Текст книги "7 способов соврать"

Валентин Симмонс

Я торопливо иду к арке, ведущей в столовую. Я ненавижу обедать в столовой, ненавижу еще больше, чем пробки на дорогах и хамов, но по прошествии трех дней я по-прежнему не знаю, что сказать Лукасу по поводу понедельника. Пока мне удается его избегать.

Когда я почти у арки, сзади раздается гнусавый голос:

– Эй, смотрите, кто идет.

Я поворачиваюсь.

– Дин. – Я отступаю в сторону, пропуская мимо нас поток ребят. Переносица у него вспухшая и красная. – Я готов в любое время принять твои извинения.

– Извинения? – смеется он. – По-твоему, я должен перед тобой извиниться?

– Да. – Я складываю на груди руки. – Я сказал, что это неправда – то, что все болтали про Лукаса. Значит, я оказался прав. И жду от тебя извинений. В любое время.

– Ну, ты сам напросился. – Дин подступает ко мне, но я не сдаю позиций, готовый уклониться от удара и дать деру в ту же секунду, как он пустит в ход кулаки.

– Стоп, – раздается усталый голос.

Это Лукас. Я поворачиваюсь к нему.

Все, кто идет мимо, отводят от него глаза, многие со смущением. И правильно делают, что стыдятся, ведь с самого понедельника гадости про него сочиняют.

– Прекрати, Валентин, – требует Лукас. – Не надо.

Я тычу пальцем в Дина:

– Так ведь он продолжает болтать, что ты…

– Он прав.

– Ч-что? – с запинкой выдавливаю я.

– Прав? – уточняет Дин.

– В каком-то смысле. – Лукас сует руки в карманы. – Я не гей, а пансексуал. Это нечто вроде бисексуала, только…

– Я знаю, что это такое, – перебиваю я его.

– Отлично, – говорит Дин. – Значит, я был прав, Симмонс. Так что забери это обратно. – Он показывает на свой нос.

– Я ударил тебя не за то, что ты обозвал его геем, кретин, – парирую я, прищурившись, – а за то, что ты вел себя как подонок.

– Один черт, мне это не нужно. – Дин награждает Лукаса уничтожающим взглядом и с гордым видом шествует к арке. – Слава богу, что сезон завершен.

Мы оба смотрим ему вслед, а потом Лукас идет в ближайший пустой класс. Я захожу туда за ним, и он закрывает дверь, отгораживаясь от гомона в коридоре. С минуту мы стоим в тишине, затем я прокашливаюсь, чувствуя себя не в своей тарелке.

– Ты… так своим друзьям-пловцам ты ничего не говорил?

Лукас небрежно перекатывает плечами.

– Боялся, – отвечает он, словно это ерунда, словно признаться в собственном страхе для него – плевое дело.

– Зачем же теперь Дину сказал? – спрашиваю я. – Он поверил бы, что это пустые слухи.

Лукас кривит губы в улыбке, которая кажется вымученной.

– Я снова хочу быть хозяином своей судьбы. Не хочу больше лгать. – Он проводит рукой по волосам. – Кстати, мы можем перестать общаться, если хочешь. Я… я могу уйти. Не хочу ставить тебя в неловкое положение.

– Что, думаешь, я буду ходить и орать: «Я с гомиками дел не имею»?

– Не знаю. Может быть. Да.

– Да будь ты хоть сто раз гомик, – сухо говорю я. – Мне плевать.

Лукас издает протяжный вздох:

– Слава богу. А то я думал, что после понедельника ты…

– Да?

– Как бы точнее выразиться? Утратил интерес.

– Нет. – Мне не совсем понятно выражение его лица. Настороженное оно, что ли? – Ты мне по-прежнему интересен, – объясняю я. – Избегал я тебя по другой причине: думал, ты неодобрительно отнесся к тому, что я дал в морду…

Он наклоняется и целует меня.

Ощущение такое, как я и предполагал. Кожа на губах, губы на коже. Близость – самое диковинное, с чем мне доселе приходилось сталкиваться. Я понимаю, что Лукас находится в нескольких сантиметрах от меня, его разум пенится от мельтешащих мыслей, составляет списки и перечни, каталогизирует все происходящее. Лукас чуть наклоняет голову, носом вжимаясь в мою щеку. Одна его ладонь находит мой затылок; крепкая мускулистая рука берет меня в кольцо. Трудно определить, что я чувствую: слишком много самых разных ощущений.

