоминать. Да, я такая: вечно сомневаюсь в себе. Они, наверно, жалеют, что сказали мне про Лукаса.

Однако что-то слишком много сообщений.

– Прекрасно, – бормочу я себе, разблокируя телефон. На экране сразу выскакивает длинный ряд эсэмэсок от Оливии.

00:38: Клэр, привет. Джунипер увезли в больницу. Я у нее дома, навожу порядок. Мне помогают несколько ребят. Родители там с ней.

У меня сдавило грудь. Я села прямо, большим пальцем пролистывая сообщения. Боже, ведь оставила их без присмотра всего на один вечер, и уже такое!

02:24: Ее родители написали мне, сказали, что все не так страшно: она поправится.

02:32: Я еду домой.

11:08: Клэр! Отзовись, пожалуйста.

13:54: Ее выписали. Я разговаривала с ее мамой, она сказала, что Джуни «изнурена и раздражена», но чувствует себя неплохо. Выспится и будет как огурчик. Может быть, школу завтра пропустит, но они еще точно не знают. Я навещу ее сегодня вечером после ужина. Если хочешь, тоже приезжай.

У меня голова идет кругом. Первая мысль – сесть в машину и ехать домой к Джуни. Или хотя бы позвонить.

Но внутренний голосок тихо нашептывает: Не стоит беспокоиться. Из посланий Оливии ясно, что Джунипер вполне здорова. Просто еще одна неприятная история, еще одна плохая ночь.

Я читаю и перечитываю сообщения Оливии. В итоге, так и не ответив, кладу телефон.

Оливия Скотт

Я заглядываю в комнату Джунипер. Она сидит в постели в ворохе подушек, читает потрепанную книжку «Гарри Поттер и узник Азкабана».

– Привет, – говорит Джунипер.

Она закрывает книгу, положив закладку между страницами. Выглядит вполне нормально. А какой я ожидала ее увидеть? Всклокоченной, не похожей на саму себя? Только потому, что я внезапно узнала о ее романе с мистером Гарсией? Нет, люди не меняются оттого, что ты узнаешь о них что-то новое. Даже те, кого, как тебе кажется, ты хорошо знаешь, хранят множество секретов.

– Все еще постельный режим? Как самочувствие?

– Я совершенно здорова, но мама требует, чтобы я лежала. – Джунипер убирает с глаз волосы. – Трясется надо мной, будто я умираю от чахотки.

– Ах! – Я падаю на кровать, изображая обморок. – Если тебя заберет чахотка, я зачахну с горя!

– Не надо, не чахни.

– Ты такая заботливая. – Я снова сажусь, готовясь к серьезному разговору. Других вариантов нет. – Ну и что это было вчера вечером?

– А что было?

– Ты… почему ты заперлась?

– Да не почему. Спьяну, по глупости, наверно, – отвечает она, даже глазом не моргнув.

Я и не догадывалась, что Джунипер умеет так хорошо лгать. Я избегаю ее взгляда; в голове роятся самые невероятные предположения, которые измыслил мой воспаленный ум в тумане бессонной ночи. (А что, если это длится аж с девятого класса? Что, если у Джуни в туалетном бачке спрятан второй мобильный телефон, как у героя телесериала «Во все тяжкие»[53]53
  «Во все тяжкие» (Breaking Bad) – амер. телевизионная криминальная драма из пяти сезонов. История школьного учителя химии Уолтера Уайта, у которого был рак легких. Чтобы обеспечить финансовое будущее своей семьи, он вместе со своим бывшим учеником начинает производить и продавать метамфетамин.


[Закрыть]? Что, если Джуни на самом деле пятидесятилетняя женщина?)

Я вспоминаю тот день, когда проводилось школьное собрание. Джунипер сидела рядом со мной вытаращив глаза. Тогда я подумала, что она потрясена, но теперь понимаю, что это был страх.

– Что-то случилось? – спрашивает она.

