Текст книги "7 способов соврать"

Оливия Скотт

В среду зарядил дождь – льет и льет. Я не в силах сосредоточиться на уроках, наблюдаю, как капли скатываются по стеклу. Я почти не сплю с понедельника, когда по школе разлетелся слух про Лукаса. Джунипер я, естественно, сдать не могу, но что же делать, если знаешь, что это ложь? Лукас этого не заслуживает. Да и Норман – тоже, хотя он очень неприятный тип, каких еще поискать.

Гарсия всю неделю упорно избегает моего взгляда, а я стараюсь не воображать рядом с ним Джунипер. Они были бы потрясающей парой, что меня напрягает в десять раз сильнее. Я не рассматриваю преподавателей как возлюбленных или даже друзей. Для меня они существуют в своем собственном измерении: на шестиметровом пространстве перед классом, где они всезнающи и всемогущи, откуда они управляют нашими жалкими жизнями. Во внешнем мире их просто не бывает.

Но с воскресного вечера я все пытаюсь представить, как бы я общалась с Гарсией, будь он нашим ровесником. О чем бы мы говорили: о жизни, о своих увлечениях, о будущем? Как-то непривычно оценивать его через такую призму.

Хотя, полагаю, Джунипер, поскольку она перевелась из его класса, не знает Гарсию как всеведущего учителя. И это меня успокаивает больше, чем что-либо.

Дождь все еще льет, когда я добираюсь до дома. Я закрываю дверь, прячась от его заунывного стука, и вздыхаю.

Сегодня у меня ноет голова. Кэт последний раз я видела мельком в понедельник, и тогда вид у нее был пугающе оцепенелый. С тех пор о ней напоминают лишь сообщения на автоответчике, оставленные вчера и теперь вот сегодня: Уведомляем вас, что Катрина Скотт сегодня пропустила несколько уроков.

Жужжит мой телефон. Я вытаскиваю его, ожидая услышать Джуни, но втайне надеясь, что это, может быть, Клэр или Мэтт. Однако на экране высвечивается: Дэниэл.

Хмурясь, я отвечаю:

– Алло.

– Привет, Оливия.

– Дэн? – я кладу на кухонный стол свой рюкзак и пакет из аптеки. – Как… м-м… как дела?

– Отлично, отлично.

– Ну… здорово! – Зачем звонишь?

– Я слышал, Джунипер в больницу угодила. Хреново.

– Да.

– Как она – поправляется?

– Я… да. – Монотонностью своего голоса я намекаю, что не расположена к разговорам. Что ему надо-то?

– Как сама? Перенервничала, наверно?

– Есть немного. Но ей уже лучше. – Я иду в гостиную, опускаюсь на диван. Пружины скрипят. – Дэн…

– Какие планы?

– Что?

– Может, придешь попозже? Снимем стресс.

Я отнимаю мобильник от уха и смотрю на него – одновременно обескураженно и с отвращением.

– Не поняла, – обалдело произношу я, вновь резко приставляя телефон к уху, а потом меня понесло: – Постой, не так быстро. Ты в самом деле предлагаешь мне то, о чем я подумала?

– Я… не знаю…

– Ладно, скажу проще: это толстый намек на то, чтобы я легла с тобой в постель?

– Ну, родителей сегодня нет. Весь дом в нашем распоряжении.

– О, господи, Дэниел. Позволь я еще раз отвечу четко и ясно: нет.

– Что, ты теперь с Мэттом? – спрашивает он, помедлив.

– Это не…

– Он ведь даже не приличный парень.

– Он не приличный парень? А ты, значит, само воплощение благопристойности? Навязываешься и навязываешься девушке, которая три раза дала тебе от ворот поворот. Пригласил бы кого-нибудь другого. Я тут при чем?

– То есть те выходные для тебя ничего не значат? Совсем?

Я закрываю глаза.

– Так и быть, постараюсь еще раз объяснить. Надеюсь, поймешь. Мы хорошо провели время. Я получила удовольствие. Но и все на этом – развлеклись и разбежались. Я думала, на этот счет мы сразу определились…

– Мы могли бы и не разбегаться.

– Но разбежались. Во-первых, я больше не хочу с тобой встречаться. Во-вторых, мне нравится другой. Так что…

– Значит, все-таки Мэтт. А какая тебе разница, с кем трахаться – с ним или со мной?