Его поцелуй становится более страстным. Я хмурюсь. Его язык соприкасается с моим. Непривычно. Я жду, когда в сознании произойдет что-то новое, какой-то сдвиг.

В конце концов Лукас отстраняется, отнимает руку от моей головы.

– Не реагируешь, – замечает он.

Я медленно выдыхаю. На моих губах остался холодок с привкусом мяты. Не сказать, что неприятно. Но поворотным моментом в моей жизни это не стало. Так, еще одно новое впечатление.

– А вот я в тебя втрескался, – признается Лукас, глядя мне прямо в лицо. Глаза у него более темные, чем мне казалось раньше, – нити темного шоколада на масле. – По-настоящему втрескался, Валентин.

Я пошатываюсь. Щеки горят.

– Ну да. Я уже понял по… М-м-м… Да.

– А ты…

– Я не… не…

– Ну да. Парни не в твоем вкусе, – констатирует он разочарованно.

Грудь распирает от безысходности. Лукас привлекателен, спору нет. У меня никогда ни с кем не было столь доверительных отношений, как с ним. И все же… все же…

– Меня вообще ни к кому не тянет, – в отчаянии говорю я. – Не знаю, оттого ли, что у меня никогда не было друзей, или еще отчего, но влюбленность для меня – понятие отвлеченное. Я просто… я не влюбляюсь. – Слова застревают в горле, и я повторяю, словно заевшая пластинка: – Не влюбляюсь.

– Но… меня к тебе влечет, – Лукас говорит растерянно и смятенно, как ребенок.

– Я не знаю, что с этим делать, – стою я на своем.

– О.

Мало-помалу разочарование исчезает с его лица, но он серьезен, не улыбается. Я жду взрыва досады, однако Лукас просто потирает лоб, витая где-то далеко-далеко.

– И в этом плане вряд ли что-то изменится, – подытоживает он.

– Да. Насколько я могу судить.

– Что ж. – Лукас смотрит на меня с надеждой. – В таком случае как ты относишься к тому, чтобы сохранить наш прежний статус-кво?

Его предложение застало меня врасплох.

– Ты… ты этого хочешь? – уточняю я, морщась.

– Почему бы и нет?

– Но ведь у меня нет к тебе ответных чувств.

– Главное – чтобы тебя это не смущало, а я как-нибудь переживу, – говорит он. – Возможно, не сразу, но… переживу. – Улыбаясь, Лукас протягивает мне руку. – Ну что, друзья?

Я недоверчиво смотрю на него. За последние дни на Лукаса столько всего свалилось: он потерял расположение своих приятелей-пловцов, вынужден был терпеть издевки клеветников, обвинявших его в любовной связи с преподавателем, да еще и я его отверг. А он вон какой: на лице улыбка, одна рука в кармане куртки «Норт фейс»[59]59
  «Норт фейс» (The North Face, inc.) – компания, специализирующаяся на производстве спортивной одежды, снаряжения для альпинистов и туристического инвентаря. Основана в 1968 г.


[Закрыть], из рюкзака торчит дневник. Потрясающий Лукас, красивый Лукас, заразительный и оптимистичный Лукас. Само воплощение жизнелюбия.

Я беру его за руку. Хочу сказать: Спасибо. Хочу сказать: Прости. Хочу сказать: Ты – самое необычное чудо на свете. А вместо этого говорю:

– Да. Да. Друзья.

Мэтт Джексон

Мне кажется, в моей жизни не было более медленного четверга. Мой взгляд приклеен к настенным часам. Обычно, покурив в обеденный перерыв, я потом вообще не замечаю, как бежит время, но за всю неделю я не сделал ни затяжки и теперь вынужден вести счет минутам.

А на седьмом уроке последние тридцать секунд вообще сижу как на иголках. Секундная стрелка, миллиметр за миллиметром, неторопливо ползет по кругу циферблата, и, как только достигает цифры «12», звенит звонок. Я первым срываюсь с места и выскакиваю из класса.