Сердце судорожно бьется в груди, как умирающая рыба. Я ищу подходящие слова. Как сформулировать вопрос, который может разрушить жизнь?

– Да. Можно с тобой обсудить кое-что? – Я стараюсь говорить спокойно.

– Конечно. В чем дело? У тебя все хорошо?

– Нет, да, хорошо. – Я сдавленно сглатываю слюну. – Послушай, вчера вечером мы наводили здесь порядок. Впятером. Я, моя сестра, Лукас, Валентин Симмонс и Мэтт Джексон. И мы… мы нашли твой телефон. Когда он зазвонил.

Я смотрю ей в глаза и ясно вижу тот момент, когда до нее доходит смысл моих слов. Ее лицо каменеет. Сердце мое сжимается как губка и замирает, прекращая гонять кровь.

– Ну да, мой телефон, – произносит Джунипер, так спокойно, словно она не живой человек, а автоответчик. Номер, по которому вы звоните, отключен.

Подруга утыкается взглядом в книгу, лежащую у нее на коленях. В тишине я взмываю к потолку ее комнаты; мне кажется, будто своим молчаливым признанием она избавила нас от притяжения реального мира. Своим молчаливым признанием она все изменила, нас изменила. Отныне нам суждено вместе нести это бремя, до окончания школы и после.

– Впятером, – шепчет она. – О боже, это… это плохо. Ты назвала Валентина Симмонса? И Мэтта? Совсем плохо. Он же полный кретин. Что мне…

– Не волнуйся, он не кретин. – Голосом я стараюсь успокоить ее, приободрить. – Я с ним пообщалась немного, и он… не знаю… как ракообразное, что ли. Твердый снаружи, мягкий внутри.

Джунипер смотрит на меня из подушек. Трепет губ выдает ее изумление.

– Ракообразное? Я в панике, а ты мне впариваешь про каких-то ракообразных?

Напряженная атмосфера разрядилась.

– Как смогла, так и сравнила, и, по-моему, в самую точку.

Джунипер убирает волосы за уши:

– Ладно. Так значит. Я… как вы узнали?

– Твой телефон зазвонил, я ответила. Только произнесла «алло», и его понесло. «Слава богу, я так волновался», – все твердил и твердил он. – Я кусаю губу. – Остальные ребята тоже находились со мной в комнате. Мне, конечно, следовало выйти, когда я узнала его голос. Прости.

– Не извиняйся. Ты не обязана была знать, как нужно реагировать. – Лицо у Джунипер пепельное. – И?.. В школу уже сообщили?

– Мы хотели, но Валентин отговорил, воззвав к нашему здравомыслию.

На лице Джунипер мгновенно отразилось столь несказанное облегчение, что у меня будто камень с души свалился.

– Слава богу, – произносит она. – Я была уверена, что кто-нибудь донесет.

– Валентин взял с нас слово, что сначала мы с тобой поговорим.

– Непременно его поблагодарю, – обещает она. – Нельзя допустить, чтобы у Дэвида из-за этого возникли неприятности.

– У Дэвида, – повторяю я, произнося имя учителя как нечто чужеродное. – У Дэвида? Прости, Джуни, до того странно, никак не свыкнусь с этой мыслью.

Джунипер довольно смеется. Мы обе ненадолго веселеем, но, как только ее смех стихает, настроение меняется: мы снова серьезны.

– Как это произошло? – спрашиваю я. – Ты ведь даже не в его классе.

– Помнишь, летом я работала в «Джава Джамбори»?

– Конечно. Благословенные недели бесплатного латте.

– В июне он приходил в кафе каждый божий день всю неделю. По его словам, все никак не мог набраться смелости, чтобы заговорить со мной. – Кажется, что Джуни пытается подавить улыбку, отчего ее глаза сияют. – Он только переехал сюда и на пятый день заказал какой-то до идиотизма навороченный кофе, а потом подошел ко мне. Я спросила: «Вам что-то не понравилось?». А он: «Нет, просто хотел поделиться радостью: я наконец-то нашел лучшую кофейню в городе, где кофе готовит самый красивый бариста».