Я впадаю в ступор. Не знаю, что сказать, но это и неважно, потому что он, не дожидаясь ответа, продолжает:

– К тому же, если ты даешь всем и каждому, почему я не должен думать, что тебе это нравится?

Наконец я обретаю дар речи и, захлебываясь словами, говорю:

– То есть если я спала больше чем с одним парнем, я утратила право встречаться с тем, с кем хочу? Или, по-твоему, если у меня было много сексуальных партнеров, я неспособна влюбиться в кого-то одного? Ты умом, что ли, тронулся?

– Эй, я только сказал, что если ты ведешь себя как шлюха, то и не жди, что к тебе будут относиться иначе. А то получается недобросовестная реклама.

Боже всемогущий.

Мне знаком гнев. Порой тебя так сильно распирает злость, что ее не удержать. Иногда ярость извергается из каждой поры на коже, и ты чувствуешь, как расширяешься, искривляешься, превращаясь в нечто далекое от человеческого существа. Твое тело испускает жаркие волны исступленного бешенства. Клянусь, сейчас от одного моего дыхания мог бы расплавиться металл.

Недобросовестная реклама? Все, с меня хватит. Достали взгляды, и сплетни, и невежество. А как же интимность личной жизни?! До чертиков надоело, что во мне замечают только одну эту грань моей натуры.

– Я ничего не рекламирую! – Мой звонкий крик эхом отскакивает от стен гостиной. – Мое тело принадлежит не тебе. Я ничем тебе не обязана. Я не обязана оправдывать долбаные ожидания каких-то придурков. Я не обязана ни перед кем извиняться за свою личную жизнь. Я никому ничего не должна, так что отвали от меня раз и навсегда!

Я отключаю телефон, со всей силы давя на клавишу. Экран гаснет, на нем расплывается обесцвеченное пятно. Я содрогаюсь, вонзившись зубами в губу. Потом, прижимая ладонь ко рту, быстро иду к лестнице. Мне плохо.

Вхожу в свою комнату, с мучительным спокойствием закрываю и запираю дверь. Телефон швыряю на кровать, на подушку в наволочке с изображением героев «Звездных войн». Мышцы на руке надуваются от напряжения, телефон утопает в лице Хана Соло, а я испускаю сдавленный животный вопль ярости. Стою, глядя на себя в зеркало: щеки пунцовые, рукав перекосился, мука в глазах. Опухшее лицо пылает негодованием, и мне кажется, что сама я – оплывающая восковая свеча.

В окне мелькают вспышки молний. Пасмурный день обернулся грозовой бурей.

На туалетном столике – фотография. Всегда стоит лицом к стене. Я привыкла к виду черного задника рамки – картонному квадрату, на котором собирается пыль. Но сейчас я поворачиваю снимок лицевой стороной.

Под стеклом стоит наша семья: мама, папа, Кэт и я – на фоне летнего дня. Каждый год папа настаивал, чтобы мы сделали рождественское фото ровно за шесть месяцев до Рождества, – чтобы отметить день, с которого приближается праздник. Кэт лучезарно улыбается, у папы на щеках образовались ямочки, у меня самой рот тоже до ушей. У мамы всегда была наготове шутка, поэтому улыбки у нас неделаные. В тот год она развеселила нас, сказав: «Как называют помощников Санты? Подклаусами».

Боже, как же мне хочется, чтобы вся наша семья снова была вместе. Я убить готова ради спокойного понимания Кэт и грубоватого подбадривания отца. Я хочу, чтобы мама убрала мне за ухо волосы или сходу сочинила на ночь сказку. Она могла часами рассказывать, тихо и безмятежно, пока весь мир не утопал в ее голосе, который обволакивал меня теплом и благостью. Я жила в полной уверенности, что, какие бы беды ни обрушились на меня, мама всегда будет рядом и поможет. Мама, благоухающая горьким ароматом. Мама с ее позвякивающими браслетами и заливистым смехом.

Но светлые воспоминания о ней омрачены другими – предвещающими ее неизбежный уход. Теперь я понимаю, что все признаки были налицо. Она часто куда-то уезжала – на день с ночевкой, на выходные, – больше нескольких недель подряд не могла находиться в Канзасе. Меняла хобби за хобби, перепробовав все, от тенниса до живописи. И друзей постоянных у нее тоже не было: она всегда очень скоро прекращала общение со знакомыми, каждый раз придумывая убедительную – и не очень – причину.

Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не отшвырнуть и рамку. Ставлю снимок на место и падаю на кровать, силясь подавить гнев. За окном гремит гром, лениво, апатично и так зычно, что дом сотрясается.

Телефон искушает меня. Однако Джунипер я позвонить не могу – у нее своих проблем хватает. Клэр? Одному богу известно, что она скажет.

Мой палец на секунду зависает над контактом Мэтта. Но ведь он только что узнал про развод родителей. Вправе ли я нагружать его своими проблемами?

Почему бы и нет? Боже, до чего я эгоистична! Я нажимаю на кнопку вызова. Один гудок, второй, третий. Он снимает трубку:

– Оливия? Я… привет.

– Привет. – Голос у меня сиплый.

– Что… м-м… что случилось?

У меня вырывается писк, и я спешу зажать рот рукой. Не будь слабой. Не смей реветь. Плохо уже то, что ты вообще ему позвонила.

Какое-то время мне не удается издать ни звука. Дышать даже не могу. В груди тяжесть, будто между ребрами что-то застряло, как спутанные густые волосы на зубьях расчески. Сердце грохочет, каждый его удар – взрыв боли.

– Т-ты поговорил с родителями? – наконец выдавливаю я. – О Рассе?

– Нет. Поговорю после ужина, когда он спать ляжет.

– Хорошо. Хорошо, здорово.

Я рассматриваю потолок, стараясь дышать медленно и глубоко.

– Что с тобой? – спрашивает Мэтт. – Эй, рассказывай, не стесняйся.

– Это не… нет…

– Рассказывай, – настаивает он.

Снова вспышки молнии. Свет мигает. За окном темнотища, как ночью, хотя еще нет и шести часов.

– Просто… – качаю я головой.

В отсутствие слов стук дождя по окну гремит громче, чем барабанная дробь. Я представляю, что почувствую, если все же решусь открыться.

– Извини, – говорю я. – Извини. Просто… Дэн позвонил и…

– Блин, не было печали. Что он сказал?

– Что я шлюха и заслуживаю, чтобы ко мне относились как к шлюхе. И под «относились как к шлюхе» он подразумевает: от меня ждут, что я стану ублажать любого в любое время, кто бы и когда бы ко мне ни обратился.

Тыльной стороной ладони я вытираю нос. Спрашивается, чего разнылась?

– Вот подонок, – негодует Мэтт.

– Ладно, если б это был только он, но ведь все так думают. Вон Ричард Браун – кобель еще тот, однако девчонки почему-то не говорят: «Он наверняка со мной переспит, если я предложу ему себя, а откажется – ну, недобросовестная реклама». Почему к нему нет претензий? Почему только ко мне?

Мэтт, помедлив, отвечает:

– Парни постоянно думают о сексе, поэтому вполне естественно, что они рассматривают девчонок с точки зрения… ну, ты понимаешь… секса…

– Некоторые девчонки тоже постоянно думают о сексе. Но почему-то, когда парень заявляет: «О кайф, братан, сегодня вечером я поимею страстную телку», все говорят: «О да, это так естественно», а если девчонка скажет что-то типа: «Пойду попытаюсь подцепить какой-нибудь член», все сразу становятся пуританами.

Мэтт молчит.

– И потом, – с жаром продолжаю я, – вот ты же не думаешь постоянно о сексе?

– Не постоянно, но думаю, – отвечает Мэтт. – Много думаю. Но, в принципе, это не проблема.

– Тогда почему сложилось мнение, что все парни – одержимые сексом маньяки? Это ж тоже неправильно.

– Наверно, – озадаченно произносит он.

– Извини. Разошлась я что-то. Просто… теперь я понимаю, что зря связалась с Дэном. Моя большая ошибка. Позорное пятно в моей биографии.

Я натягиваю на голову одеяло.

– В средней школе мы с ним дружили, – говорит Мэтт. – А в девятом классе он от нас с Берком отвернулся. Ну и бог с ним. Это я к тому, что сам я, конечно, не Эйнштейн, но у Дэна мозговых клеток вообще раз-два и обчелся, так что не велика потеря.

Его оскорбительная характеристика даже злорадства у меня не вызывает.

– В нем ведь нет ничего особенного, – мямлю я. – Такой же.

– Как кто?

Я обнимаю подушку с персонажами «Звездных войн».

– Ну, не знаю. Как другие парни, с которыми я встречалась. – Я вздыхаю в трубку. – Порой думаю, какой вообще смысл. Зачем я пытаюсь заполнить эту пустоту парнями? Это ж…

– Какую пустоту? – спрашивает Мэтт.