Быстро иду по коридору, пробираясь сквозь толпу, движущуюся в обратном направлении, к лестнице. Прохожу через арку, где старое крыло соединяется с новым. Здесь коридоры почти опустели. У шкафчиков копошатся несколько человек, еще несколько расходятся по кабинетам на разные внеклассные занятия, а у большого окна, глядя на газон, стоит высокая девушка. На свету ее глаза сияют, как горный хрусталь, профиль точеный. Длинные лучи послеполуденного солнца падают ей на лицо, оставляя глаза в тени. Завидев меня, она улыбается, и что-то невообразимое происходит у меня в душе.

Я останавливаюсь перед ней. Она, кажется, совсем не нервничает – не то что я. Не в силах выдержать ее взгляд, я отворачиваюсь к широкому окну. Наша школа для старшеклассников – одно из высочайших зданий на много километров вокруг, и отсюда я вижу полгорода – миниатюрные кварталы с извилистыми ниточками дорог, петляющих между пятачками зелени. Каждый крошечный домик – это чей-то неведомый мир, и, если прищуриться, клянусь, я мог бы разглядеть свой собственный.

– Привет, – здоровается Оливия.

– Привет, – отвечаю я, жалея, что мы не выбрали для свидания более укромного местечка. Греясь в лучах ее внимания, я постепенно отключаюсь от всего, что нас окружает.

– Как Джунипер? – спрашиваю я, наконец вспомнив, что улыбка Оливии – не единственное, что есть на свете.

– Нормально. Ее допрашивала полиция, но у Джуни есть голова на плечах.

– А ты как сама?

– Я… тоже нормально. – Она наматывает на палец прядь волос. – Вчера вечером у нас с сестрой и отцом состоялся серьезный разговор. Долго-долго говорили.

– Ну и как? – спрашиваю я.

– Попытались найти общий язык. Думаю, на этот раз удалось.

– Твоя сестра ведь играет в спектакле, да? – уточняю я, вспомнив объявление во время обеденного перерыва.

Голос Кэт, звучавший из динамиков с манерной медлительностью, приглашал нас на постановку «Скрытое» по пьесе какого-то русского автора.

– Она исполняет главную роль, – с гордостью сообщает Оливия. – И в последнюю минуту нашла для труппы нового консультанта из преподавателей. – Ее улыбка бледнеет. – А как… удалось поговорить с родителями?

– Удалось, – отвечаю. – Я им сказал, что переживаю за Расса. А они: да, да, мы тоже… Мне как-то и в голову не приходило, как ни странно это звучит, что они тревожатся за него. Они вечно ходили такие злые, только это и бросалось в глаза. – Пожимаю я плечами. – Я предложил, чтобы они все же попытались сохранить семью, но это дохлый номер. Я слишком поздно вступил в игру. – Понижаю голос. – Просто… я подумал, что, если попытаюсь, хотя бы раз, может, мне удастся что-то исправить, понимаешь? – Я снова смотрю в окно на горизонт, на облака, быстро плывущие, как лебеди, над равниной. – Даже не знаю. Перемены – это всегда скверно. На твоих глазах что-то меняется к худшему, а ты не в состоянии ни замедлить, ни откорректировать этот процесс, даже не можешь понять, почему это происходит, и такое чувство… знаешь, как… черт, а что я-то могу сделать?

– Ну, не знаю, – возражает Оливия. – Но только потому, что ты не можешь что-то исправить, не значит, что нужно на это плевать и тем более сидеть сложа руки.

– Да понимаю я, – соглашаюсь, считая сантиметры между нами. Все вокруг снова исчезает, клочок за клочком, и остается она одна.

– Хочу показать тебе кое-что, – говорит Оливия. – Пойдем.

Она ведет меня по коридору. Мы сворачиваем за угол, и она открывает одну из дверей. Я заглядываю в помещение. Это кладовка, забитая старыми учебниками и кипами пожелтевшей бумаги.

– Что… – начинаю я.