– Так и сказал?

– Да, – сухим тоном подтверждает Джунипер. – Едва выдавил, запинаясь. Вроде театром увлекается, а реплику получше не мог придумать. – Она вздыхает. – В общем, он ведь работает с этого учебного года, а тогда я и не знала, что он учитель. То есть мы, конечно, догадывались, что у нас есть разница в возрасте, но я старательно уходила от этой темы. А когда он все-таки сказал мне, где работает, у меня сдали нервы. Я заперлась в своей машине. Не могла… – ее голос стихает.

Подруга потирает предплечья. На сгибе локтя, рядом с тем местом, где осталась отметина от иголки капельницы, у Джунипер наклеена полоска пластыря. Я жду, не желая давить на нее.

– В общем, – продолжает она, – начался учебный год. Я перевелась из его класса отличников в класс углубленки. В школе мы не встречались. Может, раза два-три. Нам просто не повезло, что кто-то нас увидел. Узнав, из-за чего устраивают собрание, он перестал со мной встречаться. – Ее голос дрожит. – И теперь мы… даже не знаю, кто мы с ним теперь.

Джунипер натягивает до плеч одеяло. Я сижу не шелохнувшись. Да и вряд ли сумела бы пошевелиться, если б захотела.

– Не знаю. – Она устремляет взгляд в зеркало, что висит над комодом. Бледная и осунувшаяся, она похожа на привидение. – Мне кажется, что это длится вечно, а не пять месяцев. Не то чтобы я все ото всех скрываю, я не могу без него. Любовь к нему – это как ровная… как музыка, звучащая где-то в отдалении. Постоянно. Порой она дарит радость, порой сводит с ума.

Джунипер хмурится, словно пытается осмыслить собственные слова.

– Знаешь, он ведь большая умница. Есть люди… они настолько масштабны, многогранны, что их невозможно охватить целиком. Вот он такой, и я поняла это сразу, с первой встречи. – Она распускает свой растрепанный «конский хвост», и ее белокурые волосы единой прядью падают ей на плечо. – Это странно, потому что я никогда не верила в… но бывает так: просто знаешь, и все.

Ее глаза блестят в свете лампы. Впервые я замечаю в их глубине всю силу ее душевного изнурения. Глядя на подругу, я сама готова заплакать.

Она умоляюще смотрит на меня:

– Нельзя, чтобы о нас узнали в школе, Оливия. Никого не интересует, что мы встречались за кофе как обычные люди; никого не интересует, что он порвал со мной. Никого не интересует, что мы даже не… – она прокашливается, – ну, ты понимаешь… не занимались сексом. Они услышат только одно – «роман учителя и ученицы». И его жизнь будет кончена.

Я кусаю губу. Мы дошли до вопроса, который я не хочу задавать, но должна задать в первую очередь.

– Прости, но… между вами ничего не было? Вообще ничего?

Джуни густо краснеет:

– По закону это допустимо. Но он считал, что не вправе переступать черту, и мы не переступали. Держались в строгих рамках.

Меня переполняет облегчение. Гарсия значительно вырос в моих глазах. Если бы он использовал ее, плевала бы я на обещание, данное Валентину, – сдала бы Гарсию глазом не моргнув. И если бы Джуни возненавидела меня за это, что ж… Для меня это был бы тяжелый удар, но ради ее спасения я пожертвовала бы нашей дружбой.

– Еще кто-нибудь знает? – спрашиваю я.

– Нет, даже родители. – Джунипер плотно сжимает тонкие губы. – Наверно, просто не замечали во мне перемен. Трудно сказать. Они всегда заняты и как-то легкомысленно ко мне относятся… и тем не менее… Что бы я ни натворила, они хоть бы слово сказали. Никаких последствий. Казалось бы, радоваться нужно, но ведь по большому счету такое безразличие – обидно. – Она вздыхает. – Нужно им сказать – знаю, что нужно. Сами они ничего не замечают, и, конечно, проще было бы промолчать. Но ведь рано или поздно глаза у них раскроются, и что тогда?