– Я… что?

– Ты сказала, что пытаешься заполнить пустоту. Какую?

– Не знаю. Наверно… – Я кусаю губу, но остановиться уже не могу. – Порой мне кажется, что во мне чего-то не хватает. И потому все от меня сбегают. Понимаешь?

– Я… да. – Он понижает голос. – Понимаю, хотя не думаю, что ты права.

– В любом случае это глупо. – Я невесело усмехаюсь. – Как будто встречи с парнями могут избавить от чувства, что ты никому не нужна.

Я пожалела о своих словах в ту же секунду, как эта фраза слетела с языка. Какого черта я распинаюсь о своих страхах и слабостях перед парнем, на которого запала? Перед ним – тем более.

Мэтт молчит целую вечность, а я сгораю от стыда и унижения.

– Ты нужна, – наконец произносит он.

Мои руки покрываются гусиной кожей. Голос у него тихий, но в нем отчетливо слышится: Ты мне нужна.

Я не отвечаю. Язык отнялся. В довлеющей тишине слышны все до единого шумы нашего организма: трепет дыхания, стук сердец, гудение воздуха в барабанных перепонках. Даже самые тихие звуки, что мы производим. И глубоко внутри я успокаиваюсь, обволакиваемая этим вечерним безмолвием.

Я открываю рот, намереваясь брякнуть что-то безнадежно остроумное, но после секундного удушающего колебания прошу:

– Расскажи что-нибудь.

– Что? – спрашивает он.

– Что-нибудь. Что угодно. Я не… необязательно… правда, что угодно.

– Ладно. – Мэтт явно обескуражен. – М-м… в седьмом классе я сломал запястье, и один пацан, Адам какой-то, все скалился, спрашивая: «Переработал правой рукой?». И два года меня все обзывали «Мэтт Дрочсон». Да еще и соответствующие жесты к прозвищу прилагали. Приятного было мало.

Я невольно рассмеялась:

– Боже, в средней школе подростки еще несноснее, чем старшеклассники.

– Ну, не знаю. Старшеклассники – очень фиговый народ.

– Хорошие среди них тоже есть. – Мой голос вновь обретает присущую ему задорность. – Ты, например.

Снова пауза.

– Расскажи что-нибудь, – теперь просит он.

Говорит осторожно, и я понимаю, что он подразумевает не «что угодно».

– Что-нибудь?

– Если можно, про свою маму. Например, что произошло?

Я сбрасываю с головы одеяло и смотрю в потолок, позволяя себе почувствовать боль из-за ее отсутствия. Мысли о ней причиняют боль, я чувствую, как снова открывается старая рана.

– Ладно. Однажды мы всей семьей поехали в Нью-Йорк. Мне тогда было четырнадцать, – начинаю я. – Конец восьмого класса.

Я до сих пор помню маму на Пятой авеню – образ, врезавшийся в сознание, грань, высеченная на поверхности драгоценного камня. Улыбка – светящееся пятно на ее лице в сумеречной полумгле города; волосы сияют белизной в огнях неоновой вывески; руки в карманах джинсов; подбородок утопает в свободных складках стильно драпированного шарфа. В моем воображении она очень похожа на Кэт. Порой мне думается, что в моей памяти не сохранилось ни единой черточки лица мамы, что Кэт проникла туда и вытеснила все воспоминания о ней, что я обманываю себя, думая, что я помню ее облик.

– Мы отправились туда на выходные, – продолжаю я, – остановились в одном отеле в Бруклине. Лететь назад собирались в понедельник утром, очень неудобным ранним рейсом, – чтобы успеть на него, нужно было встать где-то в четыре. Мы сняли два номера: в одном ночевали мы, в другом – родители. В общем, я проснулась в четыре от шума их голосов, доносившихся через стену. К тому времени они уже часто ссорились, на протяжении многих лет, и теперь так орали друг на друга, что, наверно, весь этаж перебудили. Кэт с выражением неописуемого ужаса на лице сидела, обхватив руками колени. Я встала, пошла к ним, постучала, а дверь вдруг как распахнется. Мама из нее выскочила, вся в слезах, и бегом по коридору. Так и плакала, пока спускалась по лестнице.

Я подтягиваю к груди колени.