Ее рука, теплая и крепкая, хватает мою, и она затаскивает меня в кладовку и закрывает дверь. Нас окутывает темнота. Вторую руку она кладет мне на грудь, прижимает меня к двери и поднимает голову, так что ее губы находятся буквально в сантиметре от моих. Я чувствую ее дыхание. Саму ее почти не различаю во мраке. Она задевает мое бедро, и все мое тело электризуется. Ее рука скользит по моей руке – от пальцев, к ладонной впадине, от ладони к запястью, потом выше и выше, с мучительной медлительностью – и смыкается под самым плечом.

– Эй, – шепчет Оливия, трепетом своего дыхания обдавая мои губы. – Значит… да? Мы…

Я наклоняюсь, сокращая расстояние между нами.

На ее губах гигиеническая помада с привкусом лимона. Она жадно целует меня, зубами оттягивая мою нижнюю губу, языком соприкасаясь с моим. Я удерживаю Оливию за талию, чувствуя каждое ее движение; мы сбрасываем с плеч рюкзаки, и они падают на пол. Я касаюсь ее поясницы, крепче обнимая ее, а другой рукой обхватываю за шею, зарываясь пальцами в ее длинные волосы. Наши объятия столь тесны, что я чувствую каждый изгиб ее тела, колыхание груди при малейшем вдохе и выдохе. Я весь горю.

Оливия знает, что делает, – это с каждой секундой все очевидней. Когда я приподнимаю ее футболку, большим пальцем поглаживая гладкую кожу живота, ее губы перемещаются на мой подбородок. Она осыпает поцелуями мою шею, возбуждая нервные окончания, о существовании которых я даже не подозревал. Покусывает мой подбородок, и я издаю тихий мучительный стон, пробивающийся сквозь тишину. Она снова целует меня в губы, и я чувствую, что она улыбается.

Я мягко подталкиваю ее к стеллажу, она спиной упирается в полки. Моя рука теперь у нее под футболкой, ползет к шероховатому кружеву бюстгальтера. Я ощущаю в ладони тяжесть ее полной груди. В голове стоит рев, пронизанный чувственностью. Она крепче целует меня. Ее руки вцепились в мою рубашку, словно вот-вот разорвут ткань, и что-то кипит у меня внутри, образуя облака пара, который затягивает сознание, а сердце грохочет – того и гляди выскочит из груди. Лимонный привкус губ Оливии смешивается с дурманящим горьковато-душистым ароматом, что исходит от ее каштановых волос, ниспадающих на плечи. Она крепко обнимает меня, до боли – так нервные люди цепляются в стулья, на которых сидят. Мои глаза привыкают к темноте, и я различаю очертания ее лица – прямую линию носа, блеск влажных губ. Закрыв глаза, я снова приникаю к ней в поцелуе, она прямо в рот издает мне пронзительный писк, от которого я до того возбуждаюсь, что не могу пошевелиться.

– Черт, – произношу я, отстраняясь от нее.

– Мысли одолевают? – спрашивает она.

– Да как-то трудновато сейчас соображать, – отвечаю я.

– А ты не торопись, – сказала небрежно, словно не она только что подарила мне незнакомые, незабываемые впечатления.

И я краснею в темноте, смущаясь собственной неопытности, и слова скатываются с языка невразумительным мычанием:

– Так мы… что… теперь… типа… встречаемся?

– Конечно, – смеется она. – Теперь мы типа встречаемся, хотя более нелепого вопроса я еще не слышала.

– Ладно, – отвечаю я. – Я хочу быть твоим парнем. Я хочу, чтобы ты была моей девушкой. Я хочу быть с тобой.

– Хм, – произносит она. – Правда?

И в ее притворно-жеманном, насмешливом тоне я слышу нечто подлинное – завуалированный страх того, что мне нужно от нее нечто другое, а не просто быть с ней. Как будто такое вообще возможно.

– Клянусь, – отвечаю я.

Хочу сказать, что готов бросить к ее ногам целый мир. Хочу сказать, что прежде никто и ничто не могли заставить меня сдержать слово, но отныне я всегда буду придерживаться данных обещаний. На этот раз Оливия хранит молчание. Я целую ее в лоб и, ощутив ее дыхание на своих ключицах, содрогаюсь.