Я барахтаюсь в потоке ее слов. Как ей удавалось все это держать в себе?

Не зная, что еще делать, я наклоняюсь и неуклюже обнимаю ее. Она обвивает меня руками, сжимает в кольце своих объятий, так что не продохнуть. Вскоре я отстраняюсь от нее. В уголках глаз Джунипер слезы, но она смаргивает их.

– Самое страшное – это то, что он перестал общаться со мной, – добавляет Джунипер. – Только с ним я могла бы поговорить об этом. Последние две недели я была сама по себе, чувствовала себя… как бы объяснить… будто меня бросили на необитаемом острове.

– Ну, теперь у тебя – худо-бедно – есть я, – говорю я. – Словесными перлами эпатировать тебя за чашечкой кофе я не буду, но ты можешь рассказывать мне все, что сочтешь нужным.

Ее улыбка исчезает так же быстро, как и появилась.

– Я не знаю, как быть с Клэр.

Я морщу лоб:

– Я писала ей. Несколько раз. Она с тобой связалась?

– Нет.

– Блин.

– Знаю, – говорит Джунипер. – Я думала, может, это…

– Образумит ее? Я тоже, – бормочу я, проверяя телефон. Клэр по-прежнему не ответила ни на одно из моих сообщений и, конечно, не звонила. – Наверно, это нечестно по отношению к ней, но я бы не стала ей рассказывать. Сейчас она в таком состоянии, что одному богу известно, как отреагирует.

– Да, – соглашается Джунипер. – Неприятная ситуация. Она обидится, что ее исключили из круга посвященных.

– Эй, не расстраивайся. – Я успокаивающе похлопала по бугорку на одеяле, где, как мне кажется, должно находиться ее колено. – Итак, семеро знают, и больше не надо. Она поймет.

Джуни молчит, прижимая к груди «Узника Азкабана».

Я смотрю на часы.

– Мне пора. Нужно сделать еще пару дел, потом домой. – Она кивает. Я поднимаюсь с кровати, наклонившись, еще раз обнимаю ее, уже не так неуклюже.

– Мне страшно, – говорит Джунипер мне в плечо.

Ее признание приводит меня в ужас.

– Я постараюсь не допустить, чтобы это получило огласку. Обещаю, Джуни.

– Спасибо за поддержку, – надсадно шепчет она мне на ухо. – Для меня это много значит.

– По-другому и быть не может. – Я спиной отступаю к двери, в знак прощания снимая перед ней воображаемую шляпу. – Спокойной ночи, прекрасная дева. Не зачахни от чахотки.

Она улыбается. Я закрываю за собой дверь.

Валентин Симмонс

– Ты меня разочаровал, Валентин.

Мне и прежде читали нотации, но ничто не звучит так мягко или так ужасно, как эта фраза. Если нотации – это объявление войны, то фраза «Ты меня разочаровал» – партизанский налет, тем более если слышишь ее по дороге домой из гастронома. Мама расчетливо дождалась, когда мы сядем в машину, и только потом начала читать мораль, зная, что я не стану выпрыгивать на ходу. Умнó.

– Такое больше не повторится, – обещаю я.

Мы подъезжаем к дому. Разговор этот был неизбежен, так что, пожалуй, я должен радоваться, что она не сразу устроила мне нагоняй.

– Валентин, – умоляющим тоном произносит мама, когда я выскакиваю из машины. Она спешит за мной с пакетами наперевес. – Откуда ты знаешь эту девушку? Вы друзья? Ты не пил, нет? Ведь мы с папой в отношении спиртного всегда стоим на твердой позиции: пить только дома, в кругу людей, которым доверяешь, и не садиться за руль.

Я отпираю входную дверь и, не оборачиваясь, отвечаю:

– С этой девушкой мы не друзья. Я оказался не в том месте не в то время, поэтому не надо…

– Валентин.