– Я захожу в их комнату. Папа сидит на кровати и смотрит крошечный телевизор, какое-то дурацкое шоу о сносе старых домов, которое ведет жутко неприятный тип с деланой улыбкой. А папа пялится в экран невидящим взглядом. Одному богу известно, что он ей сказал, раз она вылетела как ошпаренная. Мне это до сих пор покоя не дает, но сам он никогда не говорил, и я волей-неволей думаю… – я проглатываю комок в горле. – В общем, я спрашиваю у него: «Пойти посмотреть, как она?», а он смотрит на меня, и глаза у него такие… кошмар, будто говорят: «Ты еще маленькая, Оливия. В четырнадцать лет это трудно понять. Совсем не понять». Но я поняла, в общих чертах.

У меня болит горло: слишком длинная речь. И все же я торопливо продолжаю:

– В общем, я бегом спускаюсь в вестибюль и вижу, как она уезжает на такси. Ну, мы с Кэт говорим: «Ладно, папа. Давай вызовем другое такси и поедем». А он с места не сдвинулся. Мы сумели его растормошить уже после того, как наш самолет улетел. И мы полетели вечерним рейсом. Когда мы добрались до дома, мамы уже и след простыл, и ее вещей тоже не было. Больше мы ее не видели. Спустя несколько недель папа раздобыл телефон, по которому она ответила, но они только раз поговорили. Видимо, она… м-м… Видимо, ни с Кэт, ни со мной она общаться не захотела. Подумала, что это было бы слишком мучительно.

Мэтт молчит.

Я пытаюсь улыбнуться – не удается.

– А твоя мама какая? – спрашиваю я.

– Вообще-то, она не такой уж плохой человек. Я на нее жалуюсь, но она не… даже не знаю…

– Чем она недовольна?

Мэтт как-то уклончиво хмыкает:

– Пожалуй, тебе нужно знать только то, что прошлым летом мы посетили Йель. Она встречалась со своими однокашниками по случаю двадцать пятой годовщины их выпуска и в конце заявила мне практически прямым текстом: «Мне стыдно, что твой потолок – это Университет Миссури», – объясняет он безучастно. – Она всегда считала меня глупым, а у меня хватает ума это понять. Однако если каждый год приносишь домой такие оценки, как у меня, привыкаешь к тому, что родители видят в тебе кретина, не оправдавшего их ожиданий. Так что меня это не задевает.

То, что он говорит так смиренно, повергает меня в уныние. У Клэр средний академический балл – 4.0, но в людях она разбирается как средневековый солдафон. А у Джунипер отец – доктор наук, но, видит бог, в нем нет ни капли здравого смысла. Может быть, Мэтт лучше всех понимает окружающих. Может быть, он из тех людей, которые, оказавшись в мегаполисе, способны сориентироваться за полминуты. Я всегда считала, что каждый человек гений в чем-то своем; нужно просто отрыть в себе талант и отшлифовать его.

Сейчас Мэтт для меня чуточку гений, потому что помог мне вновь почувствовать себя нормальной.

– Мэтт, – говорю я, – спасибо.

– За что? – Голос его веселеет. – За то, что скулил про свою семью? Я могу это делать целый день.

– Договорились, – смеюсь я. – К пятнице жду от тебя скулеж на пяти листах.

– Без проблем.

– С одинарным пробелом, – добавляю я, – без абзацев и не четырнадцатым шрифтом. Меня не проведешь.

– Гм, – хмыкает он, – строгий учитель из тебя получится.

– Не сомневайся.

Снова гнетущая тишина давит на нас тяжестью наших недомолвок.

– Так-так, – произношу я.

– Да.

– Послушай, я не хочу ничего портить. По-моему, так, как есть, – хорошо… понимаешь, да?

– Да, – соглашается. – Хорошо.

– А мне это твердое хорошо просто необходимо, понимаешь? Во всем.

– Мне тоже. – После долгой паузы он добавляет: – Я тоже не хочу ничего испортить. Это… хорошо.

– Да, знаю. Просто… м-м… – У меня вдруг начинают гореть ладони. Я отключаю мозги и брякаю: – Ты мне очень нравишься… кажется, и я… как-то так.

– Ты мне тоже нравишься, – осторожно говорит Мэтт, словно ждет от меня подвоха типа «Обманули дурака! Я беру свои слова обратно!».

– О, – выдыхаю я. – Ладно.

– Да.

– Может, завтра встретимся? – предлагаю я, прочистив горло.

– Я… конечно. После уроков? Давай я приду за тобой в новое крыло?