– Клянусь, – повторяю я. Целую ее нос, щеки, губы. – Клянусь. Клянусь. Клянусь.

Кэт Скотт

Сосредоточься.

За кулисами тишина. Остальные актеры безмолвствуют, безмолвие в моей голове.

Все замерло. Все, кроме Эмили. Она стоит на сцене, и голос у нее звонче и динамичнее, чем когда бы то ни было. Она – цветное пятно, читает монолог со всей искренностью, сопровождая свою речь жестами, стремясь донести до публики каждое слово, каждую мысль.

– …и я устала ждать, – торжествующе заканчивает она.

Я жду, когда стихнет эхо ее голоса в мертвой тишине зала, заполненного желающими увидеть премьеру. Сегодня толковая публика. Зрители не смеются, где не нужно. Всегда хорошо, если девяносто девять процентов спектакля, в котором ты играешь, – гнетущее действо.

Я выхожу на сцену, вопрошаю:

– Ты устала ждать? – Эмили отступает; ее лицо горит от стыда. – Ты устала ждать, – повторяю я. – Ты, Наталья, бросившая меня в этом городишке?

Сегодня текст моей роли звучит по-другому. В моих устах слова – не оружие, не молоток, призванный вколотить в персонаж Эмили чувство вины. Сегодня что-то дрожит в моем голосе и в руках. Я не обвиняю, а умоляю:

– Посмотри на меня. Посмотри, в кого я превратилась.

– Я смотрю на тебя, – отвечает она.

– Внимательнее смотри.

– Я вижу любящую мать, заботливую сестру. Я вижу…

– Ты ничего не видишь, – заявляю я. – Я теперь ничто. Неиспользованный потенциал. Пустое место!

Я жду. Жду, осознаю я, чтобы ее героиня возразила мне. А она и не думает противоречить.

Я делаю шаг вперед, непроизвольно всплескиваю руками, чашечкой складывая ладони, словно держу в них воду.

– Я думала, ты станешь моим учителем. Ты говорила, что у меня блестящий ум, необыкновенные способности. Я думала, ты увезешь меня, научишь всему, но ты сбежала при первой же возможности!

Мой голос взмывает ввысь, срывается. Сердце гулко стучит. На этот раз я не оставила себя за кулисами. На этот раз Кэт Скотт здесь вся, со всеми своими изъянами и шрамами, рдеющими в лучах сценического освещения. Исходит кровью перед толпой, изливая все свое отчаяние, весь свой гнев последних двух с половиной лет. Боль утраты, предательства – все это теперь хлынуло из меня на сцену.

Я надолго умолкаю. Поправляю волосы. И вскоре тишину снова разрезает мой дрожащий голос:

– А теперь возвращаешься и заявляешь, что ты устала ждать? Ты – лицемерка.

– Прости, Фаина, – говорит она, и я вдруг понимаю, что мистер Гарсия был прав.

Я не хотела, чтобы она извинялась. Я хотела, чтобы она обняла меня, приободрила. Хотела услышать от нее уверения в том, что она по-прежнему готова дать все.

А она вместо этого кормит меня никчемными извинениями. Словно, попросив прощения, можно исправить непоправимое.

По-прежнему неудовлетворенная, я качаю головой и ухожу со сцены.

До конца второго акта я прячусь за кулисами у левого края сцены. Эни помнит каждое свое движение. Элизабет всякий раз встает точно в круг света. Не знаю, чем мы заслужили милость театральных богов, но наш спектакль подобен четочной молнии – каждая фраза порождает следующую, каждая сцена напряженнее и энергичнее предыдущей.

Наконец финальная сцена. На закате я прихожу в школу, где когда-то училась. Стена серых нитей, служащая декорацией, усеяна пятнами света, испещрена кроваво-оранжевыми бликами. При моем появлении светильники в передней части сцены ярко вспыхивают, омывая меня красным сиянием.

– Фаина, – произносит Эмили. Она стоит у классной доски, записывает равенство.

– Наталья, – приветствую я ее.

– Я подумала, что, может быть, увижу тебя здесь. Что, может быть, ты вернешься.

– Я всегда сюда возвращаюсь.

Она улыбается:

– А ты знала, что я буду здесь?