Мама входит в дом сразу же за мной.

– Что это за компания, с которой ты общался? Или нам нужно обсудить?..

– Ой, ради бога, – не выдерживаю я. Как она не понимает, что по одному-единственному инциденту нельзя судить о человеке? – Нет, я не пил, так что успокойся, пожалуйста, ладно?

У мамы трясутся губы. Она кладет покупки на пол и со всей дури шарахает дверью, захлопывая ее с громким стуком. Я вздрагиваю, удивляясь, как еще стекло в деревянной панели не треснуло.

– Я хочу понять, что происходит, – говорит она с дрожью в голосе. – Неужели не видишь? Неужели не видишь, как отчаянно я стараюсь? – Она протягивает руки, словно предлагает мне переполненное блюдо своих неудачных попыток. – Ты вообще представляешь, как мы с папой перепугались вчера вечером? Мы понятия не имеем, как ты проводишь свое свободное время. И вот ты впервые куда-то пошел – и сразу такое! Телефон молчит, ни одного сообщения за весь вечер, а в час ночи ты являешься домой бледный, как привидение, и говоришь, что какую-то девушку увезли в больницу с алкогольным отравлением. Как, по-твоему, мы должны реагировать?

Я не знаю, что ей сказать. Мама никогда не показывала своих материнских слабостей и страхов. Мне всегда казалось, она считает, что прекрасно справляется со своими родительскими обязанностями.

– Я в растерянности, – признается она, доблестно стараясь говорить бодро. – Если не хочешь больше встречаться с доктором Хоторном, дело твое, но…

– Не хочу, – категорично заявляю я. Ноги моей больше не будет в кабинете этого «врачевателя» душ. Я лишь один раз был у него на приеме и никогда еще не чувствовал себя таким обнаженным и униженным.

– И что теперь? – не унимается мама. – Что ты думаешь делать? Объясни, пожалуйста.

Я бы с радостью, но не могу. С трудом выдавливаю из себя:

– Джунипер уже дома. Жива-здорова. Все хорошо.

Я иду прочь по коридору. Мама в молчании стоит у двери. Из своего кабинета выглядывает отец, высоко приподнимая кустистые брови.

Я закрываю дверь своей комнаты и прислоняюсь к ней. Мне не хватает воздуха. Взгляд скользит по полкам, на которых книги расставлены в алфавитном порядке, падает на стол, где царит хаос и рядом с ноутбуком лежит открытая книга – толстый справочник по лимбической системе[54]54
  Лимбическая система (от лат. limbus – граница, край) – ряд структур головного мозга. Окутывает верхнюю часть ствола головного мозга, будто поясом, образуя его край (лимб). Участвует в организации эмоционально-мотивационного поведения человека.


[Закрыть]. Все здесь кажется крошечным, стены – на расстоянии вытянутой руки, будто сдвигаются вокруг меня, внезапно вызвав клаустрофобию.

Из моей комнаты есть выход на боковое крыльцо. Я мог бы выйти отсюда на дорогу и идти, идти, пока не затерялся бы в хитросплетении улиц. Ушел бы на край света.

В кармане жужжит телефон. Достаю его, смотрю на экран, на котором высвечивается: Привет!

Сообщение от Лукаса, от парня, который обедал вместе со мной всю неделю и в пятницу уговорил меня обменяться номерами. Секунду поколебавшись, я отвечаю: Привет.

Как твой прекрасный вечер?

Не очень прекрасно.

Сочувствую! Это из-за вчерашнего? Или что-то случилось??

Я смотрю на вопросительные знаки и вспоминаю его возбужденный голос. Да, печатаю я и отправляю. Через некоторое время, так и не получив ответа, смекаю, что мое «да» несколько двусмысленно, и объясняю вдогонку: Мама слишком остро отреагировала на события минувшего вечера.

Ой-ой, пишет он в ответ. Надеюсь, она кишки из тебя не выпустила?..