– Отлично. Значит, я… да. Пока?

– Пока, Оливия.

Но ни он, ни я не даем отбой – просто молчим в трубку.

– Льет как из ведра, – наконец произносит Мэтт.

Я смотрю в окно – по стеклу текут тонкие ручейки воды, превращающие внешний мир в полотно импрессионизма. В щель проникает слабый ветерок.

– Я люблю дождь, – говорю я. – Пахнет пробуждением.

Джунипер Киплинг

Я оттягивала до последнего.

Солнце потонуло в вечернем дожде.

Я отпираю дверь, пальцы душат дверную ручку.

Что они скажут?

Захотят сообщить…

(все кончено тайна раскрыта любовь моя разоблачена)

Стану я унижаться, умолять, оправдываться

скрипучим, как щебень, голосом, со слезами на глазах,

краснея от стыда?

Простят они его? Простят меня?

Простит ли он меня за то, что я призналась?

(пожалуйста – простите меня)

(прости меня)

Мы сидим в чопорных позах в гостиной.

Час сидим.

Я выложила им все –

каждую подробность, что я не уточняла; каждую проблему, в которую они не вникали.

Они тихо тикают, как бомбы с часовым механизмом.

Вот и все.

И они взрываются в унисон.

Джунипер Бриджет Киплинг…

Джунипер!

Пять месяцев…

Ты лгала нам прямо в лицо?..

Я леденею. Слова отделяются от меня и дрейфуют, как ялики на спокойной глади озера.

Мне не составляло труда вам лгать. Наверно, нужно было бы фейерверк в доме устроить, чтобы вы припугнули меня последствиями.

Неправда.

Ты вообще понимаешь, как мы волновались…

Изумлению моему нет предела. Оно захлестывает меня, выдергивает из рук весла. Волновались? Да вы просто наблюдали, как я превращаюсь в потерпевший крушение поезд. Если мое поведение вас и беспокоило, я этого не замечала.

Мама стискивает кулаки.

Сжимает, сжимает, выдавливая страх,

возвращая нас в нормальное состояние.

Папа вскакивает на ноги. Он тебя обидел? Клянусь, если он хоть пальцем тебя тронул, если заставил… сделать то, что ты не…

Нет, конечно. Я тоже резко встаю. Я же сказала, что мы не спали вместе. Я же объясняла, папа.

Его лицо покрывается лилово-красными пятнами. Кошмарная акварель. Не верю. Все, я звоню в школу.

Нет, ты не посмеешь…

Еще как посмею. Сейчас же позвоню.

Он идет к телефону. Я кидаюсь за ним вдогонку, отшвыриваю от аппарата его руку…

Он кричит что-то…

И мама тоже кричит…

(все происходит именно так, как я думала)

Звонок в дверь. Его хрустальная трель повергает нас в оцепенение.

Мы застываем. Бледнеем, словно с наших щек сходит дешевая краска. Мама спешит по коридору, открывает дверь с ошеломленной улыбкой на лице.

Улыбка на ее губах сворачивается.

По моей спине пробегает дрожь ужаса.

Дэвид?

Диваны жесткие, как скамья подсудимых;

у нас в кулаках зажат вердикт о виновности.

Итак, произносит голос – скорее, голос судьи, а не моего отца. – Значит, это вы.

Дэвид Гарсия. Здравствуйте. Я бы сказал, что рад знакомству, но при сложившихся обстоятельствах, полагаю, вами владеют противоположные чувства.

Вы правы. Думаете, вам дозволено терзать мою дочь и…

Папа, он никого не терзал.

Я не закончил. Молодой человек, на вас лежит ответственность. Вы государственный служащий, в конце концов. Вы несете ответственность за детей нашей страны…

Я не ребенок, указываю я, совершенно по-детски.

Мама меня перебивает: Согласна на сто процентов. Как вам не стыдно?! А еще называете себя учителем.

Стыдно. Взгляд у Дэвида абсолютно спокойный. Поэтому я во всем сознался.

Как будто молотком ударили по моему голосовому аппарату,

из груди вырывается сдувшийся звук.

Преподавание – его первая любовь,

величайшая любовь.

(дэвид? ты…

ну зачем…

зачем?)

У меня нет слов.

Родители тоже онемели.