– Предполагала, – затем добавляю, – правда, скоро мне надо быть дома. Дочь – никудышная стряпуха. Придется ей искать мужа, который умеет готовить, иначе помрет с голоду.

– Сколько ей? – спрашивает Эмили.

– Почти пятнадцать.

– Она еще в школу ходит?

– Да, – отвечаю я. – Хорошая девочка, но ей не передались ни мой ум, ни решительность моего мужа. Зато она хорошо пишет. Это у нее неплохо получается. А вот младшая… у младшей способности к математике. Это уже сейчас заметно.

С квадратных корней и знаков сложения, начертанных Эмили, осыпаются крошки мела.

Какое-то мгновение слова дрожат на моих губах, затем срываются:

– Знаешь, я ведь относилась к тебе как к матери. – Собственное признание подействовало на меня как импульс, толкнуло к ней, но она не смотрит мне в лицо. – Я была юна. Преклонялась перед тобой. Мне казалось, что я тебе не безразлична.

– Ты не была мне безразлична, Фаина, – подтверждает Эмили рассеянно. Она поглощена равенством. – Я тебя любила, и да, бывало, что видела в тебе дочь. Но… – наконец она дописывает огромное равенство и отступает от доски, восхищаясь своей работой. – Ну, что скажешь? – обращается она ко мне.

Я сдавленно сглатываю слюну, бегая взглядом по доске. Указательным пальцем касаюсь последнего значения. Затем беру мел и обвожу самый конец последней строчки, который случайно стерла.

– Красиво. Красивое равенство.

– Теперь понимаешь, почему мне пришлось уехать? – спрашивает она. – Почему пришлось возобновить исследование?

– Нет, не понимаю. Но равенство красивое.

Я роняю мел на пол. С тихим треском он раскалывается на две половинки. Я смотрю на него. Пространство, в котором находимся мы с Эмили, заряжено осязаемой тяжестью. Я слышу биение своего сердца. Лицо Эмили, скованное гримом, состарившим ее черты, кажется темным в луче прожектора; на нем выделяются белесые мешки под глазами и глубокие носогубные складки.

С виноватым видом Эмили приближается ко мне. В предвкушении я ощущаю, как покалывают ладони. Наконец-то она попытается вернуть меня и выполнить все данные мне обещания.

– Хочешь, покажу остальное? – спрашивает она. – Я могла бы попробовать найти выход. Могла бы по возвращении переговорить с другими преподавателями о том, чтобы тебя взяли в университет. Могла бы…

– Мама! – окликает меня кто-то. Я поворачиваюсь на голос. На сцене появляется моя дочь. – Я все сделала, – докладывает она. – Ужин готов. И… мы все ждем тебя дома.

Я пристально смотрю на Эни, потрясенная тем, с какой надеждой и мольбой она говорит. Она жаждет моего одобрения и любви. На секунду, клянусь Богом, ее синие глаза напомнили мне глаза сестры.

И внезапно я поняла, что имел в виду Гарсия, когда просил, чтобы я переосмыслила концовку спектакля. Пьеса завершается не поражением моей героини. Возможно, много лет назад я питала большие надежды на что-то, а между тем обрела нечто другое – более прекрасное. То, что я не ценила до финальной сцены.

То, что все это время я воспринимала как долг перед семьей, – вовсе не долг, а привилегия. На последних аккордах спектакля я наконец-то осознала, что довольна своим положением. Даже счастлива.

Я счастлива.

– Спасибо, родная, – благодарю я Эни, давясь словами, и снова смотрю на Эмили. – Нет, – отказываюсь я. – Я не могу с тобой поехать.

– Но…

– Я не поеду, – твердо говорю я, на этот раз не обреченным тоном.

Я приняла свою судьбу, сделала выбор. Буду любить то, что имею. Отныне я буду любить себя такой, какая я теперь.

С едва заметной улыбкой я иду прочь от Эмили. Мои мокрые щеки холодит соленая влага.

Только я ступаю за кулисы, занавес опускается, обрушиваясь на сцену словно в изнеможении. Зал взрывается бурей аплодисментов, бодрящих, как проливной очищающий дождь.