Нет, с этим проблем не было. Меня больше беспокоит другое: выходит, долгие годы я ошибочно судил о том, что мои родители думают обо мне. Но рассказывать об этом в шутливой переписке я не могу.

Я швыряю телефон на стол и горблюсь над ним.

Порой я недоумеваю, почему мне так трудно общаться с родителями. Явно не по тем же причинам, по которым я избегаю своих одноклассников. С ними все просто и ясно: у меня не хватает терпения. А вот родители, в моем восприятии, отгорожены от меня толстой стеклянной стеной, и пытаться вступить с ними в контакт бесполезно. То же самое, в какой-то степени, можно сказать и о моей сестре, хотя она редко приезжает домой, так что возможности для общения с ней ограничены. Диана учится на последнем курсе в Дартмуте. Она шумная и бестактная, но ее все любят. О чем бы мы с ней ни говорили, она всегда заканчивала фразой «Ах ты маленький шиза» и ерошила мне волосы.

Конечно, я шиза. Особенно в сравнении с моими абсолютно нормальными родными.

Снова жужжит мой телефон. Выгляни в окно, написано в сообщении.

В груди как-то странно екнуло. Я отдергиваю шторы: на дороге стоит пикап, в кабине горит свет.

Ты не в своем уме, пишу я. Как ты узнал мой адрес?

Случайно проезжал мимо твоего дома и увидел твою машину!!! Надеюсь, я тебя не напугал. Не хочешь покататься, поделать что-нибудь??:D

С тобой кто-то есть?

Не волнуйся, затворник! Только я.

Я смотрю на дверь и пишу: Ладно. Иду.

Я выскальзываю на крыльцо и пересекаю двор, затем оборачиваюсь и смотрю на дом. Мама с папой в гостиной, омываемые теплым светом люстры, стоят близко друг к другу, сложив руки и опустив глаза, как на похоронах. Отец проводит ладонью по лысине. Мама качает головой, потрясывая седыми кудрями.

Я невольно замедляю шаг. С моей стороны эгоистично заставлять их волноваться обо мне.

Однако до сих пор я удачно спасался бегством. Я сажусь в машину Лукаса, и мы уезжаем.

– Куда мы едем? – спрашиваю я.

– Не знаю, – отвечает Лукас. – Когда я жил в Нью-Йорке, мы с друзьями иногда садились в первый попавшийся поезд, сходили на станциях со смешными названиями и бродили там – отыскивали крошечные магазинчики и чудные рестораны. Общались с незнакомыми людьми.

– Весьма опрометчиво и опасно.

– Не, на самом деле классно. Нас в компании было шесть человек, и, черт возьми, это того стоило. Те дни я помню лучше, чем что-либо еще. – Его голос полнится грустью.

Глядя в окно, я представляю небоскребы Нью-Йорка. В сравнении с ним Палома, должно быть, ужасно скучное место. При этой мысли меня почему-то прошибает стыд, словно я виноват в том, что наш городок лишен радужного блеска.

– Кстати, извини, – говорит Лукас, – за то, что выкрал тебя. Сегодня энергия из меня бьет ключом.

– Понимаю.

Мы на время умолкаем, размышляя о Джунипер.

– Думаешь, нам не следует ничего говорить? – спрашивает Лукас.

– Я хочу знать больше. Я твердо убежден, что до выяснения всех обстоятельств дела мы не вправе занимать ту или иную позицию. Пока мы можем только ждать.

Он не отвечает. Мне в голову приходит одна идея. Пару секунд я взвешиваю все «за» и «против», потом говорю:

– Езжай прямо, не сворачивай с дороги.

– У тебя есть план, да?

Я киваю.

Мы катим мимо торговых рядов, где владельцы магазинов опускают на окнах решетки. Уже вечер, город постепенно замирает. Осталось всего несколько светящихся точек, которые мерцают тускло, как догорающие свечи. Единственное пока еще оживленное место – «Макдоналдс», уныло сияющий на противоположной стороне улицы.