И теперь, продолжает он, я не знаю, что будет дальше. Разумеется, мне понятно ваше негодование. И я готов понести наказание, но сделаю все от меня зависящее, чтобы уберечь Джунипер от скандала. Полиция, я уверен, будет проводить расследование, и они захотят побеседовать с ней, но… поскольку мы никогда… с точки зрения закона…

Едва слышный шелест слетает с моих губ: Да, об этом я им сказала.

Правильно. Хорошо.

Дэвид, зачем ты… не нужно было…

Нужно. Он разминает пальцы, мог бы взять меня за руку,

но знает, что это было бы неосмотрительно. Иначе поступить я не мог.

В воздухе больше не витает накал борьбы.

Родители смотрят на меня, все смотрят на меня.

Я сижу не дыша, мозг пенится.

Его уволят. Обесчестят.

Тихий голос матери: Вы покинете наш дом. А потом, когда уйдете из школы и уедете из города, нашу дочь оставите в покое.

Этот командный тон некогда заработал миллионы.

Он сидит прямо, стоически не горбясь под его властностью.

А я…

Я кулаком затыкаю рот, чтобы сдержать всхлип. А потом мой голос взрывается, бесшабашно разлетаясь шрапнелью. Нет… мама, не… пожалуйста, прошу тебя…

Она права, Джун, говорит Дэвид.

Я смотрю на него. Растрескиваясь внутри от предательства.

Даже мама моргает в смятении.

Я был неправ, говорит он. Мне следовало быть более… Я должен был с самого начала не допустить, чтобы мы… чтобы это… чтобы все так обернулось. Ответственность всегда лежала на мне, а я позабыл о ней на пять месяцев.

С каждым словом трещин появляется больше, волосок за волоском на керамической поверхности.

С каждым словом я становлюсь более хрупкой.

С каждым словом – взрослее.

Слезы иссякают. Значит, это была ошибка?

Нет, ни в коем случае. Я совершил ошибку, но ты ошибкой не была. Клянусь, ты – самое лучшее, что было в моей жизни. Моя ошибка заключалась в том, что я не подождал.

Мама смотрит на Дэвида как на живописное полотно, которое она только-только начинает понимать.

Джунипер учиться в школе еще полтора года, медленно произносит она. Имейте в виду, если до того времени вы попробуете связаться с ней, вам будет предъявлен запретительный судебный приказ.

(До того?)

Слова матери звенят в ушах, наполняя меня головокружительной надеждой.

Лысеющая голова отца дергается. Он перенимает эстафету у матери. Если когда-нибудь в будущем у нее появится желание связаться с вами, вы это узнаете от нас. Сначала от нас. Это ясно?

Да, отвечает Дэвид.

Он встречает мой взгляд. Наши глаза – связующая нить, спасительный якорь. В глазах Дэвида я вижу, как обнимаю его. В моих он читает, что я люблю его.

Он встает.

Могу я попрощаться? – спрашиваю я.

Отец категоричен: Нет. Но мама кладет ладонь ему на запястье.

Они сталкиваются взглядами в коротком безмолвном сражении.

Мама заставляет отца подняться с дивана. Они оставляют нас.

Джунипер…

Я приникаю к нему, и он крепко меня обнимает,

крепко-крепко.

Я вплавляюсь в него, кожа в кожу, сердце в сердце.

Все хорошо, шепчет он. Все будет хорошо. Полный разрыв пережить легче, вот увидишь.

Просто… Я отстраняюсь от него. Я невольно думаю, что в большом, более интересном городе ты найдешь другую.

Исключено. Он убирает упавшие мне на лоб волосы. Ты единственная и неповторимая.

Ну, это ты пока так думаешь.

И моментально сожалею, что заставила его рассмеяться,

уже скучаю по его смеху.

Он целует меня в щеки, виски.

Я смотрю в его великодушные глаза и вижу все.

Мы непременно снова увидимся, говорит он.

Знаю.

И он идет в холл.

И холл заглатывает Дэвида с каждым его шагом.

В дверях он на мгновение останавливается –

силуэт в черном пальто в сиянии золотистого света, что горит на крыльце.

Взлохмаченные волосы, четкий профиль, исчезающие глаза.

Я вскидываю ладонь.

Дверь закрывается –

Щелчок полного разрыва.

Я покачиваюсь, ожидая, что вот-вот расклеюсь.

Ничего подобного.

Руки не трясутся. Голова ясная. Глаза сухие.

И я начинаю думать, что мне –

каким-то чудом –

удастся не сломаться.

Что на этот раз я выдержу.