Мы проезжаем через квартал Джунипер, где улицы с древесными названиями, а роскошь спрятана в домах. Потом петляем по другому району, где все богатство напоказ: статуи, позирующие на газонах; разлапистые виллы в пастельных тонах; колонны; BMW. Наконец пересекаем сетку улиц с маленькими коттеджами – здесь на два домика одна подъездная аллея – и покидаем Палому.

– Я не знаю, куда мы едем, – напоминает мне Лукас, пока мы больше удаляемся от города.

– Просто веди машину.

В сгущающихся сумерках мы еще несколько минут катим по суживающейся дороге, потом я выбрасываю руку и говорю:

– Туда.

Лукас уверенно крутанул рулевое колесо, и мы резко сворачиваем налево, на грунтовую дорогу. Его пикап скрипит и лязгает, подпрыгивая на ухабах.

По правую сторону от нас высятся темные деревья, по левую – простирается в бесконечность поле под паром. Заброшенный покосившийся элеватор торчит из земли, как остов затонувшего корабля. Мы проезжаем через узкий мост и оказываемся в лесу. Солнце окончательно исчезает за горизонтом. Лукас ведет машину меж деревьев, бросая изумленные взгляды в боковое окно.

– Ничего себе, – произносит он. – Я здесь никогда не был. А я думал, что видел все в радиусе десяти миль.

– Сбавь ход, – командую я.

Он слишком энергично давит на тормоза, и нас бросает вперед. Я вздыхаю. Как ни странно, его ужасная манера вождения доставляет мне удовольствие.

Пикап выползает из деревьев на вершину крутого холма. Дальше дорога устремляется вниз и тянется вдоль огромного запрятанного озера.

Даже отсюда я вижу, что вода в озере грязнее, чем мне помнится. По краю покрыта бурой пеной и усеяна валежником. Берег устлан опавшими листьями. Но Лукас таращится в восхищении, будто увидел бога.

– Вот это да! – выдыхает он.

Припарковав машину, Лукас выбирается из кабины и трусит вниз. Я следую за ним.

– Вот это да, вот это да, – повторяет он.

Вихрь подхватывает его слова и уносит вниз. Потом ветер стихает, и воцаряется тишина. Летом, когда я обычно наведываюсь сюда, этот уголок природы полон жизни: насекомые жужжат, сверчки верещат. Сейчас же, окутанное темнотой и безмолвием, это место кажется суровым.

– Ты часто здесь бываешь?! – кричит снизу Лукас.

Я преодолеваю последний участок спуска и подхожу к нему, держа руки в карманах.

– Когда нужно подумать.

Лукас слегка подталкивает меня локтем:

– Спасибо за это. Крутые выходные.

– Да, – соглашаюсь я.

В кои-то веки Лукас наслаждается тишиной, не спеша заполнить ее болтовней. Я смотрю на мутную воду, в голове пляшут разные мысли. Мне странно оттого, что я открыл в себе новую способность делиться с кем-то своими думами. Я так привык размышлять в одиночестве, что теперь мне это кажется роскошью.

Речь моя сбивчива. Впервые я выражаю нечто подобное вслух – не самоуверенность демонстрирую, а обнажаю свои сомнения и чувства.

– Это я виноват, что она попала в больницу.

Лукас отзывается не сразу, и в те несколько мгновений молчания меня раздирает множество крошечных социальных страхов. А если он скажет, что тоже так считает? Или высмеет меня за мнительность? Или, может, ему вообще все равно?

– Почему ты винишь себя? – наконец спрашивает Лукас, тихо и серьезно.

– Я… она сказала, что ей нужно в ванную, хотя, конечно же, она просто хотела пойти и налить себе еще, но я ей поверил, как самый последний дебил.

– Нет-нет, ты ни в чем не виноват. Любой поступил бы так же.

– Я не любой, – возражаю я обиженно. – Я обязан был сообразить.